Текст книги "Жнецы Грез(СИ)"
Автор книги: Виталий Фрост
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Водитель одинокого авто – сухого телосложения мужчина, на вид лет шестидесяти, на самом же деле куда моложе – Николай Пименов. Всклоченные черные волосы, густо вымазанные седой патиной, прямой челкой ниспадали на высокий, изрытый складками лоб с поперечными рубцами. Типичные славянские черты еле угадываются в загорелой, с жирной белой полоской шрама на щеке, алкогольной опухоли лица, покрытой щеткой многодневной небритости. Обвисшие скулы сплошь покрыты причудливой паутиной полопавшихся капилляров. Бывшие когда-то карими глаза бесстыдно взирают из под заплывших век туманным взглядом на небесный стриптиз. Как на том знаменитом фото Мэрилин Монро, которое с первых лобковых волос не дает ему покоя. Толбко в других тонах: восходящий поток влажного воздуха приподнимает розовую облачную юбку, обнажая прелесть красотки – почти пурпурное зевающее лико дневного светила уже на треть скрытого в мягкой подушке горизонта. Находите странным, что под подолом у нее скрывается лицо? Так загляните под любой! Не это ли истинный облик женщины? Не только это ли, в конце концов, то единственное, что нужно от нее мужчине? Ну, и где твои смущенные белые ручки, пытающиеся сгладить конфуз, и невинный бантик развратно-алых губ, увенчаных пикантной мушкой? А? Дрянная ты девка! Сексист ли Николай? О, да! Тот еще, мать его, сексист. Так ни разу и не познав женщины, он ненавидел за это каждую из их племени...
Сегодня Николай возвращается с кладбища. Он редко ездит туда теперь. А зачем? Опять следить за могилами тех, кто уже не нужен даже родным? На хрен! Поговорить хотя бы с мертвыми родителями? Нет!
Он не чувствовал в такие моменты какой-то особой мотивации. Просто просыпался и знал: "Ну, вот! Тот самый день!" И даже не выпивал с утра до вечера по такому случаю. Не важно, что подлый акт мести за равнодушие к его горю со стороны местных жителей или Бога (или за что там и кому мстило его воспаленное сознание?), никем не будет замечен. А если и будет, кто подумает на него? Это все – поганая молодежь!
– Так! Кто тут у нас сегодня? – со скрипом открывается калитка кованой оградки. Он, скорее всего, даже помнит, какая погода была в тот день, когда он наводил тут порядок. Ох, и давно же это было... – О! Капитолина Григорьевна Широкова, рождена шестого мая тысяча девятьсот семнадцатого, умерла семнадцатого апреля тысяча девятьсот семьдесят седьмого. Какая жалость! Еще б чуть-чуть и юбилей, да? – он цыкает языком – Досада! – расстегивая пуговицы ширинки. – Без обид, баб Кап! Я должен это сделать.
Он подтирается заранее припасенным куском газетки, вздыхает. С чувством исполненного долга кланяется. Собственному дерьму или жертве бесстыдного акта вандализма – неизвестно. Бросает взгляд на беременный свинец туч, что вот-вот разродятся. Там, за холмом, уже отошли воды. С грацией педанта щелкает шпингалетом на дверце и, насвистывая "дожди, косые дожди", спешит к машине.
Как раз вовремя.
– Отлично! – крупные капли застучали по крыше, как только он оказался в салоне авто. – А теперь – домой!
В уголке истрескавшихся губ тлеет остаток беломора и ядовитый дымок разъедает слизистую левого глаза, от чего тот слезится и характерно щурится вот уже лет... Пятнадцать? Семнадцать? Какая, к черту, разница?
– Ах, пройду босой да-а по звездам... – в драных диффузорах пыльных динамиков киркоровскими шикадамами трещит вездесущее "Русское Радио". Кривляясь, он вторит ему своим прокуренным хрипом, невпопад постукивая пальцами по рулевому колесу.
Жилистые, цепкие руки с вьевшейся в трещинки и узоры отпечатков грязью. На правой не хватает мизинца и безымянного – лишь гладкие блестящие бугорки. Одно из достояний срочной службы в тогда еще Красной Армии. Одет он в потрепанного вида полевую форму, бывшую когда-то его парадкой. Поверх – облупленный кожзам косухи, с местами вырванными клепками. На ногах чернеют видавшие виды армейские берцы, и из всей экипировки они выглядят наиболее ухоженными.
Учитывая количество потребляемой бормотухи, было бы забавно лицезреть процесс одевания-раздевания, но Николай, бывало, и с ширинкой-то не мог справиться, чтобы помочиться. Посему, запахи мочи, дерьма и пота были его вечными спутниками. И единственными собутыльниками.
А кому еще он такой нужен?
Без какого-либо энтузиазма он смотрит на расстилающееся дорожное полотно сквозь амбразуру относительно чистого участка лобового стекла. Мыслями он погряз в тягучем киселе из тяжких воспоминаний, бесконечной жалости к себе и ненависти ко всему миру. Даже кубометры алкоголя никак не могли разбавить его до равномерной жижи беспамятства...
Лет двенадцать назад он, преисполненный взлелеянной командованием ограниченного контингента советских войск в Афганистане гордостью за Родину, вернулся, наконец, домой!
И что же? Чем его, героя, встретили родные края?
У распахнутой воротни замер статный, ничем не выдающий своей инвалидности, молодой воин. Все. Почти все осталось на прежних местах. Разве что, отец заменил гнилой горбыль на подсобке, что скособочилась справа у колодца. В ней и сейчас стоит старый верстак, на котором он еще мальчишкой, подтянув шорты, мастерил свой первый скворечник. Пылинки в ярко желтой полоске солнечного света кружат вальс под несмолкающий оркестр плавности воздуха и присаживаются передохнуть на поверхности полок, на металл целого склада инструментов, на удочки, сети на стене. Многие из танцующих фрейлин еще помнят его и тем мальчишкой, и бойким прыщавым юношей. Снаружи у стены аккуратной стопкой сложены листы шифера. Он вспомнил строчки из письма: "Возвращайся со щитом или на щите, сын. Как без тебя крышу-то перекрывать? С мамкой я что ли верхолазить буду?"
Неровная поленница сложена сразу за ждущими своего часа кирпичами (рано или поздно они должны были облачить дом в силикатную броню). В отличии от сына, отец никогда не заморачивался насчет габаритов каждой полешки – валил все подряд в одну кучу.
– На одинаковые деревяшки я и на заводе посмотрю! А вот тебе, зелень, к однообразию надо привыкать. Ровней держи, говорю! – подтрунивал он, глядя на сына с бензопилой.
От калитки вглубь участка, сквозь тенистый яблоневый садик с белого цвета беседкой, тянулась вытоптанная годами неторопливой сельской жизни тропка.
– ...Кольк? Мать-то где? – всплыло в памяти жирное, блестящее бисеринками пота, лицо соседки над зубцами ядовито-зеленого забора. Отец совершенно не умел подбирать благоприятные цвета.
– Заходите, теть Люд, здрасте! Она у себя. – ответствовал он.
– О-о-о, наша мадам изволит восседать в садах! – ехидничает толстуха по пути ко входу. – Кто с ней на этот раз?
– Эрих Мария Ремарк.
– Мария? С подружкой, значит, лопочет!
– Он – мужчина...
– Кто? – щеки и четыре подбородка догнали резко повернутую к юноше харю и, подобно желе, подрожав, замерли.
– Эрих. Мария. Ремарк. Писатель такой.
"Ну, до чего ж ты мерзкая тетка!" – одарил он ее самой доброжелательной улыбкой.
– Опять с мужиком? На месте Гришки, я б уже начала ревновать! – она направилась дальше. – Ленка-а-а!
– О-о-ой! – отозвалась мама и раздался характерный звук захлопывающейся книги.
– Слава Богу, вы не на его месте... – он мотнул головой, прогоняя воспоминание.
Белоснежный теремок, который Колька помогал строить, окончательный вид не принял до сих пор (и не примет теперь никогда) – мамина летняя читальная вотчина. Когда было время и желание они с отцом рисовали, а потом с усердием ювелиров выводили резаками узоры на телах перил и дощечек. Мама же (она работала в местной библиотеке), тем временем, могла просидеть посреди беседки на стульчике, аристократически выпрямив спинку, с томиком кого и чего угодно, периодически поглядывая на смешные сосредоточенные лица своих мальчиков.
На мягком травяном покрове под сенью криворуких карликов-яблонь (на фоне полувековых-то берез за забором) сгрудились столы с трусливо жмущимися к их ножкам опустошенными бутылками. Их окружали разномастные стулья и табуреты, норовящие раздавить маленький отряд численным превосходством. На пестроцветных клеенках возвышались горы грязной посуды, усеянные угольной пылью и черно-серыми ошметками гари.
Периферическое зрение выкрашивало смолью то, что было слева... он уронил взгляд на землю и подумал: "Нет! Не смотри, Коля, не смотри! Не поворачивай го..."
Глаза обреченно скользили по газону. С каждым сантиметром изумрудная трава тускнела под увеличивающимся слоем сажи. К осевшей взвеси прибавлялась мелкая угольная крошка, увеличивая фракцию по мере приближения к страстно облизанным языками пламени ребрам сруба выстоявших стен. Из-за осыпавшейся штукатурки на фундаменте выглядывала красная керамика кирпичей. Оконные рамы и наличники бугрились черными пузырями, все стекла лопнули и осыпались наружу мелкими осколками. Крыша обвалилась внутрь и лежала покореженной грудой обожженого металлолома, увенчаная посередине покосившейся башней печной трубы...
И ничто не пострадало снаружи!
Еще теплое пепелище отчего дома стало последним, что глаза зафиксировали. Смрад пожара, который втянули ноздри, навсегда застрял в центре обонятельного восприятия. Оставшиеся божественные дары: речи, слуха, осязания, вкуса – тут же атрофировались. Он не чувствовал ничего... Ни-че-го! Первозданная пустота! Абсолютный вакуум!
...Будто из какого-то другого, неевклидового, измерения соседи говорили что-то. Кажется, о том, что его старики, получив весть о том, что сын выжил на войне и едет домой, не смогли найти иного способа унять переполняющее их счастье и облегчение, кроме как залить в себя, по-видимому, весь запас самогона батькиной рецептуры. Жителей переполненной ароматом цветков черемухи уютной "улочки-в-три-дома" (как теперь из каждого утюга завывает какая-то певичка с пошлым именем и нерусской фамилией) тоже захлестнуло этой волной ликования. Сдвигайте столы, господа хорошие, тащите расписные скатерти, перезимовавшие разносолы, режьте поросят, разводите кострища – и, да начнется пир! И гармошку! Гармошку не забудьте! И, Христа ради, оставьте же что-нибудь виновнику торжества!
Оставили! Спасибо, бляд ь!
Что там послужило конкретной причиной возгорания – хрен его знает, но дом вспыхнул и исчез, как бикфордов шнур на петарде. Криков никто не слышал. Видимо, родители угорели, так и не оклемавшись от пьяной безмятежности. Хорошо еще, что пожарные из части подоспели вовремя и отсекли огонь от соседской сарайки. А то все бы погорели! А может, и вообще взлетели бы на воздух – вдруг газовый баллон?
И еще все говорили, хлопая его по плечу: "Очень жаль, Коль..." или что-то в этом роде. Даже предлагали кров и пищу на первое время, сколь угодно долгое, конечно, но
Т ы ведь сам понимаешь, сынок...
не навсегда.
Он ничего не ответил. Позволил сумке съехать с плеча и, как зачарованный, побрел вдоль по улице, где прошло его, так неожиданно оборвавшееся войной, детство... Для него война, судя по всему, приготовила самый лучший свой бонус: оставила в живых. Поздравляем, Колян, ты выиграл главный приз лотереи!
После похорон скудных останков родителей он поселился в пустующем доме егеря в чаще недалеко от поселка и пил. Пил. Пил. Пил и орал по ночам, видя родителей во снах и пьяном бреду.
Пил, пока однажды к нему не пришел отец Илия, недавно приехавший в поселок. Хороший мужик, здоровый! Встряхнул как следует, причем без всякой религиозной чепухи, будто знал, что этим его точно не проймешь. Разве что, сопроводил одну из увесистых затрещин фразой, навроде: "Одумайся, сын мой!" Подрядил Николая сначала на участие в работах по восстановлению местного храма, а потом и на совершенно не нужную ночную охрану кладбища.
Но это и в самом деле помогло! Колян быстро наловчил искалеченную руку держать что-то кроме стопки и члена. Хорошо управлялся со шпателем при старательном выведении узоров на окантовке высоких окон церкви. Даже увлекся иконописью. А за пару лет ночных бдений на кладбище поправил все кресты и оградки, и ухаживал за могилками. Жители села из благодарности вскладчину приобрели и подарили ему эту самую "шестерку", чему он был несказанно рад.
И все это время не брал в рот ни капли спиртного!
А зимой, под новый год, через... Пару лет? Три года? Он узнал, что великая держава, за честь которой он отдал два пальца руки, получил две контузии, изуродовал лицо и был обречен хромать на левую ногу до скончания веков, прекратила свое существование. Не все ветераны смогли пережить такой поворот достойно и, к сожалению, он был из их числа. Он посчитал, что его изгаженную жизнь, и тысячи загубленных жизней молодых ребят, не говоря уже о годах и войнах неумолимо уходящего века – все это можно как следует скомкать, вытереть задницу и выбросить на помойку!
Ярость? Обида? Чувство, что тебя предали? Нет названия тому ощущению. Тут уж никакие увещевания священника и всего прихода были не властны над задетым честолюбием...
В сочельник Николай закрылся в домике с двумя бутылками самогонки – так ли сложно достать ее в деревне? К первой звезде он уговорил их, сидя против зеркала в тельняшке и парадных брюках, чокаясь со своим отражением, блеванул и уснул.
А когда минут через пятнадцать он открыл глаза... Да, именно! Не проснулся, а открыл глаза. Он увидел сначала тьму своих расширенных зрачков окаймленных тонким ободом радужки, а потом глянул выше и сразу же протрезвел...
В отражении, прямо за его спиной стоял Серега... Мохин Серега... Мох! Так его звал весь взвод. До того, как его разбрызгало красной кашей из мяса, дерьма, крови, костей и хлопка по бесстрастному афганскому известняку, горячей стали и резине БТР-80, и по нему – Коляну Пименову, идущему сзади, шагах в десяти... С ним он еще в кушкинской учебке бегал, учился стрелять, качался, потел, курил, мечтал о доме и, конечно, о девочках...
Но вот Мох стоит прямо здесь... На синюшном полотне лица, над лиловой бездонной пропастью орбит, висят стеклянные глаза. Их укоризненный взгляд устремлен прямо на него!
Весь колькин волосяной покров вскочил и зашевелился с такой скоростью, что он почувствовал отчаянное желание каждой фолликулы вырваться вон из кожи, оставив после себя стремительно наполняющиеся кровавой магмой кратеры. Алкогольный смрад конденсировался широким мутным пятном на зеркале, когда он с каким-то полувскриком выпустил застрявший поначалу воздух из просмоленных легких.
Он боялся обернуться...
Перевел взгляд дальше по ужасающему отражению: за плечо Серегу стискивала здоровенная искореженная кисть громилы с изрешеченной грудью – Леха Амбал Пронин... Дальше за ним – маленький и смешной грузин, Гурген Джордж Мгзавгадзе...
Диафрагма внутри конвульсивно задрожала, выталкивая и хватая воздух. Густая слюна брызгала и стекала по серебряной глади зеркала. Чаши нижних век наполнились слезами и расплескались по щекам.
А пацаны появлялись еще и еще... Саня Вербицкий, Виталька Зотов, Саня Кочетов...
Слезы хлынули нескончаемым потоком. Колян схватился за голову и завопил:
– Пацаны-ы-ы! – раздирая глотку, сложившись пополам. А когда поднялся и вновь посмотрел в зазеркалье, все боевые товарищи все еще безмолвно смотрели на него. Неимоверным усилием он подавил рыдания и замер, заглядывая каждому в мертвые глаза. Боевые товарищи одновременно громко вдохнули и, будто в стерео-наушниках, он услышал зловещий шепчущий хор:
А ты – живой... ты – живой... живой... живой...
Застонав, Колян безуспешно попытался закрыть уши и заорал на свое отражение. Пунцовая маска ярости норовила выдавить налитые кровью глаза из орбит. Жилка на шее распухла жирной синей змеей, в теле которой из сердца в мозг неслись миллиарды эритроцитов с живительным кислородом и ядовитой, с каждым ударом пульса утверждающей свою доминанту, мыслью: "Убей себя! Умри!"
– Не-е-е-ет! – он рвал голосовые связки, пока не выдавил из бронхов весь воздух. Развернулся, зажмурив глаза, и, левой рукой будто оттолкнув призраков, помчался к выходу.
Убей себя... Умри...
– Прочь! Вы не настоящие! – выл Колян.
Входная дверь хорошо прогретого буржуйкой домика с размаху ударилась о перила крыльца, выпустив столп горячего пара. Он моментально остыл, став частью сочельника.
...Иди к нам...
Колян, исступленно рыдая, повернулся лицом к косяку. Его постаревшая деревянная фактура отпечаталась на сетчатке и молниеносно придвинулась к глазам! Он очень хорошо помнит ее рисунок...
...и звук! И внутри головы, и снаружи...
БАМ!
Так же быстро отдалилась и опять...
БАМ!
Умри... – не стихали голоса.
Из рассеченного лба хлынула струйка горячей крови...
БАМ! БАМ!
Убей себя! Иди к нам! – срывался на стон шепот призраков.
Кровь остается на косяке и жирные капли ее разлетаются от следующего
БАМ!
Потом еще раз! И еще! А когда перед глазами появилось полупрозрачное алое поле и на нем расцвели черные розы... он помнил, каково это – терять сознание:
– Нет! Нет, я не могу! – остановился и стек по противоположному косяку на порог. Но не смог удержать равновесия и повалился на низкое крыльцо. Оттуда по инерции сполз на утоптанную дорожку. Она к мелкой синей калитке в косом заборчике и дальше к огням деревни, мелькающим между темными стволами сосен. Колька, бессильно рыдая, перевернулся на спину, схватил горсть снежного пуха, кинул себе в лицо. Еще горсть. Растер двумя руками, смешав с кровью и слезами. С трудом сел, оглядывая руки и щедро орошая дорожку кровью. Медно-соленая смесь потекла вниз по шее. На безрукавой тельняшке расползалось красное пятно по груди и животу. Перевернувшись на четвереньки, он попытался встать. Но слишком резко выпрямился, вновь упал навзничь и заплакал. Отчаянно. Как, проснувшись в ночи, зовет маму младенец.
Слезы окончательно смыли пурпурную пелену с глаз, открыв взору великолепие зимнего ночного неба, и он ощутил страх захлебнуться сиянием пролитого кем-то великим миллиарды лет назад звездного молока. Пораженный такой внезапной сменой картинки, Колян затих и... успокоился!
И в этом спокойствии... Секунда. Всего одна, которую он помнил лучше других. Мгновение, на которое он увидел звезды иначе. Они все будто изменили свое сияние в левую сторону спектра – до густого фиолетового. Но самое главное – он почуял это – звезды тоже видели, обнаружили его! Но как-то злобно, словно исподлобья... Колян помотал головой. Она отозвалась дикой болью, зато небо обрело привычные краски. Он уловил свист стелющегося по сугробам, несущего с собой ледяной порошок, пронизывающего ветра. Дверь, скрипнув, ударилась о перила... Пара саморезов в петлях выскользнули из трухи косяка и покатились по окрашенным ступенькам.
– С-с-скользкие, заразы! – его колотила крупная дрожь. – Холодно. Как же х-х-холодно, – переворачиваясь. – Хватит с м-меня этого.
Пошатываясь, он заволок себя в домик, попытался закрыть дверь – не тут то было. Засов-защелка провалился внутрь замка и застрял.
– Да и х-хрен с-с-с ним! – он взял с лакированного шкафчика при входе лист газеты, сложил в несколько слоев и сунул в щель между косяком и полотном двери. Махнул рукой:
– Д-держится вроде.
Устланный крашеными листами фанеры пол сиял посередине расплывчатым бликом от единственной во всем домике лампочки. Отвратительно-болотного оттенка обои по всему периметру покрыты желтоватыми потеками от потолка до пола. Жалкое подобие тюли на окне напротив иногда колыхалось при порывах ветра. В метель тут было, мягко говоря, страшновато – стены ходуном ходили. Слева в углу орал компрессор "Орска" (тоже подарок одного из местных), рядом на столе воняла открытая с утра, так и не тронутая, банка шпрот. Он поднял упавший стул, отряхнул и напялил китель, что висел на спинке. Прошел пару шагов к буржуйке. Открыл и положил в тлеющие угольки пару полешек из импровизированного склада справа. Встал, оглянулся, и, чуть помявшись, проследовал к зеркалу.
Обросшая щетиной красная морда с усталыми глазами была обрамлена черными, пропитанными кровью, патлами. Лоб – сплошной кусок синей горной породы со вскрывшимися жилами рубедо. Ставшая красной в коричневую полоску, тельняшка стекала выправленным краем на форменные брюки. Тонкие, по локоть в крови, плети рук висят по бокам.
– Трус! – с отвращением бросил он отражению. – Не можешь даже сдохнуть достойно, слабак! Что будешь делать теперь? Травить себя? И все вокруг?
– Да... – к удивлению ответствовало оно и скосило взгляд к лавке слева. – Отметим?
Колян проследил за его глазами.
– Наливай...
С того Рождества это стало его девизом по жизни.
Отец Илия через какое-то время опустил руки (и кулаки) в попытках достучаться до Николая. Всему миру и уж тем более жителям городка тоже было все равно сколько он пьет, чем питается и где достает сырье для своего самогона.
Черт с ними , со всеми! И с о мной .
***
На заваленном стеклотарой, ветошью и прочим хламом заднем сидении "шестерки", лежал, положив морду на передние лапы, трехцветного окраса беспородный кобель и с грустью следил за хозяином. Сегодня пса тоже целый день мучают вспышки из прошлого.
Он не помнит, как очутился в воде тогда.
Помнит, что неведомая сила несла его дальше и дальше, крутила.
Помнит, как отчаянно молотил пухлыми лапками в ледяной воде. До боли в жилах вытягивал шею, задрав нос, чтобы тот ни в коем случае не ушел под воду. Окуда-то он точно знал, что должно делать его тело.
И еще помнит, как пищал и скулил все время, пока кто-то не схватил его в охапку, сжав цепкими пальцами маленькое тельце. Он продолжал извиваться всеми окоченевшими от холода конечностями.
Потом короткое падение, глухой удар о что-то твердое и темнота. Его накрыло сверху чем-то теплым, и по всему телу пошла приятная высушивающая шкуру возня.
Тогда он вспомнил маму, ее мокрый теплый язык, ее заботливые зубки, нежно сомкнутые на загривке, вкус ее молока. И толкотню братьев и сестер по бокам. Совсем недавно они были все вместе. Что произошло?
А потом темнота исчезла. Во внезапно вспыхнувшем свете стали понемногу вырисовываться черты его спасителя. И как же он рад его видеть! Он бесподобен! Нет, пес просто должен его облизать! Что и делает, подавшись всем своим существом к небритой щеке. Он вдыхает запах его кожи и влюбляется в него сразу же. Человек отрывает сырой комок любви от лица и на вытянутой руке с презрением разглядывает его. Щенок, поджав хвост, со страхом смотрит на воду внизу. Неужели выбросит?
Нет! Лишь швыряет его на дно лодки и говорит:
– Везучий ты, псина... Мне нужен сторожевой пес, ясно? Так что, давай без этих нежностей!
С этих слов и началась его собачья жизнь во второй раз.
Холодная будка, цепь, часто пустующий желудок, ни единого ласкового прикосновения или даже слова. Будь у него другой хозяин, его молодая шерсть сияла бы на солнце, в пасти хватало бы зубов, в миске косточек и сосисок, а в повседневных играх веселью не было бы конца и края.
Но ни о каком мытье, помимо боязненного купания летом в речке и валяния в снегу зимой, он и не подозревал. Косточки иногда удавалось найти на свалке за поселком. Сосиски можно было попробовать выклянчить у сердобольных детей односельчан или добродушных старушек. Но и в том, и в другом случае можно было нарваться на неприятности с другими собаками. Сельские детишки любили его, а пес, несмотря на жестокое обращение дома, любил играть с ними, слышать их звонкий смех. Это если везло вытащить голову из ошейника на цепи и убежать за забор. Хотя, о каком везении можно говорить, если рано или поздно ему приходилось возвращаться и хорошенько огребать?
Он не мог не вернуться!
И не потому, что некуда было идти. Он любил его! Самой преданной собачьей любовью любил своего хозяина! Он спас его!
А еще у него обязательно было бы имя. Будь у него другой хозяин. Пес вздохнул и исподлобья продолжил наблюдать профиль своего человека.
***
Горячий пепел падает ему на колено, обжигает сквозь ткань пару волосков и кожу.
– Ай! Твою мать! – мужчина, стряхивает его трехпалой рукой на вылинявшее сидение, а оттуда – под ноги, к копившейся там десятилетиями грязи. Туда же раздосадованным плевком отправляет окурок и со злостью топчет его, продолжая матерную тираду.
С засаленного сидения справа с торчащими из под обивки кусками поролона, он хватает бутылку без опознавательных знаков, впивается зубами в пробку, выдирая ее из горлышка. Тоже тьфу на пол! К черту, мать ее едрить! Облизнув сухие губы, Николай основательно прикладывается к своему успокоительному – сам гонит эту муть на березовых бруньках и гордится своим рецептом. Он, как младенец у мамкиной груди, закатывает глаза и его горло, изнемогая от жара этого пойла принимает глоток за глотком. Через секунду, по началу обиженно съежившись, желудок покорно всасывает эту дрянь. Не в силах справиться в одиночку, он отправляет какую-то часть дальше по истерзанной язвами требухе. И один из самых древних ядов вновь принимается жрать организм Николая изнутри.
Сам он, тем временем, подобрел. В теле появились те самые, его любимые, легкость и покалывание, придающие ощущение плавного парения над всеми его проблемами. Он продолжил смотреть по сторонам, подпевая заплетающимся языком очередному хиту.
Несмотря на последнюю отчаянную атаку Бабьего лета, осень пакостной моросью уже распылила свои семена. Их всходы никогда не заставляют себя долго ждать. Их плоды уже шелестят янтарем и багрянцем на смиренных рощах. Лишь местами гордо возвышаются хвойные великаны, бесстыдно и даже насмешливо разглядывая лиственных собратьев. О, скоро будет жатва! Работяга-ветер, баюкая, разнесет и уложит ровным слоем на уже пожухлую траву великий урожай мертвой листвы. А его кузен, дождь, жирными каплями спрессует и надежно прижмет все к земле. Все готово! Занавес! Атракт легких заморозков... И следующим актом в бесконечном спектакле смены сезонов – метель, метель, метель... Золотая пора в этих краях проносится стремительно, зато никто не в праве упрекнуть ее в непунктуальности – она всегда приходит вовремя.
Николай увлеченно осушал оставшуюся половину бутылки и совершенно не следил за дорогой – за долгие годы он выучил каждый поворот. К тому же, он ни разу не встретил ни единого
К ому тут чего надо-то? Лес кругом , да комарье с ладонь!
пешего путника.
Пес на заднем сидении вскинул уши. Поднялся на лапы, затоптался, скуля и повизгивая. Он озабоченно тыкал носом то в левое, то в правое окно автомобиля.
Ощущение полета уже не доставляло мужчине того эйфоричного удовольствия. Он склонил отяжелевшую голову над рулем и
Что-то мне не по себе...
натужно вдохнул. Побелевшие пальцы напряглись, заскрипели потертой кожей на баранке.
Собака зашлась обеспокоенным лаем.
– Да, заткнись ты! Глупая скотина! – буркнул Николай.
Внутри, похоже, даже заговорщически переглянувшись, желудок и кишечник твердо решили отомстить хозяину за годы алкогольного ига, и с силой толкнули все склизское содержимое вверх по пищеводу. Обжигающая горькая жижа подступила к горлу Николая и его, кажется, впервые за последние десять лет...
"Стошнило? Ну, да! Точно!" – взорвалась в его голове истина.
Слезящимися глазами, тяжело дыша, он удивленно смотрел на грязно-желтого цвета блевотину, расползшуюся лужей между ног и стекающую по коленям...
– Это ж надо! Блеванул! Ха! – усмехнулся алкаш со стажем.
Тыльной стороной ладони он небрежно смахнул зловонные капли с губ, кое как поднял голову над рулевым колесом и...
Его окосевшие глаза мгновенно сфокусировались, веки распахнулись. Прямо перед капотом он увидел силуэт человека, идущего спиной к нему по правой обочине.
– Блядь! Откуда?! – он резко крутанул руль влево.
Перед тем, как автомобиль перевалился колесами через края плит и покатил, сшибая густые заросли репейника, до ближайшего дерева, Николай заметил, как незнакомец обернулся и посмотрел на него с равнодушной миной. И фиалкового цвета глазами.
– Ой, бля... Уф! Аррр...– водитель скакал на ухабах, норовя пробить головой потолок машины. Он, ухватившись за баранку одной рукой, дергал рычаг коробки передач. Непослушные ноги безотчетно по очереди давили то на газ, то на сцепление, напрочь забыв о средней педали. Собаку на первой же кочке опрокинуло на пол и болтало там безвольным кульком.
Оставляя два отчетливых следа колес в высокой траве, дребезжа своей старостью и истошно рыча, машина, наконец, нашла свое последнее пристанище. Почти не потеряв скорости, она врезалась в тополь и, чихнув, заглохла навсегда. Лишь пара ворон, испуганно каркнув, сорвалась с ветвей и скрылась в начинавших сгущаться сумерках.
В момент столкновения Николая хорошенько тряхнуло и в кадык резко уперлась верхняя дуга рулевого колеса. Он откинулся назад и с трудом втягивал и давил наружу загустевший, будто зефир, воздух. От удара о лобовое стекло перед глазами пышным цветом напомнили о себе давно позабытые им черные
Опять! Только не это !
бутоны. Но, спасительно вспыхнув, заныли тупой болью колени, возвратив, пусть и не в полной мере, картинку.
Он вожделенно застонал, вдохнув вновь размякший воздух, и тут же почувствовал новый приступ рвоты. Обессилевшими руками нащупал ручку, дернул и выплеснул остатки опьянения на высокие стебли готовящегося к долгому сну папоротника. Отплевываясь, вытолкнул себя наружу, и мертвая машина дернулась от злобного хлопка дверцы.
– Где ты, падла? – заорал Николай и быстро похромал в сторону бетонки. – Покажись, мразь! Отродясь никого на дороге не бывало и тут на тебе! Урою скота! Где ты есть, плесень подзалупная?
Он рвался сквозь заросли, подпрыгивая и силясь увидеть причину столь внезапной и обидной аварии. Сзади доносился приглушенный истерический лай собаки.
***
– БА-БАХ! – из застившего глаза белесого тумана услышал пес и в голове чуть прояснилось. Он не успел оклематься после удара и не выскочил через открытую хозяином переднюю дверцу. Видимо, это она и бабахнула.
Все на месте. Лапам и ребрам досталась пара синяков, но не более того. Морда неоднократно билась обо все кругом и клацала зубами – на силу язык сохранил в целости. Нормально! Человек, бывало, и сильнее пинал.
Хозяин? Где он?
Пес вскочил на заднее сиденье и посмотрел в окно. Вот он! Но куда он идет? Туда?! К той черноте?
Из-за верхушек травы и кустов был хорошо различим клубящийся, как кучевые облака, угольный туман над дорогой. Он трансформировался, то выбрасывая мерцающие аметистовыми молниями аморфные отростки, то сжимаясь в сияющую тьмой крохотную точку. Она ветвилась серыми извивающимися лучами-щупальцами, которые, попадая на потускневшие в сумерках траву, кроны и стволы деревьев, вспыхивали, преломлялись и устремлялись обратно к общему центру. По мере их возвращения, точка росла и словно засасывала в себя звуки, приобретая жутковатый вид застывшей в воздухе капли ртути. По поверхности ее постоянно идет крупная рябь. И вот она наполнена всеми лучами. Лезвие тишины нестерпимым звоном режет весь мир в клочья, возвышаясь до ультразвука. А потом капля вспыхивает, будто сверхновая звезда, оставляя на сетчатке быстро проявляющийся негатив окружающей картинки. Мгновением позже опять видны черные массивы тумана и все повторяется снова и снова.
