Текст книги "Военные приключения. Выпуск 4"

Автор книги: Виталий Гладкий

Соавторы: Валерий Гусев,Александр Проханов,Юрий Лубченков,Владимир Рыбин,Александр Горлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

По возвращении в штаб-квартиру и завершении обсуждения хода операции я поинтересовался у Джафара, каким образом ему удалось успокоить людей?

Джафар пожал плечами.

– Как можно повторить, что говоришь от самого сердца в такую минуту? Наверное, я их пристыдил. Я сказал: люди, вспомните – когда было трудно, вы всегда были вместе. Вы несли друг другу соль и хлеб, свет и утешение. А сейчас опять трудно, а вы ненавидите друг друга. Не туда вы злитесь, люди, не там видите врага. Вы бьете друга и брата, такого же несчастного, как вы сами, а раньше могли отдать за него жизнь…

Слушая конспект Джафаровой речи, я подумал: действительно, может быть, все эти распри, раздирающие страну, когда нам больше всего нужно единение, а не рознь, идут не под знаком наций и народов, а под гнетом бескультурья и злобы, которую человеку всегда было свойственно срывать на ближнем, на том, кто под рукой, а не искать и наказывать истинного виновника его бед?

17

Утром следующего дня за мной зашли первый и второй секретари. Они были по-особому подтянуты и даже торжественно горды. Первый протянул мне репортерку, и по ее тяжести я понял, что она снова полна боеприпасами.

Мы получили инструктаж у Генерала, пожали руки провожавших, выслушали их напутственные слова и спустились в холл, где клеточная ворона закаркала и забила крыльями нам вслед.

На улице нас ожидал мой старый друг – чисто вымытый, без следов помады, с гостеприимно распахнутыми люками. Второй сел за руль, мне было предложено командирское кресло, первый придерживал свернутые флаги. Мы тронулись.

Казалось, что мы очень долго крутили по городу между стоящими на тротуарах людьми, пока не выбрались к главным воротам в городской стене. Возможно, так и было задумано.

Патрульные распахнули ворота и отдали нам честь. Молодая женщина замахала платком. Броневик выехал из города и на секунду приостановился, словно в раздумье. Сзади железно брякнули захлопнутые за нами тяжелые створки. Подстегнутая этим звуком, машина плавно побежала вниз по дороге к подножию холма, где нас ожидали старшие офицеры части. И хотя я знал о предварительной договоренности с ними нашего Генерала, всякий раз, когда внизу вспыхивали стекла бинокля, малодушно жалел, что ввязался в эту историю, которая неизвестно чем закончится.

Броневик объехал воронки, оставленные маленьким настойчивым майором, сделал еще два-три поворота и остановился. Мы переглянулись и одновременно вздохнули. Вылезать из уютной машины очень не хотелось…

Медленно мы пошли навстречу тоже двинувшимся к нам офицерам во главе с полковником. Секретари шагали по бокам, чуть приотстав, держа перед собой развернутые флаги – андреевский и красный. В моих руках полоскался белый.

Пройдя установленный церемониал, мы смешались в одну группу и направились к солдатам, выстроенным на поле в каре, в центре которого стоял походный стол и лежал на нем мегафон.

По дороге маленький майор толкнул меня в бок как доброго знакомого и шепнул: «Что там у вас? Власть поменялась?»

– Не знаю, – тоже одними губами, не поворачивая головы, ответил я. – Похоже, просто восстановилась.

Мы стали возле стола. Полковник произнес несколько поясняющих слов и властно кивнул мне на мегафон. Я взял его и сделал несколько шагов вперед.

– Друзья, братья! – сказал я. – Соотечественники!

Никак не могу вспомнить, что именно говорил я тогда солдатам. Скорее всего, рассказал о положении в городе, о том, с кем и как там велась борьба, о том, что у нас общие враги и цели, что… Словом, видимо, сказал все то, что и вы, наверное, не раз произносили в уме и мечтах в горячую минуту.

Помню только, как менялись лица солдат, хмурились брови, загорались глаза и сжимались кулаки. Помню, как защелкали затворы автоматов. И мне привиделось, что в строю, меж гимнастерок и касок, появились вдруг мужики в длинных, расшитых по подолу рубахах, в остроконечных шлемах, что заколебались над ними наконечники копий, засверкали на солнце поднятые мечи…

Парламентские переговоры закончились к обоюдному удовлетворению сторон. Нас пригласили отобедать солдатской кашей. Устроили импровизированную самодеятельность, в которой больше всех отличился властный полковник, лихо сплясавший цыганочку. Впечатление от его пляски немного портило то, что одной рукой он все время придерживал на голове бешено прыгающую фуражку.

Потом я снова взял броневик, чтобы съездить за оставленным в лесу имуществом. Майор дружелюбно предложил мне в помощь водителя. Я отказался.

Вернувшись, я сдал машину и оружие, нахально потребовав расписку.

К этому времени из города вывели арестантов, которых кооператив по договору передавал в распоряжение части.

Затем мы сердечно распрощались и разошлись по своим делам и заботам.

Взобравшись на холм, я оглянулся. Далеко, почти у горизонта, колонна втягивалась в лес и скоро совсем скрылась из глаз. И только ветер рывками доносил бравую строевую песню про Марусю.

Мы вошли в город, и обитые железом ворота крепостной стены захлопнулись за нами.

РАТНАЯ ЛЕТОПИСЬ РОССИИ

Юрий Лубченков
ВИВАТ, ВИВАТ!..

Первые годы правления императрицы Елизаветы Петровны прошли для России без войн. Поход на Рейн 1748 года Репнина – лишь незначительный эпизод, если учесть общеевропейскую обстановку. Но в конце своего правления императрица логикой малозначительных поначалу и в отдельности как бы незаметных на фоне бурной жизни внешнеэкономических акций подвела страну вплотную к войне, вошедшей в историю под названием Семилетней, к войне, которая прекратилась только с ее смертью.

После окончания битв за австрийское наследство, в которых русские приняли участие корпусом Репнина, возросшая мощь Пруссии вызывала опасения французского двора. Алексей Бестужев-Рюмин, с 1744 года – канцлер, глава внешней политики России, терпеливо внушал Елизавете, постоянно отвлекавшейся от скучных истин, высказываемых канцлером монотонным, скрипучим голосом:

– Государь французский Людовик XV никогда не устанет бороться со своим извечным противником – Англией за колонии, особливо индейские, да и мировое господство уступать не хочет.

– Господи, все людям неймется! Нечто земли им не хватает?

– Хватает, ваше императорское величество, но кто же откажется от большего?

– Это точно. Однако при чем же здесь Пруссия?

– После утверждения Марии-Терезии на престоле Англия помогает Пруссии, видя в ней гаранта неприкосновенности своих ганноверских владений – ведь сюзерены помогают лишь золотом, а не людьми. Но Фридриху люди и не нужны – у него и так лучшая армия в Европе. А золото очень кстати. И не поймешь тут: то ли англичане платят ему, чтобы он защищал их Ганновер от французов, то ли из опасения, как бы пруссак на него не покусился. Дело запутанное.

– Скажи уж лучше – политическое.

– Истинно так, матушка-императрица.

– Ну, а нам-то с этого какой резон? Я уж изрядно запуталась во всех этих договорах и конвенциях. Не попасть бы нам опять впросак, как в последней войне со шведом.

– Не попадем, ваше величество. Позвольте продолжить?

– Ну, давай, продолжай…

– Позвольте обратить ваше просвещенное внимание на то, что Франция – в противовес Англии – начала оказывать помощь Габсбургам, желая тем самым заручиться союзником против Фридриха, который рассчитывает на первенство в делах германских – в ущерб Австрии. Исходя из этого, Людовик французский и с нами дружбы ищет. Мы же, по моему разумению, должны всецело поддержать идею сего альянса, ибо и для нас король Прусский опаснее всех и является всегдашним и натуральным России неприятелем.

– Пока, канцлер, я так и не поняла почему.

– Его планы о полном подчинении Польши Пруссии и стремление посадить на курляндский престол брата своего Генриха Гогенцоллерна тому причиной.

– Правда ли?

– Наши агенты европейские передают. Да и посланник французский о том говорит. Есть и сведения из самой Курляндии…

– Посланник чужеземный нам не указ…

– Все подтверждается, ваше императорское величество.

– Ну, что ж, значит, пора унять сего предприимчивого государя. Действуйте, Алексей Петрович!

Разговоры на подобные темы велись в кругу, естественно, весьма ограниченном, так что мало кто и думал о возможности войны для России.

Мало думал об этом и Петр Румянцев. За несколько дней до наступления нового, 1756 года, а именно 25 декабря, ему был пожалован чин генерал-майора. Он получил его через двенадцать лет после предыдущего полковничьего, и теперь мог смело всем смотреть в глаза, не боясь ни усмешки, ни завистливого укора.

– Я, Катя, – говорил он жене, – отныне могу всем сказать: чин свой выслужил не милостью лиц вышестоящих, не исканиями родных и друзей, а токмо делами своими.

– Да уж. Сколько продвинулось за эти годы, а ты все в полковниках!

– Ничего, жена. И в тридцать один не страшно еще в генерал-майорах быть – времени впереди достаточно. Мы еще свое возьмем. Главный порог пройден: генералы – все на виду, так что теперь все зависит токмо от нас. Что заслужим – то и получим.

– Дай-то бог.

– Хотя, конечно, да ведь недаром говорят: бог-то бог, да сам не будь плох!

– Вот и не будь!

– Да уж постараюсь!

– И знаешь, Петя, что. Вот ты сейчас сказал: все, мол, зависит от меня – что, мол, заслужу, то и получу. Но ведь заслуживать будешь – стало быть, кто-то оценивать будет, а ты ведь бываешь иногда весьма несдержан, и…

– Не искательствовал, не льстил и впредь не намерен! И это говоришь мне ты, Голицына! Разве ты забыла нашу первую встречу? У кого мы тогда свиделись? Не у твоего ли дяди Дмитрия? Ты и ему бы сказала то, что сказала сейчас мне? Или мне – только мне – сие можно говорить?

– Прости, я не хотела тебя обидеть. Я хотела как лучше.

– Мы все хотим как лучше. Но не всегда это получается. Все дороги в преисподнюю начинались с благих намерений. Но это, в общем-то, так, к слову. Не будем омрачать Рождества.

– И твоего назначения, дорогой.

– Да уж, праздник к празднику!

Через десять дней и третий праздник – день рождения. Спустя месяц – новое назначение – в Ревель, в стоящую там Лифляндскую дивизию. Отбывая к месту службы, Румянцев доносил об оном главнокомандующему генерал-фельцейхместеру Петру Ивановичу Шувалову лаконичным рапортом:

«Во исполнение вашего высокографского сиятельства ордера я сего числа к команде в Ревель выступил, о чем вашему высокографскому сиятельству покорнейше доношу».

Искательствовать он намерен не был.

Однако на новом месте он пробыл недолго – в воздухе все отчетливее пахло войной, и Румянцева отозвали назад, в Петербург, откуда он скоро – по получении секретного задания – спешно выехал в Ригу. Ему наряду с еще двумя молодыми и перспективными генералами – Василием Долгоруковым и Захаром Чернышевым – поручалось приступить к созданию отборных боевых частей – гренадерских полков, набираемых из гренадерских рот пехотных полков.

Это распоряжение было отдано уже новым высшим военным органом – «Конференцией при высочайшем дворе». «Конференция» взяла на себя не только обязанности Высшего военного совета, но и все руководство внутренней и внешней политикой России. Она занималась разработкой стратегии будущей войны – предполагалось, что непосредственное командование армии в войне с Пруссией будешь лишь покорным исполнителем решений «Конференции», – занималась и вопросами комплектования войска, чему и стало следствием новое назначение Петра Румянцева.

«Конференция» приняла план подготовки к войне армии и флота.

31 июня 1756 года Петр Шувалов – один из членов «Конференции» – доложил Военной коллегии о маршруте русских войск в Восточную Пруссию. Менее чем через два месяца после этого, видя, что коалиция против него обретает весьма зримые и опасные черты – к союзу России и Австрии примкнули Франция, Саксония и Швеция, – Фридрих решил показать всем, что отнюдь не безопасно иметь его своим врагом: он вторгся в Силезию.

Российская армия, растянувшись по западной границе, к непосредственным боевым действиям готова не была. Румянцев возмущался:

– Что за страна такая! Ведь всегда так: уже ведь и пора, и знают все об этом, а пока по башке нам не дадут – ведь и не почешемся!

Его утешали:

– И что вы возмущаетесь, генерал! Сами же сказали: всегда так. Стало быть, не нами заведено, не нам и ломать! А в утешение вам – не одни мы не готовы, союзники наши тоже не больно-то…

– А мне на них плевать! Накладки европейские за образец держать не намерен!

А время шло. Только в сентябре утвердили командующего русской армией – генерал-фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина. Тут уж возмущался не один Румянцев. Все – от солдата до генерала – знали, чего реально стоит их новый фельдмаршал, любитель хорошего стола и гардероба, личный обоз которого даже в районе боевых действий, случалось, состоял из сотен подвод.

– Ну что, господа, – злорадствовал Румянцев, – а каково теперь ваше мнение, что должно оставлять, а что ломать в порядках наших?

– Не ехидствуйте, генерал, – отвечали ему те, кто имел еще слабый запал поспорить, – вы ведь тоже с нами совместно, под командой сего стратега, воевать пойдете!

– Пойду, – соглашался Румянцев, – но когда мне оторвет голову ядром – случайно, разумеется, – просто командующий поставит всю свою армию от большого ума под пушки Фридриха, я буду спокоен – вслед за моей отлетят и ваши головы, столь боящиеся задуматься!

– Ну, хорошо, задумаемся мы. А дальше что? Плетью обуха не перешибешь! Фельдмаршал наш ставлен самим канцлером Бестужевым-Рюминым! Вы что-нибудь имеете сказать канцлеру? Или персонам – членам «Конференции»?

Король Прусский Фридрих II разговоров сих не слышал, иначе поспешил бы с ними согласиться. Но и не слыша их, он поступал так, как будто был их участником, то есть особого внимания на русскую армию не обращал.

Он считал, что основные события развернутся в Силезии, Богемии, Саксонии. Восточная же Пруссия может особо не опасаться: у губернатора Пруссии фельдмаршала Ганса фон Левальда тридцать тысяч войск во главе с блестящими офицерами – Манштейном, Мантейфелем, Доной, кавалеристами Платтеном, Платтенбергом и Рюшем. Фридрих все рассчитал еще в самом начале войны – в 1756 году.

А теперь шел уже 1757-й. В июне, согласно планам «Конференции», военные действия наконец начались – генерал-аншеф Фермор взял Мемель. Тогда же русская армия начала медленное движение к Кенигсбергу. Одна из ночевок в пути пришлась на местность на западном берегу реки Прогодь, невдалеке от забытой богом и людьми деревушки Гросс-Егерсдорф.

Глава I

Под барабанную дробь, выбивающую генеральный марш, началось построение в ротные походные колонны. Раннее утро окутало землю белесым непроницаемым пологом влажного тумана, в который ныряли со своими командирами невыспавшиеся и оттого настроенные весьма мрачно солдаты.

Узкая дорога была со всех сторон окружена густым Норкинтенским лесом, получившим свое название от деревни, где и проходил ночлег русской армии.

В силу своей достаточно большой численности – до 55 тысяч человек – армия вместе с командующим фельдмаршалом графом Апраксиным уверенно смотрела на возможность предстоящих сражений с пруссаками. Уверенность эта опиралась на немаловажное обстоятельство: пруссаки избегали столкновений с русской армией, позволяя ей беспрепятственно разгуливать по своим владениям.

Согласно решению Апраксина армия, снявшаяся с ночлега около четырех часов утра 19 августа 1757 года, осуществляла марш в общем направлении на Алленбург. Движение предполагалось осуществлять двумя колоннами: правой – в составе 1-й дивизии Фермора и части 3-й дивизии Броуна и левой, состоящей из 2-й дивизии Лопухина и частей 3-й дивизии. Впереди – исходя из плана – предусматривалось следование авангарда Сибильского в составе 10 тысяч пехоты и конницы, усиленных бригадой артиллерии.

Плохо поставленная русская разведка так до самого боя и не узнала, что Левальд, еще к вечеру 17 августа расположивший свою армию южнее Норкинтенского леса, решил атаковать Апраксина по обоим флангам: главный удар от деревни Улербален через прогалину, ведущую к русскому лагерю, вспомогательный – по правому флангу русских вдоль дорог, ведущих в деревню Норкинтен с северо-запада и запада. На рассвете 19-го Левальд занял исходную позицию, и внезапно на русские колонны авангарда и дивизии Лопухина, уже начавшие движение, обрушился жестокий артиллерийский огонь. Туман и наша разведка, вернее ее практическое отсутствие, позволили пруссакам бить залпами с весьма выгодных позиций, почти в упор.

Дивизии Фермора и Броуна также собирались и ближайшее время выступить, поэтому их обозы уже тронулись в путь. По диспозиции Апраксина предполагался общий марш через единственно возможный узкий прогал. И теперь обозы армии свалились к этому месту и создали толчею, пробку, сопровождающуюся массовыми истерическими ругательствами скучившихся людей. Залпы, начавшие звучать все более и более громко, усугубили толчею, могущую легко перейти в панику. По ходу движения оказался и неизвестно откуда возникший ручей, что дополнительно усугубило обстановку неустойчивости.

Основной удар Левальд нанес по дивизии Лопухина. Массированный огонь артиллерии и густые порядки наступающей прусской армии вызвали поначалу замешательство:

– Сюда, сюда артиллерию!

– Сюда кавалерию!

– Пришлите как можно скорее кавалерию!

– К черту обоз!

– Назад, назад!

Паника, однако, фактически не начавшись, утихла. От злополучного ручья и многострадального обоза через лес, топь и фуры начали пробиваться к опушке отдельные солдаты и небольшие отряды под командой наиболее инициативных начальников. Выбираясь на открытое пространство, они, не обращая внимания на канонаду, выстраивались в боевые порядки. Таким образом, намерение Левальда уничтожить русскую армию, не дав ей построиться для боя и тем самым вызвать при своем наступлении панику, провалилось. Это было первым звоночком прусскому фельдмаршалу, имевшему в своем распоряжении всего 24 тысячи солдат и намеревавшегося с их помощью просто разогнать и затем добить русских.

Но все же управление войсками было нарушено – впрочем, общего командования со стороны Апраксина трудно было и ожидать, – большая часть армии не была задействована в силу крайне неудачных маршевых маневров, поэтому вся тяжесть принятия оперативных решений выпала на долю генерал-аншефа Лопухина.

Только что вернувшийся от Апраксина, весьма путано наметившего общую диспозицию армии, и с первого взгляда понявший, что умом фельдмаршала здесь не прожить, Лопухин первым делом приказал себе не торопиться и внимательно осмотреть прусские позиции, потом перевел взгляд на свои.

– Иван Ефимович, – обратился он к своему заместителю генерал-поручику Зыбину, – прикажите прекратить огонь. Подпустим неприятеля ближе. Все равно для пуль пока слишком далеко.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

– И распорядитесь насчет раненых. Пусть отнесут в тыл.

И, повернувшись, пошел к солдатским шеренгам.

– Ребята, – звонко крикнул им Лопухин, – наше дело – не робеть. Пусть пруссак робеет!

И вместе с Зыбиным, также выхватившим шпагу и ставшим во главе уже почти прямых боевых линий, быстрым шагом, постепенно все ускоряя его и переходя на бег, направился в сторону прусской пехоты. Солдаты обогнали его, уже не слишком молодого человека, и ударили в штыки. Штык сошелся со штыком – прусская пехота, пережив русский залп, почти в упор, который был по ним произведен по приказу Лопухина перед самой контратакой, не потеряла наступательного задора и твердо надеялась сломить в открытом рукопашном поединке русских. И это им начало удаваться. Нарвский и второй гренадерский полки, понесшие значительные потери еще при прусском артобстреле, сейчас таяли прямо на глазах.

Лопухин принял первый штык на шпагу, и когда он скользнул к эфесу, ударил неприятельского солдата рукоятью пистолета, зажатого в левой руке, в основание переносицы. Тот сразу закатил глаза и беззвучным мешком осел на землю. Перепрыгнув через него, генерал поспешил на помощь к своему любимцу – поручику Попову, отбивавшемуся уже не шпагой, валявшейся сломанной пополам в нескольких шагах от него, а наскоро подобранным ружьем. Хороший фехтовальщик, Дмитрий Попов отбил выпад одного из нападавших, тут же прыгнул в сторону второго и заколол его, успев ударом ноги опрокинуть третьего. Но еще несколько оставшихся упорно старались взять Попова в кольцо. Русских пехотинцев рядом оказалось мало – большинство в горячке боя проскочили дальше или полегли на поле брани – так что в данный момент под началом генерала Лопухина оказалось меньше солдат, чем положено табельному капралу. Пруссаки, увидев подбегавшего к ним русского генерала, развернулись и дали залп. Лопухин почувствовал внезапный толчок и схватился за левый бок. Пистолет выпал у него из руки, он пошатнулся и был подхвачен успевшим подбежать к нему офицером. Теперь группа русских потеряла свободу маневра – она окружила раненого генерала и начала пятиться, сдерживая пруссаков. Не прекращая штыковых наскоков, противник начал лихорадочно обстреливать маленькое каре русских. Они падали один за другим. Последним упал получивший сразу несколько штыковых ран Попов. Подбежавшие к Лопухину прусские пехотинцы, увидев, что он лежит недвижим, устремились дальше. К этому времени уже все поле было за пруссаками. Они глубоко охватили правый фланг дивизии Лопухина, смяли его и оттесняли дивизию к лесу, грозя зайти ей в тыл.

Генерал-поручик Зыбин был убит еще в самом начале рукопашного боя. Заступивший на его место бригадир Племянников приказал полкам, – а вернее тому, что от них осталось, отступать на первоначальные позиции на опушке леса. В это время раздались крики:

– Братцы! Ребята! Жив наш генерал-то! И правда, живой!

Лопухин пришел в себя и старался привстать. Заметив это, к нему бросились несколько пруссаков.

– А-а-а! – раздалось со стороны русской позиции. – Не отдадим! Ребята, что же мы?

Племянников приказал идти в контратаку и первым с криком «Вперед!» побежал по только что оставленному русскими полю, обильно политому их и вражеской кровью. Единый порыв вмиг подхватил солдат второй дивизии; он был так силен, что не ожидавшие его неприятельские солдаты даже начали было понемногу очищать с таким трудом завоеванное ими пространство, но бригадир, твердо решивший не увлекаться, сразу после того как Лопухина отбили, распорядился об общем отступлении к лесу.

Там уже были установлены полковые батареи, заблудившиеся поначалу неведомо где и наконец благополучно отыскавшиеся, так что Племянников на вопрос раненого генерала, заданный тихим прерывающимся голосом: «Ну как?», имел полное основание ответить:

– Еще подержимся, ваше превосходительство. Хоть и жмет пруссак.

– Главное – не допустить паники, Петр Григорьевич. Если нас опрокинут, Левальд пройдется железной метлой по всему пути до нашего ночлега, и армия перестанет существовать. Так что держитесь. Помощь должна быть!

– Слушаюсь. Будем держаться.

Он собрался тихо отойти от лежавшего на разостланных плащах Лопухина и вдруг насторожился, стал пристально вглядываться вдаль – в тылы пруссакам. Там, в тылах пруссаков, что-то происходило. Бой? Но, насколько знал Племянников, русских сил там не было.

Но это были именно русские и именно силы. В тыл прусской пехоте, все более и более окружавшей дивизию Лопухина, внезапно вышли четыре свежих русских полка: Воронежский, Новгородский и Троицкий пехотные и Сводный гренадерский. Это были полки бригады генерал-майора Румянцева.

С начала боя его бригада располагалась на месте ранним утром завершившегося ночлега на северной опушке леса. Бригада числилась в резерве и никаких приказаний о дальнейших действиях не получала. Начавшийся внезапно бой внес сумятицу в действия высшего командования, и о бригаде Румянцева попросту забыли.

По собственному разумению и инициативе Румянцев построил свою бригаду в каре – на случай отражения кавалерийских атак пруссаков – и организовал разведку. Через некоторое время поручик, возглавлявший разведывательную группу, докладывал:

– Ваше превосходительство, неприятель атакует нашу армию. Основной удар – по центру, по дивизии генерал-аншефа Лопухина. Правый фланг – там недалеко какой-то фольверк – держится.

– А, фольверк Вейнотен!

– На левом фланге кавалерию пруссаков, ваше превосходительство, заманили под огонь артиллерии и пехоты авангарда на высотах западнее Зитерфельде.

– Хорошо. Что со второй дивизией, поручик?

– Главная атака ведется против ее правого фланга. Положение опасное: большие потери, артиллерии я не видел, прусская пехота отжимает их от леса и окружает…

– Окружает или окружила?

– Окружает, ваше превосходительство. Дивизия держится стойко, но потери и отсутствие артиллерии…

– Достаточно, поручик, я сам знаю достоинства дивизии. Скажите лучше, как лес, через который вы сейчас изволили прогуляться туда и обратно? Его ширина, проходимость?

– Около полверсты, ваше превосходительство. Лес болотистый, но пройти можно.

– Спасибо, поручик. Свободны.

Проводив глазами отошедшего офицера, Румянцев задумался. Потом резко тряхнул головой и направился к каре. При его приближении тихий шепот, стоявший в шеренгах, сразу замолк.

– Солдаты! – поднявшись на повозку, начал командир бригады. – Вы слышите, – он махнул рукой на лес, – там идет бой. Наши братья сражаются там. Им трудно, и долг наш – прийти к ним на помощь. И мы пойдем к ним на помощь, пойдем сквозь этот лес. Пойдем быстро – от этого зависит жизнь наших товарищей. Поэтому обозы, артиллерию, патронные повозки, мешки, шанцы – все оставить здесь. Только ружья! Только штыки. Без дела не стрелять – а залпом, по моей команде. И молча. «Ура» крикнем, когда победим! Идти полковыми колоннами. Все!

Полки шли через лес, проваливаясь в глубокие выбоины, наполненные застоявшейся водой, и в мелкие болотца, цепляясь за острые сучья и проваливаясь в лиственную и хвойную труху, сплошным темно-рыжим ковром покрывавшую землю.

То, что Румянцев сейчас делал, было вопиющим нарушением основополагающих принципов линейной тактики, господствовавшей в военных доктринах этого периода, кроме того, – формальным нарушением всех принципов субординации и дисциплины, так как никакого приказа он не получал, что могло иметь для молодого генерала далеко идущие последствия, особенно в случае поражения. А кто в бою возьмет на себя смелость гарантировать победу? Румянцев шел на все эти нарушения сознательно. Пренебрежительно относясь к закостеневшим доктринам западноевропейских стратегов, он давно пришел к выводу, что только отказ от них может стать залогом победы.

Солдаты бригады Румянцева внезапно, вдруг во множестве появились на опушке. Румянцев быстро осмотрел поле сражения. Появление русских, оценил он, именно сейчас и именно здесь было чрезвычайно удачным: пруссаки повернули свои боевые порядки против фланга дивизии Лопухина и тем самым подставляли под удар Румянцева свой фланг и тыл. Командир бригады не замедлил воспользоваться этим. Он отрывисто скомандовал:

– Огонь!

И сразу же:

– Вперед!

Бригада стремительным рывком сошлась с первой линией прусской пехоты. Минутный лязг штыков, многоголосое «Ура!» и… пруссаки обращены в бегство. Вторая линия пруссаков пытается дать отпор подбегающим пехотинцам Румянцева, но все напрасно. Сопротивление сломлено! Прусские батареи захвачены, прусская пехота и артиллерия начинают сдаваться в плен.

Солдаты Румянцева дошли с боем почти до противоположного леса и неожиданно встретили там Племянникова с его солдатами, который, увидев наступление, повел в атаку и свою пехоту. Поблагодарив Румянцева за своевременную помощь, он поведал ему о потерях дивизии. Поведал кратко, ослабев от раны в голову. Да и что было говорить? Лучше всех слов говорило за себя поле боя, почти сплошь усеянное убитыми и ранеными.

– Пойдемте, Петр Александрович, – морщась, сказал Племянников, – покажитесь Василию Абрамовичу. Он сразу понял, что это вы со своей бригадой.

– Как он?

– Вельми плохо. Так что поторопимся.

Лопухин умирал. Дышал он с хрипом, грудь его судорожно вздымалась, но воздуха генералу все же не хватало.

– Победа, Василий Абрамович, – радостно произнес Племянников, подталкивая Румянцева поближе к раненому, – узнаете виновника виктории?

– Спасибо вам, генерал, – тихо произнес Лопухин. – Русская честь спасена. Теперь умираю спокойно, отдав мой долг государыне и Отечеству…

Генералы склонили головы над умершим. Их шляпы были потеряны в бою – им нечего было снять из уважения к герою, погибшему на поле брани. Ветер развевал их волосы. Помолчали. Потом Румянцев повернулся к Племянникову:

– Вот и все. И еще одного солдата мы оставили на поле. Кстати, эта деревушка там, в конце поля, Гросс-Егерсдорф?

– Она самая, Петр Александрович.

– Запомним.

– Да и королю Прусскому отныне ее не забыть. И детям своим передаст, что есть такая деревня в Пруссии – Гросс-Егерсдорф!

Русская армия отступала. Это была та самая армия, что лишь малое время назад доказала всем и самой себе, что есть она на самом деле. Теперь же она пятилась к Курляндии.

После Гросс-Егерсдорфа русские несколько дней держали победное поле битвы за собой, потом неторопко пошли вперед, но, пройдя лишь самую малость, затоптались на месте, а затем почему-то начали отход в сторону своих баз, на восток, в Курляндию.

Двигались в тяжелейших условиях: наступившая распутица сделала дороги почти непроходимыми. Не хватало продовольствия, армейские лошади, привыкшие к овсу, по недостатку оного, перейдя лишь на подножный корм, быстро теряли силы. Черные гусары пруссаков донимали своими уколочными молниеносными налетами. Армия таяла.

Труднее всего было раненым, повозки с которыми были помещены в хвосте. После каждого привала умерших спешно зарывали при дороге. Это становилось привычным. И это пугало.

О раненых вспоминали редко. Еще реже кто-либо из генералов подъезжал к ним. Румянцев был одним из немногих. Как-то раз подъехав к фурам, он встретил там Племянникова, беседовавшего с офицером, лежавшим на одной из передних повозок.

– Вот, Петр Александрович, – поспешно, даже с каким-то облегчением, поспешил Племянников представить раненого Румянцеву, – рекомендую: герой Гросс-Егерсдорфа – поручик Попов.

– Право, господин генерал, – замялся поручик, – вся армия знает истинного героя баталии.

Офицер выразительно посмотрел на Румянцева.

– Ну, что же, господа, – после непродолжительного молчания сказал Племянников. – Я вынужден вас покинуть. И все же, Петр Александрович, – обратился он к генералу, – все же еще раз позволю себе рекомендовать нашего героя. Кроме сугубой смелости в баталиях он так же смел и в мыслях своих.

Бригадир тут же после этих слов хлестнул лошадь и отъехал. Румянцев задумчиво покусал губы, провожая его взглядом, и повернулся к повозке с раненым.