Текст книги "...ское царство"
Автор книги: Виталий Амутных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
– В землянке, еще скажи, – это был, конечно, рыжий.
– …в какой-то лачуге, а не в президентских апартаментах? Вспомните: Зимний дворец, Гранавитая палата, Версаль в конце концов. Разве это плохо, разве это не прекрасно?
Это уже начинало смахивать на пресс-конференцию, мало-помалу перераставшую в некое подобие митинга.
– В том-то и дело: что считать хорошим, что прекрасным. По мне… Еще раз: для меня. Я никого в ряды своих единомышленников не вербую. Для меня все эти финтифлюшки, малахитовые колонны, золоченые рамы, вырезной драгоценный паркет, лазуритовые вазы, из которых так и сочатся пот и кровь миллионов рабов, – гиль несусветная. А, что касается их эстетической ценности, – так ведь жлобство. Ей-ей, пошлятина полная.
– Н-да, – мурлыкнул то ли Пал Палыч, то ли его кот, – к счастью, не все разделяют ваши взгляды.
А первый и второй фашисты за время моей пламенной тирады придвинулись ко мне едва ли не вплотную; глаза их были остры и жадны.
– Мне нравится ваш революционный настрой, – как-то плотоядно облизывался Илья Аркадьевич. – Вам просто необходимо вступить в наш Русский Союз. Мы как раз и стараемся объединить всех русских, не разделяющих предательскую политику нынешнего режима. Русские должны получить освобождение.
– Да что вы так о русских-то печетесь! – не сдюжил я. – Вы-то сами какой национальности?
Илья Аркадьевич опешил:
– Ну-у… причем здесь это… Какая разница… Вообще-то я русский. Папа у меня юрист, а мама русская, да. Теперь национальность и в паспорте-то не указывают. Теперь другое. Теперь о человеке судят по тому, к какой он партии принадлежит…
– Это кому как нравится, – востренькая хищная мордочка этого Аркадьевича начинала приводить меня в ярость, – я же придерживаюсь обратного принципа. Мне абсолютно все равно как там будет называться партия: демократической, коммунистической, либеральной, консервативной… Я прежде всего смотрю на лица ее представителей. И, если эти лица походят на мое, значит есть вероятность (всего лишь вероятность), что им не совсем безразлична может стать моя судьба, как представителя их биологического вида. Когда же лицо партийца, а тем более его окружения, не кажется мне родным… то и держаться от этой компании лучше подальше. И уж никак не доверяться. Извините, если мое объяснение показалось вам резким.
Объяснение мое, безусловно, представилось Илье Аркадьевичу и его соратнику немягким, и все-таки он сказал:
– Намеки ваши туманны. И все-таки вы подумайте.
А я в ответ:
– Этим я и стараюсь заниматься в свободное время. А за предложение спасибо.
Скоро, однако, гости стали расходиться. Первыми покидали территорию Святослава рыжий кощей и его дульцинея, явно раздосадованные нескладно потраченным временем.
– Вы на выходные что собираетесь делать, – спросил их на прощание хозяин, – дома сидеть, телевизор смотреть?
– Я телевидение вообще терпеть не могу, – надменно бросила красавица, при активном содействии своего миленка натягивая фиалкового цвета песцовое манто. – Дела есть… Теперь, наверное, не скоро увидимся…
За ними потянулись тоже чем-то опечаленные фашисты. За фашистами твидовый мужичок, в противоположность тем господам, неизбывно жизнерадостный и розовый.
– Я ведь, Слава, к тебе на минутку и по делу заходил, а вот на какой концерт попал… – посмеивался он, заглядывая в зеркало в прихожей. – Проезжал мимо, вижу, – свет горит. Поднялся, а мне тут говорят, обождите, мол, минутку, сейчас будет. Да… Так ты мне вот, что скажи: я к тебе на тренировки в этом месяце никак не смогу успевать, дела, как ты понимаешь, дела, так вот, может, назначим время, да будешь ко мне ездить? Понятно, гонорар я тебе в десять раз увеличу. Ну, в пятнадцать. Так, как?
Святослав почему-то странно покосился на меня, помолчал и тогда произнес:
– Ох, нет, Пал Палыч, видимо, так не получится. Хоть и деньги нужны… Времени тоже в обрез, не смогу. Уж не обессудьте…
– Да нет, что ты! Очень все понятно. Сам в таком ритме живу. Жаль, конечно. Что ж, тогда через месяц свидимся… Или, может, передумаешь?
– Нет, это наверное.
– Жаль! – и он подал на прощание огромную свою сильную лапу.
Теперь в доме оставалась одна Лиза, и, сдавалось мне, уходить она вовсе не собиралась. Напротив, она наконец-то блаженно растянулась на диване, включив предварительно бра, лазерный проигрыватель и кондиционер.
– Ты что, у меня ночевать собралась? – почему-то удивился Святослав.
– Неужели ты выгонишь бедную женщину на мороз в такой поздний час, – мурлыкала Лиза, закидывая за голову руки. – Мог бы и приятеля оставить. Что ему по морозу сейчас тащиться?
– Ну, это тебе сегодня не обломится, – так же игриво ответствовал ей Святослав. – Раскатала губы! Человеку надо возвращаться в семью.
– Скажите, пожалуйста! – закатывала уже масляные глаза Лизавета, и, переведя их на меня, почти невинно трепетала ресницами. – Вам надо в семью? Правда? А мы вам чем не семья?
– Ладно, Лизка, ты давай располагайся, а мы пойдем еще на кухне посидим.
– Нет, Святослав, пойду я. Время позднее… Хотя, Лизок, и в самом деле права: семья вы не худшая.
– Так оставайся.
– Как-нибудь в другой раз непременно. А на сегодня, – пока! – и я пошлепал одеваться.
– Святослав, а, Святослав, – договаривал я уже у двери, – а что это за кунсткамеру ты у себя тут сосредоточил? Кто эти люди?
– Ох, Тимур, спроси что-нибудь полегче. Сам удивляюсь. И понимаю, что общение такое ведет только к потере времени… А вот, как видишь. Рыжий – это сынок Роберта Гольцмана. Слыхал, разумеется, про такого? Властелин продуктовой империи нашего города. Второй месяц сынок ходит ко мне на тренировки, жилится переправить дурную наследственность. Присуху его сам сегодня впервые узрел. Ничего, да? Пал Палыч – в прошлом второй секретарь горкома партии, а теперь кем-то там в местной администрации подвизается, строительством занят. Строит, правда, не для народа, нет. Фирма «Эрмитаж». Везде, и на вашем канале рекламу их крутят. Какие-то немыслимые дворцы с зимними садами, каминами, бассейнами и тому подобными прибамбасами. Диву даешься: неужели в нашей глухомани такое количество жителей, способных купить квартиру за двести-триста тысяч зеленых?..
– А эти, фашисты? – одно воспоминание о виденных национал-социалистах, призывавших меня стать неофитом их отважной идеи, заставило рассмеяться.
– Эти… Тоже мои, так сказать, подопечные. Но это же подстава, ты и сам видишь. Какие-нибудь их собратья в нынешнем КГБ организовали эту бригаду, чтобы пугать добропорядочных бюргеров. Знакомый почерк. В лидеры, которым светиться придется на экране, в газетах, выбираются самые скандальные клоуны, понятно, из своих. С одной стороны они дискредитируют уже одним видом своим ту идею, которую, якобы, пропагандируют, с другой – поставляют доносы, на тех, кого сами рекрутировали, как на неблагонадежных. Нет, то такое говно… нечего и говорить. Ты лучше скажи, когда ко мне на тренировку заявишься?
– Да у тебя, как посмотрю, с клиентурой проблем нет.
– Ну, хорош выгибаться.
– Святослав, не-ту вре-ме-ни. Ты же знаешь: мне с тобой всегда… нормально. Но это телевидение… Я появлюсь. Вот те крест, загляну. А сейчас – пока. Пойду. К тому же тебя там страждущая дожидается.
Я ушел.
Меня дома тоже дожидались. Она сидела в кресле и вязала. Этим рукоделием я любовался последние полгода, и всякий раз то был один и тот же клочок в дециметр квадратный. Последние годы мы разговаривали с ней крайне редко, поэтому она даже не подняла глаз от своего вязания. Как-то так сложилось (в процессе эволюции), что обоюдно пришли мы к заключению: чем тратить силы и пыл на взаимные упреки, уж лучше и вовсе не собеседовать. Тут, казалось бы, резонно было обратиться к испытанному поколениями незамысловатому средству, – да просто развестись. Но у нас была дочь, и я отчетливо понимал, какими бы ни были негодными и противоестественными такие отношения, та жизнь, которую она сможет предоставить ей автономно, случится сто крат плоше. Так и тянулось наше совместное сосуществование, месяц за месяцем, год за годом, пусто, безотчетно, тягостно. Можно было бы припомнить те резоны, которые выдвигала каждая сторона в пору, когда слово еще не было изгнано из наших взаимоотношений… Но все это и тогда представлялось, и теперь отчетливо виделось вещью внешней, дочиста формальной, ибо истинная причина, как всегда, была проще и фатальней. Те чужеспинники, которые формировали современный миропорядок и имели на том жирный барыш, просто вскружили ее беззащитную женскую голову, все накопления ее трудоспособных предков в этой голове перевернули вверх дном и успешно зачислили мою бедную женку в свою пятую колонну. Им удалось уверить ее, бесталанную, что нет в подлунном мире предмета более весомого, чем наслаждение, а уж попытаться модифицировать себя по образу и подобию своих наставников, поставщиков этих наслаждений, она догадалась сама, понадеявшись на мое долготерпение. И, надо сказать, принимая такой расклад за временную игру, я оказался в затяжной партии. Когда же эта игра мне наконец прискучила, вот в каком переплете оба мы оказались.
Нет, нельзя сказать, что она вовсе никаких полезных действий не производила, тем более в последнее время, когда рассчитывать на меня приходилось ей все реже. Как правило, деятельность эта сводилась к совершенствованию мелкого комфорта в жилище. Однажды она вдруг даже покрасила окно белой краской, чем изрядно меня напугала. Впрочем впредь подобные подвиги не повторялись. А еще она очень любила комнатные растения, все больше всякие такие вьющиеся. В гостиной распускал плети огромный филодендрон из Колумбии с темно-зелеными, металлически блестящими листьями по метру каждый. В кухне все окно было завито аравийским жасмином, время от времени покрывавшимся белыми звездочками цветов, распространявших на всю квартиру приторный запах. По стенам спальни, детской, там, здесь, всюду текли, струились тонкие гибкие побеги плющей, традесканций, пассифлор, кампанул, медеол, аспарагусов… В тон заявленному стилю я еще завел внушительных размеров аквариум, так что ритмы нашего гнездышка с некоторых пор обусловливали филодендроны да аквариумные узницы.
– Насте нужно купить дубленку. И не говори, что можно кроличьей шубкой обойтись, – теперь другая жизнь, – вдруг возговорила моя благоверная, и это в нашей немой обители прозвучало почти выстрелом. – Да, звонил твой режиссер, Степан. И за квартиру второй месяц не плачено.
– Хорошо, завтра я заплачу, – поспешно согласился я, зная, что теперь услышу ее в следующий раз, может быть, через неделю.
В прожорливой тишине таял слабый звон спиц. За окном зачалась и тут же погасла пьяная песня. Я направился было в ванную, но она заговорила опять. Это уже было много для одного собеседования.
– Я не собираюсь и дальше надрываться по хозяйству, – голос ее, как всегда, был не слишком добросердечен. – Найми мне прислугу. Или, как заведено на Западе, плати за каждое дело.
Не то, чтобы таковское заявление, слышанное из ее уст, сильно меня подивило. Подобные эксцентрические кунштюки она имела склонность отмачивать и прежде. Но, казалось бы, все уже было отговорено, решено, и слово давным-давно потеряло всякий смысл и толк.
– Прислугу? – должно быть, я все-таки был удивлен. – Но, драгоценная, а что же ты тогда вообще будешь делать?
– Что?! – Она отложила вязание и поднялась из кресла. – Что?
И ушла в спальную.
Наконец оставшись в блаженном почти одиночестве, я облегченно вздохнул. Тишина пожирала меня неотвратимо. По стенам ползла-змеилась в слабом освещении темная поросль. Казалось, эти зеленые плети простегивают все пространство, прорастают сквозь мое тело, сквозь мой мозг, подчиняя его своим ботаническим помышлениям, невозвратно, невозвратно…
Небольшой бар из недорогих с обстановкой вполне безликой: никель, пластик, неоновый свет. Здесь же гремит дискотека. За столиком с пивными стаканами и простенькими закусками – Наташа Амирова и подруга ее Нинель. Мелькают вспышки стробоскопа, осеняя их накаленные драматизмом беседы лица. Пьяно колышутся сизые облака табачного дыма.
– …Нелка, ты просто не можешь меня понять! Понимаешь, ты просто не в состоянии понять мое положение! – темпераментно жестикулируя, что называется, с пеной у рта, доказывает что-то своей подруге Наташа. – Это катастрофа. Это полный звездец. Все сгорело, все. Цеха, офис, вся документация, все.
– Вот я и хотела тебе… – пытается вставить подруга Нинель, но буйный поток встречных слов не позволяет ей осуществить намерение.
– И ни копейки на руках. Понимаешь, ни копейки! Все было вложено в дело. Так мало того, у Гарифа еще долгов… Я даже не знаю, сколько. Он говорит, двадцать тысяч баксов. Но это он мне говорит, – значит на самом деле вдвое, а то и втрое больше. Отдавать нечем. Если даже, не дай Бог, все продать… Но кому продашь, и как потом жить? Ты понимаешь? – в пылу словоизлияния Наташа не замечает, что по ее щекам уже хлещут слезы. – Я теперь буду в трамваях ездить? И ходить в рубище, что ли? Я ему сказала, мне что теперь, на панель идти?..
– Так вот, я… – вновь приступается подруга, и вновь тщетно.
– Я ему сказала, я свои брюлики не отдам. У меня ребенок на руках. Еще не известно, что там меня ждет. Ой, Нелка, лучше бы я за Даньку Пописа вышла. Потом уже, с возрастом понимаешь, что с лица ж воду не пить. Сейчас бы я вот это так страдала? Ты знаешь, ведь это же не случайный пожар. Говорили, что там и сейф открытым нашли, и… Это его, конечно, проблемы. Я ему всегда говорила: это твои проблемы, как ты там будешь деньги доставать. Но я-то почему должна страдать?! Ну, скажи, почему?!
Изнемогшая Наташа падает на стол, и уже только рыдает. Возникшей паузой торопится воспользоваться Нинель:
– Ты меня послушай. Что ты ревешь? В конце концов ты женщина, и не должна отвечать за своего болвана. Если на него там за что-то наехали, – пусть сам и выпутывается, как знает. А то, как минет, – так им сейчас сделай, а, как шубу купить, – так на следующий сезон.
– Угу… Угу… – мычит сквозь слезы Наташа.
– Ты извини, что я немножко опередила события. И сама распорядилась… Наточка, но это чисто в твоих интересах. Я еще… раньше хотела тебе сказать, но с этим твоим внезапным горем… Тебе сейчас конечно не до того… А с другой стороны… Короче, с тобой хочет типа познакомиться один человек.
– Какой человек? – поднимает на подругу мокрые глаза Наташа.
– Хороший человек. Между прочим, иностранец. И не какой-то там араб, что променяет тебя на верблюда, – и пиши письма. Австралиец.
– Австриец?
– Нет, к сожалению, не австриец. Но Австралия – это тоже ничего. И вот просит, чтобы я его с тобой типа познакомила.
– Но у тебя вроде не было таких… – не перестает удивляться Наташа. – Откуда ты его взяла?
Нинель видит, что глаза подруженьки помалу просыхают, и теперь позволять себе некую таинственную игривость:
– А вот и не скажу. Да какая тебе разница. Ты случай лови, дуреха. Это тебе даже не Данька Попис.
– Нет, откуда ты его знаешь?
– Ну, откуда-откуда… Подошел, представился, разговорились. У Берты в салоне дело было. Ты ее не знаешь. А он ее типа давний знакомый. Ну я губы раскатала. А он мне и говорит: у вас есть подруга, Наташа, я с вами не раз видел и уже давно хочу с ней познакомиться, но она, мол, дама замужняя, и все равно из этого, наверное, ничего не выйдет. Я ему и говорю, что замужняя-то замужняя, да чего в жизни не случается. Только не подумай, что он мне, там, типа деньги за посредничество давал или что-нибудь такое… Ничего подобного.
– Но-о… Нелка… Как же это я…
– Да чего ты раньше времени переживаешь, мало ли что вы там решите. Может, ничего и не решите. От тебя ведь ничего не требуют. Поговоришь просто с действительно приличным человеком, – все. И что я вот это распинаюсь. Лучше пусть он сам тебе все скажет…
– Сам? Как это? Где?! – вдруг спохватывается Наташа и начинает энергично вертеть головой по сторонам.
– Ну, что ты крутишься, типа как девочка! Веди себя достойно.
Тут Наташа Амирова и замечает среди клубов дыма, среди скачущих-танцующих фигур, среди кружения рук со стаканами и рук с сигаретами приятное улыбающееся лицо (в высшей степени респектабельное лицо, что и само присутствие такового в этом демократическом шалмане странно), просто красивое лицо средних лет господина, эдакого сорокапятилетнего положительного голливудского героя с благородной сединой на висках. Они встречаются взглядами. Мужчина с внешностью киношного идола сквозь живой занавес хмельного бара подает какие-то знаки. Наташа изображает смущение, может быть слишком игриво: то опускает глаза, то вспыхивает улыбкой и потряхивает головой. Этот диалог в жестах длится минуты две. Наконец мужчина поднимается и, лавируя меж развеселым людом, направляется к столику Наташи и Нинель. Женщины кокетливо шушукаются, то и знай пуляя в него, приближающегося, огненными взглядами. Но вот он и рядом.
– Очень прошу прощения такие величайшие леди, – заговаривает господин с чудовищным акцентом неопределенного происхождения, – не имею ли я право приседать возле?
Женщины хохочут, еще и еще фривольней, уж почти нескромно.
– О, конечно, Дэвид! – делает приглашающий жест разбитная Нинель.
– Не против ли сказать Наташа? – Дэвид продолжает стоять, ожидая ответа Наташи.
Наташе необходимо несколько секунд, чтобы раскумекать смысл сказанного.
– Конечно, конечно, – наконец выходит она из краткого оцепенения. – Если вам не будет с нами скучно, – пожалуйста.
– Я очень благодарить такие леди, – он усаживается все же поближе к Нинели, но так, что его лицо, лицо искусителя из мыльной оперы, оказывается как раз напротив Наташиного. – Я, миль пардон, Наташа, может, Нинель вам уже говорит… Я говорю: миль пардон. Я очень просить видеть вас, говорить вас. Вы понимай?
– Знаешь ли, Дэвид, – продолжает исполнять роль сводни Нинель, – Наташа очень стесняется. Как это… Фил шай… Щи фил шай. Или филин?.. Черт его знает… Андэстэнд?
Дэвид морщит лоб, и, как видно, не напрасно:
– М-м! – озаряется он для Наташи самой живописной, самой рекламной американской улыбкой, – Don’t stand on ceremony! Can we speak English?
Пока Наташа красиво хлопает глазами, вновь инициативу берет на себя подруга:
– Нет, Дэвид, не надо английского. Наташа понимает по-русски.
– Да, лучше по-русски, – эхом отзывается Наташа. – Английским я в совершенстве не владею.
– Excellent! – и этому радуется красавец Дэвид. – Очень хорошо! Будем говорить русски.
На какую-то минуту он будто задумывается, глядя в пластик стола, точно собираясь с духом перед эпохиальными переговорами. Но вот нежный свет его почти волшебных голубых глаз вновь перед охваченной трепетом Наташей.
– Я видеть вас два год назад. Вы были белое платье…
– Белое платье? – еще больше начинает волноваться Наташа. – Я никогда не носила белое.
– Какая разница! – почти зло одергивает ее подруга. – Белое, типа светлое. Ты слушай: это же два года назад было.
– Это справедливость, – тает в неге райских воспоминаний киногерой, – это два года… Я не могу сказать, потому что проблемы. Вас – проблемы. Меня – проблемы.
Мигают цветные лампочки, дико хохочет у стойки бара ватага молодежи, везде и всюду ритмично подергивают телами в такт компьютерным барабанам особи обоего пола, – буйство жизни развеселого кружала в зените. Пьяный мальчик, весь затянутый в черную кожу, подскакивает к Нинель:
– Попрыгаем, подруга!
Нинель остается безучастной к этому предложению, и мальчик теряет к ней интерес. А иностранный Дэвид продолжает свой сказ:
– Скажу как я. Я живу Сидней. Моя фирма – Сидней, Мельбурн, Аделаида, Лер, Уэллингтон. Сейчас хочу branches Европа и здесь у вас. Прибыль моя фирма – двадцать миллион. Это год. Понимаете? Год – двадцать миллион. Потом год – двадцать миллион.
Пользуясь тем, что лицо иностранного гостя обращено к Наташе, Нинель делает ей всякие знаки: таращит глаза, кривит губы. Вероятно, эти действия призваны ставить акценты в наиболее важных местах речи Дэвида.
– Моя жена – нет. Ходила купаться пляж. Она кусать белая акула. Пять лет кусать. Жена нет, – на миг красавец кручинно склоняет голову, но вот уже опять сияет белозубой улыбкой. – Как вы говорить: жизнь идет. Я видеть вас. Мне счастье. Я не люблю доллар. Я иметь все полезное. Зачем доллар?
Нинель вновь корчит значительные гримасы.
– Но вы, Наташа, иметь муж, да?
Наташа в ответ неопределенно поводит плечом, берет со стола стакан, отпивает из него, опускает глаза, поднимает их на красавца Дэвида, опускает, поднимает, и тогда, жеманно растягивая слова, произносит:
– Дело не в этом… У нас у каждого своя жизнь… Мы свободные современные люди.
Подруга Нинель заметно оживляется, она даже несколько раз подпрыгивает на стуле:
– Ну, я вас оставлю. Вы пока поговорите, а я… Где этот в коже, который хотел со мной типа попрыгать?
И она тут же улепетывает, оставив Наташу и Дэвида пристально глядящих друг другу в глаза.
А в это самое время Гариф Амиров вышагивает по своему дому, там и здесь украшенному рококошными завитушками, повторяя одну и ту же траекторию, точно пойманное животное. Он останавливается подчас у стола, на котором разложены худенькие стопочки долларов, пересчитывает деньги, замирает, вдруг принимается оглядывать и даже ощупывает предметы обстановки… и вновь меряет шагами паркет комнат.
Звонок у входной двери. Гариф явно не готов к встрече гостя. Он с досадой швыряет находящиеся в его руке доллары на стол, но тут же подхватывает их, сгребает в кучу (звонок!) и, досадливо ругаясь, расталкивает по карманам брюк.
Звонок. Гариф ждет еще несколько секунд, как видно, в надежде, что посетитель утомится ожиданием и уйдет. Звонок, звонок, звонок. Он идет открывать дверь.
На пороге Роза, закрывающая своим исполинским телом весь дверной проем. Она раскраснелась и тяжело дышит. Одета же она на этот раз… Понятно, что Роза Цинципердт напрочь лишена каких бы то ни было комплексов относительно своей внешности, однако, шелковый брючный костюм, бледно-лиловый с жемчужными переливами, на такой гиппопотамше, – это уж слишком.
– Но… Привет… – произносит изумленный Гариф с какой-то вопросительной интонацией, невольно отступая перед надвигающейся на него тушей. – Привет, Роза, но с минуты на минуту должна Наташа придти.
– Не волнуйся, не придет, – как всегда уверенно заявляет Роза. – Она сейчас занята. С подругой. И еще занята будет как минимум час. А я всего на пару минут.
– Откуда ты знаешь, где она и когда будет?
– Гарик, ну, что за вопросы? Есть у меня возможность получать информацию о том, что меня интересует.
– Да… – несколько успокаивается Гариф. – А где же охрана? Такие люди и без охраны?
– Охрана там. Внизу. В машине. Что мне еще твоих соседей пугать… Правильно? Только, что это у вас лифт не работает? Я на твой четвертый этаж, как скалолазка карабкалась. Ужас!
От жестокой одышки бесперечь вздрагивает все ее жирное тело, от обвислых щек до неохватных бедер. И все же она улыбается очень нежно. В лице Гарифа напротив – не присутствует и тени доброжелательности, ни удовольствия; он чрезвычайно напряжен и кажется едва ли не напуганным.
– Что же ты стоишь, не предложишь девушке присесть? – бросает на ходу Роза, направляясь к дивану и сваливая на него все свои несметные килограммы. – Или ты не рад?
– Рад, – отвечает Гариф.
– Ну, а, если рад, присядь-ка рядом. Ничего, ничего, тут еще место есть. Сядь, и я тебе кое-что скажу. Не даром же я этот альпинистский переход предприняла.
Тот повинуется.
– Так вот, хоть и не слишком мне твой прием понравился, но я понимаю: проблемы на тебя свалились немалые. Собственно, потому-то я и решила тебя навестить: думаю, парень там страдает один. Надо помочь. Человек хороший.
– Чем же ты собираешься мне помогать?
– Да уж известно чем. Деньгами, конечно. Или у тебя есть?
Гариф задумывается, и когда уж совсем приготавливается ответить, вместо слов из него вылетает только сдавленный скорбный вздох.
– Я так и думала, – продолжает Роза, стараясь не смотреть на своего визави. – Золотого дождя не обещаю, но дело поправить несложно. Только зачем тебе эти упаковки? Займись чем-нибудь более престижным. Кстати, есть у меня, скажем… автосалон. «Мазда». А управляющего никак не найду. Хочешь?
– Да нет, лучше свое дело иметь.
– Свое. Хорошо, – Роза очень деловита, и в ее голосе почти не проскакивает визгливых ноток. – Тогда с одним условием. Я дам тебе, так сказать, любую ссуду. Разумеется, без всяких процентов. Я дам тебе в долг.
– Да-да, конечно, в долг! – вдруг оживляется Гариф, но, как видно, сообразив, что такая резвость слишком уж недипломатична, также внезапно сникает. – Я отдам. Так значительно лучше.
Роза не спорит:
– Я тоже считаю, что лучше. Но мне ведь тоже необходимо иметь какие-то гарантии. Дружба дружбой, а деловые вопросы… сам понимаешь. Поэтому пока юридическим лицом твоей фирмы буду я. Ну, не я, другой человек… Не важно. Пока. Пока ты не выплатишь весь долг. Годится?
– То есть…
– Да. Пока фирма не окупит все затраты и не перейдет целиком в твои руки. А до того доходы, понятно, будут поступать на мой счет, за вычетом твоего жалования. Ну, и каких-то там мелочей.
– Как-то все мудрено получается, – встряхивает черной головой Гариф. – Это же продолжаться может бесконечно. А долг я буду выплачивать из чего? Из тобою положенного оклада?
– В твоих руках будет дело. А дальше, – флаг тебе в руки. Если ты умеешь жить, – все будет путем. Короче. На фирму я положу триста… нет, пол-лимона. Есть еще проблемы? Долги?
– Да.
– Сколько.
– Восемьдесят.
– Отлично. Эти восемьдесят штук будем считать моим подарком тебе, разовым пособием. Сегодня ты сможешь их получить в банке «Голдмэн». Твой счет… Но, ладно, это мелочи. Их всегда успеем решить. Уф, кажется, отдышалась. Слушай, Гарик, у тебя есть что-нибудь перекусить? А то, я тут с твоими проблемами… некогда червяка заморить.
– Да-а-а-а… Есть. Сейчас что-нибудь найду, – встает с дивана Гариф. – А что бы ты хотела? Может, такого у меня и не бывает.
– Гоша, не кривляйся. Принеси что-нибудь, все, что угодно. Умираю, есть хочу!
Пока хозяин дома тарахтит на кухне посудой и хлопает дверцей холодильника, Роза, как всегда, не без тягостного напряжения приводит в вертикальное положение свою рыхлую тушу и принимается расхаживать по комнате, осматривая и ощупывая все кругом, как это только что проделывал Гариф. Бессчастный паркет кричит при каждом ее шаге.
– А живешь ты, Гарик, ничего! – кричит она ему в кухню, выдвигая и заглядывая в ящик комода. – Нормально живешь. Гарнитурчик стильный. Испания?
– Румыния, – доносится из кухни.
– Но выглядит чисто, как Испания. Штук пятьдесят?!
– Двадцать семь.
– Выглядит дороже. Ремонтик, да, можно было бы, конечно, и обновить. Ну, это мы потом займемся. Так несешь ты?.. Где ты там запропал?
Но вот и Гариф. Он приносит тарелку с бутербродами, ставит ее на журнальный столик, и потом еще в несколько приемов, – салаты, маслины, пирожные. Роза тут же вновь бросается на диван и принимается уписывать не разбирая все подряд, чередуя, казалось бы, несоединимые вкусы. Внутреннее содрогание, с каким Гариф наблюдает эту картину, исподволь проступает на его лице. Но Роза сейчас целиком, полностью и всецело поглощена одним величайшим вожделением, так, что кажется, будто помутившиеся маленькие черные ее глазки просто не различают иной реальности. И все-таки что-то она пытается говорить:
– Ничего, Гаря, все будет хип-хоп!.. Прорвемся, Гарик… Прорвемся…
В считанные секунды уничтожает Роза весь харч. И только когда механически работающая рука ее натыкается на пустую тарелку, она очухивается, точно ото сна.
– Что ты опять стоишь? Садись.
Она поворачивает свое большое лицо к Гарифу, в жировых наплывах которого теперь просматривается жизнь, кладет свою увесистую руку ему на ляжку и мурлычет, щурясь игриво:
– Ты такой хорошенький. Я бы тебя сейчас съела. Вот взяла бы, и съела.
Она продолжает трепать бедро Гарифа и смотрит на него пристально. И он смотрит пристально на Розу:
– Слушай, Роза, – говорит он, не отрывая от ее лица глаз, – ведь это ты мне красного петуха пустила? Ты?
– Да ты с ума сошел, – так же, лицо в лицо отвечает Роза, – зачем мне это нужно? И стала бы я после того бегать к тебе, как девочка, свои услуги предлагать? Странные у тебя мысли. И, хотя я немного обиделась, все мои предложения остаются в силе. Позвони мне ближе к вечеру. Лады?
Вновь кряхтя Роза сползает с дивана, оправляет на себе влезшую в складки тела ткань. Идет к выходу. Здесь, в прихожей, происходит еще одна непродолжительная немая сцена.
Роза улыбается:
– Ну, что ты нос вешаешь? Сказала же, со мной ты не пропадешь.
Улыбаясь же, она приближается к Гарифу вплотную и хватает своей лапой его за ягодицу.
– Ух, ка-кая у тебя задница! Не-мо-гу!
И, развернувшись с игривостью, на какую сподобил ее Создатель, распахивает дверь и выходит вон, не обернувшись.
В первый же выходной я, как и обещал Степану, помчался к своему знакомцу мореходу за консультациями, необходимыми всякому, кто положил для себя завоевывать морскую стихию. Благо, мчаться надо было не далеко, – два лестничных марша вверх в своем же подъезде. Идея таким образом переменить среду своего обитания, а значит и мировоззрение, и качественные ценности, и самою философию жизни, навязанные мне социумом, всерьез завладела мной. И ведь я простосердечно верил (верил еще), что мое желание, мои усилия, этим желанием укрепленные, способны переиначить, перекроить судьбу мне предуготованную по собственному усмотрению. И не знал, и не ведал я, что план всех моих действий в этой жизни давно составлен, утвержден и подписан, что развернется он в свой час нежданно-негаданно, четко и неумолимо.
Морской волк Толик смотрел телевизор, поэтому хоть встретил он меня и приветливо, еще добрых двадцать минут находился вне пределов досягаемости моих слов. Я тем временем рассматривал яркую мелкобуржуазную обстановку его жилища, поскольку мне доселе не приходилось знакомиться с его пенатами, наши редкие и краткосрочные встречи проходили всегда на нейтральных территориях. В доме было всего по-женски много, и все-то было безвкусно пышно, это был как бы воплощенный рай в представлении невежественного паупера. Стены покрывали переливчатые обои все в золотых завитушках, на окнах цветистые занавеси, отделанные рюшами, а рюши в свою очередь украшены блестящей бахромой, даже обивка стула, на котором я восседал, была «царская», – вишневый бархат с опять же золотыми загогулинами. Полушерстяные ковры немыслимых расцветок, штампованный хрусталь в буфете, бытовая техника и несметное количество глупейших мелочей, – вот, оказывается, чем платил моряк Толик социуму за свои свидания со свободой. Когда же столь занимавший внимание хозяина сего филистерского эдема фильм, в котором американские евреи как обычно спасали мир от каких-то катаклизмов, все же откричал и отстрелял, Толик наконец-то очнулся от этого телегипноза.
