Текст книги "...ское царство"
Автор книги: Виталий Амутных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Слева от дома – фигурный бассейн, внушительных размеров оранжерея, за оранжереей просматриваются какие-то хозяйственные постройки. Слышится ржание лошадей. Справа – огромный идеально подстриженный газон с изумительным розарием, – подлинным шедевром паркового искусства. Здесь всюду расставлены светло-розовые шезлонги, столики с питьем и закусками. Здесь и обнаруживаются те веселые люди, беспечальные голоса которых летают над садом.
В большом кресле, смахивающем на тронное, сидит Роза Цинципердт. Перед ней маленький мольберт с приколотым к нему листом бумаги, рядом – столик с красками, карандашами и какими-то хитроумными художническими причиндалами. Роза рисует акварелью розы. Красные розы, которые для пущей живописности время от времени опрыскивает водой из пульверизатора нарядный Максим. Вся публика облачена в легкие светлые одеяния. На Розе бледно-палевый костюмчик, пышно уснащенный белым кружевом.
– Макс, – кричит она Максиму, хотя тот находится от нее на расстоянии трех метров, – Сима, ты что, не видишь: вода в стакане уже совсем мутная. Замени немедленно.
– Пуся, – откликается Макс, уже на бегу, уже исполняя указание, – я так увлекся опрыскиванием твоих цветочков. Сейчас. Одну минуту!
– И прихвати какой-нибудь бутерброд! – посылает она ему вдогонку. – Нет, не какой-нибудь. Стой!
Максим останавливается.
– С беконом. Два бутерброда с беконом возьми и кусок пирога с визигой. Давай!
Максим идет.
– Стой!
Максим останавливается.
– Еще пудинга немного. Все, иди.
За спиной Розы стоят два господина, с умилением наблюдая за ее творческим занятием. Тот, что повыше и похудее оживляется при этих ее словах:
– Розочка, дорогая, как ваш личный врач, я просто обязан предупредить: Розочка, право же, не стоит так увлекаться, – хо-хо, – чревоугодием. Уверяю, нельзя вам так…
Роза пытается повернуться, но это ей не удается.
– Идите сюда, я вас не вижу, – голос ее приобретает металлически визжащие нотки, и, когда эскулап предстает пред ее гневные очи, Роза откладывает кисть. – Вы уволены, – отчетливо выносит она приговор.
– Но я… Нет, Розочка… я имел ввиду… – голос незадачливого советчика дрожит и срывается. – Конечно же, ваше слово превыше всего…
– Вы уже имели одно предупреждение.
– Имел…
– Все. Третьего не будет. Идите за расчетом. И немедленно.
Теперь бывший доктор Розы топчется на месте в полном замешательстве.
– Сейчас! – повторяет Роза, и тот безропотно отступает: шаг назад, два, – точно отказываясь верить ушам своим и каждую, секунду ожидая отмены свирепого вердикта своей хозяйки.
Над рдяными лоснистыми лепестками роз, осыпанными каплями-самоцветами, вьются-кружатся развеселые насекомые.
По тропинке, выложенной садовой плиткой, окаймленной бордюрами из самшита, движется Гариф Амиров в сопровождении трех плечистых малых: черные костюмы, белые рубашки, черные галстуки. Они останавливаются на краю изумрудного поля, один из конвойных проходит по газону к Розе, вновь занятой рисованием.
– Гарик! Гарик! – взвизгивает она, лишь выслушав доклад стража, вскакивая со своего «трона» с комичной резвостью. – Гарик, иди же сюда! Ты позвонил два часа назад! У тебя что, машина сломалась.
– Машина у меня сломалась два года назад, – признается Гариф, подходя к Розе, – но то была, собственно, и не машина, а так, дрова. С тех пор я пользуюсь такси.
– Бедненький мой Гошенька, – уж просто сюсюкает толстая Роза. – Но теперь мамочка не оставит тебя в беде.
– Да никакой беды и нет, – просто признается Гариф. – У меня есть свое небольшое дело: упаковки делаем всякие… Офис у меня там свой. Так что все путем.
– Но дела-то у твоей, так сказать, фирмы, насколько мне известно, не очень-то последнее время идут. Нет? – хитро щурит маленькие близорукие глазки Роза.
– Действительно, что это я тебе рассказываю!.. Я и не подумал, что тебе уж наверняка рассказали обо мне все в деталях…
– Ну, в деталях – не в деталях… Я просто что хотела сказать: если какие-то проблемы есть, или, не дай Бог, возникнут, – ты мне скажи. Много не обещаю, но чем могу – помогу. Минуточку.
Роза сама почему-то подходит к одному из охранников, в сторонке потеющему под черным диагоналевым пиджаком в этот благословенный почти летний день. Дает ему какое-то краткое указание и тут же возвращается. Стражник тем временем ретируется.
– Что эти церберы тут торчат, будто мы острожники, правильно? – объясняет свою отлучку Роза.
В этот момент к ним подскакивает раскрасневшийся то ли от быстрой ходьбы, то ли от какой взволнованности Максим с небольшим подносом в руках, на котором был помещен весь Розин заказ.
– О, Гариф, рад тебя видеть! – слишком нарочито выказывает благорасположение к новому увлечению своей владычицы раскрасавец.
Но госпожа его без особого одушевления воспринимает появление третьего:
– А где вино? Вот и Гарик пришел. Вино где? Или ты хочешь, чтобы я от сухомятки еще и гастрит заработала?
– Ой, Пусик, извини, Зая! Я и… Торопился, Пуся. Я же хотел, чтобы быстрее. Сейчас принесу.
– Да постой! – кричит вслед убегающему Максиму гигантша. – Поднос-то оставь! Разогнался.
– Ой, прости… – вновь пускается в извинения воротившийся Максим, теперь уже не в смущенности, но полном конфузе расставляя принесенные яства на столик рядом с кистями и красками.
Максим убежал. Роза откусывает кусок пирога и, жуя его, продолжает беседу:
– А что же ты мне не говоришь… Ты бери, ешь, Макс сейчас еще принесет. Что же ты молчишь, ведь у тебя вчера был день рождения, да?
С некоторой нерешительностью гость берет с тарелки бутерброд.
– Бери, бери, – настаивает Роза.
– А зачем Максим носится куда-то за провиантом? Вон, все столы завалены.
Роза жует и многозначительно посмеивается:
– Ну за чем тебе знать мои маленькие секреты? – она смеется. – Да ничего тут нет особенного. Просто так я себя чувствую увереннее.
– А Максиму, значит, ты доверяешь?
– Сейчас? Вполне!
Солнце поднялось выше, – газон залит золотом. Молодая женщина и седовласый коротышка, непрестанно хохоча, скачут по траве, – играют в бадминтон. Иные господа (их здесь не менее полутора дюжин), развалясь в шезлонгах либо прогуливаясь взад-вперед, попивают что-то из разнокалиберных стаканов, болтают, и опять же смеются, смеются…
– Так вернемся к твоему дню рождения, – хозяйка этого земного эдема покончила с пирогом и теперь принимается за пудинг. – Я понимаю, что ты не смог бы пригласить меня в свое уютное семейное гнездышко, – она вновь начинает кривляться, отчего на лице Гарифа появляется напряженная холодная маска, – но, когда бы ты предупредил, – мы могли бы на пару часов слетать, скажем, в Париж. Посидели бы в «Максиме», отметили. Если бы ты знал, какой там готовят мусс из рачьих шеек с соусом нантюа! А пили бы мы только «Шато Лафит-Ротшильд». Или ты не любишь кларет?
Гариф смеется.
– Напрасно. Бутылка стоит триста фунтов. И заслуженно. Рекомендую. На все про все ушло бы часов десять, так что к вечеру ты был бы уже в домашних тапочках.
И вновь на подмостки этого зеленого театра выбегает Максим. Теперь на его подносе темно-бурая бутылка с горлышком, залитым сургучом, и два радостно позвякивающих стакана какого-то стародедовского дизайна.
– Кушать подано! – лучезарно скалит зубы отставной любовник, из последних сил надсаживаясь, жилясь развеселым фиглярством прикрыть леденящий его сердце страх.
– А почему два стаканы? – чуть шире раскрывает щелочки-глазки Роза. – Ты что, не хочешь выпить с нами?
– Ну что ты, Зая…
– Не называй меня больше никогда «заей».
– Прости, Пуся…
– И «пусей» меня тоже не называй. Возьми со стола себе стакан, – и, повернувшись к Гарифу: – Несносный! Просто несносный.
Кажется, одной секунды хватило Максиму, чтобы исполнить приказание.
– Ну, мужчины, открывайте бутылку, разливайте вино, – Роза вновь опускается в свое кресло. – Как все-таки сегодня жарко. Июль, чисто июль!
И тут… Роза как ни в чем не бывало, не сморгнув глазом расстегивает свою кружевную бело-палевую кофточку, со слоновьей грацией стаскивает ее с себя и бросает на траву у кресла. С противоположной стороны поляны раздаются нарочитые аплодисменты, надо быть, самого уверенного в себе гостя, и тотчас его подхватывает все общество. Господа рукоплещут, смеются, выкрикивают:
– Браво, Роза! Браво! Это может только наша Роза! Роза, ты орлица! Блеск!
– Да ну вас, – отмахивается виновница всеобщего ликования, все же явно польщенная тем, что ее эскапада снискала такой успех у публики.
Но что за тело открылось всеобщему освидетельствованию! В безжалостно откровенном солнечном свете, в окружении такой настоящей, такой естественной зелени, это громадное бесформенное существо не может не смотреться предметом анормальным и опасным всему природному. Гора болезненно бледного рыхлого гипертрофированного сала, утратившая всякие человеческие признаки. Но это женщина. Во всяком случае, на передней поверхности этого уникума следует находиться груди. Однако в многоярусном каскаде жировых складок нереально определить, какая из них может называться грудью. Впрочем, и спину дамы покрывают несколько рядов таких вот «грудей».
Роза делает рукой знак гостям, чтобы угомонились, – и те сникают, возвращаются к своим прежним занятиям.
– А теперь выпьем, – говорит она, пристально глядя на Гарифа, – за тебя, Гоша. За твой день рождения!
– За тебя, друган! – поддерживает ее Максим.
Они делают по несколько глотков.
– И, хотя ты не соблаговолил пригласить меня на свое торжество, – продолжает женщина лукаво, – мне хочется сделать тебе какой-нибудь подарок. Подарю-ка я тебе машинку. Ничего, если она будет желтого цвета?
– Но-о… – это все, что удается ответить Гарифу.
– Макс, выгони-ка из гаража ту, спортивную… желтую… «Альфа-Ромео».
Максим меняется в лице, и голос его предательски дрожит:
– Мою…
– Что-что? – хмурит черные брови толстуха.
– Конечно. Сейчас. Одну минуту, – торопится он замять допущенную проруху, и поспешно покидает зеленое поле.
– Да зачем же, Роза? – вступается за него Гариф. – Пусть бы катался. А мне к чему такая машина, за сотню, поди, тысяч зеленых…
– Обижаешь, – ласково улыбается Роза, – месяц назад она стоила пятьсот. Это индивидуальный заказ. Гараж у тебя есть?
– Гараж-то есть…
– Надежный? А то, если хочешь, можешь пока у меня ее ставить. Ну, это теперь твои проблемы. Забирай, и поступай, как знаешь. Что бы не думал, будто я тебя покупаю.
– Да ничего я не, думаю… Я, конечно, тебе не советчик, только, может быть, не стоило так с Максимом?
– Как «так»?
– Почему бы тебе ни оставить ему эту тачку в вечное пользование?
– Почему? Потому, что слизняк. Вот почему. Почему он таскает мне подносы? Почему ни разу не стукнет кулаком по столу? Почему «сукой» меня не назовет? Он даже, пусть месяц будет сидеть один, пусть два, он даже шлюху себе не решится подцепить…
– Вероятно, это чревато.
– Еще бы! Конечно, чревато. Может быть. А, может… и нет. И вообще, – Роза кокетливо взбивает рукой свои рыжие букли, – что-то мне разонравились блондины. Знаешь, мне было очень приятно, что ты сам позвонил. Как видишь, никто тебя здесь съедать не собирается. Просто, так сказать, дружеская встреча. Ну что, не такая уж я и страшная?
– Да никакая ты не страшная… – чуть смущенно ухмыляется Гариф, невольно проскальзывая взглядом по могучим складкам оголенного синюшного жира. – Просто я…
Раздается мягкое урчание мотора, из-за правого флигеля появляется лимонно-желтое спортивное авто, в свете этого ясного дня, отваживающееся соперничать в блеске с самим дневным светилом. Ослепляя солнечным бликом, плавно отворяется передняя дверца, – из машины выходит спортивный молодец в черном костюме здешних охранников, направляется к хозяйке.
Жирное лицо Розы медленно наливается цветом окрестных роз. Ее близорукие щелочки-глазки почти исчезают с лица, ее пухлые губы кривятся. Визгливым окриком встречает она своего челядинца:
– Где Максим?!
– Да с ним там это… – вытягивается в струнку холуй. – С ним там приступ, что ли… Доктор ему там чего-то в руку колет.
– Да? – чуть успокаивается Роза. – Ну ладно, иди, посмотри там… Может, за чем сбегать надо будет. Иди, иди.
Через зеленую поляну, от розовых шезлонгов, бегут к Розе несколько развеселых господ. В руках одного черная гитара, в головку грифа которой вставлена между колками исстрадавшаяся пурпурная роза.
– Роза! Роза! – галдят господа наперебой. – Розочка, сыграй нам! Спой, Роза, спой!
Роза вздыхает деланно укорительно и покачивает головой, на сколько то позволяет залитая жиром шея:
– Как вы меня… У меня гость, вы что не видите? Для песен у нас вон Миля Флякс есть. Ми-ля! – зовет Роза.
Но публика вновь галдит:
– Не хотим Милю! Флякс нам уже надоел! Розочка, ну что тебе стоит!
И тогда, искоса лукаво поглядывая на Гарифа, Роза соглашается:
– Только, если мой гость попросит.
– О, конечно же, я присоединяюсь к общей просьбе, – насколько то ему удается, пытается радоваться Гариф.
– Ну, уговорили, – принимает гитару Роза.
Она берет несколько аккордов и затягивает вовсе уж пронзительным резким голосом:
Купите бублички, горячи бублички,
Купите бублички, да поскорей,
Меня несчастную, торговку частную,
Торговку частную ты пожалей…
Роза поет. Седой дедушка вместе со своей партнершей по бадминтону затевают игривую пляску. Со всех сторон лужайки сбегаются прочие баре, дабы принять участие в новом увеселении. И тут со столика с провизией раздается позывной телефона сотовой связи. Роза поет. Люди пляшут. Телефон зовет.
– Да вырубите эту мобилку! – выкрикивает кто-то.
– Нет-нет, – Роза кладет ладонь на струны, гитара умолкает, и та передает ее в ближайшие руки, – может, это меня. Миша, принеси мне телефон.
Кучерявый, узкоплечий, по-женски широкобедрый Миша топает за телефоном. И, поскольку учредительница собрания напряженно следит за ушедшим, и все общество вынуждено стоять возле ее «тронного» кресла, поворотив заскучавшие физиономии в одном направлении.
– Тут какого-то Грифа спрашивают! – кричит, взявший телефон, Миша. – У нас разве есть такой?
– Есть! Есть! – вопит ему в ответ Роза. – Тащи сюда! – и, повернувшись к Гарифу, с растерянностью: – Это тебя.
– Я оставил номер у себя в конторе, чтобы знали где искать, если что. Думаю, ты не против? – поясняет он.
– Конечно! Конечно! Что у нас тут, КГБ? – растягивает свой большой рот в улыбку Роза, передавая аппарат.
Публика все не решается разойтись, ожидая продолжения развлечений по окончании этого досадного телефонного разговора, ибо хозяйка очень внимательно следит за говорящим.
– Что горит?! Что сгорело?! – уже почти кричит в трубку Гариф. – Как сгорели цеха?.. Ничего не понимаю. Как они могли загореться?! И офис?! И… А где они сейчас… Ну, пожарные? Как это нечего тушить?! Так, я сейчас буду. Откуда ты звонишь? Понял. Жди! Сейчас!
Этот номер, как видно, тоже понравился публике. О том говорят застывшие на лицах полувопросы-полуулыбки. Они с нетерпением ждут развязки. Лицо же Гарифа до того бледно, что кажется ни кровинки не осталось в нем. Он переводит бессмысленный взгляд с одной любопытствующей физиономии на другую, все не отваживаясь принять хоть какое-то решение. Наконец он отыскивает глазами Розу:
– Я поехал… Я… Мне нужно ехать.
– У тебя какие-то проблемы?! – весьма участливо откликается Роза. – Конечно, езжай. Вон машина твоя стоит.
– Да-а… Кажется, у меня большие проблемы… Или точнее: уже никаких проблем…
– Давай скорее! Можешь на светофорах не останавливаться, – тебя с этими номерами ни одна сволочь не остановит!
Он поворачивается, в смятении позабыв хоть как-то распрощаться с людьми, и шагает, все быстрее идет, бежит к лимоновой «Alfa-Romeo».
– И помни, – кричит ему вслед Роза, – если, там, что, если деньги нужны будут или что, ты помни, что у тебя есть надежный друг! Помни про это!
В невероятном своем авто Гариф несется по городу. Все мелькает и путается перед его глазами: окна автомобилей, светофоры, разбегающиеся пешеходы, – но время от времени, точно проявляется сквозь эту кутерьму лицо Розы Цинципердт. «Теперь мамочка не оставит тебя в беде, – говорит это лицо, и вновь повторяет, – теперь мамочка не оставит тебя».
А вот он уже стоит возле того места, где еще несколько часов назад находилась его крохотная фабрика по производству картонных коробок, пластиковых стаканчиков, бумажных пакетов. Под ногами мокрый асфальт, весь в хлопьях серой пены, впереди плотный частокол из праздных ротозеев, а за спинами, за затылками, – кирпичные руины в плотной сажной копоти, над ними там и здесь поднимаются последние слабосильные дымки, распространяя едкий удушающий смрад.
– Это поджег! Конечно, это поджег, – галдят в толпе, – тут одна женщина видела, как две машины подъехали, иностранные… Это у них разборками называется. Это те, которые себя русскими стали называть, новыми…
Безветрие. Черный дым почти ровными столбами поднимается в небо, и там, в сочной майской лазури, свивается в физию Розы Цинципердт… «Теперь мамочка не оставит тебя в беде…»
Конечно, преобразование дыма в лицо артистки Лядской, то бишь Розы Цинципердт, лучше вышло бы, будь оно состряпано нелинейным монтажом… Только Фимочка Пацвальд, наш компьютерщик, ни за что не согласится на работу, которая не будет отдельно оплачена. Отношения его с Бобровым, все их таинственные взаиморасчеты дюже темны. Пацвальд откровенно излил Боброву, что ставка назначенная ему слишком уж никудышна, и отказался в счет ее выполнять какую бы то ни было работу для программ и сериала. Они как-то там друг друга поняли, и за Пацвальдом были оставлены только рекламные ролики, приносящие скорые живые деньги. Все же прочие задачи Фимочки переложили на нас, разумеется, не предполагая никакого вознаграждения. Нет, можно было бы и не ставить перед собой в работе дополнительных проблем, а ляпать как получится, обходя многосложности, которые то и знай подвертывались в творческом, так сказать, процессе. Но в титрах-то стояли наши имена, и, если Бобров был поглощен исключительно подсчетом доходов, то нам почему-то было стыдно выглядеть перед телезрителями халтурщиками…
«Так что, по всему видать придется создавать сотканную из дыма Розу линейным монтажом. Ну, и ничего: двойной микшерочек пустим, – будет почти замечательно… И вообще, когда уже наступит лето!» – вот о чем думал я, промерзший, поднимаясь в лифте вместе со Святославом Вятичевым к его квартире в панельной двенадцатиэтажке.
Железная сварная решетка перед его дверью, служившая, как теперь водится, залогом обороны от всяких злоумышленников, от башибузуков разного сорта, как всегда насмешила меня.
– И как, не ополчаются злодеи? – осведомился я.
– Береженого Бог бережет, – отмахнулся от меня Святослав, со скрежетом отворяя эту острожную дверь.
В доме же его и в самом деле гомонили какие-то люди.
– Они у тебя тут живут? – вновь поинтересовался я.
– Живут – не живут, но частенько бывают, – отвечал он мне, проводя в гостиную, где, как видно, не первый час шел оживленный спор.
Знакомая мне комната, казавшаяся всегда просторной, теперь будто вдвое сжалась от собравшегося здесь люда. Впрочем, уже второй взгляд изъяснил, что людей в комнате, может, и не так много, – полдюжины, – только малогабаритное жилье, видать, не приспособлено и для такого числа гостей.
Центром композиции был рыжий парень, с очевидными чертами вырождения в конопатом лице и хлипком теле, не так давно, по всей видимости, отпраздновавший свои двадцать пять. Он стоял, опершись тощим седалищем о край стола, на котором обретались две открытые, но не початые, бутылки кагора, фрукты, тарелки с закусками, и почти выкрикивал жаркие слова:
– …вот потому-то мы и оказались в такой заднице! Нужно было строго следовать по пути реформ.
Рядом с ним, на стуле, помещалась пресимпатичная девица с обведенной черным карандашом томностью в светлых глазах, возможно, его возраста. Девица временами гладила его по худенькой ручке, чтобы маленько охолодить, а заговаривая, всякий раз тянула его сторону:
– Но ведь правда! Все цивилизованные страны так живут. И Европа, и Америка…
Им парировали в основном двое мужчин лет по сорока, развалившиеся в креслах, в углу:
– Мы не можем согласиться с политикой нынешнего правительства, – говорил тот, что помоложе. – Ни я, ни Илья Аркадьевич, как председатель нашего Народно-патриотического Русского Союза, – он кивнул в сторону своего соседа, со значением разглядывавшего телефонный справочник, – и ни один из представителей нашего Союза с этим не согласится. Мы понесем идею русского фашизма в Америку, в Африку, мы дойдем до берегов Индийского океана…
Надо сказать, что оба представителя Русского Союза имели какую-то невнятную, но вовсе не русскую наружность, и поначалу как-то странно было слышать из их уст этот несусветный бред.
Еще один мужичок, немолодой коренастый, в великолепном твидовом костюме, с лицом красным и широким, украшенным седеющими усами, пытался накормить серого британского кота, похожего на плюшевую игрушку, колбасой, взятой со стола. Кот не ел.
А вдоль окна, не смотря на тесноту помещения, прохаживалась, – два шага туда, два шага назад, – сочная, с наливными формами женщина; прохаживалась и курила длинную розовую сигарету.
Первое слово Святослава, перекрывающее общие приветствия, было именно к ней.
– Лиза, я же просил не курить здесь. Неужели тяжело до кухни дойти. И что это у тебя во рту такое… цветное…
– Ой, Славочка, я же не знала, когда ты придешь, – всколыхнула невероятной грудью Лиза. – Я только одну. Это очень модные очень дорогие сигареты. Почти без никотина.
– Слава, где тебя носит? – задвигался главный фашист. – Давай, приступим. А то мы тебя ждем-ждем…
– Глинтвейн! Глинтвейн! – выкрикивала молодая девица. – Я говорю им: красное вино нужно пить подогретым. Апельсин туда, лимон, корицу… В такую погоду красное вино нужно пить подогретым, это я вам, как врач говорю…
– Будущий, – уточнил ее рыжий друг.
– Не важно. Глинтвейн!
Публика была вся новая. Никого, кроме Лизаветы, я здесь прежде не встречал. Оттого я под прикрытием общего оживления пробрался в самый дальний угол и устроился там в углу у книжных полок, схватил наугад томик. Схватил наугад, и прочел наугад.
Во глубинах души, из тьмы тысячелетий
Возникнут ужасы и радость бытия,
Народы будут хохотать, как дети,
Как тигры грызться, жалить, как змея…
Эти строки почему-то заставили меня вспомнить об Алексее Романове, – зоопсихологе, этологе ли: надо бы ему позвонить.
Строки принадлежали Валерию Яковлевичу Брюсову. Я пообщался с ним еще сколько-то, пока общество решало варить вино или только подогреть и на какие стулья садиться. Извлекло же меня из мусического убежища приподнято-любезное и даже несколько торжественное воззвание молодой девицы, медички:
– А я вас знаю! Я видела вас по телевизору! Какая-то такая… французская передача… «Лямур»?
– «Бонжур».
– Точно, «Бонжур»! Очень интересная передача. Я так уважаю TV!
– Я уже вижу, что вы не пропускаете ни одной. И все равно удивительно, что кто-то, пусть случайно, смотрит местное телевидение.
– Нет, почему же…
Нас, к счастью, окликнули.
Общество большей частью расселось вокруг стола. Мужичок в твиде устроился в кресле вместе с котом. Елизавета – у окна, теперь уже с чашкой в руке. Я же был так голоден после напряженного рабочего дня, что первое время не оглядываясь трескал все, что подворачивалось под руку и запивал дымящимся вином цвета драгоценной шпинели из белой фарфоровой чашки. Болтали о какой-то симпатичной ерунде, о неудаче американской станции на Марсе, о таинственных секретах дома Кристиан Диор… Все было так мило… И тут началось.
– Ты за кого будешь голосовать? – так вот запросто адресовался почему-то именно ко мне рыжий паренек, как видно, он был всегдашним закоперщиком политических диспутов.
– Что, опять за кого-то голосуем? – поинтересовался теперь уже я, дуя в чашку, чтобы отогнать от кромки плавающую в вине апельсиновую корку.
– Как это! – ошалел от такого попрания предмета достопочтенного рыжий. – Президента выбираем!
– A-а… Это конечно, – я счел своим долгом не расстраивать парня понапрасну. – Так вроде же недавно кого-то выбирали?
– То мэра…
Святослав и твидовый мужичок рассмеялись, отчего рыжий покраснел и начал злиться:
– Между прочим, все проблемы от нашего легкомыслия. А потом удивляемся, почему у нас в стране все через задницу делается.
– Через задницу? Вы уверены? – механически откликнулся я на брошенную реплику, сосредоточенно пережевывая кусок копченой макрели.
– Вообще-то он прав, – поддержал парня Илья Аркадьевич, главный фашист.
И этот уставился на меня, так что нужно было опять что-то говорить.
– Я очень уважаю ваш оптимизм, но разделить его не могу, – отвечал я. – Мне кажется, что в стране, которая приглядела путь колонии, президентов не выбирают, а назначают. Назначают хозяева. Колонизаторы. Как уж там это оформляется внешне, обусловлено только модой. Выбора нет. Его не может быть при заданных правилах игры.
– Ой, ну, что вы такое говорите! – не удержавшись, всплеснула руками защитница рыжего. – Сам американский президент перед главами всех держав, перед всем миром заявил, что Соединенные Штаты заинтересованы в том, чтобы наша страна была сильным партнером!
Такой аргумент в свою очередь озадачил меня:
– Но это просто оксиморон. Что за дичь! Кстати, заметьте, про Америку вы сами сказали. Но, сложившееся к концу двадцатого века мировое правительство не ограничено никакой территорией, его эмиссары повсюду; разумеется, их больше там, где лучше.
– Вот это действительно бред! – воскликнул мой главный оппонент. – Какое мировое правительство? Мы – суверенная страна!
– Да я и не навязывал никакой полемики. Но не верить своим глазам и ушам не могу. А ты не сердись, зачем? Выбирай, голосуй, – это тоже может быть очень увлекательным занятием.
Я обнаружил на себе пристальный взгляд прищуренных глаз младшего фашиста.
– Вы делаете интересные замечания, – врастяжку произнес он. – Говорите, говорите.
Председатель Русского Союза тоже был очень внимателен.
– Да нечего мне говорить. Лучше я съем вот эту…
– Хорошо, пусть наша страна – колония, – заговорил из своего кресла мужичок; он не глядел в нашу сторону, поглаживал кота, распластавшегося у него на коленях, и поэтому казалось, с ним и беседовал, – и в чем же тут каверза для рядового среднестатистического обывателя? Обывателю не все ли равно на кого он работает, на красных, на белых или на голубых?
– Ну, как же, Пал Палыч, – оживился теперь и Святослав, – еще вождь мировой революции говаривал, что население колоний эксплуатируют тысячами способов. Вывозят капитал, концессии, всяческий обман при продаже товара… Раньше учили.
– …а также колонизаторы подчиняют весь порядок жизни, общественные ценности, идеи интересам господствующей нации, – добавил я. – Так говорил Владимир Ильич. Хотя деньги-то на свою деятельность он получал от тех самых захватчиков. Странное однако же дело: народ большею частью безмолвствует, да, но время от времени какое-то просветление на него накатывает, и он уничтожает, облепивших его паразитов. Правда, это сопровождается большими хлопотами… для всех.
И зачем я поддерживал эту болтовню? Точно всечасно находился под опекой незримого режиссера. Ну, что мне было до мнения этих людей? Что им до меня? Ведь я уже почти знал, что модели характеров настолько прочны, что не предусматривают никакую качественную трансформацию. Никого я не собирался переубеждать либо напротив, – проникаться чужими принципами, чуждыми символами веры. И вот говорил же. Какое все-таки болтливое животное – человек! Ни одна тварь земная не производит столько пустопорожнего шума…
– Конечно, для меня, как предпринимателя, – вновь оживился котофил, он не принимал участия в трапезе: то ли был закормлен с осени, то ли за годы восставшего капитализма успел отвыкнуть от неприхотливой пищи, – оптимальным кажется то положение вещей, когда капиталу дается движение, когда жизнь себе можно обеспечить достойную. Не каждый живет справно, это да, но не каждый и наделен талантом бизнесмена. Однако, очевидно: чем лучше будут идти мои дела, чем богаче будет становиться моя фирма, тем больше я смогу предоставить рабочих мест бедной части населения, смогу увеличить зарплату уже имеющимся сотрудникам, наконец выделять из прибыли какие-то деньги для благоустройства города, скажем, на какое-нибудь там меценатство.
Раздался сочный грудной смех Елизаветы. Все обернулись к ней, и та вынуждена была как-то оправдаться:
– Нет-нет, это я так… ничего… Вы такой уморительный, Пал Палыч.
– Песня ваша не нова, – покачал головой Илья Аркадьевич.
Ну а тут и мне, конечно, непременно нужно было влезть:
– Да, это один из самых популярных мифов нового времени. Не переизбирайте начальника, не хватайте за руку вора-президента, ибо, мол, придет на его место новый и станет воровать вдвое. Этот-то уже наворовался, этому-то уже ничего не нужно, а тот, вишь, голодный, тому все с нуля начинать. Чушь, ведь, правда? Если уж человек стал на путь обогащения, то остановиться, наесться ему нельзя. Путь сей – есмь бесконечность. Имея дворец в Барселоне, можно ведь приобрести еще более пышный на Гаити, нет, два на Гаити и несколько кокосовых островов где-нибудь в Полинезии. И так далее и тому подобное. Эта игра не знает границ. Вот, кабы можно было изменить эти самые правила игры…
– Ну, как это? О чем вы говорите! – задвигалась, замахала ручками в перстнях юница. – Во все времена были богатые и бедные.
– Законы человеческой природы не могут быть другими, – подкрепил это утверждение ее рыжий друг.
– А вот не скажи, – продолжал я; о! меня уж просто несло, и со стороны я, должно быть, смотрелся весьма забавно, – стоило бы только власти перестать быть бизнесом, приносящим немалый доход, живи наш вожак в безыскусном жилище со свежевыбеленными стенами, и получай разумное жалование, – куда денется и паразитическая свита, и жадные мысли, тогда и о благоденствии народа можно было бы ему подумать и благородных законов подсочинить.
– Золотой век!.. – зло расхохотался рыжий, и кое-кто его поддержал. – Такого никогда не было и не будет.
– Такое случалось неоднократно, – не унимался я, – более того, всякий раз, как издыхал, захлебнувшись золотом и развратом обветшавший Рим. И сразу преображались ценности, и тут же менялись приоритеты. Правда, это всегда было не лучшее время для проституток, ростовщиков, паразитических народов и всякого рода сибаритов… Но… И у болезни, и у роскоши, как разновидности душевного недуга, тоже свой срок.
Вновь щебетала дивчина:
– Вы такие страшные вещи говорите… Надеюсь, мы до такого не доживем. И почему роскошь – это болезнь?! Почему руководитель страны должен жить в какой-то лачуге?
