Текст книги "...ское царство"
Автор книги: Виталий Амутных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
И вновь обыденная реальность предстала передо мной в своем общеустановленном виде. Издав едва уловимый очень высокий звук, Стрижикурка повалился навзничь, поскольку сидел на какой-то вырезной скамейке без спинки. Массивное тело глухо грянулось об пол, и Святослав тут же поднялся из своего кресла. Не обменявшись ни единым словом, мы вышли из кабинета и разошлись в противоположных направлениях для того, чтобы обследовать просторные площади этого логова, так напоминавшего большой универсальный магазин.
В четырех комнатах, которые выпало осмотреть мне, ничего важного не обнаружилось. Святослав же вышел мне навстречу со словами:
– Там сейф. Большой.
– Сейф? – удивился я. – Разве мы пришли сюда искать денег?
– И все-таки в него следовало бы заглянуть, – настаивал Вятичев.
Такой поворот дела изумил меня до чрезвычайности, но ситуация была неурочная для выяснения отношений.
Ключи, обнаруженные в кармане бездыханного Стрижикурки, оказались родными небольшому сверкающему железному шкафу. Правда, у меньшего верхнего отделения замок был кодовым, зато большая дверца открылась без труда. Сложенные в штабеля пачки стодолларовых банкнот заполняли достаточно вместительное пространство.
Вятичев выгреб их столько, сколько могло поместиться в его руках и двинулся в обратном направлении, к кабинету, в котором нашел вечное успокоение его недавний хозяин. Ноги у меня сделались ватными, и ледяной ужас заскользил по телу… Неужели, столь гибельно я ошибся в своем друге?! Деньги? Нет… Все перед глазами скручивалось, разламывалось и, дико заливаясь немым воем, неслось, неслось куда-то… Бессильно глотая разъедающую горечь предательства, я поплелся за Вятичевым, позабыв, казалось, обо всем на свете.
– Куда… ты, как же это… – бормотал я нечто, не находя более подходящих слов.
Святослав прошел в кабинет и… Да… как мне удалось пережить тот день? Слишком много слишком ярких слишком переходчивых переживаний разворачивал он передо мной.
Прямоугольные пачки одна за другой летели в оживающее жерло камина. Какое-то время огонь точно присматривался, принюхивался к предлагаемому ему харчу, и тут же с жадностью набрасывался на него.
– Слава, – медленно выговаривал я слова, загипнотизированный то ли струящимся танцем огня, то ли избыточно крутой переменой чувств, – у нас нет, совсем нет времени… И не лучше ли было отдать эти деньги тем, кто в них нуждается?..
– Нет, Тимур, не лучше, – отвечал он, – это средство не в состоянии решить ни одну из проблем, которые стоят на нашем пути и пути нам подобных. Ничего, кроме новых бед, они не могут принести. Да ты и сам это прекрасно знаешь.
Конечно, и я это знал, иначе не пришлось бы нам с Вятичевым столь точно угадать друг друга. А на слова те вовсе и не возлагалось никакой информативной нагрузки, главным в них была интонация, в которой мне так хотелось передать моему соратнику заслуженное восхищение им.
Покончив с долларовыми залежами, Святослав огляделся по сторонам и подхватил со стола коньячную бутылку. Эта штука опять же немало удивила меня:
– Не время же, ей-богу…
Но он, высмотрев свободное пространство посреди комнаты, ни слова не говоря вылил содержимое бутылки на шелковый светло-голубой ковер в нимфеях Манэ рядом с развалившейся тушей мэра. Он попытался поджечь коньячное пятно спрошенной у меня зажигалкой, но коньяк горел плохо, слабо, и потому пришлось прибегнуть к любезности углей из камина.
Слои смрадного дыма становились все гуще, и времени для промедления теперь совсем не оставалось, не смотря на то, что Вятичев уже успел отключить систему пожаробезопасности, чуткими пластмассовыми носиками рассыпавшуюся по гипсокартонным потолкам с фальшивой лепниной.
Мы покинули гибнущие покои Стрижикурки, плотно притворив за собой стальную плиту входной двери. На этаже охрана появиться еще не успела. Попытка вернуться той же дорогой, которой нас привел сюда опочивший Стрижикурка, вряд ли увенчалась бы успехом: гараж был закрыт, да и обстановка на этом пути могла не один раз перемениться. Впрочем, не далее, как вчера, нами был оговорен иной план прощания с этим чудным домишкой, весьма простой. Потому мы направились к парадной лестнице, проходившей рядом с лифтовыми площадками. Не спеша спустились по ней. Дополнительная охрана на этажах, как видно, для прочих жителей предусмотрена не была. Во всяком случае, не смотря на нашу осмотрительность, просторные холлы неизменно встречали нас безмолвием напыщенных кожаных диванов и поддельных деревьев. Но внизу, у самого входа (я знал) помещается контрольный пункт, – небольшая комнатка, в которой неусыпно дежурит, как минимум пара хозяйских прихвостней возле мониторов, транслирующих взгляды дюжины видеокамер, установленных вокруг сего дворца.
Холуев в будке оказалось, как и прошлый раз, двое. Наше появление для них явилось полной неожиданностью. Во всяком случае никакой опасности для себя изнутри здания они, поди, предполагать не могли. Каждый из них получил по одной пуле, и бесславно сложил голову во имя интересов своих хозяев. Быть может, они были в общежитии премилыми людьми, рожали детей, несли в дом каждую косточку, брошенную с барского стола… Впрочем, следовало же им понимать, что, коль, посредством своего раболепия, решился смешать собственную корысть с господской, то, может статься, и ответ придется держать сообща. Во всяком случае, хотели они того или безвольно плыли по течению судьбины, свои подарки от жизни они уже получили.
Я было, собирался рвануть к выходу, но Святослав задержался в будке охранников еще ненадолго. Ровно настолько, чтобы вытащить из магнитофонов кассеты, на которые писались доносы видеокамер.
И вновь размытый потоками утреннего света до ощущения акварельного рисунка ленивый воскресный город. Мы не спеша вышли из стекляшки-парадного и так же шаг за шаг пустились по все еще малолюдному, вышитому солнечными лучами, розовому плиточному тротуару. И как удивительно не совпадали чувства мои с теми, которые навязывала сходным обстоятельствам социальная пропаганда. Вся эта неоглядная обслуга теперешних либо давно околевших именитых тунеядцев со всех сторон, – из книг, газет, телевидения, всяких продажных искусств и общественного мнения, – изначала тщилась заверить меня, что нет поступка недопустимее, чем убрать с дороги вредоносного индивида. (Если сами эти захребетники не учредят организованное побоище во имя, разумеется, пополнения собственной бездонной мошны.) Женоподобные кликуши взахлеб заливались о том, что любую личность, способную на поступок, ожидает океан терзаний, который в конце концов и обязан ее поглотить. «Может быть, еще не пришел час?» – размышлял я, проплывая мимо золотистого стекла витрин одного из филистерских святилищ. Ведь ничуть не бывало! Как никогда я ощущал замечательное взаимопонимание и обоюдную поддержку всего внешнего и тех законов, которые помещались внутри моего сознания. «И как же назвали бы теперь меня те кадровые истерички? – продолжал я задавать себе вопросы, невольно щурясь от проникающего в глаз солнца. – Маньяком? Террористом?» Я взглядывал дорогой на моего спутника, но ни одна из мрачных масок не шла его открытому и целеустремленному южнорусскому лицу.
Еще какое-то время мы гуляли с Вятичевым по городу, заворачивали в кофейни и даже заглянули на какую-то фотовыставку, что могло бы показаться верхом легкомыслия. Однако, ничто не подсказывало нам иных действий, и плыли мы, влекомые течением времени, не замечая его.
День еще сверкал во всю свою мощь, когда ноги наконец принесли меня к родным пенатам. Вятичева уже не было со мной, но особое светозарное ощущение того воистину многозначительного дня не собиралось покидать меня ни на минуту. В доме, как всегда, владычествовал зеленоватый сумрак. И первое, что я сделал, переступив порог и сбросив с себя куртку… Я прошел в ту комнату, где который год безнадежно дремал под сенью нездешней бессмертной листвы мой старый мольберт. Не без труда я содрал с него цепкие пряди пестрых бразильских марант и колючих эуфорбий, вытащил на середину комнаты. Я достал ящик с почти окаменевшими тюбиками красок, кисти с жесткой заскорузлой щетиной, палитру, мастихины и прочий инструмент, смотревшийся, натурально, археологической находкой. Я так торопился, точно вот сейчас могла произойти какая-то катастрофическая случайность, способная оборвать мою, пусть назначенную, но все-таки жизнь. И тогда тот порыв чувств, те мысли, которые взращивались годами земных страданий, не найдут своего предметного воплощения, и значит кому-то (всего скорее, одному единственному человеку), блуждающему сегодня или годами позже в том же дольнем лабиринте, придется наново расчищать мною уже понятый участок пути.
Я стал за мольберт. Белый загрунтованный холст с насмешливым ожиданием воззрился на меня. Он обещал… ВСЕ. Он уже одобрял любое мое действие, он с готовностью принимал любое движение моей души, обескураживая широтой эвентуальных воплощений.
Уже были размочены в пинене кисти, уже было разлито по керамическим плошкам густое льняное масло… Уже на палитре были сделаны первые смеси, для которых мне потребовалось не более десятка красок. Верные – охра, сиена, английская красная, умбра, зеленая земля, ультрамарин… (О, я уже давно водил только поверхностную дружбу с желтыми кадмиями всех градаций, розовыми и фиолетовыми краплаками.) Но нет… Я подходил к холсту и отходил от него, – да только трепетный язычок угольного карандаша все не решался коснуться безмерного белого поля. Я огляделся. Зеленый сумрак по-прежнему владел пространством.
Едва ли не четверть часа понадобилась мне для того, чтобы освободить окно от буквально вросших в него иммигрантов из Индии и Палестины, Австралии и Мозамбика. Целые потоки весеннего света ворвались в комнату, преобразив ее до неузнаваемости. В этом безжалостном холодном солнце теперь все предметы знакомой обстановки смотрелись такими маленькими, жалкими и жадными, напуганными и глупыми. И точно их собственный за моей спиной проскрипел испуганный голос:
– Что ты делаешь!..
Я оглянулся, – конечно, это была жена. В расходившемся свете ее белое трепещущее лицо было охвачено таким неподдельным ужасом, что, казалось, готово было улететь. Блестящие черные глаза то и знай пытались уберечься от солнечного произвола заслоном густых ресниц, но страх перед чем-то еще до конца не понятым вновь и вновь распахивал их. Темная прядь упала со лба, прилипла к подрагивающим губам, но не было даже попытки смахнуть ее. Как же давно не видел я это лицо заряженным электричеством жизни, и теперь, невольно прикидывая, умброй или вандиком следовало бы прописать теплую тень от этих напряженных бровей, я думал: лицо ее необыкновенно красиво.
– Что ты делаешь? – повторила она чуть более уверенно.
Но, поскольку вопрос и не был по сути вопросом, а являлся примером так называемого «мозаичного движения» (так бывает с живыми существами этой планеты, когда они оказываются под влиянием нескольких сильных и разнокачественных ощущений, когда, например, они агрессивны не менее, чем напуганы), – я решил загадкам «смешанного поведения» уделить какое-нибудь другое время и просто отвернулся к мольберту.
Этого было довольно, чтобы оказаться в другой реальности. Рука сама двинулась к белой пажити холста, – и вот из бархатной угольной пыли стал складываться остов вызревающей мысли.
По центру на переднем плане я разместил фигуру сидящего на траве мальчика лет восьми, складывающего крупные фрагменты прихотливой амфоры. Чуть поодаль справа от него склонилась над котлом, охваченным пламенем костра, сухощавая женщина в широкой грубой одежде некоего степного аскетического и воинственного племени. Невдалеке от костра сложены кое-какие кожаные доспехи, дротик, полупустой колчан и массивное седло. А за фигурами женщины и мальчика распростирается широкий средиземноморский пейзаж, развернутый высокой линией горизонта. Слева на небольшом холме в дыму затухающего пожара останки барской усадьбы с дорическими колоннами портика, группа конных и пеших фигур возле. А далее – низина с низкорослыми крестьянскими постройками, массивами оголенных камней, небольшими оливковыми рощицами и одинокими столбами кипарисов, каскадом уплывающая к безмятежной линии водной глади.
Рисуя под живопись, я всегда стремился использовать именно уголь: им значительно проще намечать не только контурную линию, но и тональные различия, и световые отношения будущего полотна. Но вот рисунок был окончен, теперь, по всем усвоенным опытом правилам, его следовало бы зафиксировать раствором даммарного лака в пинене. Но разве была у меня терпеливость ожидать, когда этот самый фиксатор просохнет! Мягкой щеткой я слегка стряхнул лишний уголь с рельефной поверхности холста и, рискуя подпортить будущий красочный слой, взялся за кисти.
Как ни велико было мое нетерпение, все же я не решился после столь длительной разлуки с живописью обойтись без подмалевка, не провести предварительную легкую прописку цветом всего холста.
Конечно, мне хотелось, чтобы картина имела звучание созданной на пленэре. И я понимал отчетливо, что добиться этого, не собрав прежде изрядного количества натурных эскизов, нельзя. Но, как бы там ни было, у меня оставался, пусть и припорошенный пылью, багаж моих былых походов с этюдником. Я был очень упорным учеником и порой десятки этюдов посвящал одному мотиву, взятому при различных состояниях природы, памятуя, что «только знание предмета может помочь найти наиболее верные средства его воплощения». Да, я владел достаточно обширной суммой образов, скрупулезно мною изученных. Именно это придавало мне в тот момент решимости и куража.
Чтобы не впасть в белесость и добиться звучного, густого, насыщенного колорита, я, понятно, решил начать с самых темных мест. Смеси на основе умбры показались мне наиболее удачными, ведь черные краски с белилами дают мертвенный, слишком уж холодный оттенок, что никак бы не вязалось с мерцавшим в моем мозгу общим колористическим образом будущей картины. Взяв крупную кисть, я начал прокладку теневой части фигур мальчика и женщины. «Кто напишет тень, тот напишет все», – сказал великий. И действительно, лучше начинать с теней, ибо они сразу определят форму и как бы дадут тональный камертон. А тональное выражение формы и является основой цветового решения. Впрочем, работая над прокладкой теневых мест, я старался не упускать из виду и световые части, и фон, поскольку, стоит увлечься частностями, выпустить из виду общее, – и полотно превратится в лоскутное одеяло, смесь равнозначных деталей, не способных объединиться в гармоническое целое.
А мне было необходимо, чтобы все объединил угасающий день. Нет, не вечер. Еще богато солнце. Но его лучи уже окрашивают лица моих героев в розовато-желтые цвета, а зелени дола дарят мягкость и теплоту. День еще горит, но уже сильны контрасты теплого света и холодных теней, доходящих порой до звучных изумрудных и синих. На лицах тень голубовато-холодная, рифмующаяся с небом, в нее вплетаются горячие желтооранжевые рефлексы от освещенного плеча или залитых светом лежащих по соседству валунов. Рефлексы очень резки по цвету, но светлы по тону. В этом празднике дня костер, лижущий закопченный котел, весьма бледен и слаб.
Линия горизонта высока, но обозримой полосы лазоревого неба, пронизанной золотисто-багряными бликами, довольно для создания впечатления бесстрастного простора. Золотистого простора, определяющего и общий цветовой строй картины. Пусть настроение пейзажа будет безбурным: день окончен, уже почти все свершилось, накопленные краски могут быть щедро рассыпаны по земле…
Но все ли так умиротворенно в этом золотистом пейзаже, где столь прозрачен воздух и столь мягки касания деревьев к редким палевым облакам? Вот слева на холме часть богатого дома с рухнувшей от пожара кровлей. Руины закоптил дым, но несколько крайних колонн портика не тронул пожар, – их свежая розовость напоминает о былом величии этого дома, вероятно, загородной виллы столичного сановника. И не его ли, облаченного в пурпур, волочит за собой группа людей в штанах и куртках, понуждая к тому уколами дротиков. Здесь же, на золото-зеленой траве уже распласталось несколько фигур. Кто они, за отдаленностью разобрать трудно. Крестьянские неказистые постройки охристого тона, сбегающие к сиреневой воде, также там и здесь зачернены пожаром. Роскошный день безветрен, и темные дымки поднимается в яркое небо почти отвесно. На деревенских улочках кое-где видны какие-то фигуры, все больше конные, но их почти невозможно рассмотреть.
Мне кажется, я все-таки очень точно взял цветом свет на голове женщины, озаренной послеполуденным солнцем. Теперь мне потребовалось совсем немного оранжевого кадмия, чтобы наметить горячий рефлекс в синеватой глубине ее глазных впадин. Кто же она, немолодая и с точки зрения человека, расслабленного наслаждениями, вовсе некрасивая женщина? Свет активно вырисовывает левую часть ее лица (дневное светило несколько часов назад миновало зенит), скользит по уходящим формам головы, оставляя правую часть лба и скулы в легкой синеватой тени. Темное, почти черное одеяние и теплый зеленоватый цвет фона делают портрет особенно выразительным. Забранные в косы волосы откинуты, но глазничные впадины погружены в полутон, – и трудно угадать выражение ее глаз. Всего вероятнее, это верная подруга нелегкой и требовательной жизни одного из рядовых воителей, если угодно, одного из тех, в варварской одежде, что всего в трехстах метрах гонят сейчас изнеженного сибарита на неминучую расправу. В ее прочном мире, исполненном каждодневных трудов и забот, владычествует гегемония рассудка, и потому ее чувственное женское начало уложено в жесткие рамки функций, обслуживающих волю коллективного разума. Здесь, на краю наскоро сооруженного бивуака, женщина занята приготовлением нехитрого обеда не только для своего героя (слишком велик казан на огромном железном треножнике), но и для многочисленных соратников его.
Почти с благоговением, я положил еще один мазок на световую часть лба женщины, – охра с белилами. Четче обозначившийся контраст света и тени на этом полном достоинства стоическом лице добавил ему драматической напряженности. И тем не менее весь ритм линий, формирующий фигуру женщины, с каждой минутой все безраздельнее увлекающей меня, творил плавный и даже музыкальный силуэт.
И все же первый, наиболее значимый план картины занимал потешный мальчуган, несомненно, один из многочисленных чад, мною уже боготворимой женщины в бурой поскони. Он сидит на земле, скрестив ноги, и полусухие приморские травы трогают его грязно-рыжие широкие штаны из плохо выделанной кожи. Оголенный торс восьмилетнего мальца кажется не по возрасту крепок, но простор ярко-синих пытливых глаз в полной мере выявляет его лета.
Еще охры его волосам, глядящимся в данном окружении почти золотыми. Для щедрого румянца я взял английскую красную, но тут же по написанному, по сырой краске, положил еще и немного краплака. А для того, чтобы эффектнее произвести лепку формы, для световых частей смеси из красок я составлял густые и клал их более пастозно, как бы передавая рельеф и объем. Меня не отвлекала некоторая мозаичность живописной поверхности. Я планировал впоследствии воспользоваться приемом лессировки, нанести на просохшее полотно свежие полупрозрачные красочные слои для того, чтобы обобщить резко проработанные детали и сгладить неточно взятые световые отношения. Но сейчас мне было не до красот отделки.
В руках мальчишки крупные фрагменты изящной амфоры. Ни форма ее, ни роспись на ней, как и неопределенность архитектурного стиля погибшей виллы, не дадут точного представления о времени и месте событий, но очевидно, что это начало исторического прошлого, память о котором человеку удалось сохранить. Причем, для одних персонажей картины это конец времен, для представителей молодой цивилизации – начало спуска с вершины их священных многовековых традиций, разрушение замка первородного миросозерцания и законности.
И что же такое осколки драгоценной амфоры в руках варвара? Разбитый символ высокой культуры? Или ординарный предмет вульгарной роскоши, оплаченный кровью и потом миллионов презренных рабов? Явно не озадачиваясь подобными проблемами сосредоточенный малыш пытается починить сломавшуюся пеструю игрушку, принесенную, не иначе, в качестве случайного трофея грубым, вовсе неотесанным отцом. И как удивительна тяга человека к реанимации казалось бы уже навсегда почивших ошибок предшественников! Мальцу, безусловно, не собрать эту глупую безделку, слишком вычурную для исполнения утилитарных задач, но не одно поколение его сродственников (неужели своей волей!) положат усилия для того, чтобы возвратить ее жизни. И вновь, как это водится от веку, она отплатит за внимание к себе гостинцем «троянского коня».
Еще дважды в ближайшие дни я возвращался к этой работе. Таким образом полотно было закончено всего в три сеанса. Порыв вдохновения с такой силой охватил меня, что все это время я, казалось, и ног-то под собой не чувствовал. И потому мало удивительного было в том, что когда я услышал от коллег из отдела новостей о безвременной кончине досточтимого мэра города Анатолия Ивановича Стрижикурки, какую-то секунду я не мог связать полученную информацию со своими сведениями по данному вопросу. Вечером того же дня мне позвонил Вятичев.
– Ты новости по ящику смотришь? – спросил он.
– Смотрю иногда. Но о резонансном, как говорят, инциденте мне поторопились рассказать на работе.
– Мэр скончался от инфаркта миокарда, – почти с восхищением произнес Святослав. – Оказывается.
– Я слышал. «Его чуткое сердце не выдержало бешеного ритма, в котором ему приходилось биться…»
– Слушай, приходи. Ты чем сегодня занят?
– Ой, сегодня занят! – воскликнул я в ответ, тут же позабыв о всяких стрижикурках, мыслью уносясь к своему заповедному золотистому средиземноморскому пейзажу. – Но в ближайшие дни непременно зайду. Идет?
– Жду, – ответил Святослав и повесил трубку.
Ждать я долго не заставил, и уже вечером следующего дня был у него.
Развалясь на диване, я грыз большое желтое яблоко, за восемь месяцев прошедшие с тех времен, когда его сорвали с ветки, утратившее все присущие сему фрукту качества. До нового урожая времени еще было довольно, и потому не приходилось роптать. А Святослав в это время, разложив на столе части разобранного АПСа, рачительно протирал их ветошью, пропитанной в масле. Обработанные детали он выкладывал ровным рядком, предварительно любовно оглядывая каждую из них.
– Все-таки есть что-то… предчувствие какое-то… – говорил он, прочищая шомполом ствол и после заглядывая в него. – Все эти дни я был спокоен, как танк. Но, честно говоря, не ожидал, что народу сообщат о сердечном приступе мэра.
– Что же тут удивительного, Слава? – продолжал я глодать яблоко. – Слишком много людей в окружении Стрижикурки были заинтересованы в его скорейшем околевание. Многие из его ближайших друзей наверняка давно уже готовили своему корешку сходственный подарок. Только ведь задумывали его как-нибудь слишком уж хитро.
– И тут дружок нежданно упокоился, – поддержал меня Вятичев.
– А тут он, действительно, уснул вечным сном, и, нетрудно догадаться, что в подозреваемых одновременно оказались не какие-то, а практически все его сотоварищи. Но ведь весь этот сброд и является, так сказать, столпами нынешнего общества. Так что, видать, подумали они, поразмыслили, и без всяких лишних обсуждений каждый из них пришел к единственно разумному в сложившейся ситуации выводу: сердечный приступ, случайное возгорание, пожар… и т. д. А что им еще оставалось?
– Жаль только, Тим, что на смену этому Стрижикурке придет такая же сволочь…
– Разумеется, точно такая же. Марсианин с этой миссией к нам не прилетит. Ну и что? Мы ведь не собираемся перекраивать Божеские начертания. Да и глупо было бы пытаться. Представится возможность поохотиться на новоявленного главаря муниципалитета – хорошо. Нет – другой для этой цели можно поискать объект. Их повсеместно черт на печку не вскинет. Стрелять не перестрелять.
– Вот-вот, о новом объекте я и хотел тебе сказать, – на секунду оторвался от своего занятия Святослав. – Есть отличный, как говорят, «очень прекрасный» объект. Просто мечта. Только не здесь. Здесь такие и не водятся. В столицу ехать надо.
– Но, если предприятие того стоит… – пожал я плечами.
– Есть у меня там приятель. Зовут Гариф…
– Га-риф?! – невольно глаза мои раскрылись шире, и добавил я не без иронии: – Может быть, фамилия его Амиров?
– Да-а… Амиров… – удивился Вятичев. – Ты тоже его знаешь?
– Н-н… Просто герой сериала, который мне приходилось ваять на телевидении носил как раз это имя и даже ту же фамилию. А имечко это, прямо скажем, слишком популярным не назовешь, – продолжал изумляться я.
– Что, имя? Имя, как имя. Татарское, – отказывался разделить мое удивление приятель. – Извини, Тимур, я твой сериал не смотрел. Да, и вообще никогда сериалов не смотрю. Ну, и есть у него там одна знакомая из самого, что ни на есть осиного гнезда этих вот… хозяев жизни. Размеров, говорит, самых невероятных. Килограмм под двести. Она у них там, вроде, одна из главных кукловодов: творит что хочет, управы на нее давно уже никакой нет, на телеэкране не показывается. В народе до сих пор ходят слухи, что именно она в столице взрывала дома с мирно спящими в них людьми, когда устраивала рекламную кампанию ею же назначаемому президенту, чтобы тот впоследствии, борясь, так сказать, с призрачными террористами, мог заручиться еще и общественным мнением в свою пользу. Помнишь такое? И достать ее, нежную Розу, понятно, никому невозможно. Но у него, там, с ней какие-то отношения… и… и… гарантии, конечно, никакой, только почему бы ни попытать удачу? А имя у этой свинюки знаешь какое?
Казалось бы, вовсе не своей волей из лежачего положения я перетек в сидячее. Конечно… я знал ее имя. И, если это не было розыгрышем со стороны Вятичева (а к розыгрышам он никогда пристрастия не имел), то открывающееся мне совпадение было подобно чуду. Я знал, я ждал, вот сейчас упадет это имя, как диатриба иллюзорной независимости человеческого существования.
– Роза! – рухнуло имя. – Представляешь, это чудовище зовут Розой!
– А фамилия ее… – робко вымолвил я, – фамилия ее Цинципердт?
– Какой еще Цинципердт? – возмутился Святослав. – Ее фамилия… Как это… А! Цинцинат.
– Ах, вот как… Цинцинат… ну, конечно… это меняет дело… – что-то еще мямлил я невольно подумывая, что, может быть, здесь и истощаются все совпадения.
– Я, правда, Гарифа давно не видел. Так, перезванивались раз в год по обещанию, – говорил Святослав. – И вот звонит позавчера. Рассказывает, черт, мол, привел столкнуться с этой Розой. Сам, конечно, виноват, что тут же не послал ее куда подальше и не отказался сразу от каких бы то ни было с ней отношений. Но, говорит, я, вроде, никаких взаимоотношений с ней налаживать и не думал, но события как-то сами так развернулись, что эта жирная Роза вечно оказывалась на моем пути. Влюбилась она в него, что ли, а, может, просто новую игрушку себе придумала. Ну, и тут понеслось… Фирма у него была там какая-то – сгорела. Не сомневается, что Роза ее спалила, чтобы крепче к себе привязать. Жена тут же его бросила, забрала дочку и с любовником в Австралию укатила. Приятели, партнеры, так сказать, по бизнесу, тоже куда-то все подевались. Правда, в обмен на эти потери Роза настоятельно предлагает ему попользоваться радостями ее дворцов, вызывается осчастливить его какими-то подарками и дорогой пищей. Но это, вне всякого сомнения, только в том случае, если он целиком и полностью расстанется с собственной волей.
– Да… Вот как… Да… – кивал я головой, слушая приятеля. – Какая интересная история. Но, если Роза эта, Цинцинат, действительно столь крупная шишка в своре подобных ей, – ни о какой охоте можно и не мечтать. Сам же ты сказал: достать ее нельзя.
– Что ты торопишься как голый в баню, – огрызнулся Вятичев. – К Стрижикурке тоже ведь было в дом не придти, в дверь не позвонить. Я с Гарифом по телефону не мог, ясное дело, подробно об этом поговорить. Но, вроде бы, есть пути для взятия и этой крепости.
– И когда мы можем отправиться…
– Да когда угодно. Билеты взяли, – и поехали.
В это время в коридоре раздался негромкий щелчок замка. И еще один щелчок, на этот раз закрываемой изнутри двери.
– Лиза? – невольно насторожился я.
– Она.
– Ты хоть бы оружейную свою тряпкой прикрыл, – посоветовал я Святославу, дивясь его беспечности.
– Зачем? – отвечал он. – Елизавета – редкий среди женщин экземпляр: она обычно не в свои дела нос совать не пытается.
К сожалению, мой опыт подобные образцы женских характеров не знал, и потому я только саркастически ухмыльнулся.
Серый британский кот, валявшийся на моем джемпере, брошенном в кресле, поднялся, выгнул спину, заурчал, спрыгнул с кресла и засеменил в прихожую.
– Мой мальчик меня встречает! – донеслось оттуда.
И вот с томным котом на руках Лиза появилась в комнате. Вероятно, от быстрой ходьбы лицо ее раскраснелось. Светло-русые волосы, наскоро приглаженные по пути у зеркала, еще хранили фасон той прически, которую укладывал ветер. Чуть раскосые глаза смотрели с ее широкого лица как всегда решительно и даже как будто с вызовом, но я не мог не заметить, что безукоризненной формы лба ее коснулась тревога, и возле губ – залегла какая-то нерешительность. Как всегда на Лизавете было нечто трикотажное и облегающее, на этот раз фиолетового цвета, и сей инфернальный цвет добавлял ее облику сумрачности.
– О, Тимур! – как мне показалось, нарочито весело вскричала она, тут же бросаясь ко мне на диван.
К Вятичеву и не подошла. Она прильнула ко мне, бросила исподлобья взгляд на Святослава:
– Он опять со своим железом возится. Знаешь, Тим, он меня бросает, ехать куда-то хочет, на сколько не говорит. Тим, я теперь с тобой буду. Ты не знаешь, я – супер! Ты увидишь… Ну скажи, я тебе нравлюсь?
– Ты мне очень нравишься, Лиза, – чистосердечно признался я.
Лизавета еще плотнее прижалась своей великолепной грудью к моему предплечью, погладила руку и заглянула в глаза. Я чмокнул ее в бровь, и ободренная она вновь переключилась на Вятичева:
– Слава, ты не будешь против, если я, пока ты там вояжируешь…
– Лизок, я только за, – с простодушной улыбкой отвечал ей Вятичев, вновь принимаясь за свои железки. – Я не говорил бы тебе этого, если бы планировал остаток жизни просидеть в семейных трусах рядом с тобой у телевизора. И что, ты взялась меня шантажировать? Ты же знаешь, что для меня надежный друг стократ важнее женщины. Хочешь быть помощником в жизни мне… или нам, – прекрасно. Нет, – извини. Кстати, Тимур едет со мной. Так что, у тебя есть время подумать.
