Текст книги "...ское царство"
Автор книги: Виталий Амутных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Это есть сонет by Shakespeare.
– Про любовь?..
– Да. Большая любовь.
Настя вновь встает со своего места и внимание матери переключается на нее.
– Ну, что тебе неймется?! – взмахивает руками Наташа, хватает дочь и не без некоторого насилия усаживает ее себе на колени. – Ну, что ты никак с Дэвидом не подружишься? Настенька, он очень тебя любит, очень!
Видимо, в подтверждение этих слов Дэвид обнажает белоснежные зубы в широкой улыбке, достает из пиджачного кармана шоколадный батончик, заготовленный, надо думать, заранее, и, протягивая его девочке, говорит, медово присюсюкивая:
– Моя маленькая принцесса, что ты не желаешь давать мне улыбка? Что ты так серьезная девочка? Пожалуйста, возьми этот сладкий шоколадка…
Он тянет к ней руку с конфетой, – и тут девочка начинает дрожать всем телом, точно ее охватывает ужасный озноб. Дрожат ее плечики, дрожат губы…
– Мама… Мамочка! – и слезы потоком изливаются из ее ужасом распахнутых глаз. – Мамочка, дорогая моя, пойдем домой! Пойдем уже. Пойдем к папе…
А папа тем временем сидит вовсе не дома, а в роскошной гостиной (одной из гостиных) Розы Цинципердт ультрасовременного, как говорят, авангардного дизайна, отчасти напоминающей интерьер звездолета из фантастического фильма, отчасти – оснащенную по последнему слову техники операционную. Ибо все вокруг, – и мебель, и стены, и пол с потолком, и окна-иллюминаторы, – слажено из травленого стекла, серебристого пластика, крытых никелем металлических трубок и рифленого алюминия. На зеркально отсвечивающих серых стенах, щедро оснащенных разнокалиберными светильниками в виде невероятных индикаторов и табло, голографические изображения каких-то небывалых существ в тускло мерцающих кварцевых рамочках.
Гариф Амиров восседает в кресле, надо быть, командира корабля, заваленный со всех сторон фотоальбомами вовсе не космического облика. Альбомы громоздятся горами на расположенных рядом с ним предметах мебели неизвестного назначения, на его коленях и даже на стеклянном, подсвеченном снизу, полу. Некоторые из них раскрыты, и в каждом точно размноженная призмой калейдоскопа Роза Цинципердт в таких, сяких и эдаких видах.
В комнате он один.
По отсутствующему выражению лица, с каким гость рассматривает нескончаемую галерею Розиных портретов, можно судить, что вернисаж не слишком захватывает его; а измятая поза подсказывает: заперт Гариф в этой космической мышеловке уже давно. Он зевает, потягивается, – альбомы с грохотом сыплются с его колен на стеклянный пол, брезжащий мистическим фиолетовым светом. И в этот момент слышится пронзительный взбешенный голос Розы, а следом – приглушенный кудахчущий баритональный хор. Тотчас эллипсовидная входная дверь беззвучно скрывается в стене, и в комнату решительной слоновьей поступью вваливается Роза.
– Я всех вас кастрирую! – кричит, вернее, визжит она. – Я вас назад в Бердичев запру, и вы тогда у меня…
Она стремительно, насколько то позволяет ей особенная конституция, несется по комнате, а ее поджавшая хвосты свора, боязливо поскуливая, комично топчется в нерешительности у входа, не отваживаясь переступить порог. Но вот Роза замечает спешно поднимающего с пола упавшие фотоальбомы Гарифа. Некоторое время она непонимающе таращится на него своими маленькими близорукими глазками, словно силясь припомнить прозвание этого человека и как он вообще тут оказался. Полминуты невразумительного молчания, – и вид Гарифа действует на нее, как успокоительная таблетка.
– Идите, думайте, – взмахивает она жирной лапой в сторону притихших сподвижников, и, нажав на кнопку находящегося в руке пульта дистанционного управления, закрывает перед ними дверь.
– Какой сегодня тяжелый день! Какой тяжелый! – уже на излете лихорадки слабо восклицает Роза. – Гарик, если бы ты знал, сколько они у меня крови выпивают! А сами-то ослы, ослы безмозглые. Ничего без меня сделать не могут…
Она подходит к какому-то предмету мебели, совмещающем в себе черты дивана, шкафа и внутренностей электронного аппарата, и валится на него.
– Устала… – пищит толстуха, и то подтверждает испарина на лице и тяжелое дыхание ее. – Гарик, иди, сядь со мной.
Гариф какое-то время воюет с полчищем непослушных фотоальбомов, то и знай изощряющихся вывернуться из его рук, и наконец перебирается к Розе. Она обхватывает его шею своей немалой рукой и склоняет шишкообразную голову (из-под лака гладкой прически выбилось несколько рыжих прядей) к его плечу.
– Ты так долго ждал меня… – одной рукой она меланхолично треплет колено Гарифа. – Ждал?
– Что же мне оставалось?
– Ничего, скоро у нас с тобой будет много свободного времени. И, поверь, я знаю, как его провести со вкусом. Мы не будем расставаться ни на минуту, да?
Гариф посматривает по сторонам, точно ему не хватило времени досконально изучить обстановку.
– Какая странная эта комната…
– Да-а… Хотелось немного пошутить. Ко мне тут Джорджик приезжал. Ну, этот, фантазер. Лю… Лу… Кино еще сочиняет.
– Неужели, Лукас? – не без иронии роняет Гариф.
Роза же отвечает с ленивой невозмутимостью:
– Он самый. Я и решила сюрпризец ему подкинуть. Тут много всяких шутих.
Не поднимая голову с плеча Гарифа, она направляет коробочку дистанционного пульта на противоположную стену. Раздается взрыв, – Гариф вздрагивает, – по стене проходит зигзагообразная линия разлома, и та раскалывается на две неравных половины. В образовавшемся довольно широком проеме за клубящейся завесой дымки – звездное небо, мимо пролетают какие-то светила, кометы и, надо думать, всякие там астероиды. Но вдруг из лиловой дымки выдвигается вперед золотистое изваяние бычка, ростом, так, с собаку, овчарку. Бычок разевает рубиновую пасть и страховитым голосом произносит:
– Georg, can it really be true, that you are fax-free?
– Смешно, правда? – усталым голосом произносит Роза и слабо хихикает. – Между прочим, истукан не позолоченный, а золотой, – она смежает веки. – Хотела этому Жоржу подарить… да что-то он мне не понравился… Шутку не понял, обиделся…
Она замолкает на несколько минут, в течение которых Гариф покорно подпирает плечом ее рыжую голову, да вдруг всхрапывает и, задрожав, подскакивает на месте.
– Что?! Куда?! – вскрикивает она и, трепеща, озирается по сторонам; но реальность уже воспринята ее мозгом, и Роза улыбается: – Ой, заснула, представляешь. Такой тяжелый день! Да, как тебе мои фотографии?
Роза так круто меняет темы, что Гариф не успевает хоть как-то к ним подготовиться:
– Фотографии… Много их у тебя…
– Да, я люблю сниматься, – охорашиваясь, гордо и кокетливо попискивает Роза. – Потом как-нибудь я тебе про каждую из них расскажу. Не скрою, жизнь у меня яркая и захватывающая, как приключенческий роман. Но сейчас не проси меня об этом, я так устала. Гаричек, мальчик мой, – она приближает к нему лицо, из полных губ ее высовывается длинный серо-сиреневый язык, и она медленно проводит им по шее Гарифа, – твоя мамочка устала, – плотоядно шелестит она, – уложи мамочку в постельку.
Гариф не меняет позы, но в глазах его появляется выражение тоски угодившего в западню зверя.
– Иди, сядь на то кресло, – говорит Роза.
И он с поспешностью поднимается и топает к замысловатому сооружению, плоду вдохновения сумасбродного дизайнера, в котором он давеча изучал Розины фотопортреты. Только он опускается в серебристую чашу этого кресла, как Роза направляет на него пульт, – и кресло начинает плавно проваливаться под пол.
Наблюдая за растерянностью и опасливым верчением в кресле своего гостя, Роза вяло смеется, но опережает его попытку вскочить на ноги словами:
– Не волнуйся, это всего только лифт, – она кричит это уже одной только голове, медленно уплывающей вниз. – Когда спустишься, нажми на белую клавишу, справа от тебя будет, – я к тебе приеду.
Из космического корабля Гариф попадает в эпоху Ренессанса, и не иначе – в Италию. Возможно, достаточно обширная комната просто задавлена темной ореховой мебелью, явно неумеренно изукрашенной всякими архитектурными элементами: пилястрами, колоннами, целыми антаблементами, фризами, карнизами, капителями… Длиннющие сундуки-лари и маленькие сундучки на точеных ножках, кресла с прямыми спинками, несколько стульев с восьмиугольными сидениями, вместо ножек которым служат две резные доски, бюро-конторка… Ну, и, разумеется, центральная деталь этой антикварной мебельной лавки, – громоздкая и нелепая, как танк, кровать, с резными колоннами по углам, держащими устрашающе массивную крышу. И всюду крупная рельефная резьба, всюду богатая позолота, интарсия, львиные лапы и бараньи головы. А то, что не задушено мебелью, укрыто старинными гобеленами и темными драпировками.
– Га-рик! – слышится из отверстия в потолке пронзительный голос Розы. – Потом будешь все рассматривать. Отправь мне лифт. Белая клавиша.
Космическое кресло, такое странное в этой музейной обстановке, уплывает под потолок, и через минуту возвращается, уже наполненное до краев телом Розы.
– Ну что, интересно? – радуется она изумлению Гарифа. – И в музей ходить не надо, да? Кстати, есть тут, конечно, и фальсификации, но в основном – все подлинное. Но это что? Я тебе и не такое потом покажу, будь только послушным мальчиком.
Она отыскивает на одном из комодов среди бессчетных безделушек из слоновой кости, самоцветов или серебра небольшой стеклянный колокольчик, звонит, – и вскоре из-за каких-то сундуков появляется человек в ливрее.
– Поесть мне, – командует Роза, и человек исчезает.
– Как я устала! – поворачивается она теперь к Гарифу. – Я переоденусь. Душ принимать уже нет сил.
Тем не менее, не смотря на упадок сил, вещи она с себя стягивает весьма игриво.
– Я так тебя стесняюсь, – манерничает она, повернувшись боком, не без затруднения совлекая с себя гипюровый комбидресс, размерами напоминающий парашют.
Слуга приносит привычный поднос наполненный всякой снедью и ставит его по указанию Розы на один из ларей. Роза не глядя запускает в поднос руку, хватает что-то первое попавшееся и машинально отправляет в рот. Следом появляется еще один ливрейный, с таким же, как и у первого каменным выражением стертого лица, и подает ей какое-то одеяние, напоминающее театральный костюм. Роза кивает ему. Он набрасывает эту хламиду ей на плечи и как-то неприметно исчезает, точно факир.
Роза делает несколько шагов и валится на кровать, просто заходившую ходуном. Гариф с тревогой смотрит на качающуюся полновесную деревянную крышу кровати, казалось бы чудом не рухнувшую с вырезных столбов.
– Га-аря, ладно, иди сядь возле меня, – изнуренно стонет разметавшаяся на постели Роза. – Я сегодня необыкновенно устала, и тебе придется спать в другой комнате… Ты ведь не собираешься никуда уходить. В другой комнате… Но, ладно, я уделю тебе десять минут, – посиди возле меня.
Гариф подходит к кровати, садится, но Роза, ухватив его за одежду, увлекает к себе. Теперь они лежат рядом и смотрят друг на друга.
– Ну хорошо, – негромко попискивает Роза, – ты можешь немного поласкать мое тело.
Она берет его руку и засовывает себе куда-то под складки тускло мерцающей темной парчи.
– Ох, я знаю, какие вы, мужики, нетерпеливые, – она водит его рукой по буграм своего огромного тела. – Но, знаешь, Гарик, я хотела бы, чтобы первый раз это произошло где-нибудь на пленэре. Гарик, давай поедем за город. Шашлыки. Природа. Красное вино. Я так давно не видела, как распускаются цветы… Хочешь?
– Поедем, – отвечает скрипуче Гариф, видимо, от сухости в горле.
– А сегодня… – продолжает Роза все более тонким, все более тихим голосом. – А сегодня не заводи меня, не распаляй, хорошо?
– Хорошо, – с легкостью соглашается Гариф.
– Любимый… я признаюсь, что мне, может быть, осталось совсем немного дней… И ты – моя последняя, самая главная, самая сладкая любовь… Как я устала! Не подумай, что я бессердечный железный истукан… Ладно, поцелуй меня один раз. Но только один, – она пригибает его голову к своей и широко открывшимися пухлыми губами накрывает и губы его и половину подбородка.
Присосавшись, толстые эти губы добрую минуту не оставляют лица Гарифа, но все-таки наконец отваливаются, точно напитавшись его жизнью.
– Все, – озаряет сумрак спальной взбодренный голос Розы. – Теперь иди. Иди. И помни: это произойдет среди дикой природы.
Тотчас словно из-под земли вырастают двое ливрейных слуг, и под их конвоем Гариф покидает это протухлое Возрождение.
Весна выдалась на диво холодная. На светлых просохших ветках деревьев уже появились маленькие листья, совсем юные, с янтарным блеском, и мерзли они, верные биологическим часам, день за днем, в смиренном ожидании обещанного лета.
В эти холодные дни и было назначено Святославом Вятичевым итоговое тестирование моей учености, приобретенной под его началом в стрелковом тире некой воинской части. По чести сказать, тестирование это мало чем отличалось от обычных наших тренировок, и все-таки Вятичев постарался придать событию торжественности.
– Вот и настало время тебе проверить себя, – он просто… даровал мне эту фразу.
Меня так и подмывало как-нибудь передразнить его уморительный пафос. Но патетика его была столь искренна, что я не решился в угоду сиюминутности настроения уколоть простоту его чувств.
– Что делать надо? – спросил.
– Мы проведем дуэльную стрельбу, – как всегда очень серьезно отвечал мне Святослав.
– Возьмем АПСы, возьмем по двадцать патронов. Каждый ведет стрельбу по двум мишеням. С пятнадцати метров.
– Стреляем одновременно?
– Я же говорю: проводим дуэльную стрельбу. Будь внимательнее. Ты подаешь команду. Потом подведем итог.
Это упражнение не один раз выполнялось нами, и все-таки Вятичеву своим торжественным настроем удалось вызвать во мне некоторое волнение. «Огонь!» – скомандовал я, и наши металлические птички привычно завели щелкающие рулады, поддерживаемые величественным отзвуком серого бетона стен.
Видимо, я очень уж старался, потому что результат оказался несколько хуже того, который я показывал в дни обычных тренировок. И все-таки четыре из одиннадцати пуль (называемых Вятичевым почему-то «цинком») влетели в самую что ни на есть десятку.
Четыре из одиннадцати, – поскольку Святослав первым окончил стрельбу, его «Стечкин» первым освободился от всех двадцати, имевшихся в магазине, патронов. Удачными из них были восемь. Да, Вятичев был не слишком доволен результатом, и прежде всего своим.
– Что-то рука… не того… – наивно оправдался он. – Наверное, на тренировке потянул.
– Да, бывает, – поддержал я его.
– Но, в принципе, все не так уж плохо, – теперь он успокаивал себя сам. – Я же говорил, что в реальных обстоятельствах… такая уж точность и не требуется. Ну, что скоро из тебя получится неплохой охотник.
Тут-то я и вспомнил широкое рыло мэра Стрижикурки, круглые, тревожно раздуваемые им, ноздри, маленькие жесткие, с неизбывным подозрением косящие, глазки и потную испарину на залитой жиром складчатой красной шее… и его тяжелое, сдавленное похотливыми мечтами, дыхание… и кабинет с камином в лазуритовой облицовке с собранием ню работы местных дарований на темно-вишневых бархатистых стенах… и охранника на этаже, и двух охранников у входа, и сам громадный, не смотря на свои пять этажей, желтый дом с синими рамами окон, и намеки этого хряка, и мои уклончивые обещания свести его с респектабельным сутенером… (И как мне пришло в голову тогда вымыслить такую легенду?) И теперь в один миг вся эта лента воспоминаний легко сложилась в такой занятный и неприхотливый план.
– А, что, Вятичев, – сказал я, зачем-то отсоединяя от «Стечкина» полупустой магазин, – а не отправиться ли нам и впрямь на охоту?
– Уже? И на какого зверя?
– На кабана.
– А, если серьезно?
Я рассказал ему потешную историю моего знакомства с мэром города, и то, что в финале этой случайной и нацело непотребной встречи мне (видать, подсознательно) вздумалось не ставить точку, но напротив, – подарить Стрижикурке маленькую потную надежду. Мрачным стенам стрелкового тира, притерпевшимся к однообразным звукам пальбы, надо быть, не часто приходилось подтягивать такому непосредственному душевному хохоту. А уж как развеселился Святослав, когда я предложил ему и сыграть роль того самого сутенера, услуг которого столь вожделел любострастный муниципальный хряк. Разумеется, никаких ручательств импровизированный прожект предоставить не мог, и все же просматривалась в его, на первый взгляд, курьезности и ребячливости вполне фактическая и уже назначенная данность.
Прошло несколько дней. Время это прошло в приготовлениях к свиданию со Стрижикуркой, отмеченных истинно бодрящим творчеством. Прежде всего я позвонил похотливому мэру по оставленному им номеру телефона. Номер этот, как видно, предназначался для личных контактов, поэтому Стрижикурка отозвался сразу же. В соответствии с какими-то своими очень хитрыми приемами штукарства он сначала не узнавал меня, потом – узнавал, но никак не мог вспомнить темы им же навязанного разговора. Наконец, набросив изрядное количество шельмовских словесных петель, он все вспомнил, жарко задышал в трубку, захрюкал.
– Но я еще тогда говорил, что клиентура это не моя, – вдохновенно врал я. – Есть человек. Я говорил…
– Да? Разве ты говорил? – продолжал симулировать амнезию Стрижикурка. – Вообще-то, зачем еще кто-то… Я думаю, есть же у тебя там, на телевидении, нормальные девочки, замужние, чтобы никаких, там, сам понимаешь. Ну, какое-то вознаграждение, – само собой. Зачем мне еще кто-то там.
Я чувствовал, что Стрижикурка уходит от меня, он даже похрюкивать перестал и дышал уже почти ровно. Нужно было немедленно измыслить нечто, что смогло бы усыпить его звериную подозрительность и вместе с тем потрафить его примитивной фанаберии.
– Нет – так и нет, – изо всех сил я старался бесстрастно раскладывать слова, не смотря на то, что азарт впрыскивал в кровь критические дозы адреналина. – Но это очень серьезный человек. У него даже докторская защищена…
– Какая еще докторская?
Тут сама собой мне явилась совершенно гениальная идея:
– Что-то… про бабочек. Но время сейчас такое… сложное… так что, людям приходится искать какие-то новые статьи дохода. Он, конечно, науку свою не оставляет, но, вот, подрабатывает.
Я чувствовал, как этот хряк где-то там, с трубкой мобильного телефона у залитого румянцем потного рыла, расплывается в ублаготворенной улыбке.
– Да, какое бы время не было, а кушать хочется всегда, – он вновь стал довольно похрюкивать, – верно говорю? И не один раз в день!
Еще какое-то время он пропетлял в контрольной проработке моих слов, и встреча была назначена. По всей видимости, оставаясь существом радикально иной организации, я, хоть и настораживал Стрижикурку, как любой незнакомый объект, все же представлялся ему пришельцем из мира гораздо более безобидного, чем тот, в котором всечасно обретался он. В своей родной среде, я уверен, он метко распознавал запахи опасности, что и позволило ему, уничтожая (в переносном и самом прямом смысле) возникающих на пути противников, достичь пусть не слишком спокойного, но дюже сытного пастбища. В данном же случае кабану-мэру подложило свинью (вот так каламбур!) еще и упрощенное представление о побудительных мотивах человеческих поступков. Лидерство, как залог улучшения качества пищи, – это понятно. Секс – да. Ну, может быть, даже такая абстракция, как честолюбие… Вот те механизмы, которые вращали галактику Стрижикурки, и не знал он, и ведать не мог, что помимо этих неколебимых смыслов человеческого бытия, где-то рядом квартируют совсем иные резоны.
Итак, день был назначен. То было утро выходного дня, так похожее на десятки и сотни ему подобных. В полупустом прозрачном городе, насквозь просвеченном холодным весенним солнцем, сонно двигались редкие прохожие, плавали одинокие автомобили, зато повсюду носились многочисленные стайки по-весеннему вздурившихся воробьев, то и знай затевавших то ли драки, то ли пляски. В одной из таких птичьих компаний мое внимание привлек удивительно яркий зеленый воробей, который при более пристальном рассмотрении оказался попугаем, как видно, не так давно расставшимся со своим домашним заточением. Свободолюбивый попугай был единственной неожиданной деталью того утра.
Верные ленивому ритму, царствовавшему окрест, мы с Вятичевым неспешно брели по узкой старенькой улочке к громадному желтому зданию-кораблю, реявшему над серым морем малорослых строений прошлого века. Честно говоря, я ожидал гораздо более значительных чувствований. Но вместо того я шел и вспоминал, что утренний чай был каким-то подозрительно бледным, а завтра начнется рабочая неделя, начнется она «летучкой», начатием которой послужит сакраментальное слово исполнительного директора студии «Молох» – Камиллы Петровны: «Все наши программы вышли на высоком художественном уровне, но в каждой из них все равно осталось непроданное время… Настойчивее ищите заказчиков…»
Мир снаружи и внутри меня жил по отведенным ему законам, исправно воплощая в жизнь стародавний сценарий, и ничего (представлялось столь очевидным) не могло в нем произойти не предусмотренного этим ригористическим предначертанием. Ведь сам-то я оставался всего лишь частью мира, и это означало: на меня распространяются все его непреклонные правила; со мной произойдет только то, что может произойти, что должно случиться.
Вятичев… Вероятно, дорогой мы беседовали с ним о чем-то… Да, конечно, он же шел рядом, и мы, безусловно обсуждали с ним какую-то ерунду. Именно ерунду; если бы то были какие значительные разговоры, – я бы непременно запомнил.
Мэр Стрижикурка возник у нас за спиной, окликнул, за полквартала до своего дома, хотя, несомненно, до того наблюдал, а, может быть, и шел за нами какое-то время. На нем был длинный черный кожаный плащ с поднятым воротом, придававший его кургузой фигуре еще большую неуклюжесть, и маленькая кожаная кепка с надвинутым на глаза козырьком.
– Ну, как оно – «ничего»? – отпустил он вместо приветствия худородную шуточку.
Слова те вроде бы адресовались мне, но за время их произнесения своими востренькими шустрыми глазками он успел исчертить моего спутника вдоль и поперек. Похоже невзрачная мешковатая экипировка, придуманная мною для Святослава, убедила его в том, во что он сам так хотел верить. Не сомневаюсь, наибольшую доверенность в нем вызвали некрасивые очки в пластиковой, под черепаху, оправе, к которым люди грубые и малообразованные почему-то испытывают особое отношение.
– Ладно, мне посреди улицы долго стоять не нужно, – резонно заметил наш кабанчик, раз за разом пробегая глазками по Святославу, – пойдем в дом зайдем, там поговорим.
Он казался мне… он казался мне воспоминанием, чем-то известным мне от начала и до конца, и каждое последующее мгновение подкрепляло своей бледностью ощущение уже как бы прожитой истории.
Стрижикурка не повел нас в парадное, а остановился на углу того самого желтого дома с синими рамами громадных окон, при помощи портативного пульта дистанционного управления поднял бронированный роллет гаражных ворот, и только мы пересекли черту отделявшую это элитное гнездо от внешнего мира, тут же опустил его за нашими спинами. В стеклянной конуре охранника гаража, расположенной здесь же, у въезда, никого не было. Пробираясь меж роскошных лимузинов и джипов, мы также не встретили никого. Как пить дать, Стрижикурка нарочно отослал их куда-то, чтобы не давать любознательной челяди пищи для пересудов. Очевидно, по той же причине он обошел и площадку с лифтами. Мы поднимались по беломраморным ступеням, так сказать, черного хода. И вновь на стенах те же бронзовые светильники с обильными гроздьями хрустальных подвесок, те же кожаные диваны в холлах на каждом этаже, а возле них в майоликовых кадках деревья с пластмассовыми листьями и тряпичными цветами… На тот случай знакомые уже интерьеры показались мне не просто смешны, но удручающе жестоки. Ведь для каких-то людей они являлись все той же раз навсегда установленной реальностью.
Надсадно сопя и покряхтывая Стрижикурка уверенно карабкался вверх по лестнице, – нечасто, видать, его телу, привыкшему к пользованию чужим трудовым надрывом, приходилось прибегать даже к таким усилиям. Шесть лестничных маршей висела передо мной дрожащая от напряжения, обтянутая черной кожей плаща, громадная задница, вселенская задница, ради своей пухлости и рыхлости впитавшая в себя море чужого пота, крови и слез. Она была отвратительна, да, но я не испытывал к ней пылкой ненависти, я только понимал, что это очень вредная задница, вредная для меня и миллионов мне подобных, что она, как всякая биологическая модель, верна своей программе, своим интересам, а мне невозможно забыть о своих.
Наконец мы добрались до громадной железной двери, сторожившей вход в логово мэра Стрижикурки. Эта трижды бронированная многопудовая дверь снаружи наивно прикрывалась палисандровым шпоном. Хозяин собственноручно открыл несколько находившихся в ней замков, хотя это, несомненно, должно было входить в обязанности какого-нибудь караульного. Мы переступили порог, и ощущение многожды виденного спектакля закружило меня с новой силой, спектакля, чьи приевшиеся декорации ручались, что никаких изменений в интриге не предусмотрено, и финал будет не внове.
Стрижикурка проводил нас в знакомый мне кабинет с камином в лазуритовой облицовке, с собранием голых и полуголых девиц на бархатистых темно-вишневых стенах. Зеленое сукно бильярда, золоченые корешки антикварных фолиантов, мозаичный карточный столик все с той же опаловой пепельницей… Но, поскольку место сие было заповедным для его хозяина, ни одному дизайнеру, как видно, не дозволялось посягать на эту лихорадку красок и стилей.
– Что, по рюмашке за знакомство? – улыбнулся какой-то звериной кабаньей улыбкой мэр.
Тут же нашелся и бар, которым оказался стоявший в углу огромный старинный глобус. При нажатии на какую-то там кнопку передняя полусфера раскрылась, обнажив свои горячительные сокровища под исполненную музыкальным механизмом расхожую фразу из хабанеры Бизе. Стрижикурка извлек из бара матовую зеленую бутылку коньяка той марки, которая по его убеждению и убеждению его окружения должна была, как и лазуритовый камин, упрочивать величавый статус своего обладателя. И я подумал в тот миг: сейчас появится икра.
– Ну что, немного икорки под закусь? – покорно отыграл предписанный пассаж Стрижикурка.
Теперь он должен был сказать: красную или черную?
– Красную я не держу, – тут же озвучил мои мысли хозяин.
– Да, черная – конечно, – сказал я, потому что пора уже было что-то сказать.
А Святослав продолжал скромно молчать, и это было к лучшему.
Мы выпили по рюмке «за знакомство», потом – еще по рюмке «за то, чтобы все у нас получалось». Кабанье лицо мэра порозовело еще гуще, кожа на нем расслабла, мелкие капельки пота засверкали на верхней губе и залитых жиром скулах, но проворные злобные глазки все также пытливо косили, раз за разом проверяя и перепроверяя доступное им. Однако, вот мэр потянул широким носом воздух, напряженные ноздри секунду трепетали… и успокоились. От тлеющих в камине углей исходил бальзамический запах эвкалипта.
– Ну что, мужики, – вновь что-то отдаленно напоминающее улыбку обнажило клыки мэра, – я думаю, все понятно: мне нужен самое главное стопроцентно надежный вариант. Я понимаю, что задаром и чиряк не вскочит, поэтому я предлагаю так: триста баксов на каждую курицу. Сто баков отдаете девочке, сто – на вас двоих, и еще сотня на то, чтобы подруга была проверена досконально. Мне сюрпризы не нужны, – и добавил многозначительно: – И вам, надеюсь, – тоже.
– Это точно, – сказал я.
Стрижикурка несколько недоуменно покосился на Святослава, и продолжал:
– Каждый раз курочка должна быть новой, и надо подумать, как сделать, чтобы она меня не узнала.
– Но – о… – вырвалось из меня.
– Может быть укол какой ей надо сделать… Надо раскинуть мозгами, – он на секунду задумался, затем сглотнул слюну и вновь заговорил. – Мне эти вот… не нужны. Я, вон, всех с дороги убрал, чтобы вас сюда провести, потолковать. Оно, конечно, ничего, но зачем это нужно, если можно без него. Правильно я говорю?
И тут вдруг взговорил Вятичев.
– Правильно, – сказал он.
Вроде бы ничего особенного сказано-то и не было, но, видимо, острое ухо Стрижикурки моментально уловило какой-то оттенок интонации, особый нюанс тона, – тот же миг мэр пульнул в Святослава тревожным взглядом; маленькие хищные глазки, обеспокоенные тенью чего-то подозрительного, перепрыгнули на меня, вновь на Святослава, и опять на меня…
– Анатолий Иваныч, всецело с вами согласен, – попытался я исправить положение, используя знакомый ему язык, и, предусмотрительно повысив тембр голоса на два тона, что неизменно воспринимается людьми, как знак подчинения. – Вы такое ответственное лицо… И мы со своей стороны в полной мере осознаем ту ответственность, которая на нас возложена. Конечно, мы сделаем все необходимое…
– Хотя, конечно, может, нам лучше поговорить в другой раз, – торопливо проговорил вдруг Стрижикурка. – Кстати, совсем забыл, у меня тут пара дел назначена. И надо сейчас сделать один важный звонок, – он потянулся за трубкой мобильного телефона, лежавшей на столе.
Ситуация, как видно, переменилась невозвратно. Хмельная томность напрочь слетела с физии мэра, он все беспокойнее раздувал ноздри своего широкого носа-рыла, а маленькие глазки и вовсе спрятались в щелочках прищура. Казалось, он каждое мгновение открывает что-то новое и неизбежное во мне и моем товарище.
– Да как раз о том же самом, что и вы, я говорил вот ему, – тараторил я, указывая на Святослава. – Да он и предложил немало самых радикальных средств… в смысле, как лучше… и, чтобы никаких, там, проблем…
– А что же сам-то он молчит? – с раздражением буркнул мэр. – Да он вообще имеет отношение…
Все равно эта минута должна была наступить, но теперь уже было очевидным, что время кончилось. Я сунул руку за полу пиджака, выхватил из-за пояса АПС, и, приблизив навинченный на ствол глушитель почти к самому невысокому лбу Стрижикурки, нажал на спусковой крючок.
Но за секунду до того вроде бы постоянное, вроде бы всегда неизменное время вдруг здорово переменило свою природу. Оно замедлилось до такой степени, что сделались зримыми его миллисекунды. Прежде какая-то книжка уверяла меня, что так способна иногда переменить картину мира для человека изрядная доза адреналина. Я видел, как увеличивались на физиономии Стрижикурки глаза, придавая ей совсем иное выражение. Я видел, как тронутая отдачей отплыла назад моя рука, как из ствола вылетела пуля… Я видел, как она вонзилась в кожу лба Стрижикурки, и даже то, как он в этот момент зажмурил глаза, как дернулись волосы на его макушке, как куски черепа и брызги мозга медленно полетели прочь…
