Текст книги "...ское царство"
Автор книги: Виталий Амутных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
На импровизированной трибуне проникновенно говорит кто-то из местных отцов города. За трибуной среди многочисленной охраны, обряженной в гражданское, бегает Миля – Эмилий Флякс, отдавая жаркие распоряжения в коробочку мобильного телефона. О, сейчас он совсем не походит на того приниженного, на того жалкого человечка, что сидел подле своей владычицы Розы Цинципердт. Сейчас он сам хозяин, сейчас его гепатитно-желтое лицо с дряблыми щеками и мешками под выпуклыми зенками полно энергии, а пожалуй, и мысли.
– … все мы мечтаем о мире и благополучии… – балаболят с трибуны.
– Где машина с колбасой?! Где водка?!! – почти кричит в свой телефон Миля. – Что значит, с минуты на минуту будет?! Похоже, жить тебе больше не хочется. Толпа уже начинает расходиться, ты это понимаешь? Короче, если через пять минут…
Но в этот момент с тыльной стороны сборища подлетает небольшой автобус, и Миля, не простившись, нажимает на кнопку отбоя.
Двери автобуса распахиваются, с оперативностью группы захвата из него выскакивают какие-то люди с ящиками водки, с коробками, наполненными торчащими палками колбасы. Тут же толпа бросается им навстречу, точно по волшебству на глазах увеличиваясь.
А на трибуне протяжно воет местный архиепископ в нарядном клобуке:
– Братья и сестры, наступает один из величайших, всерадостных дней…
Толпа с остервенением рвет друг у друга из рук бутылки и колбасу.
– Святитель Иоанн Златоуст так говорит: «Ад пленен сошедшим в него Господом, упразднен, поруган, умерщвлен, попран, связан». Так и мы в день грядущих выборов должны, отделяя свет от тьмы, зерна от плевел, отдать свои голоса…
В беснующейся ораве будущих избирателей уже назревает потасовка, но бдительным охранникам пинками и тычками удается призвать взволнованное стадо к умиротворенности.
– …так смелее войдем на этот пир веры и любви… – стонет с трибуны поп.
– Ур-ра! – вылетает из толпы неподдельно радостный куражливый голос. – Да здравствует Роза, мать наша!
Великолепное лимонно-желтое авто Гарифа Амирова, отошедшее к нему от Максима, плавно, точно люгер, причаливает к обочине дороги.
Из машины выходит Гариф. Его простоватый гардероб как-то потешен рядом с царским блистающим средством передвижения.
Гариф направляется в парадное добротного многоэтажного дома.
Он поднимается в кабине лифта.
Он нажимает на звонок у мощной бронированной двери. Ему долго не открывают, но в конце концов перестук замков знаменует факт, что его все-таки признали. Дверь отворяется.
– Гарик! Здорово! – восклицает в дверях пузастый парень с круглой наголо бритой головой. – Проходи! Давно тебя не видал.
– Да, у всех дела… – поддерживает приятеля Гариф, проходя в квартиру.
– Во-во, – еще более оживляется хозяин дома, – это ты в точку сказал: дела.
С каждым движением его круглое пузо подпрыгивает, что, будто нарочно, подчеркивает спортивный костюм, в который тот одет.
Они проходят в квартиру поразительным образом напоминающую пепелище Гарифа, до того, как оно стало пепелищем его надежд. Не фешенебельная, но весьма дорогая мебель, те же многослойные с загогулинами занавески на окнах, и паркет, и хрустальные подвески на люстре…
– Это кто там к нам пришел? – доносится из соседней комнаты немолодой женский голос.
– Теща приехала, – вполголоса бросает пузан Гарифу, а затем теще: – Это, Элла Францевна, ко мне. Сотрудник мой.
– Давно это я стал твоим сотрудником? – негромко замечает Гариф.
– Какая, в натуре, разница! Что я, буду вот это объяснять?
Гариф осматривается по сторонам.
– Давно у тебя не был. У тебя многое изменилось… как говорят теперь: к лучшему.
– Стараюсь, – радуется приятель. – А для чего еще, братан, мы живем? Жизнь одна, правильно? И, как говорил поэт, надо ее прожить хорошо. Правильно?
А вот показывается и теща, – небольшая кругленькая тетка с вострыми черными глазками, седые волосы тщательно уложены в сложную давно не модную прическу. Вероятно, это она сообщила своему зятю о том, что «говорил поэт», потому что злата, висящего на ней, хватило бы для золотого запаса небольшой страны. Она долго смотрит на гостя, и потом здоровается.
– Здравствуйте. Может быть, вы хотите холодной минеральной воды? Я пью «Ессентуки». Я не пью лимонад, потому что у меня диабет.
– Нет, спасибо. Большое спасибо, пить что-то не хочется, – отвечает Гариф.
– Ну что же, мое дело предложить, – всплескивает руками теща Элла Францевна и тут же исчезает.
Зять с гордостью провожает ее взглядом:
– В натуре, интеллигентная женщина! Если б не она, мне б ни за что не подняться. Отвечаю! Тетка мудрейшая. Все за жизнь знает.
– В деле помогала?
– С бензином? У-у!
– Я, Шура, собственно к тебе… знаешь, зачем пришел?
Розовое озорное лицо Шуры становится напряженным.
– Ну, я, понятно, слышал, что у тебя, там, какие-то проблемы, – чешет он бритый затылок.
– Да. Мало сказать – проблемы.
– Но, братан, – быстро ориентируется приятель, – клянусь мамой, я сам голый. За душой ни копья, – и поразмыслив добавляет: – Свободного.
– Но я же не в подарок прошу, – не отступается Гариф. – Давай я тебе что-нибудь в залог оставлю.
– Мужик, ну, что ты мне оставишь. Я же знаю: у тебя все – того, сгорело.
– Давай, я тебе оставлю тачку.
– Тачку? – сдерживает насмешливую улыбку Шурик. – Вот ту пижонскую?
– Ты что, меня в окошко высматривал? Видел на чем я приехал?
– Братан, хорош прикалываться! Все в нашей деревне знают эту лайбу. Нет, что я, паук? Нет, если б были бабки, я б тебе и так дал. Но, братан, ты понимаешь. Если тебя спасет сотка баксов, – могу выделить. Но что тебе сотка?
– Да, сотка меня не спасет, – соглашается Гариф. – А, знаешь, Шура, купи ее у меня.
– Ты че, поехал? – даже чуть отстраняется от него приятель. – У меня же лавэ… Куда мне такая? Она же стоит… Сколько она тянет?
– Она тянет пол-лимона зеленых. Но тебя я отдам ее за двести. За сто пятьдесят отдам.
– За-сто-пятьдесят… – тянет слова Шура, не отводя затуманившихся глаз от лица Гарифа. – За-сто-пять… Оно бы, конечно, хорошо… Но, подумай, зачем мне эти проблемы? Я же не дурцефал. Ты хочешь, чтобы мне такое же, как тебе устроили? Или вообще засмолили?
– Засмолили? Почему?
– Потому.
И вновь в комнату проникает напористый голос Эллы Францевны:
– Саша, тебе пора обедать. Иди разогрей свекольник. И не забудь положить в него сметану.
– Ладно, иди грей свекольник. Я пойду, – поднимается с дивана Гариф.
– Извини, друган, что ничем помочь не могу, – провожает его приятель, то и знай подтягивая зачем-то красные спортивные штаны.
Гость ушел. Из своей комнаты выходит Элла Францевна. Вдвоем они подходят к окну и внимательно следят за тем, как выходит из подъезда и садится в великолепное лимонное авто Гариф.
– Боже мой, шлема! – качает головой Элла Францевна, провожая взглядом отъезжающий желтый автомобиль. – Ты видишь, как хорошо, что нас вовремя предупредили. Но ты за ним присматривай. Может быть хороший бизнес, – не отрываясь от окна наставляет она зятя. – Все в этой жизни меняется, и то, что нельзя было вчера, с удовольствием можно будет завтра.
Небольшая квадратная комната без окон, стены которой обиты листами черной резины а пол выложен холодно блестящей бледно-голубой кафельной плиткой. Двое крепких парней в черных брюках и белых рубахах с закатанными рукавами лениво дубасят прикованного наручниками к металлическим крюкам в стене Максима. На нем одни только узкие красные плавки, в каких он и был у бассейна. Удары блюстителей Розы, безусловно, профессиональны, но видно, что сами палачи уже устали. Еще двое их коллег сидят, развалясь, на стульях, как видно, отдыхая перед тем, как сменить своих умаявшихся корешков.
– Нет, он капитально поднялся, – говорит один из сидящих другому, – «Бээмвуху» свою на «мэрс» поменял.
– На «мэрс»?
– Ну! Я был у него дома на той неделе. Дома все – ай-уй. А каких он телок из «Эйлата» вызвонил. Сильнейшие телки. Сначала трех, потом еще трех. Каждая – не меньше трехсот баксов.
– Да ну?
– Отвечаю.
– Да-а, нам с тобой еще до этого горбатиться и горбатиться…
Красивое лицо Максима уже с трудом угадывается сквозь покров ссадин и потеков крови, извилистыми темными дорожками сбегающей на грудь и плечи. Очевидно, что экзекуция продолжается уже давно, потому что и жертва обмякла, обвисла, и на новые удары реагирует лишь рефлекторным подергиванием тела да еще еле слышным хрипом.
Истязание длится и длится, медлительно, тяжко и неумолимо.
Вот за дверью слышится какой-то шум, голоса. Отдыхавшие на стульях сменщики вскакивают со своих мест. Дверь отворяется, – в комнату входят три человека в хороших костюмах и с лицами серьезными, как у животных. Они бросают беглый взгляд на окровавленного распятого Максима, осматриваются.
– Сейчас хозяйка будет, – отпускает, как приказ, один из них.
Тут же люди разворачиваются и уходят, а инквизиторы утраивают свое усердие.
А вскоре появляется и Роза Цинципердт, – она въезжает на черной инвалидной коляске, мрачно поблескивающей никелированными деталями, в сопровождении тех же трех серьезных господ и маленького рыжего человечка неопределенного возраста с кожаным кейсом в руке.
– Роза Бенционовна, – пытается заглянуть в ее большое лицо рыжий человечек, – Роза Бенционовна, послушайте меня, вам пока еще нельзя наблюдать такие волнительные сцены… Вам показан постельный режим…
– Слушай, заткнешься ты или нет? – наконец замечает его хозяйка. – Я сама знаю, что мне показано, а, что – нет. Положительные эмоции еще никому не были вредны. Что вы тут у меня на пути стулья расставили, – бурчит она, пытаясь проехать поближе к Максиму.
Тотчас вжавшиеся в стенку живорезы срываются с места, – и стулья исчезают.
Роза подбирается к злосчастному Максиму почти вплотную.
– Так что ж ты меня утопить-то хотел? – слегка раздвигает она жир лица в улыбку. – За что, зайка? За то, что я тебя кормила высококачественными продуктами? Помнишь, как ты любил разварного молочного поросенка под хреном. А теперь сам ты оказался поросенком, и – хрен тебе. А как любил ты сорочки от «Кристиан Диор»… Впрочем, что это я все в прошедшем времени? Ты пока еще здесь. Выглядишь, правда, похуже прежнего. Но это… Что-то я и вправду немного разволновалась…
– Вот видите, Роза Бенционовна, – подскакивает к ней рыжий лекарь, – я же говорил, вам необходимо лечь в постель.
– С тобой?
– Роза Бенционовна, сейчас не до шуток. Нужно лечь, положить грелку…
– Я ведь тоже долго не шучу, – меняет тон всевластная Роза. – И, раз уж я плачу тебе за то, чтобы ты приглядывал за моим здоровьем, то пора бы запомнить: если я говорю, что разволновалась – значит, нужно быстро принести мне что-нибудь перекусить.
– Так ведь…
– Очень быстро!
Без лишних слов рыжий человечек тут же ретируется.
– Ну, а теперь, Симочка, давай поговорим о том, кто же эти дурные люди, которые надоумили тебя так паскудно поступить. Ты всегда был таким нежным и кротким мальчуганом… Мася, ты меня хорошо слышишь?
Максим молчалив. Он безвольно висит на стене, уронив разбитую голову на грудь, и только помятые его бока время от времени вздымаются.
– Мальчики, – зовет своих работников Роза, – он очень устал, его нужно освежить. Сделайте ему упражнение номер шесть.
Видно, не в первый раз слыша об «упражнении номер шесть», мальчики уверенно направляются к Максиму, отстегивают его от крюков в стене, – они едва успевают поймать рухнувшее тело, – заламывают ему руки за спину, скрепляют их наручниками, и вот уже пристегивают к карабину, которым заканчивается тонкий металлический трос, свисающий с потолка. Оказывается, если приглядеться, в этой комнате можно обнаружить немало подобных приспособлений.
– Ну-ка, мальчики, вздерните-ка его немного, – командует Роза.
Ее приказание послушливо исполняется, – и стон первобытного существа рождается, проносится по комнате, тая в резиновом покрытии стен.
– О, проснулся! – радуется Роза. – Еще!
И новый крик оживляет жирное лицо Розы легким румянцем.
– Так, кто с тобой говорил? – повторяет она вопрос.
– Ник-хто… – скрежещет зубами вздернутый на дыбе Максим.
– Но я же знаю, ты не мог сам до такого додуматься. С тобой беседовали люди Фейги Вакс? Айзеншпица? Сколько они тебе пообещали за такой нехороший поступок? Или уже заплатили? Мальчики, давайте еще немного.
– Не надо! Не надо! – кричит страстотерпец. – Я случайно! Честно, я случайно! Я не хотел!..
– Ты не хотел топить меня этим своим веслом? Ты думаешь, на почве произошедшего у меня развилась ретроградная амнезия?
Рядом с Розой возникает рыжий докторишка, в его руках поднос с тарелочками, на которых красиво разложены разнообразные закуски.
– Роза Бенционовна, – нерешительно протягивая ей поднос, говорит он, – я бы вам все-таки пока не рекомендовал…
– А, это ты, – замечает его хозяйка, забирает у него поднос и ставит себе на колени, – очень кстати. Где твой чемодан?
– Да здесь.
– Давай-ка, вколи ему чего-нибудь неприятного. И чего-нибудь, чтобы он заговорил, – Роза подхватывает с тарелочки перламутровый лепесток копченой севрюжины и отправляет в широкое отверстие своего рта. – Ишь, молчун противный. И приготовьте там электрошок. Сима, если ты будешь запираться, иголки под ногти я буду загонять тебе сама. К слову, маникюр тебе в четверг делали? Делали, спрашиваю, или нет?
– Делали, – хрипит Максим.
– Ну вот, мне вдвойне будет приятна эта операция.
А вот в руках у айболита уже и наполненный шприц.
– Куда колоть прикажете?
– Куда-куда? – недоумевает Роза. – Куда вы обычно колете? В задницу. Кстати, Максюля, у тебя всегда была великолепная задница, – вдруг начинает она мечтательно растягивать слова. – Большая, крепкая. Я всегда так любила твою задницу. И вот ты сам оказался задницей… плохой мальчик.
С Максима стягивают красные плавки и вкалывают дозу какого-то адского снадобья. Результат не заставляет себя долго ждать: все тело Максима начинают сводить судороги, он что-то выкрикивает о своей невиновности, и на губах его появляется розовая пена. А на физии Розы вырезывается неподдельное сладострастие.
– А, знаешь, честно, так ты еще сексуальнее, – раз за разом проводит по пухлой нижней губе сочной земляничиной Роза, видно в порыве вдохновенного любования забывая положить ее в рот. – Ты так эротично кричишь, так соблазнительно извиваешься… Давно я не наблюдала в тебе такой яркой страстности. О, что ты со мной делаешь!.. – она роняет ягоду на пол и принимается ласкать свои складки жира, находящиеся на передней части туловища, не отрывая глаз от Максима. – О. Я уже почти готова тебе все простить! Я ведь всего лишь слабая женщина…
Но мученик кричит все тише, да и крики эти все больше начинают смахивать на собачий скулеж, – сладострастный блеск в маленьких черных глазах Розы гаснет.
– Но, ладно, что-то это я, да, отвлеклась… – говорит она себе самой.
Ее глаза вновь замечают поднос, – и очередной кусок снеди вновь приводит в движение могучие щеки. Тщательно прожевав пищу, она обращается к своей свите:
– Дайте мне какой-нибудь колюще-режущий предмет!
Тут же ей подают белую медицинскую посудину, в которой мертвенно поблескивает недобрый инструментарий. Роза останавливает свой выбор на узкой трехгранной штуковине, напоминающей итальянский стилет.
Она с трудом вытаскивает себя из кресла, тяжко ступая, идет к подвешенному за руки уже почти безучастному Максиму, обходит его, долго прилаживает к его спине узкое лезвие, затем медленно погружает его в задрожавшее тело и несколько раз с силой проворачивает его там.
– Так кто же тебя подучил, – попутно выстраивает она вопрос, – Фейга?
– Фейга! Фейга! – воет Максим.
– Или Кригер?
– Кригер! Кри-игер!..
– Пожалуй, и впрямь… – приходит к заключению Роза. – Никто тебе ничего не доверит и не скажет. А самому понять – где уж тебе, межеумку.
Она возвращается к своему креслу на колесах, с помощью своих челядинцев усаживается в него и вот едет к выходу. Ей открывают дверь, но она останавливается.
– Кончайте его скорее – толка все равно не будет. Потом поговорите с людьми Фейги, которых вы там взяли. Только очень вежливо, но отпустите попозже. Да перед тем, как их сюда вести пол выдраить и кондиционер включить.
Еще раз окинув брезгливым взглядом остатки былого фаворита, она удаляется.
Встреча со Святославом была назначена на два часа. То был выходной день, – в общем-то редкость в моей телевизионной поденщине. Мы столковались пойти в стрелковый тир. Вернее, это было предложение Святослава, договорившегося о таких стрелковых тренировках где-то по своим каналам, остававшимся для меня не проясненными.
Нельзя сказать, что ворох проблем, требующий активных, а то и самоотверженных действий когда-нибудь иссякал, но, урвав у каждодневной беготни толику роздыха, я отдал предпочтение возлежанию в кресле и изучению текущего телеменю.
Центральные каналы оставались верны политике, раз и навсегда установленной им кураторами. Длинный художественный фильм весьма известного режиссера на протяжении почти трех часов тщился вдолбить в мое сознание, что нет в свете ленивее, развратнее, бездарнее и глупее нации, чем русская. Впрочем и новости, и программы, и прочая телепродукция так или иначе в унисон напевали о том же. Что ж, такая тенденция во всем, что по инерции именовалось «русской культурой», давно перестала быть неожиданной. Поразительным же мне сейчас казалось то, каким образом вся эта свора умудряется так четко держать одно направление. Ведь это огромное количество очень разных людей, разделенных социальными, возрастными, культурными, нравственными барьерами; нет сомнений, что большинство из них никак реально не контактируют друг с другом, но ощущение общего пути столь неумолимо врезано в их самосознание, что ошибка, осечка практически элиминируется, какую бы ступень в общественной иерархии отдельная особь не занимала, где бы ни находилась.
Монструозные сирые существа на экране телевизора, измысленные известным кинорежиссером, теперь противопоставлялись герою имущему, но очень хорошему, играющему на скрипке и разумеющему привилегии рыночной экономики.
– Да сколько же они будут кровь пить! – проговорил я, надо быть, вслух, потому что тут же получил… ответ.
– Просто они умеют жить, а ты – нет.
Я огляделся, – рядом со мной, на соседнем кресле, сидела жена, устремив, как всегда, напряженный заостренный профиль в экран телевизора. За ней в большом аквариуме, обрамленном плетями всяких ампельных растений, сонно парили пучеглазые рыбки, едва-едва пошевеливая вуалевыми плавниками. Не смотря на вполне ранний час в комнате царил привычный зеленый сумрак, плавал скользкий аромат какого-то комнатного цветка.
– Так что же такое по-твоему «уметь жить»?
Она желчно ухмыльнулась, минутой позже ответила, не отводя лица от экрана:
– Уметь жить – значит принимать жизнь такой, какая она есть. И не пытаться доставать левой рукой правое ухо.
Эта весьма употребительная мысль, предложенная мне человеком фатально предопределенным каждодневно находиться рядом со мной, как-то вовсе расслабила меня. Я тоже уставился в телевизор.
– А где Настя? – спросил.
– Гуляет.
На экране завертелась информационная программа. Ее новости в жесткой идеологии своей тоже не были новостями. Но последний сюжет невольно увлек меня. В нем говорилось, что Россия уже вовсю готовится к посевной, предлагались даже утешительные прогнозы в отношении размеров грядущего урожая… Но в это самое время, – вещал самовлюбленный голос диктора, – в безбрежных казахских степях уже начала плодиться саранча. Если же и в этом году целью своего неминуемого похода она изберет Поволжье, – сельское хозяйство может претерпеть настоящую катастрофу. В качестве иллюстрации предлагались кадры прошлого лета, снятые где-то в Астраханской области. Пшеничные поля с еще зелеными, но уже налитыми колосьями. На горизонте темная дымка, что-то вроде дальнего лесного пожара или надвигающейся грозовой тучи. Туча становится темнее, шире, охватывает половину неба. И уже вовсе почерневшее небо разражается ливнем насекомых. А вот то же поле несколькими часами спустя: черная земля с пучками кое-где короткой стерни.
Я тут же вспомнил Алексея Романова. И его почти фантастический рассказ об этой самой саранче. Я подхватил со столика телефонный аппарат и отправился в спальню, чтобы без помех поговорить с приятелем.
Он оказался дома и сразу меня признал.
– Тут в «Новостях» сюжет о саранче крутили, – я и вспомнил, что, к стыду своему, давно уже тебе не звонил, – покаялся я.
– Но позвонил же, – предоставил мне отпущение грехов Романов. – Все ли у тебя хорошо?
– О! Лучше не бывает. Как у всех. Слушай, Алексей, я к тебе, как к главному саранчеведу обращаюсь. А как это они, безмозглые, вроде, твари, договариваются о единой задаче, об одном-единственном пути? Тут по ящику сказали, что они и в этом году могут, так сказать, «договориться». Пока они, якобы, где-то там в Казахстане плодятся…
В трубке послышался легкий смешок.
– Степи Казахстана для этого вида саранчи, – так называемый, ареал зарождения стай. Я же тебе рассказывал, климат тех мест столь безжалостен, что ежегодно почти все потомство обитающей там саранчи погибает. И необходимо, чтобы для нескольких поколений судьба предоставила благоприятные условия. Тогда вступает в действие закон геометрической прогрессии.
– Что ж эти законы такие недобрые?
– Почему? Их нельзя назвать ни добрыми, ни злыми. Они просто есть. Недобрыми они, если угодно, кажутся человеку. Но он и борется с саранчой, как может. У каждого своя роль в этом мире. Так вот, когда же численность особей достигает некой критической отметки, личинок саранчи действительно охватывает единое устремление, и они, да, трогаются в путь, и движутся все в одном и том же направлении.
– Они обсуждают планы на привалах?
– Нет, конечно. Много было теорий, пытающихся объяснить сей феномен. Но, пожалуй, наиболее правдоподобной можно назвать теорию «отпечатка», «оттиска», то, что англичане называют imprinting, а французы – l’empreinte.
– По-французски звучит красивее.
– Возможно. Почти все животные в первые часы, минуты после своего рождения как бы запечатлевают на всю жизнь первый движущийся предмет, который окажется в поле их зрения. У одних животных эта особенность выражена ярче, как, например, у цыплят, родившихся в инкубаторе, и сразу попавших под надзор человека. Для них человек навсегда останется своим. Пока маленькие, они даже будут всюду следовать за ним, как за наседкой. Впрочем, мне кажется, что эта особая восприимчивость иной раз доступна и взрослым особям, ну, разумеется, не в столь роковом виде. Не исключено, что и молодые саранчуки в момент выхода из яиц фиксируют солнце в определенном направлении. Этому направлению они остаются верны всю свою жизнь. Ну, разумеется, внося поправку с учетом суточных перемещений солнца, что, к слову сказать, доступно очень многим насекомым. Этой информации тебе хватит?
– Ну-у…
– А что это, ты решил в энтомологи переквалифицироваться? Или программу новую готовишь?
– Что программу! Себя нужно готовить. Слушай, может быть, предложение мое тебе покажется экстравагантным… Мы тут с приятелем собираемся сегодня в тир пойти.
– В парк? В куколок стрелять?
– Да, нет. В настоящий тир. Не хочешь компанию составить?
Романов вновь рассмеялся:
– Спасибо, конечно, только поздно мне осваивать незнаемые поприща. А почему тир? Готовиться к войне с саранчой?
– Возможно.
– Надо же, какие разнотипные орбиты тебя увлекают! А по образованию, Тимур, ты кто? Чему ты учился?
– Станковой живописи.
– Ага! Художник. Ну, тогда – конечно. Хотя обыкновенно ваш брат безнадежно инертен.
– А вдруг, я – исключение.
– Тем проблематичней для тебя. Все же благодарю за интересное предложение.
– Подумай. Если соглашаешься, – надо уже выходить.
– Нет, Тимур, не пойду. Но спасибо за звонок.
Мы простились, и я, наскоро одевшись, покинул неподвижный оранжерейный сумрак квартиры. Как давно в конвульсиях каждодневной сумятицы я не оглядывался по сторонам! Оказывается, весна вовсю накатывала на мой мир. Она точно воспламеняла вековечный смысл мироздания, разлитый в добела отстиранных облаках, в энергии рвущихся в жизнь растений и солнечной воды, возможностью исполнения положенной изначально задачи. Мир еще не был в полной мере напитан солнцем, зеленью и ублаготворением от самое себя, он представлялся как бы проектом, предначертанием великолепного всеразрешающего лета. Но было уже слишком очевидно, что еще несколько недель, – и сбудутся все зимние мечты неизменной природы.
Едва ли не бегом (хотя времени в запасе было предостаточно) я домчал до остановки маршрутного такси. Крохотный автобусик на одиннадцать сидячих мест с гостеприимностью принял меня и, не дожидаясь заполнения нескольких свободных мест, отправился в путь. В салоне привычно мурлыкали шлягеры одной из модных радиостанций, но музыка оборвалась, уступив эфир сводке новостей. «В Москве взорван девятиэтажный жилой дом…» Мне показалось, что это очередная дубоватая шутка специфических радиопрограмм. Но нет, дом был взорван ранним утром вместе со всеми своими жильцами… Это сообщение не то, чтобы показалось чем-то страшным, не то, чтобы – возмутительным, это было… невероятным. Несусветные, несказанные фантазийные образы, казалось бы, возможные только в приключенческих повестях, вот так запросто переливались в явления земные, что подтверждала обыденность окружавшей меня обстановки. Это сообщение слышали все пассажиры. Но никто ровно никак не отреагировал на услышанное, что заставляло думать, – не пригрезилось ли мне лишнего? Все молча сидели. Сила хрипящего мотора несла их вперед. И я был одним из них. И вовсе уж странные незнакомые чувства во мне синтезировала не просто профессиональная будничность дикторского голоса, но затаенное утробное его ликование.
Ответственность возлагалась на чеченских вакхабитов… Впрочем, не было никаких сомнений, что из спящих моих соотичей вышибли дух руками каких-нибудь чрезвычайно примитивных существ: дремучих, чувственных и потому легко управляемых. Но кто оплатил их работенку, кто снабдил их столь изрядным количеством гексагена (не из Афганистана же они его волокли в столицу), кому вообще удалось заронить в их малосильные зачатки мозгов таковский замысел? И зачем?
Мы встретились со Святославом Вятичевым на выезде из города, где и должен был находиться тот самый тир. С вопросом вместо приветствия я набросился на приятеля:
– Ты слышал?
– Слышал.
– Что это?
– Ну, у них там выборы грядут.
– Кого же назначат избранником?
– Понятно, что родного.
Далее свой путь мы продолжили все в том же, столь глубоко чтимом в народе, немощном молчании.
Ограждения из колючей проволоки и массивная техника в росписи камуфляжа подсказывали, что сооружение для учебной стрельбы, куда мы направлялись, принадлежало какой-то воинской части. Дежурный на КПП вызвал по телефону некоего офицера в звании капитана, которого Святослав называл Серегой, – в его сопровождении мы и добрались наконец до цели нашего пути.
Стрелковый тир оказался низким длинным строением, врытым глубоко в землю. Одной стороной он примыкал к трехэтажному зданию, сложенному из белого силикатного кирпича, служившего, всего вернее, учебным корпусом. И в самом деле, нам пришлось пройти через учебный класс со столами, стульями, черной доской и плакатами на стенах со схемами различного оружия и специальными наставлениями: «…запрещается без необходимости заряжать оружие и досылать патрон в патронник, накладывать палец на спусковой крючок…»
Оружейка имела две стальные двери и еще одну сваренную из металлических прутьев.
– Ну, что тебе сегодня давать, «Кедр» или «Стечкина»? – поинтересовался капитан, громыхая замками металлических шкафов.
– Дай-ка нам, Серега, по «АПСу», – отвечал ему Святослав. – И маслят не пожалей.
«Маслята» оказались патронами, а «АПС» – автоматическим пистолетом, изобретенным конструктором Стечкиным. Вороненая сталь, коричневая пластмассовая рукоятка…
– Все. Идите, – дал разрешение капитан. – Только, Слава…
– Знаю, знаю. Все будет как надо.
– Вот то ж. Закончите стрелять, – кликнешь меня. Я там буду, как всегда.
В стрелковой галерее было сыро и сумрачно, лишь впереди на отдалении от нас метров, эдак, пятидесяти, в лучах прожекторов, помещенных на дощатом потолке за бронированным экраном, сияло несколько поясных мишеней.
– Стрелять прежде приходилось? – упиваясь собственной значимостью, подчеркнуто благодушно поинтересовался Святослав.
– В армии, разве что.
– Это лучше, чем ничего. Но начинать, как я понимаю, стоит с начала?
– С начала. Только не очень занудствуй.
– Постараюсь.
Тут-то Святослав развернулся. Он то разбирал, то собирал несчастный «АПС», показывая и объясняя устройство, как там снаряжается магазин, как действует предохранитель… Главное, все свои действия Святослав сопровождал огромным количеством каких-то страшных канцелярских сентенций. Я терпел. Я терпел, как мог, но это было не просто.
– Качество прицеливания определяется положением мушки в прорези целика, – наставлял он меня.
– Слава, нельзя это человеческим языком сказать?
– Это и есть человеческий.
– А! Может, тогда давай попробуем просто пострелять?
Он, конечно, обиделся, и, конечно, постарался не подать виду, но так ему и надо было, ломаке.
Мы заняли огневой рубеж и приступили к делу. Надо ли говорить, что мои армейские навыки на этом поприще оказались основательно похороненными. К счастью, Святослав был человеком отходчивым, он не оставил своего попечительства обо мне, вовремя подкидывая краткие теперь подсказки, а то и поправляя руку.
Я же весьма буйно реагировал на собственные неудачи, используя подчас табуированные идиомы.
– Что ты дергаешься? – после очередного выстрела в который раз отвлекся от своей мишени мой учитель. – Всякое мастерство достигается опытом. К тому же, попадать в мишень, пусть даже в десятку, еще не значит уметь стрелять. Такая академическая стрельба при реальных обстоятельствах, поверь мне, не требуется. Тебе необходимо научиться вести стрельбу в опережающем режиме сразу по группе движущихся (заметь: движущихся) целей. И притом без точного прицеливания по мушке, при постоянном уклонении от огня противника. Если ты хочешь стать настоящим охотником.
– Ну уж, если я все-таки им стану…
– И вот еще одна ошибка. Ты хочешь видеть себя охотником или киногероем? А полеванье требует отсутствия резвых эмоций и присутствия сосредоточенного расчета. Кстати, о кино. Я вообще-то телик не смотрю, а тут случилось – глянул один фильмец…
– Снятый в Американском Каганате?
– Разумеется. Голливудский боевик. Так вот, там один весь такой неутомимый, весь такой американский, говорит…
