Текст книги "...ское царство"
Автор книги: Виталий Амутных
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
– А вы не собираетесь эмигрировать?
И поскольку эмигрировать я как раз и не собирался, а напротив, – крайне нуждался хоть в какой-нибудь службе в своем отечестве, – отвечал я тоже очень весело и предельно учтиво.
Проведя таким образом предварительный осмотр будущего илота, Артур Бобров, чаятельно, признал меня кандидатурой подходящей, и тотчас выпроводил Ксению Шилклопер из кабинета, под предлогом весьма милым: поздороваться с прочими работниками студии. Как только дверь за нею закрылась, директор Бобров сделался вовсе торжественным, а повадки его обхождения – проникновеннее, знаете, когда ощущаешь, будто внутрь тебя вползают невидимые уверенные щупальца, и пытаются присосаться к твоей душе.
– У вас замечательное-таки образование, – голосом самым, что ни на есть задушевным плел он шелковые силки беседы, – и тембр изумительный, и внешность, – все. Я, как человек чистосердечный, скажу вам с предельной честностью: нам такие люди нужны. И у нас даже есть одна передача, которую запустили было, да ведущий ее нашел себе другую работу, наверное, более-таки выгодную, и покинул нас… В общем, работа для вас есть. Но, как бы вам это объяснить… Многие думают, что телевизионщики, таки, купаются в золоте, и вообще все проблемы их стороной обходят. Да?
– Нет, – сказал я.
– Так вот, уверяю вас, что это не так. Совсем не так. Сегодня телевидение переживает сложнейший экономический кризис. Уверяю вас, сложнейший! Вы, умный и образованный-таки человек, конечно же это поймете, но другие… Вы понимаете?
– Я понимаю, – послушливо отвечал я.
– Но я со своей стороны понимаю-таки людей, которые у меня работают. Им тоже нужно кушать, они тоже хотят намазывать на булку сливочное масло. Но такой кризис! Все телевидение существует только от рекламы. Исключительно от рекламы! – Артур Бобров говорил вдохновенно, с великолепно отрепетированной искренностью. Его большие глаза в пушистых ресницах масляно туманились, точно от невозможности выплеснуть весь поток переполнявшей его нутро душевности: – Да, реклама, одна реклама. И я говорю людям, если вы хотите иметь-таки возможность покупать сливочное масло (я говорю образно, вы понимаете), если вы хотите смотреть дома хороший телевизор иностранного производства, и, чтобы он был с дистанционным управлением, и, чтобы в это время вас обдувал престижный кондиционер, и, чтобы под ногами вашими находился ламинатпаркет… Тогда нужно больше работать: искать рекламу, искать-таки рекламодателей, спонсоров. Вы понимаете? Ведь мы от областного государственного телевидения ни копейки не получаем, мы организация коммерческая. И что заработали, – то и съели. Я даю человеку работу, и говорю: вот тебе как бы удочка, и давай будем ловить, давай постараемся жить лучше…
Ощущение было такое, будто купаешься в каком-то сахарном дерьме, посему я страстно желал, можно сказать, вожделел скорее покончить с этим собеседованием, и, по-быстрому обусловив все договоренности, умчаться отсюда на всех парах. Я рискнул осадить поток словесных излияний, уже успевших меня очень сильно убедить в том, что передо мной мудрый, честный руководитель, неустанно пекущийся о том, чтобы бытье его работников напоминало молочные реки с кисельными берегами.
– Все это, безусловно, очень справедливо. Но…
– Понимаю. Очень понимаю, – с легкостью уловил он мою мысль. – Естественно, вас, как мужчину, прежде всего интересует… У вас семья есть?
– Есть.
– Как мужчину, и как главу семейства, вас, конечно же, интересует, сколько вы сможете-таки здесь заработать. Да?
– Да, – чистосердечно признался я.
– Так я вам скажу, что касается той передачи, о которой я вам говорил, – это передача о культурной жизни нашей области, о всяких исторических памятниках, – ее будет оплачивать один очень солидный банк. Теперь всякая солидная организация должна заботиться-таки о своем имидже, ну, и банк, который поддерживает культуру… Это понятно. Передача должна выходить еженедельно, четыре раза в месяц, значит. Всякие детальки мы потом обговорим. А, что касается оплаты, я могу предложить вам по десять долларов за выпуск. Понимаю-понимаю-понимаю, деньги это, конечно же, небольшие, – заторопился с комментарием собственных же слов Бобров, знать, углядевший в моем лице проскочившее замешательство, – но это, разумеется, по началу. Между прочим, на канале «Вавилон» все дебютанты два месяца работают вовсе бесплатно, весь, так сказать, испытательный срок. Так что, у нас здесь еще по-божески. Ну, а насчет рекламы, как и говорил, тут все карты в руки! – вновь Бобров был улыбчив и светел. – Тут – сколько угодно! Между прочим, если уметь находить рекламодателей, – то можно очень, очень-таки неплохо зарабатывать. Приводите заказчика, и только он расплачивается, – тут же вы получаете десять процентов, тут же, наличными.
– Прекрасно. Начнем трудиться на таких условиях, – учтиво улыбнулся я, поднимаясь со стула.
– Что же, я очень рад, что уже с первой минуты у нас с вами возникло такое взаимопонимание, – Бобров тоже улыбался, улыбался упоительно, выползая из-за своего стола. – Но к сожалению, сегодня, сейчас, я не могу дать вам никаких гарантий на будущее. Однако надеюсь, я уверен, что ваша работа будет продуктивной, и наша совместная, так сказать, творческая деятельность продлится-таки ни один год.
При этих словах директор Бобров помалу надвигался на меня, и по мере того, как крупное отвислое брюхо его приближалось ко мне, – я невольно отступал, пятясь к входной двери. А Бобров все приближался, улыбался и говорил:
– Впрочем, я уже сейчас чувствую, я вижу, что мы с вами должны сработаться. Ой, я вижу, что вы таки человек умный и умеете зарабатывать деньги.
Мы уже подошли к входной двери почти вплотную, когда дверь эта вдруг чуть растворилась, и в неширокую щель протиснулись две головы. Одна – принадлежала Ксюхе, вторая, коротко стриженая, с лицом желтоватым и сухим (о таких говорят: щека щеку ест), небольшой, но хищный носик которого был украшен прямоугольными очками в тонкой золотой оправе, – принадлежала энергичной женщине лет, эдак, сорока. На лица обеих голов были надеты улыбки, но улыбка энергичной женщины определенно теряла выразительность, вследствие накладывавшегося на нее гораздо более яркого выражения какой-то сосредоточенной плотоядной заинтересованности.
– А мы пришли на новобранца посмотреть, – кокетливо, если то можно было назвать кокетством, проговорила жилистая голова в золотых очках. – Добрый день.
И женщина протиснула в кабинет свое небольшое извивающееся тело облаченное в оливкового цвета брючки и свитер болотной зелени с узором переплетенных желтых и черных колец. За ней последовала Ксюша.
– Вы уже все? – наивно осведомилась моя подруга юных дней.
– Почему «все»? Мы только начинаем, – пошутил руководитель студии, и все тотчас рассмеялись.
Посмеявшись некоторое время, достаточное для экспонирования друг другу дружелюбия, каждый из присутствующих предъявил обществу свой пакет стандартных комплиментов и тривиальных пожеланий. И я пыжился не ударить в грязь лицом, хотя и смущала меня бесперечь та абсолютно неприкрытая внимательность, с которой ни на секунду не прекращала изучать меня особа в золотых очках.
– Если вам интересно взглянуть… – с обыкновенной своей мягкостью начал было Бобров, как энергичная тетя весело перебила его.
– Я могу показать! Я могу все ему показать! Все наше хозяйство.
Бобров едва заметно нахмурился, но спорить с нею не стал:
– За радостями да шутками я и забыл вас представить…
– А что нас представлять? Что нас представлять? – вновь оживленно заверещала особа. – Мы и сами друг другу представимся. Наина Военморовна.
– Военморовна? – не удержался я, но тут же поторопился пусть и неуклюже замять допущенную бестактность: – Я это… чтобы лучше запомнить.
Она, похоже, и не заметила моего конфуза, хотя вряд ли могла пропустить что-то мимо своего небольшого хищного носика и острых, увеличенных линзами, глазок. Просто я был в ее сорокалетней жизни не первым, и даже не сотым, кто споткнулся на таком ее отчестве.
– Да, Военморовна, Военморовна, – вновь завертелись петлисто слова, – дедушка так отца назвал в честь Красной Армии.
– Он моряком был? – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
– Ну-у… Да нет! Нет-нет. Каким там моряком! – продолжала тараторить Наина Военморовна немало не замечая досадливого сопения своего патрона. – Просто, вы же знаете, тогда так надо было. Такая была ситуация.
– Ну, вы идите смотрите, наверное, – умудрился все же протиснуть несколько слов между тарахтением Наины Военморовны директор Бобров.
– А мы уже идем, мы уже идем, – подхватила она. – Все посмотрим. Ксюшечка, ты здесь подождешь? Можешь, конечно, с нами, если боишься, что я украду твоего протеже.
– Я это… Подожду… – захлопала глазами Ксюха.
– Вот и хорошо, – пискнула Наина Военморовна, по причудливой виляющей траектории выскакивая из кабинета, и за руку увлекая меня за собой.
Вослед за ней я вылетел в сумеречный коридор, в самом конце коридора раззявила пасть устрашающего вида большая железная дверь. Туда-то, как я понял, и лежал наш путь. Коридор был безупречно прям, но Наина Военморовна и здесь умудрялась в движении своем странно петлять, точно всечасно увертывалась от вражеского обстрела.
За монументальной железной дверью находилась крохотная передняя, владевшая в свою очередь еще тремя дверями.
– Это наш компьютерщик. Это Фимочка, – возбужденно повизгивала моя чичероне, как заведенная вертя и потряхивая головой, от чего стекла ее очков безустанно взблескивали. – Фимочка замечательный, изумительный специалист. Фимочка может такие вещи, которые никто, кроме него в городе не может. А это наш новый коллега, – наконец вспомнила она и о Фимочке.
Компьютерщик Фимочка, молодой кучерявый черноволосый красавец палестинского образца, по временам апатично поглядывал на нас из-за монитора своими прекрасными коровьими глазами. Слишком низкий и неширокий лоб несомненно портил общее впечатление от его лица, но матово-смуглый румянец, любострастный рот и, главное, нескрываемая уверенность в себе, особым образом гармонизирующая все черты, могли нравиться, а, взглянув на удвоившееся вихляние сухопарого тела Наины Военморовны, становилось очевидным, что и нравились.
Несомый верткой энергией своей вожатой, вслед за ней я покинул компьютерную, голые стены которой в старой желтоватой побелке, в пятнах сомнительного происхождения, с оббитой кое-где штукатуркой, мутное стекло окна и загвазданный навсегда пол производили впечатление, будто люди сюда только, вот въехали, либо же не сегодня-завтра собираются съезжать, и, подобно персонажам «Мелкого беса» пакостят жилье «назло хозяйке».
– А здесь наши рабочие места. Здесь телефоны. Вы еще не представляете, сколько приходится работать с телефоном! Вот, Борис Михайлович, наш новый сотрудник, коллега, будет вести культурную программу, ну, ту, которую Донских вел. Зовут – Тимур, – представляла меня Наина Военморовна уже в другой комнате человеку-дирижаблю. – Очень симпатичный молодой человек.
Эта комната была несколько попросторнее только что осмотренных, но гляделась столь же сирой и неприютной. Здесь, пусть и в безнадежной тесноте, помещалось шесть столов, совершенно пустой книжный шкаф и крашеный голубенькой краской металлический сейф, чаятельно, «времен очаковских и покоренья Крыма». Обшмыганные стены тут и там украшали просто монструозные икебана из ядовито-ярких пластиковых цветов и листьев.
– Тимур? – переспросил человек-дирижабль. – Собираетесь разгромить Золотую Орду? Шучу. Я историк.
Из шести столов на этот момент заняты были только два. Один – был охвачен исполинским телом Бориса Михайловича, тыкавшего своими оплывшими виноградинками-пальцами в маленькую оранжевую печатную машинку, и между делом отправлявшего нам с Наиной Военморовной телеграфно куцые фразы. Не смотря на свою экстраординарную внешность, он чем-то смахивал на господина Боброва, точно нарочно был создан в качестве живого гротеска, знаменующего недалекое будущее директора студии «Молох». Соседний стол, прилепившийся вплотную к столу Бориса Михайловича, занимал чахлый мальчик лет двадцати. Мальчик просматривал цветную газету с рекламными объявлениями, при этом рот на его зело беспородном лице был постоянно открыт. Спервоначалу могло показаться, что это необыкновенное внимание к важности поглощаемой им информации отделило нижнюю его челюсть от верхней; но нет, он живо реагировал на слова Бориса Михайловича, поддерживая их одобрительным смехом.
– Я уверена, Тимур, вам у нас понравится. Вам с нами непременно понравится, – не переставала тараторить моя спутница. – И мы хотели бы в вашем лице найти…
– Знаем мы, Наина Военморовна, – не отрываясь от печатной машинки, буркнул в нашу сторону Борис Михайлович, – что бы вам хотелось найти.
– Да? И что такого? И что такого? Вы то уже себе нашли! – с особой едкостью в голосе, но вместе с тем как бы мимоходом заметила Военморовна, сверкнув очками в сторону мальчика с газетой.
– Что вы имеете в виду?! – вдруг взвизгнул человек-дирижабль, отталкивая от себя машинку и одновременно подпрыгивая на стуле всеми своими полуторастами килограммов атеросклеротического сала; мальчик при этом, наконец, перестал смеяться, а рот его открылся еще шире. – На что это вы постоянно намекаете?! Вы, Наина Военморовна, все время норовите любого укусить, а не укусить, так хоть ущипнуть!
– Да что я такого сказала? Я ничего такого не имела в виду, и не сказала, – используя уже совсем иные интонации, пошла на попятную моя провожатая, будто еще энергичнее сверкая стеклами очков. – Да и что я могла сказать? Ничего.
– Вы, Наина Военморовна, очень злой человек, – от визга Борис Михайлович перешел к проникновенной укоризне, с горечью во взвешенной растяжке слов. – Вы очень плохой человек. Вы ядовитая гюрза. И Бог накажет вас. Вот увидите.
Полегоньку я стал отступать к выходу, – никто этого не заметил, поскольку все занятые в сцене были слишком обременены оттачиванием своего актерского мастерства. У самой железной двери я столкнулся с Ксюхой.
– Что они там?.. – удивилась она.
– Обмениваются нерастраченной энергией. Люди творческие, – понятно… – пояснил я. – Пойду. Ты еще остаешься?
– Ой, да. Мне еще тут Эмму надо бы повидать. Да, Бобров уехал в банк и просил тебе передать, что завтра можешь выходить на работу. Завтра у них летучка, – так что к девяти.
– А-а…
– Не волнуйся, все будет хорошо. Идем, я тебя выведу: сам ты с первого раза дорогу не найдешь.
Мы выступили в обратный путь. В убогом сером коридоре плавал аромат дорогих сигар. На повороте я обернулся: в светлом прямоугольнике отдаленного теперь дверного проема стояла невысокая коренастая фигура. Всего секунду человек смотрел нам вслед, – и исчез. То был Степан.
Ноябрьский день восхитил меня, лишь только я очутился на улице. Он был холодным и промозглым, да, но зато каким свежим! Он был неприютен и безотраден, но как мудр! Мельчайшая водяная пыль осыпала мое видавшее виды черное пальтецо, и я, чувствуя себя уже природной частью окрестного мира, полетел по холодному городу, радуясь невольно, что дышать можно глубоко, что строгая графика черных ветвей и плоских домов все же приятна глазу, а люди – это завтра, это, может быть, через сто лет… А сейчас только милостивые холод и пустота.
Гостиная вполне благополучного дома: отделка помещения, мебель, бытовая техника – все смотрится, если и не роскошно, то уж, во всяком случае, и не дешево.
Работает телевизор.
На прихотливом диване, скверно имитирующем стиль королевы Анны, Гариф Амиров заломил за спину руку девочки лет семи, кричит страшным голосом:
– Отвечай, где списки комсомольцев?!
Девочка, чудесная, насколько вообще может быть восхитительна красивая девочка ее возраста, верещит, захлебываясь, но сквозь это экстатическое верезжание можно разобрать слова:
– Нет… Я не скажу!.. Я ни за что не скажу!..
Гариф как бы усугубляет степень своего палачества, покусывая маленькую ручку:
– Говори, партизанка Зоя, где красное знамя?!
Заливаясь смехом, сквозь самозабвенные вопли девочке едва удается выдавить из себя:
– Ой, папа!.. Ой, не могу!..
– Какой я тебе папа?! – мефистофельски ревет Гариф. – Где красное знамя?! Признавайся!
– Хорошо… Хорошо, я все скажу!.. – кричит ему в ответ девочка. – Красное знамя в земле!
– Ну, так смерть тебе! – рявкает Гариф, дважды целует девочку в затылок и обессиленный падает на диван.
– Папа! Папа, – набрасывается на него девчонка и, поскольку папа валяется с закрытыми глазами без всяких признаков оживления, принимается прыгать на коленях по его обширной груди. – Ну, давай еще поиграем в партизанку Зою! Ну, давай! Ну, папа!
– Доча, – раскинувшись в позитуре полнейшего измождения, не открывая глаз, бормочет Гариф, – нет. У тебя разовьются садомазохистические склонности.
– Нет, папа, не разовьются. Ну, давай еще поиграем.
– Нет, рыба. Уже вечер. Перед сном тебе нельзя играть в буйные игры.
– Можно…
В комнату входит женщина в шелковом брючном костюмчике шафранного цвета, с синим ситцевым фартуком в разноцветный горошек поверх него. Выглядит женщина, может, несколько старше Гарифа; невысока ростом, не толста и не худа, внешности самой обыкновенной, – таких именно и выбирают в жены предусмотрительные мужи, с приходом того возраста, когда озорничать уже становится лень, и начинает тянуть к патриархальной семейственности.
– Ну что за идиотские игры у вас, – всплескивает женщина руками, в одной из которых зажат нож, а в другой – яблоко. – Настя, немедленно слезь с папы! Гарик, ну чем ты думаешь? Половина девятого. Ты же знаешь, что она потом до половины ночи будет колобродить. Настя, я же тебе сказала!
– Что нам, в шахматы играть? – ворчит Гариф.
– Шахматы – очень хорошее занятие, – подхватывает женщина, принимаясь чистить яблоко.
Отец семейства, наконец, принимает сидячее положение.
– Видишь, кабачок, и мама то же говорит, – обращается он к дочери.
– Но я же еще не иду спать… – начинает скулить Настя. – Я еще не ужинала. А ужин еще даже не готов…
– Ну-ну, – ухмыляется мать, – ты, оказывается, проголодалась? Не забудь, пожалуйста, об этом, когда сядешь за стол.
Женщина выходит из комнаты.
– Что ж, Анастасия, неси свои краски, – будем делать искусство, – говорит Гариф.
– Ура! Ура! Ура! – с готовностью выкрикивает дочь, уносясь в другую комнату. – Папочка, а давай будем рисовать прямо на стене, – у нас же обои моющиеся, – кричит она на бегу.
– Я вам нарисую на стене! – долетает из кухни.
Девочка приносит целую охапку необходимых для художественного творчества предметов: листы бумаги, коробку с гуашью, фломастеры, линейки, кисти и еще стакан для воды и какие-то лоскуты; причем весь этот скарб, прижатый ее маленькими еще пухлыми ручонками к груди, топорщится во все стороны, а отдельные штуковины то и дело падают на лакированный светло-желтый кленовый паркет. Вместе с отцом она раскладывает свое хозяйство на столе, как и диван претендующем на какое-то родство с фантазией Томаса Чиппенделя. Только они садятся за стол и принимаются за работу, как в комнате вновь появляется мать. Теперь у нее в руках миксер, а на плечо наброшено полотенце.
– Вы бы хоть клеенкой стол застелили, – восклицает она не без раздражения.
– Так, в чем дело? – поворачивает к ней голову супруг.
– Я говорю…
– Наташа, ты что там делаешь?
– Пирог.
– Так вот иди и смотри, чтобы он не подгорел.
Супруга Наташа фыркает, но без рисковой запальчивости, разворачивается и молча уходит.
– Что будем рисовать? – справляется у дочери Гариф, покусывая ее за ухо.
– Папа, а давай нарисуем что-нибудь страшное! – с заговорщицкой миной предлагает Настя. – Нарисуем тако-ое…
Раздается звонок телефона. Гариф подходит к аппарату.
– Алло! Да. Сейчас позову, – говорит он в трубку и тут же кричит в кухню: – Наташа! Тебя Нинель. Штуцер… или как там ее?..
Наташа входит в гостиную, снимает передник, комфортно устраивается в кресле с абсолютным отсутствием прямых линий и, привалившись к локотнику с рокальным орнаментом, затевает неторопливый разговор.
– Привет, Нелочка. Ой, ужасный, ужасный день. Да. Ни минуты покоя… Что-что? Нет, это Анжелкин знакомый. Ну, наверное, и рихтует, и все. Я понимаю, что хочется иметь дело с надежным… Ой, во всех этих фирмах одни понты. Вот-вот, и деньги дерут только за антураж. Мы – нет. Гарик не хочет машину заводить. Конечно, – у него служебная. Говорит, на хорошую денег не собрать, а, если такая, как у Воронцовых… Вот именно, все выходные лежать под ней в гараже, – большое удовольствие…
Гариф и Настя рисуют, сидя за столом. Наташа болтает по телефону. На экране телевизора мелькает что-то пестрое.
– Нет эти сосиски я никогда не беру. Ну-да, конечно, расскажи мне: «из Франции». Они тебе напишут, читай только…
– Стоп. Стоп! – толкнул я в плечо Степана.
Изображение на экране замирает: крупный план артистки Поляковой (или супруги Гарифа Амирова Наташи) с уморительной гримасой на лице, как зачастую получается в стопкадре: с потешно искривленными губами, с закатившимися зенками, – то, что наш глаз не способен уловить в реальных обстоятельствах.
– Знаешь, хватит этого телефонного разговора: атмосфера, так сказать, создана, а лишняя минута текста о сосисках… может утомить.
– Подумаешь! – вскликнул Степан, чуть отъезжая на стуле от монтажного стола. – Пусть смотрят. Формат – двадцать пять минут. Нужно же чем-то время забивать.
– Но у нас пока полно материала.
– Ну, и нечего им разбрасываться.
Я крутанул ручку перемотки, – изображение ожило и с визгом помчалось в направлении обратном природному. Просмотрев еще раз последний двухминутный фрагмент, мне показалось, что и в самом деле спорить по таким мелочам не стоит. Тогда я сказал:
– Я еще вот что хотел… Что-то эта Наташа шибко у нас стервозная получается. Женщины (а это основной зритель) обидятся и не станут смотреть нашу видеоподелку.
– А как же «правда жизни»? – не без ехидства заметил Степан.
– Ну, знаешь ли! – возмутился я. – «Правда жизни» для богатых или сумасшедших, то есть для независимых от социума. А мы – люди подневольные. И, если все старые и новые музы на сегодня проститутки, то телевидение из них самая отпетая.
Монтаж опять затягивался. Сделана была только половина работы, и становилось очевидным, что раньше одиннадцати с этим делом не управиться. Степан начинал нервничать:
– Надо было сразу четко и конкретно ставить задачи перед артисткой. А теперь об этом поздно говорить. Поехали уже.
– Ладно, что будет, то и будет. А то и впрямь музыку будем подписывать в полночь.
И вновь мы взялись склеивать кусочки отснятого на прошлой неделе материала, – планы средние, планы общие, детали, – волею нашего произволения складывавшиеся в новую небывалую жизнь.
– Нет, эти сосиски я никогда не беру. Ну-да, конечно, расскажи мне: «из Франции». Они тебе напишут, читай только. Нет, это ты напрасно. Передавали, что потепления не ожидается. Нелочка, ты меня извини, но мне сейчас нужно будет Настюшу укладывать… Да, я тебе сама перезвоню. Ты дома будешь? Перезвоню. Давай!
Наташа кладет трубку на рычаг и, раскинув руки, объявляет:
– Что ж, идемте ужинать. Пирог, я думаю, уже готов.
– Ой, мамочка, я что-то еще не хочу. Я еще должна чудищу уши и ноги нарисовать. И жену его. И детей еще, – пытается отклонить предложение Настя.
– Начинается! – всплескивает руками мать. – Никаких чудищ. Убирай все.
– Да, дочерь, давай-ка будем складывать наши полотна, – поддерживает жену Гариф, – и пойдем пирог лопать. С яблоками?
– С яблоками, – подтверждает Наташа.
Затем семья ужинает за овальным аккуратным столиком в благоустроенной кухне, декорированной синим пластиком.
Затем родители укладывают дочь, очень трогательно склоняясь над ее маленькой кроваткой.
– Мне тут такую забавную штуку рассказали, – с усмешкой говорит Гариф, выходя из детской вослед за женой, гася на ходу свет, и, прикрывая за собой дверь.
Они идут в гостиную. Гариф плюхается в кресло, вытаскивает откуда-то из-за спины тетрис и принимается меланхолически давить на кнопки, а Наташа проходит в кухню. Телевизор все работает: «Я никогда не забывал тот день, милая моя Кончитта». – «Я тоже. Никогда. Никогда!» – «Твои глаза похожи на жемчужные зерна…» – «О, и тогда ты говорил мне эти слова, Хуан! Это были… страшные десять лет…» – «Ты столько перенесла, любимая! Но теперь-то мы вместе и уже не расстанемся никогда». – «Никогда, Хуан, милый. Никогда!..»
В комнату входит Наташа, она приносит с собой початую бутылку с плещущейся в ней прозрачной жидкостью и два стакана, в которых постукивают кубики льда.
– Джин будешь? – спрашивает она, устраиваясь в соседнем кресле.
– Джин? Нет. А, впрочем, давай, – принимает женино предложение Гариф, продолжая прежние упражнения с тетрисом.
Наташа разливает напиток по стаканам с некоторым жеманством, почерпнутым из импортной видеопродукции.
– Осенью Настюшу надо будет в школу отдавать. Что делать?..
– Отдавать, – кивает Гариф, не отвлекаясь от своего занятия.
– Ясное море, – томно цедит слова Наташа, по временам прикладывая оранжевые губы к кромке длинного узкого зеленого стакана, – но, ты же знаешь, в престижных школах очень дорого, а куда-то так… со всякими… Не знаю. Так что там за анекдот тебе рассказали?
– А! Да, – Гариф наконец-то откладывает игрушку и берется за стакан. – Это, собственно, и не анекдот… Хотя, может, да, своего рода анекдот. Из жизни. В нашей фирме один тип работает (так, менеджер), ну, и говорит, ему предложили, мол, за одной дамой приударить. А дама, понятно, очень мягко говоря, малопривлекательная. И вот, за две недели, так сказать, ухаживания, – десять тысяч попугайчиков.
– Десять тысяч долларов? – Наташины глаза на какой-то миг стекленеют. – Какой ужас! – вдруг встряхивает она головой. – Конец света! Теперь и мужчина может лечь в постель за деньги. Да еще с каким-то чудовищем…
– Да дело-то в том, что там будто бы и в постель ложиться не надо.
– Как это «не надо»?
– Ну так. Я же не говорил, что ему спать с ней нужно… То есть, он говорил, что от него требуется только поухаживать, ну, там, всякие знаки внимания.
– И за это десять тысяч?! – тут Наташа делает слишком большой глоток джину, джин, видать, попадает в дыхательное горло, и та принимается отчаянно кашлять.
Супруг шлепает ее по спине, Наташа кашляет что есть сил, но сквозь кашель все равно пытается выбрасывать слова:
– Так не… не… так не бывает!..
– За что купил, – за то и продаю, – ничтоже сумняшеся посмеивается Гариф. – Так он меня еще спрашивает: что мне делать? У меня, говорит, семья, дети, все такое. А денег-то десять тысяч.
Наташа вдруг как-то по особенному остро взглядывает на своего супруга, как-то очень углубленно (всего одно мгновение), и тут же, вертя на столике свой стакан, вспыхивает игривым смехом:
– И он еще думает?
– Но я же говорю: у него семья, жена. Интересно, что бы ты в такой ситуации сказала? Уж вряд ли порадовалась бы.
– Тебе, Гарик, никто такого не предложит, не волнуйся. А что до меня… Просто поухаживать: ручку поцеловать, цветочки подарить? Ну и дурак же он будет, если откажется. Нет, я не к тому, что это очень хорошо… Но, если б даже у них там что-то и произошло раз-другой, – так, известно, с мужчины в такой ситуации как с гуся вода. Это для женщины серьезно.
Они замолкают, глядя в телевизор. А тот старается, несет пеструю околесину: «Я достал самый страшный, моментально убивающий яд, моя драгоценная Кончитта. Я принес его, чтобы мы, смешав его с этим прекрасным вином, выпили, и навсегда остались вместе…» – «Ах, зачем ты говоришь эти страшные слова? Я и так обо всем догадалась с первой минуты. И рука моя ни за что не дрогнула бы… Скрепив сердце, я бы сделала вид, что ничего не заметила… А теперь мне страшно, Хуан!» – «О, не бойся, родная, наша любовь все равно окажется сильнее смерти! Так поцелуй же, поцелуй меня на прощание, поцелуй страстно, как в первый раз…»
– Знаешь, котя, так хочется иметь свое авто!.. – с легкой кручиной в голосе негромко произносит Наташа, глядя на экран телевизора.
– «Котя»? Это что такое? – удивляется Гариф.
– Не важно, – говорит Наташа, отрываясь от телевизора, устремляет затуманившийся взор в потолок. – Ты бы мог машиной и не заниматься, если не хочешь. Я бы сама на права сдала… И что-бы-фи-о-ле-то-во-го-цве-та… – просто пропевает она речитативом.
Она откидывается на спинку кресла. Ее затуманившийся взор устремлен в потолок. Она забрасывает руки за голову, которые тут же оголяются от произволения скользнувших по предплечьям широких шелковых рукавов. Прекрасные холеные руки еще раз взлетают вверх, и замирают так на экране в некоем экспрессивном молитвенном порыве.
Идея создания этого сериала возникла вовсе не вместе с моим приходом на телевидение. Значительно позже, года два спустя. А до того был ряд каких-то безумных передач, все как одна бесстыже подкупные: одна была посвящена домостроительству и рассказывала о том, в каком магазине продаются восхитительные обои и божественный паркет; другая имела совсем иную направленность, она повествовала о волшебных юбках и сказочных пальто; третья… Впрочем, участие в таких или подобных им негасимых передачах продолжалось и параллельно с работой над сериалом.
– Программа о всяких полезных строительных материалах тоже может-таки быть очень интересной, – подбадривал время от времени нашу съемочную группу Бобров. – Все зависит от того, как все обделать (он говорил именно «обделать»), как подать телезрителю. Важно, чтобы не было видно, что это таки реклама. Но для того нам и даны мозги.
– Я смотрела последнюю передачу… об этом… о испанском кафеле и водяных фильтрах, – тут, как правило, вступалась супруга Боброва, с некоторых пор наш генеральный директор и верховная инстанция, – и получила большое удовольствие. Оч-чень много полезной информации! Динамично, и совсем не смотрится рекламой. Никакой налоговой инспекции не придраться. И главное, – заказчик доволен.
Однако, в самом беспросветном положении человеку свойственно искать и находить, если и не спасительную лазейку, то уж хотя бы какой-то интерес, какое-то, пусть временное, значение, или же на худой конец нечто напоминающее удовольствие. Вот и я, силясь не останавливать внимания на том, что все-то наши передачи были продажные, все-то рептильные (и даже программу, посвященную, вроде бы, культурной жизни города, то и знай норовили загнать, как ни какому-нибудь депутату местных советов, так гинекологической поликлинике), тем не менее я пытался находить какую-то осмысленность в этой своей деятельности.
