Текст книги "...ское царство"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Где вы сохнете белье? – попытался пошутить я.

– Нет. Он произносит гораздо более забавную фразу: «Если человеку не нужны деньги, – он становится опасен», – и Святослав посмотрел на меня со значением.

– Угу. Ты, надо быть, хотел бы услышать, нет ли у меня мысли сделать охоту, так сказать, источником прибытка или, как теперь принято говорить – бизнесом?

– Н-нет… – опустил глаза мой друг и принялся отстегивать от «АПСа» пластмассовую кобуру, исполнявшую при стрельбе роль приклада.

– Мне казалось, мы достаточно хорошо знаем друг друга, – продолжал я, – во всяком случае для того, чтобы не проходить пройденное. Вестимо, в обществе, социальные отношения которого зиждутся на «всеобщем эквиваленте», невозможно обойтись без денег. Но фактор этот никак не связан с подвигом вдохновения (в чем нас силятся уверить партизаны нынешнего режима), ибо держится он совсем иной, не дольней нивы. Имея хорошие краски и вообще идеальные условия для работы, художник, глядишь, станет создавать и полотна более высокого качества, которые не стыдно будет имущему хозяину в богатой гостиной вывесить. Только при чем тут вдохновенный полет? Его никак на стенку не повесить, и ценность его понятна немногим сведущим.

Так начинались наши со Святославом совместные тренировки в тире безвестной воинской части, которые свершались с замечательным постоянством: не реже трех раз в неделю. Каждая длилась не менее двух часов… И как я находил на это время?!

Изобретательность же Вятичева, похоже, не знала предела. Он постоянно выдумывал все новые и новые, более усложненные упражнения. Неделя пролетала за неделей.

Два выстрела с двух рук – сорок метров до цели. Прыжок, пробежка, выстрел с колена – до цели двадцать пять. Кувырок, еще кувырок, два выстрела из положения лежа. И вновь: спиной к мишени, разворот – выстрел с двадцати метров. Пробежка несимметричной змейкой… Я оказался вовсе не бездарен.

Ну, а все основное время по-прежнему приходилось отдавать засушливому алчному телевидению, и прежде всего программам «пойди туда, купи это». Единственной отдушиной, предоставлявшей хоть какой-то выгул вдохновению, оставался наш сериал.

– До нового лета мы еще не дожили, а старого материала, отснятого прошлым летом, больше не осталось. Совсем не осталось, – разрабатывал я вопросы тактики и стратегии съемок дальнейших серий, поскольку, оставаясь моим детищем, сериал время от времени взывал к ответственности родителя. – Некоторые планы нами уже трижды использованы. Стыдно даже. Так что, до тепла все сцены будут только интерьерные.

С интерьерами, разумеется, поначалу тоже возникали проблемы, поскольку обстановка подчас нам требовалась самая пышная, самая жирная, такая, на которую двум процентам моих соотечественников остальные девяносто восемь собирают деньжонки в поте лица своего. Но телевидение уже успело выработать особый фасон в общении с держателями дорогих магазинов: дайте, мол, нашим дикторам поносить какой-нибудь ваш костюмчик или позвольте маленький такой синхрончик снять в ваших палатах, а мы за это будем вас рекламировать, рекламировать, рекламировать, и так, и эдак, и в титрах, и бегущей строкой, и еще поцелуем вас за это куда скажете.

Вот и мы решили расстаться с невинностью, и ради съемок сцен в царских интерьерах склонили к мезальянсу предивный мебельный салон с упоительным названием «Наш Версаль». Мебель в нем была столь несусветно дорога, что, если и имелось в нашем городе несколько семей, способных что-то здесь приобрести, то в течение пары лет все свои потребности они должны были удовлетворить, и совершенно не проясненным оставалось: на чем же здесь делают оборот. Впрочем, по здравом рассуждении становилось очевидным, что оборот они делают на чем-то совсем другом, а мебель выставлена тут вовсе не для того, чтобы ее покупали, а для обозначения формальных источников дохода. Вообще-то, ни в какой рекламе на нашем вечно побирающемся телевидении «Наш Версаль» не нуждался. Да вот президент мебельного салона (именно так он себя и величал, и в документах, и на словах), Руслан Фридманович Паюс, имел небольшую слабость, – ему приятно было видеть себя в телевизоре, предваряющим каждую новую серию минутным комментарием, в котором он чесал языком о своей любви к искусству. Но Руслан Фридманович сразу же выдвинул и еще одно требование: внести его имя в титры, как соавтора сценариста, то есть меня. У всех свои пристрастия. У президента Паюса они были таковы. Он как-то хвалился, что имеет три запатентованных изобретения в самых разных областях техники, и даже показывал нам свидетельства. Но тут я не могу сказать с определенностью, действительно сам ли он что-то там придумал, или, подобно Томасу Эдисону скупал перспективные идеи у малоизвестных голодных дарований.

– Так, не расслабляемся! – взывал я к измотанным артистам, до нашей съемки успевшим в поисках копейки отработать еще в нескольких местах. – Времени у нас остается совсем немного. Соберитесь. Ада Станиславовна!

– Что, мой котик? – вскинула на меня маленькие невинные глазки толстуха Ада Станиславовна, артистка Лядская, вновь обувая только что сброшенные туфли. – Я ничего не хочу сказать плохого про ваш фильм, Боже упаси! Но меня уже сегодня один раз изнасиловали в театре, и дважды на радио. Тимур, вы слушаете на сто пять и два фм передачу «Радиобазар»? Ее веду я. Нет, не слыхали даже? Тогда вы даже представления не имеете, куда вам тратить ваши деньги!

– Ада Станиславовна, у меня самого на телевидении две такие передачи, их к стыду своему веду я.

Тетеха Ада Лядская в юные годы свои была весьма и весьма прехорошенькой стройной девочкой (если верить фотографиям), ну, может быть, чуть-чуть пухленькой. И представляла она на сцене всяких голубых героинь, мытарящихся от любовной истомы. Вряд ли не было никакой ее вины в том, во что она превратилась к сорока годам. А в этом положении для большинства актрис, за долгие годы наторевших в амплуа романтических героинь, наступает полнейший крах. Однако, Лядская обладала настоящим талантом, и талант этот имел не только завидный диапазон проявлений, но также был гибок и способен к трансформациям. Ада с легкостью переключилась на роли характерных персонажей, и, надо признать, снискала в них куда более значительный успех, чем в ролях Катенек и Варенек.

Сектор огромного торгового зала, в котором мы находились, экспонировал невероятную гостиную, вытворенную каким-то модным американским дизайнером. Дизайнер, вестимо, был завзятым поклонником фильмов о приключениях космонавтов. Оттого-то и мебельный шедевр свой он уподобил декорациям из подобных лент. Алюминий, серый с искоркой пластик, матовое стекло были собраны в самые удивительные конструкции, украшенные стальными трубками, мигающими лампочками и вовсе уж какими-то радиодеталями, конструкции, в которых с большим трудом угадывались диваны, стулья и столы.

– Фарит, перестань ощупывать ножки у этого… комода… (или что это?) стола… Тебе на него за всю твою театральную жизнь не заработать, – это я адресовался к исполнителю роли Гарифа Амирова. – Вернись в искусство.

– Мне через час нужно во что б это ни стало свалить, – неохотно отрывался от пальпации барской жизни Фарит. – Между прочим, нам в театре зарплату не выдают третий месяц.

– Вот поэтому и не будем терять времени. Фарит, занимай свое, будем считать, кресло. Ада Станиславовна, Андрей, Николай Петрович, Шура, а вы – на исходную, пожалуйста. Поехали, поехали!

И вот наш извечно вредоносный юный оператор Митя, как всегда почему-то с недовольным урчанием под сурдинку, запускал камеру для очередного дубля.

Фарит, сидя в кресле, рассматривает фотоальбомы.

– Индифферентнее! Индифферентнее! – шепотом кричу я ему. – Только что ты ко всему миру был безучастен, а тут наигрывать принялся… как лошадь.

Фарит (Гариф Амиров) потягивается, груда альбомов, покоившаяся на его коленях, с грохотом валится на стеклянный пол. В этот момент за дверью слышится злобный визг Лядской (Розы Цинципердт), плавно и беззвучно уплывает в стену овальная входная дверь, – и Роза, переваливая с ноги на ногу, многопудовое тело свое, вбегает в комнату, завывая:

– Я всех вас кастрирую!

– «Кастрирую»? В сценарии такого словечка не было, – шепчу я на ухо стоящему рядом со мной Степану. – И мизансцены все поломала. Что ты молчишь? У тебя же при монтаже будут дополнительные сложности.

– Ничего, смонтируем, – довольно улыбаясь, отвечал Степан, не отрывая глаз от игры Лядской. – Лишь бы Митя все, что надо снял, а то человек он слабый – устанет, его начинают нервные припадки трепать. Но согласись, все, что Станиславовна придумывает только на пользу сериалу идет.

– Да? – по возможности прохладно отвечал я, борясь с легкими уколами самолюбия. – Возможно.

У входа топтались еще три актера в пиджачных парах и галстуках, помахивая руками, и, похоже, в чем-то извиняясь.

– Все, эта сцена есть! – вновь кричал я. – Теперь, Митя, пожалуйста, – крупно лица трех господ в галстуках и лицо Фарита в момент появления Розы, то есть Ады Станиславовны. Следующий кусок у нас уже снят. Поэтому сразу к сцене на диване. Ада Станиславовна, Фарит…

– Я еще, между прочим, не снял крупняки, – ворчал оператор Митя.

– Да-да, после того, разумеется, как ты их снимешь.

На нашей «съемочной площадке» появился управляющий салоном внешним своим видом удивительно напоминающий актеров, изображавших свиту розы Цинципердт. Величественной поступью он приблизился ко мне, удерживая возле уха коробочку мобильного телефона.

– Через полчаса в этот зал должны придти клиенты, – сообщил он со значительностью. – Так что, вы закругляйтесь.

– Да-да, конечно, – сходу соглашался я. – Если у Руслана Фридмановича впоследствии не возникнет никаких вопросов… Мы заканчиваем.

На гладком лбу управляющего мыслительный процесс вырезывал пару неглубоких морщин, и он поправлялся с поспешностью:

– Нет, я же вас не выгоняю… Просто клиенты… Я их, конечно, постараюсь задержать…

– Большое спасибо, – продолжал я уже с видом победителя, хоть меня и, сил нет, поташнивало от трафаретных ужимок этого лакея, – мы действительно заканчиваем. Осталась одна небольшая сценка.

Тем временем актеры уже приготовились к этой самой сценке: Ада Станиславовна и Фарит, уморительно заключив друг друга в объятья, восседали на громадном очень странном предмете мебели, совмещавшем в себе черты дивана, шкафа и… внутренностей электронного аппарата. Возле них вертелся Степан, что-то поправляя в их гардеробе, отдавая последние указания.

– Ты так долго ждал меня… – сладко попискивала Лядская, оглаживая жирной рукой колено своего партнера. – Ждал?

Похоже было, Фарит забыл свои слова: он как-то тревожно вертел по сторонам головой, возможно, в ожидании подсказки Степана, и это его состояние как нельзя лучше ложилось на образ затравленного пойманного существа. Он должен был сказать: «Ты же меня с альбомами оставила». Но вместо этого с едва уловимой ноткой отчаяния он выдавил из себя: «Что же мне оставалось?» Я не мог не улыбнуться, но случайный вариант вновь смотрелся симпатичнее предложенного сценарием. К тому же удачно вписанные в канву сценария поправки весьма бодрили самих актеров, создавая иллюзию свободы, сиюминутности рождения слова, как волевого порыва. И, хотя предопределенность схемы их действий ничуть не умаляла своего диктата, эти крохотные импровизации, как бы намекая на возможность присутствия в мире самобытной воли индивида, всегда расцвечивали настроение актеров благостью и наполняли их желанием творить.

– Ничего, скоро у нас с тобой будет много свободного времени, – длил сцену царапающий слух тонкий голос Розы. – И, поверь, я знаю, как его провести со вкусом. Мы не будем расставаться ни на минуту, да?

А я, как всегда, не мог оторвать взгляда от Розы Цинципердт, от Ады Станиславовны, от того, как преломляются одна в другой назначенные человеку программы действий, на то, как трагически покорно человеческое существование следует им, столь трогательно излучая радость от плескания в житейском (как нам хочется верить) море.

Лицо Розы Цинципердт во весь экран. Она что-то дожевывает, смахивает крошки с губ, облизывается.

Абсолютно мертвые бездушные интерьеры какого-то правительственного учреждения. В окружении нескольких человек, – все как один в пиджачных парах, Роза приближается к высокой кожей обитой двери. Рыжие волосы Розы уложены в гладкую прическу. Строгому черному костюму не удается сделать хозяйку стройнее, но он придает ее внешности определенный характер, долженствующий сообразовываться со случаем. Гладкий молодой Эдик забегает на два шага перед Розой и распахивает ей дверь.

Она входит в огромный кабинет, – и четыре десятка людей, находившихся в нем, тот же миг воспрянули, почитай, единовременно. Кабинет воистину огромен: под высоченным потолком гигантская (как в старосветском театре) бронзовая люстра, в одной из стен с десяток высоких и широких арочных окон с легкими кремовыми драпри, фестонами ниспадающими по сторонам; холодные площади стен, разграфленные маляром на «зеркала», имитируют рисунок розового мрамора. На розовом же паркетном полу со штучными выкладками из карельской березы громоздится в центре гигантский Т-образный стол, который с двух сторон и облепили вытянувшиеся сейчас во фронт сорок человек. В большинстве своем это мужчины (пиджаки, галстуки), но отыскивается среди них и несколько женщин, и даже некто в лиловой шелковой рясе с вишневым клобуком на голове.

– Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! Добрый день! Здравствуйте! – гудит толпа.

В конце стола, похожего на взлетно-посадочную полосу, пустует председательское место, и понятно для кого оно приуготовлено. Но, только войдя, Роза сваливает свое многопудовое тело на стоящую почти у входа длинную обитую кожей скамью.

– Розочка Бенционовна, – всплескивает костлявыми ручками маленький седенький дедушка, находящийся к ней ближе всех, – вы можете занять место, которое по праву…

– Ничего, ничего, мне тут гораздо удобнее, – отмахивается от него Роза.

Один пиджачник из свиты подает ей какие-то бумаги, – Роза берет и тут же принимается обмахиваться ими, как веером.

– Да сядьте уже, – велит Роза публике.

Скрипят стулья.

– Я шла к вам так серьезно настроенная, но что-то своей канцелярской обстановкой вы меня сильно удручили…

– Да нет! Ну, что вы! Ха-ха! Мы как раз… – оживляется собрание.

–  …и теперь, – продолжает Роза в моментально восстановившейся тишине, – для настроя я хочу послушать стихи.

Ни гласа, ни воздыхания.

– Кто знает стихи? – с самым серьезным видом Роза пробегает глазами по присутствующим. – Моргулис? Нет, Стера-Фрейда, лучше вы. Вы знаете хорошие стихи?

–  Зна-аю… – поднимается со своего места, как проштрафившаяся ученица, женщина сорока с лишним лет.

–  Госпожа Глейх, мы просим вас, – не сморгнув глазом скорее все-таки отдает распоряжение, нежели просит Роза.

И совершенно ошарашенная Стера-Фрейда точно под гипнозом маленьких черных глаз затягивает робким надтреснутым голоском:

–  Марина Цветаева. «Я вас люблю всю жизнь и каждый день». Я вас люблю всю жизнь и каждый день. Вы надо мною как большая тень, как древний дым полярных деревень, – от произнесенных слов женщина теряется еще больше, но из стиха, как из песни, слова не выкинешь. – Я вас люблю всю жизнь и каждый час. Но мне не надо ваших губ и глаз. Все началось и кончилось – без ва-ас.

С дрожанием в голосе женщина замолкает, в глазах ее блестят слезы.

–  Нет-нет, продолжайте. Очень хорошее стихотворение, – настаивает Роза.

И несчастная госпожа Глейх вынуждена продолжать:

–  Я что-то помню: звонкая дуга, огромный ворот, чистые снега, унизанные звездами, – она хватает ртом воздух, – рога…

Стихотворение, прямо скажем, выбрано не очень удачно. Но в том-то и дело, что горемычной чтице выбирать и не приходилось.

– И от рогов – в полнебосвода – тень… И древний дым полярных деревень… – Я поняла: вы северный олень.

Несчастная замолчала и не мигая смотрит на полулежащую на скамье, обмахивающуюся листами бумаги, владычицу собранных здесь жизней.

– Это я – олень? – просто спрашивает Роза.

– Нет! Нет!! Это я… Это стихи такие… – одни только губы судорожно двигаются на покрывшемся бледностью лице Стеры-Фрейды.

Похоже, она сейчас грохнется в обморок. Упавшая тишина, кажется, вот-вот зазвенит. Но тут раздается визгливый хохот Розы. И общество разражается единым вздохом.

– Ладно, садитесь, – насмеявшись, отдает распоряжение Роза. – Ставлю вам четверку. И все-таки притащилась я сюда с несколько иной целью. Вот у меня тут, в руках, распечатки опросов людей, трудящихся на предприятиях вами пока возглавляемых. Рейтинги, черт бы их побрал… Что ж, не всеми из вас я… Вы вообще понимаете, зачем мне место в Верховном Совете? Это даже не мне нужно. У меня все уже давно есть. Это вам необходимо. Это ваш интерес – иметь там своего человека. Меня. Меня, а не Айзеншпица. Меня, а не Юру Вольшанского. Геннадий Львович, – указывает она стопкой листов в руке на одного из присутствующих, – как ваша кефирная промышленность? Позволяет жить красиво? А кем вы были десять лет назад?

Геннадий Львович поднимается с места и что-то невнятно бубнит в ответ.

– Что-что? Не слышу!

– Устраивал… фотовыставки…

– Ты, Гена, был фотографом. Понял, – фотографом? А сейчас во что ты одет? Что ты кушаешь? Где учатся твои дети? Да не отвечай, не надо, я знаю. Сядь. Аркадий Сильвестрович, у вас четыре шахты?

–  Пять, – принимает вертикальное положение другой господин.

– Ах, да, уже пять.

– Большое спасибо, Роза Бенционовна, я всем говорю: если бы не ваша поддержка…

–  А сколько месяцев вы не платили своим шахтерам зарплату? Какая у вас перед трудовым коллективом задолженность?

Невысокий кряжистый Аркадий Сильвестрович растерянно поводит из стороны в сторону глазами, стараясь угадать, какой ответ для него сейчас может быть более безопасен.

–  Пять… То есть, шесть уже месяцев, – наконец отвечает он.

– Полгода! – продолжает Роза. – Я практически подарила тебе эти шахты. Я назначила для себя минимальный процент. Я позволила тебе, Кадя, не отдавать рабочим зарплату, чтобы ты смог составить свой капитал. Теперь тебе есть на что жить?

– Спасибо, есть…

– Ты живешь хорошо?

– Спасибо, хорошо…

– Тебе есть куда уехать, если, не дай Бог, эти твои шахтеры возьмутся за вилы и топоры? Счет в Монреале, счет в Неаполе. Дом в Барселоне, вилла в Буэнос-Айресе. Правильно?

– Спасибо, правильно…

– Дорогой Аркадий Сильвестрович, я желаю вам всяческих успехов и в дальнейшем. Вот у меня в руках опрос ваших подопечных, сделанный моими службами, где указано, что за меня собираются голосовать… Сколько это процентов?.. Что-то я плохо вижу, ну-ка, взгляните сами.

Плотненький кругленький Аркадий Сильвестрович суетливо выбирается из-за стола и спешит к развалившейся на скамье Розе.

– Вот тут, что здесь написано?

Он склоняется над листом бумаги, зажатом левой рукой Розы, и в этот момент пятерню правой она молниеносно запускает в остатки его седеющей шевелюры.

– Здесь написано – девять процентов. Девять процентов! – истерически визжит она, захлебываясь гневом, истово тряся его голову.

– Но они… Они не получали зарплату… – глупо пытается оправдываться тот.

–  Ах, ты говнюк! – заходится Роза. – Мне насрать каким образом ты заставишь свое быдло голосовать так, как следует: деньги начнешь возвращать или будешь звезды им на спине выжигать, но, чтобы через две недели… Через неделю! – верещит она все более тонким голосом. – Чтобы через неделю… Или я уничтожу тебя. Я буду уничтожать тебя так, что книжки о концентрационных лагерях покажутся тебе будуарной литературой. Пошел вон!

Она наконец отталкивает его, – тот валится на розовый штучный пол, неуклюже поднимается, наскоро и безрезультатно поправляет одежду, боком продвигается к выходу, где его и прячет высокая черная дверь.

Теперь Роза сидит, молчит и смотрит в потолок на темную бронзовую люстру с гроздьями плафонов матового стекла.

За окном слышен стук проезжающего трамвая.

Наконец она возвращает обществу счастье наслаждаться ее голосом:

– Я больше не стану заглядывать в эти паскудные бумажки. Надеюсь, никто в дополнительных комментариях не нуждается. Я забочусь о вас, позаботьтесь теперь сами о себе. Без больших хлопот я могла бы и так получить это место. Но моду на наряды для социальных действий, правила артельной игры заказывают не здесь. И я не хотела бы до поры ссориться с теми, кто крепче меня. Ведь с этими титанами так или иначе знакомы и мои конкуренты. А до того, как эти титаны аннексируют наши скромные наделы, хотелось бы все-таки попастись на этом лужке. Правда?

– Правда… Правда… – несмело поддерживает Розу общество.

– Все, что я не делаю, выгодно прежде всего для вас. А для того, чтобы иметь более прочную возможность влиять на хозяйственную конъюнктуру, необходимо находиться поближе к очагу, на котором она варится. Я куплю вам хорошего президента, голосистого, нужного вам президента, для того, чтобы он правильно озвучивал ваши потребности. Ваши, Геннадий Львович. И ваши, ваше, блин, преосвященство. Но, если от президента, как от конферансье, требуется только сценическое мастерство, то мое постоянное пребывание среди фактических хозяев мира (а это уж вы мне поверьте!) обеспечит вам преуспевание на долгие годы.

Роза Цинципердт обводит взглядом два ряда приниженных жадных лиц и, кривя рот, произносит:

– Какие же все-таки у вас дохлые физиономии, – и вдруг выкрикивает: – А теперь танцы!

Розовый будуар красавицы Марины. На неохватном перламутрово-розовом ложе возлежит сама белокурая наяда в позе разученной по журналу «Playboy». Рядом с кроватью, сидя на красном пуфе, натягивает на себя брюки желтушный Эмилий Флякс. Сухой ножкой цвета лимоновой кожуры он ловчится попасть в штанину, это ему никак не удается, – и прекрасная дева разражается низким сексуальным смехом, почерпнутым у героини фильма «Дикая орхидея».

– Кар-р-р-раул, – раскатывается в своей золоченой клетке белый с розовым хохолком какаду.

Марина принимает другую, тоже очень красивую позу и, жеманно извиваясь, подползает к Фляксу поближе.

–  Быть может, тебе помочь? – сладострастно щурится она.

–  Нет, девочка моя хорошая, если ты мне начнешь помогать, – я отсюда никогда не уйду. Деньги я, вон, положил. Хотя, зачем тебе деньги, да? – задорно улыбается немолодой желтолицый Флякс.

–  Вы, Эмилий, меня неправильно поняли, – вдруг грустнеет красотка; она садится на краю кровати, оглаживает грудь, затем берет с туалетного столика пачку банкнот, пересчитывает их. – Тысяча?.. Нет, Эмилий, деньги мне, конечно тоже нужны… Но, честное слово, вы мне нужны гораздо больше.

–  Неужели? – смеется тот, уже почти справившись со штанами.

– Знаете, приходит время как-то по серьезному взглянуть на стремительно проносящуюся жизнь, – задумчиво любуется своими словами Марина, смахивающими на цитату из бульварного романа. – Мне уже скоро двадцать семь…

– Девочка милая, у меня семья. Жена больна диабетом. Четверо детей.

– Да я же не об этом… Не обязательны формальности, все эти бумажки… Но хочется постоянства. Кстати, как себя чувствует Максим.

Эмилий неизбывно весел:

– Он уехал.

– Да?! Далеко?

– Далеко. Парагвай? Уругвай? Куда-то туда, в Латинскую Америку. И надолго.

– А Роза здесь?

– А Роза здесь. Пока.

– Что ж, не даром говорят: мужику поверить – себя-mo раз обмануть. Эмилий! – она бросается ему на колени, и тот едва не падает с пуфа. – Пожалуйста, не оставляй меня надолго. Правда, я так хотела бы, чтобы ты всегда был со мной.

– Что ты! Я старый больной мужчина.

–  Ну и что! А мне молодые и не нравятся. Мне нравятся как раз такие мужчины, солидные, – она играя гладит его по плешивой голове, – с таким вот животиком, – она щекочет его круглое пузо, – умные… Мне ты нравишься, честное пионерское.

–  Кар-р-р-раул, – надрывается попугай.

–  Слушай, Мариша, твоя птица знает еще какие-нибудь слова? – раздраженно прищелкивает языком Эмилий. – Он меня извел за сегодня.

– Моя птица знает очень много слов, – проникновенно глядя ему в глаза, говорит златовласая Марина, загадочно интонируя голосом. – Он даже знает такое редкое слово, как «верность».

Она поднимается с колен Эмилия Флякса и принимается дефилировать вдоль потешных стеклянных, деревянных, фарфоровых и шелковых сокровищ своего розового гнездышка.

– Но, если мой попка так уж нервирует тебя, я накрою клетку, – развернувшись к своему другу спиной, краса ненаглядная нагибается, чтобы поднять с малинового ковра в огромных белых бабочках брошенный пеньюар, весь в жемчужных кружевах, – я накрою клетку и он уснет.

А Эмилий тем часом широко раскрытыми выпуклыми глазами своими с желтыми склерами жадно рассматривает все то, к чему так усердно пытается приковать его внимание наивная искусительница. Как-то особенно пристально он рассматривает ее стройные загорелые ноги, полную и при том весьма высокую грудь… И Марина, не встречаясь с ним глазами, но отчетливо ощущая его взгляд, всячески ловчится повыгоднее представить эти свои привлекательные детали.

– Ладно, не мучай птичку, – смягчается сердцем Эмилий. – Но какая же ты красивая, Маня! Иди лучше, приляг вот здесь, я еще раз на тебя посмотрю.

Прелестница тут же бросает пеньюар, струей воды скользнувший к ее ногам, и с готовностью исполняет просьбу. Она растягивается на шелковой глади ложа, забрасывает точеные руки за голову.

– Так?

– Хорошо. Очень хорошо, – чуть задыхаясь произносит Эмилий, и тянется к своему пиджаку, криво повисшему на спинке позолоченного стула. – А теперь еще как-нибудь…

Марина перекатывается на живот.

– Так?

Становится на четвереньки.

–  Или так?

Садится по-турецки.

– Прекрасно. Волшебно, – жарко выдыхает Эмилий, и голос его дрожит. – А теперь повернись ко мне спинкой…

–  Все, что ты скажешь, – она ложится на бок и, прогнув поясницу, выставляет Эмилию сочные идеально гладкие шары ягодиц.

А Эмилий достает из внутреннего кармана пиджака небольшой блестящий пистолет и приблизив дуло его почти вплотную стреляет ей в затылок. В клетке крякает и тут же замолкает попугай.

Как от сильного удара дергается ее голова, разлетаясь фейерверком красных брызг, обильно окропляя кровью розовый атлас подушек.

– И зачем ты в это ввязывалась, деточка моя… – бормочет Эмилий Флякс, хватая со стула свою сорочку. – Жила бы себе и горя не знала.

Но вдруг оглядывает распростертый на переливчатых складках розового шелка окровавленный труп, – рубашка выпадает из его тщедушной руки.

– Но какая же ты все-таки красивая… красивая… – шепчет себе самому душегубец. – Какая красивая!..

Он пересаживается на кровать и проводит желтой ручкой по крутому перламутровому бедру.

– Божественная… Бо-ожественная!.. – качает головой.

Не долго думая Эмилий сбрасывает с себя штаны и возлегает рядом с убиенной красавицей.

Зал ожидания аэропорта. В широких уютных креслах в окружении дорогих чемоданов сидят Дэвид, Наташа и дочь ее Настя.

– Дэвид, дорогой, – стрекочет Наташа, она сидит посередине, – это невероятно, это фантастика, что так сложились звезды, – и судьба свела нас, – Наташа то в порыве экзальтации припадает к плечу слева от нее сидящего Дэвида, то машинально оглаживает сжавшуюся в комок дочь, находящуюся по правую руку от нее. – Я могу показаться тебе неумеренно романтичной, может быть, инфантильной, но я столько лет ждала тебя: настоящего мужчину, который вот так возьмет меня за руку, – она берет его руку в свои, – и поведет за собой…

Бездушный механический голос наполняет гигантский объем терминала:

– Внимание! Совершил посадку рейс 4653 из Берлина воздушной компании «Люфтганза». Просьба встречающим…

– Слышишь, из Берлина прилетел. Ой, когда уже наш? Когда регистрация?

Широко белозубо улыбаясь Дэвид кладет свою руку на плечо Наташе. Их лица сближаются. Они смотрят друг другу в глаза.

– Моя ко-ро-ле-ва, всего немного минут, – и мы поднимаемся небеса.

Настя косится на них, отворачивается и еще больше съеживается.

– Несколько дней мы будем Москва. Посольство, делопроизводство. Как это у вас говорят? Совдеп, да? Мы должны немного совдеп, и потом летаем домой.

– В Сидней? – от избытка чувств почти вскрикивает Наташа.

– Сначала Сидней. Но жить мы будем другой небольшой город.

– Да-а? Не в Сиднее… – с грустью пропевает Наташа. – Ну и ничего! – тут же взбадривает она сама себя собственными фантазиями: – В Сидней всегда можно приехать. И в Ньюкасл. Я карту купила. Или хотя бы в Аделаиду, да?

Вдруг она резко разворачивается к дочери.

– Настюха, ну, что ты сидишь как замороженная? Мы в Австралию с тобой едем! Представляешь, в Австралию! Ты там… ты… Кенгуру увидишь! Правда, Дэвид, там же живут кенгуру?

– О, там очень много кенгуру. Очень много.

– Вот видишь Настя, кенгуру. И еще эти… как их, мишки плюшевые…

– Коала, – подсказывает «австралиец».

– Во-во! Коала! Да ты что, Настя, ты там будешь жить, как… как… в зоопарке! Очень весело!

Мать принимается, лаская, трепать плечико дочери, но та отстраняется.

– Ну какая ты бука! Как хочешь, можешь сидеть как снежная баба.

Она поворачивается к Дэвиду, но тут же возвращается к дочери:

– Как ты не поймешь, что все это я делаю для тебя. Чтобы ты выросла в нормальном обществе. Чтобы у тебя было будущее. Ты же потом мне спасибо скажешь. А папа потом к нам еще в гости приедет. Правильно, Дэвид?

– О, конечно. Каждый день. Вау! Я имею сказать: каждый год.

– Дэвид, какой ты благородный! Какой ты умный! – ее лицо вновь возле его лица. – Боже, за что мне судьба послала такое счастье!

Они сливаются в поцелуе, и Настя встает со своего места. Личико ее переполнено отчаянием. Она оглядывается по сторонам и вновь садится на самый краешек своего кресла.

– Дэвид, дорогой мой, ты фантастический мужчина… – шепчет разомлевшая Наташа.

– Good heavens, when will I manage to get rid of you? – лаская ее любовным взглядом, нежно молвит ей фантастический мужчина. – Why have you got such silly eyes? Why have you got such big teeth, field mouse?

– Твои слова звучат, словно музыка. Что ты говоришь, милый?

– Я хочу говорить, что ты очень прекрасная леди. Настоящая леди в мое сердце. But, if you ever know, how I’m fed with you!

– Боже! Иногда мне кажется, что мы одно целое!..

Дэвид заводит взгляд под потолок и затягивает протяжным сладким голосом:

 
A bear and bunny
Had plenty of money.
They went to the store
For carrots and honey.
When the bear and the bunny
Asked: «Carrots and hanny!»
The man in the store
Cried: «Where is your money?»
How strange, and how fanny!
They really had money—
And that’s how they bought
Their carrots and honey!
 

– Это стихи… Мне так давно никто не читал стихов!.. Кто же поэт?