Текст книги "Плавучая станица"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Однако ни один человек не выступил против. Доклад Зубова длился почти два часа, и все слушали с напряженным вниманием.
Василий начал с того, о чем ему уже приходилось однажды говорить на собрании. Он рассказал рыбакам, как в старое время возникла вредная для человечества теория о неистощимости рыбных запасов, как за последнее столетие низко упало речное, а потом и морское рыболовство в странах Европы и Америки.
– Истощаются ли мировые рыбные запасы? – задал он вопрос и сам себе ответил: – Да, истощаются. Один английский ученый недавно подсчитал вес пойманной в Англии рыбы на единицу снасти и пришел в ужас: еще недавно на одну снасть приходилось сто пятьдесят килограммов выловленной рыбы, а сейчас – не больше семнадцати килограммов. В девять раз меньше! Это за пару десятков лет!
Некоторые буржуазные ученые, – продолжал Василий, – считают, что население земного шара увеличивается гораздо быстрее, чем средства человеческого существования, и потому, дескать, запасы питания на земле иссякают. Это неправда. Истощение происходит не потому, что людей стало слишком много, а потому, что капитализм уродует, ранит и опустошает землю. Конкурируя одна с другой, буржуазные страны превратили рыболовство в разнузданный грабеж: они ловят рыбу днем и ночью, во все времена года, ловят чем попало – оттертралами, крючной снастью, дрифтерными сетями, кошельковым неводом; они бесконтрольно истребляют маломерную молодь, свирепствуют в морях и реках, подобно пиратам, и, как черный смерч, уничтожают в водах все живое…
Василий провел рукой по волосам, отпил из пододвинутого кем-то стакана и заговорил тише:
– Наш советский народ хозяйничает по-иному! И если мы, пока еще находясь в капиталистическом окружении, не можем изменить режим рыболовства на морях, где проходит граница, то свои внутренние водоемы мы обязаны рассматривать как часть социалистического народного хозяйства. Тут у нас нет никаких помех для того, чтобы наши рыбные запасы росли из года в год и шли на пользу народу. Для этого надо, чтобы каждый колхоз научился хозяйничать по-новому. Мы сами будем помогать природе, начнем выращивать рыбу, оберегать ее выгул, мы усилим кормовую базу для рыб, создадим новые ценные породы…
Доложив о проекте строительства рыбозавода, Василий закончил коротко:
– Я думаю, что мы все готовы начать закладку фундамента хоть в ближайшие дни, так, чтобы к осени помещение рыбозавода было построено, а с будущей весны началась бы плановая работа.
Выступившие на собрании Антропов, Груня, Степан, Тося и целая группа молодых рыбаков заявили о том, что они полностью присоединяются к предложению Зубова и готовы немедленно начать работу.
С таким же заявлением выступил и Кузьма Федорович Мосолов. Он объявил, что у колхоза есть свободные средства и что общее собрание членов артели, безусловно, одобрит проект.
Пимен Талалаев по привычке сидел сзади, молчал, а в конце собрания взял слово и заговорил, мрачно глядя себе под ноги:
– Оно, конечно, правильно. Хозяйновать на реке надо умеючи. Только, к слову сказать, как с заработком рыбацким получится? Завод будем после работы на тонях строить, сверхурочно, а кто ж детишков наших накормит? Кто нам платить за эту ударную работу будет? Нехай уж там ученые орудуют, новые тропки в разных науках прокладывают…
Последним выступал секретарь райкома Назаров. Он не пошел на сцену, а говорил стоя внизу, среди рыбаков, и говорил тихо, не так, как обычно говорят на больших собраниях.
– Дела у нас на реке неважные, – сказал он, – и добыча рыбы в колхозе падает. Так? А кто виноват? Все виноваты, и прежде всего мы, районные руководители. Мы привыкли считать рыбу второстепенным делом и занимаемся главным образом хлебом…
Он обвел сидевших в зале людей напряженным, острым взглядом:
– Я работаю в районе не очень давно, но вина лежит и на мне. Мы еще не взялись за рыбное хозяйство, а за него давно пора взяться. У вас тут годами хозяйничали жулики вроде Лихачева, который пригрел около себя целую свору и грабил реку, как хотел. Зло, конечно, не только в Лихачеве. Его уж тут нет. Зло сейчас в другом – в нашем непонимании тех задач, которые стоят перед рыбным хозяйством, в неумении предвидеть то, что несет реке завтрашний день. Есть зло и в лихачевских ядовитых корешках. Кое-где они остались. Нам надо выдернуть эти корешки до конца и взяться за работу по-большевистски.
Тихон Филиппович посмотрел на Пимена и усмехнулся:
– Тут кое-кто о заработках говорил, предлагал ученым заниматься науками и сам собирался в сторонку стать. А ведь новые пути в науке прокладывают иногда не общеизвестные ученые, а простые люди, практики, новаторы дела. Это надо помнить. Завод мы построим и хозяйничать на реке будем по-новому, чтобы обеспечить высокую добычу рыбы так же, как мы обеспечиваем урожай. И тут нас не собьет с дороги никто…
В этот вечер голубовскими коммунистами было принято единогласное решение о скоростном строительстве колхозного рыбоводного завода.
4
Пимен Гаврилович Талалаев затаил злобу против Зубова с того дня, как был конфискован суточный улов второй бригады. И хотя Талалаев не решался открыто выступать против инспектора, он исподволь гнул свою линию и старался вооружить рыбаков против Василия.
– Ледащий человечек, – презрительно говорил он о Зубове, – такому инспектору грош цена в базарный день. Рыбы он не знает и знать не хочет, рыбаков не уважает и на рыбколхоз как барин смотрит: они там, дескать, ковыряются, а мое дело – сторона.
Если кто-нибудь из рыбаков пытался возражать Талалаеву, Пимен Гаврилович смотрел на него сердито и говорил, махнув рукой:
– Чего ты понимаешь? Видать, еще не раскусил этого Зубова, а я вижу инспектора со всеми его потрохами. Никудышный человек. Не такого нам сюда надо.
Он угрюмо умолкал и заканчивал многозначительно:
– С таким инспектором колхоз наш на мель сядет, потому что Зубов – настоящий бюрократ. Он и для государства пользы не соблюдает и нашим бригадам никакого ходу не дает…
Василий часто приходил во вторую бригаду, много раз говорил по душам с рыбаками, видел, что молодые ловцы относятся к нему сочувственно, но со стороны бригадира встречал только молчание или язвительные насмешки.
После истории с конфискацией улова вторая бригада оказалась на последнем месте. Это ударило по заработку ловцов, и Талалаев решил воспользоваться их настроением, чтобы восстановить рыбаков против Зубова.
– Мы с этим бюрократом завсегда будем в хвосте, – сказал он рыбакам, – он с нас не слезет и зачнет теперь проверять каждое притонение. Так что вы даже и не надейтесь на премию, потому что товарищ инспектор поперек вашей премии стал…
Рыбаки мрачно слушали своего бригадира, не возражали ему, но и не высказывали никакого одобрения. Поэтому Пимен Гаврилович боялся продолжать разговор. Он отводил душу только в беседах с братом, старым паромщиком Авдеем.
Однажды паромщик, слушая брата, решил помочь ему избавиться от ненавистного инспектора.
– Тебе, Пиша, надо разоблачить Зубова, – подумав, сказал Авдей Гаврилович.
– Легко сказать! – отмахнулся Пимен. – Каким чертом ты под него подкопаешься?
Они сидели при свете лампы за кухонным столом; в комнате, кроме них, никого не было, и братья могли беседовать, не опасаясь, что их кто-то подслушает. Поглаживая жесткой ладонью обтертую до блеска доску стола, Авдей Гаврилович щурил подслеповатые глаза и говорил Пимену:
– Чего-то ты сдаешь, Пишка. Стареешь, должно быть, и силу свою теряешь. А силу тебе терять нельзя. Ты человек незамаранный, Пиша, чистый человек. Чего ж тебе, спрашивается, бояться? Ты, брат, могешь свалить не такого, как Зубов, ежели он тебе поперек горла стал.
Пимен Гаврилович досадливо сморщился:
– Ты, Авдюшка, мелешь незнамо чего. Зубов – коммунист, за него, случай чего, райком заступится, а мне голову скрутят.
– Головы дуракам крутят, – невозмутимо возразил паромщик, – а ты, чай, не дурак. Каждое дело надо делать аккуратночко, тихо, по-хозяйски, как покойный батя нас учил…
Подкрутив потрескивающий фитиль лампы, Авдей Гаврилович приблизил к брату чистое, розовое лицо и щекотнул его щеку белой бородой.
– Так ты говоришь, Зубов – партейный? – задумчиво спросил он.
– Известное дело, партейный.
– Оно и лучше, ежели партейный, – ухмыльнулся паромщик, – партия, она взятошников не уважает и враз их вышибает из своих рядов.
– Каких взятошников? – поднял брови Пимен.
– А таких, – хихикнул паромщик, – обыкновенных, которые взятки с людей требуют.
– При чем же тут Зубов?
– Вот, Пиша, и надо так сделать, чтоб был при чем, – погладил бороду Авдей Гаврилович. – Раз человечек тебе помехой стал, значится, его надо с копытков сбить, заявление на него написать нужно. И все это надо соорудить крепенько, честь по чести, чтоб никакой прицепки не было.
Пимен захохотал и, скривив рот, уставился на брата.
– Чертище ты, Авдюша, – прогудел он. – Какой же дурак мне поверит, ежели я всякую муру на Зубова напишу? Или же ты думаешь, что все это шуточки, дескать, раз, два – в дамках?
Улыбка исчезла с благообразного лица паромщика. Он сказал строго:
– Брось мудрить, Пишка! Ты слухай, чего я тебе говорю. Твой Зубов у всех нас в печенках сидит, и пора пришла ослобонять от него станицу. И ты не строй с себя христосика. От тебя дела ожидают, а ты дурочку валяешь… Я ж знаю, что вы с досмотрщиком рыбу инспектору носили, и он взял у вас эту рыбу. Вот тебе и есть первая зацепка. Возьми ее на карандашик, с людьми своими потолкуй и сообщай куда положено.
Посапывая, шмыгая носом, Авдей Гаврилович слезливо запричитал:
– Покель не было этого паразита, река нас всех кормила и жить нам давала. Каждый, кто не ленился, с рыбой был и денежки имел. А теперича на реку и носа не покажешь, враз зацапают. Слыхал ведь, чего он с Егором сделал?
Братья проговорили до полуночи и сошлись на том, что Зубова надо удалить из станицы любым способом. Пимен пообещал Авдею Гавриловичу заняться инспектором в ближайшие дни и дал твердое слово «подобрать материальчик» и написать заявление в Рыбвод.
Случай с досмотрщиком Прохоровым помог Пимену Талалаеву осуществить свое намерение. Случай этот произошел на Донце, возле затопленной машины, в том самом месте, где Зубов наметил для своего досмотрщика удобный наблюдательный пост.
Собираясь на ночное дежурство, Прохоров вдруг почувствовал недомогание: у него ломило в пояснице, болели руки и ноги, кружилась голова. Вначале у Ивана Никаноровича мелькнула мысль: «Не пойду на дежурство, останусь дома», – но он отогнал от себя эту мысль и только сказал дочери:
– Чего-то мне неможется, Грунюшка…
– А что? – спросила Груня.
– Корежит меня всего.
– Так, может, остались бы дома?
– Нет, я уж пойду, – махнул рукой Прохоров, – пост далеко от станицы, рыбы там сейчас туча, какие-нибудь волчки сыпанут невод – горя потом не оберешься…
Он с кряхтеньем натянул сапоги, надел шинель и шапку, сунул в карман кусок хлеба, вяленую чехонь, взял карабин и побрел на пост. Пока он шел лесом, совсем стемнело, от реки потянуло прохладным ветром, и Прохорова стало знобить. Он поднял воротник, застегнулся и зашагал быстрее.
Придя на крутой донецкий берег, Иван Никанорович походил немного, потоптался на месте, осмотрел речной залив и мелководье на излучине. Было тихо. Едва слышно шумела темная река, время от времени всплескивала играющая рыба. Со стороны невидимой за лесом плотины доносился глуховатый гул воды.
«Никто сюда не сунется», – подумал Иван Никанорович.
Заметив неподалеку копну сена, он добрел до этой копны, уселся поудобнее и решил: «Посижу немного, согреюсь, а потом обратно пройдусь по берегу». Но его незаметно стал одолевать сон, и он, подмостив под бок сухого, пахнущего полынью сена, лег, задремал, а потом уснул.
Иван Никанорович не услышал, как со стороны Рыбачьего острова подошел легкий рыбацкий каюк и двое в темных плащах стали ловить рыбу накидной сеткой. Им никто не мешал, и они бороздили реку от берега до берега, с каждой накидной вытаскивая по два-три пуда рыбы.
В это самое время дежурные общественного надзора Пимен Талалаев и дед Малявочка совершали обход вдоль Верхней Заманухи. Они шли молча, покуривая цигарки, и, когда дошли до песчаного закоска у Донца, Пимену почудилось, что где-то неподалеку поскрипывают весла.
– Погоди-ка, дед, – сказал Пимен, – вроде кто-то на Донце кидает…
– Да не! – отмахнулся Малявочка – Это, должно быть, ветерок ветками балуется или же…
Пимен сердито перебил его:
– Какой там ветерок! Бабайки стучат!
Он остановился, снял шапку и прислушался.
– На Донце ить Ванька Прохоров дежурит, – попробовал возразить Малявочка, – я сам видел, как он шел на дежурство.
– Ну и что? – огрызнулся Пимен. – Может, он сам и ловит, твой Ванька?
– Как так – сам ловит?
– Очень просто!
Пимен подумал, почесал затылок и решительно махнул рукой:
– Пошли, дед. Тут в зарослях братнина каечка на приколе стоит. Ключ у меня в кармане, кайка легкая, на ходу, мы их враз накроем.
Они спустились к воде. Пимен отомкнул замок на якорной цепи, принес откуда-то из-за кустов пару весел, усадил Малявочку за руль, оттолкнулся от берега и вскочил в лодку:
– Поехали!
Миновав песчаную косу, они выехали на разлив и через двадцать минут зацепили железным багром хуторской каюк, который схоронился у яра, в гущине тополевых деревьев. В каюке оказалось полно рыбы. Сбоку, на берегу, сидели двое в плащах, мужчина и женщина.
– А ну-ка, вылезай наверх! – рявкнул Пимен. – Чьи вы там такие хитрые?
Чиркнув спичкой, Пимен узнал повара с землечерпалки, которая на протяжении трех последних дней работала возле Чебачьего острова. Повар приходил в станицу за молоком, и Талалаев сразу вспомнил его толстое, одутловатое лицо.
– Так, – важно протянул Талалаев, – ну чего ж, сейчас мы составим на вас акт…
Присвечивая зажженным факелом, Пимен быстро написал акт, заставил подписаться повара, его жену и Малявочку, подписался сам и кивнул снисходительно:
– Дуйте на свою землечерпалку, начальство разберется, чего с вами делать, а за лодкой явитесь в рыбцех до товарища Головнева.
Потом Пимен взял чужой каюк на буксир, подвел его к берегу и, проводив взглядом удаляющегося повара, сказал Малявочке:
– Пойдем нашего стража поищем. Он, должно быть, дрыхнет где-нибудь в кустах…
Он побродил по берегу, дошел до копны, увидел спящего досмотрщика и махнул рукой деду Малявочке:
– Иди полюбуйся! Вон он, твой Ванька! Храпит, аж посвистывает!
Дед наклонился, чтобы разбудить Прохорова, но Талалаев остановил его:
– Нехай спит: сморился человек.
Оставив Ивана Никаноровича у копны, Пимен увел Малявочку, усадил его в лодку и сказал:
– Поехали. Доведем кайку до причала и сдадим рыбу Головневу.
– Может, надо инспектору про этот случай рассказать? – спросил Малявочка.
– Давай расскажем инспектору, – ехидно ухмыльнулся Пимен, – а он завтра же из Ваньки Прохорова отбивную котлету сделает.
– За что? – не понял дед.
– За то, что Ванька заснул на боевом посту и социалистическую собственность проворонил.
Сердобольный Малявочка с уважением посмотрел на Талалаева и подумал: «Жалостливый, сукин кот, не хочет Ваньку губить…»
А Пимен уже прикидывал про себя: «Ну, товарищ Зубов, я тебя этой штуковиной подведу под монастырь. Прохорова ты через Груньку пригрел, семейственность на участке развел! Я теперь тебе покажу, где раки зимуют…»
Не дожидаясь рассвета, Пимен заставил Малявочку караулить каюк у причала, пошел в станицу, разбудил Головнева и попросил его принять конфискованную на Донце рыбу.
– А инспектор знает про эту рыбу? – позевывая, спросил Головнев.
– Знает, Михаил Степаныч, конечное дело, знает, – успокоил его Талалаев.
Головнев послал на берег подводу, принял рыбу, взвесил ее и стал писать квитанцию.
– Ты, Степаныч, квитанцию пиши на мою фамилию, – сказал Пимен, – что, дескать, отобранную у волчков рыбу, столько-то килограммов, сдал общественный надзор товарищ Талалаев…
– Да, так я и напишу, – согласился Головнев, – раз ты сдаешь, значит, на твое имя и квитанция будет.
– Печать поставь ясную и число не забудь, – напомнил Пимен.
– Ладно, все будет сделано как следует…
Придя домой, Пимен тщательно обследовал акт и квитанцию, разгладил бумажки рукой, послюнявил карандаш и прибавил к акту следующие строки: «Досмотрщик И. Н. Прохоров был обнаружен нами спящим на копне сена, а хищение рыбы производилось в его дежурство на его посту…»
Строки эти были написаны выше подписей Малявочки, повара и самого Талалаева.
– Ничего, товарищ инспектор, – с угрозой протянул Пимен, поглядывая в окно, – мы замахнемся на твоего тестя, а стукнем тебя…
О ночном происшествии на Донце Пимен Гаврилович не сказал ни одному человеку. Малявочка тоже молчал, боясь, что своими разговорами навлечет на Прохорова беду. Сам Прохоров, проспав на копне до рассвета, не знал, что произошло на его дежурстве. Головнев же, думая, что конфискованную рыбу в цех прислал Василий, не заговаривал с ним об этом и через два дня вернул повару лодку по записке Пимена.
– Ну, Авдюша, – сказал Пимен брату, – кажись, у меня клюет. Надо только хорошо обдумать, как начать…
И он стал писать заявление в Рыбвод, но об истории с Прохоровым решил молчать и придерживать ее до конца, как придерживает картежник козырный туз.
Между тем Василий Зубов даже не подозревал, что над его головой собираются тучи. Он ежедневно объезжал свой участок, проверял уловы на Таловой тоне, работал на рыбпункте, вечерами навещал Груню и гулял с нею по станице. Все об этом знали и не видели ничего предосудительного в том, что молодой инспектор встречается с дочкой досмотрщика: оба они были свободны, и никто не мог им запретить любить друг друга.
Иван Никанорович тоже заметил влечение Груни к Зубову, и, хотя это ему не понравилось, он, по свойственной ему робости, не стал вмешиваться в дела дочери. Только один раз, после того как Василий и Груня слишком засиделись в садике, Иван Никанорович сказал осторожно:
– Ты бы там полегче с Василь Кириллычем, Грунюшка.
– А что? – насторожилась Груня.
– Да ничего, это я так, – вздохнул досмотрщик, – люди вы оба молодые, может, у вас там ничего плохого и нет, а народ говорить будет, дескать, гуляет девушка…
– Пусть говорят, – отозвалась Груня из темноты, – мы ничего плохого не делаем…
Больше Иван Никанорович не говорил с дочкой, считая, что у нее своя голова на плечах.
Марфа Сазонова, прослышав о том, что ее жилец гуляет с Груней Прохоровой, подшучивала над ним:
– Ну чего ж, Вася, может, пора уже сватов засылать? – лукаво говорила она.
– Каких сватов? – усмехнулся Василий. – Я пока жениться не собираюсь.
– Как же так не собираетесь? Девочка только про вас думает, а вы такое говорите!
Марфа часто рассказывала ему о своем замужестве, и он знал, что она не любила своего покойного мужа, несколько раз бросала его, уходила на хутор, где жили ее родные, и возвращалась только после настойчивых просьб старухи матери.
Вечерами, за ужином, Василий заводил разговор о разведении рыбы, и Марфа с удовольствием слушала его рассказы о развитии икринок, о жизни мальков, о питании морских и речных рыб. Однажды Зубов даже застал Марфу за чтением. Присев у края стола и подвинув поближе лампу, она, сосредоточенно шевеля губами, читала толстую книгу Берга «Рыбы России».
Увидев Василия, Марфа смутилась и захлопнула книгу.
– Это вы меня подбили своими разговорами, – застенчиво улыбаясь, сказала она. – Мне давно пора тесто месить, а я, вишь ты, картинки разглядываю.
– Ничего, это полезно, – засмеялся Василий, – только книгу вы выбрали трудную, я дам вам полегче…
Чем дальше шло время, тем больше входила Марфа в круг интересов своего жильца. Немалую роль в этом сыграл и Витька, который каждую минуту посвящал мать в тайны своих биологических изысканий и настойчиво приглашал ее зайти на рыбпункт. Марфа понимала, что Витька пристрастился к науке под влиянием Василия, и она была благодарна за это своему жильцу, которого полюбила теперь, как старшего сына. На рыбпункте Марфа с детским любопытством осмотрела все аппараты, Витька с гордостью подвел ее к микроскопу и разрешил взглянуть на планктон. Груня с Тосей показали Марфе личинку сазана, в которой уже ясно было видно пигментированное пятнышко глаза.
– До чего ученые люди доходят! – восхищалась Марфа. – Все видать, как в стеклышке!
После посещения рыбпункта Марфа стала еще больше уважать Василия, относилась к нему с ласковой заботливостью и отстаивала его везде, где могла. Она же первая и узнала о том, что бригадир Пимен Талалаев подбивает рыбаков написать на Василия заявление и что один из ловцов поддался влиянию Пимена и поставил свою подпись на той бумаге, которую приготовил Талалаев. Никто не мог сказать Марфе, о чем писал бригадир, но все, с кем она встречалась, говорили, что Зубову несдобровать.
А дело обстояло так. После разговора с братом Пимен написал большое заявление начальнику Рыбвода о том, что участковый инспектор Зубов берет с колхозников взятки (при этом бригадир упомянул о рыбце, принесенном Василию в первый день его приезда). Кроме того, Талалаев предупреждал Рыбвод о «незаконных поборах», которые Зубов «накладывает на удильщиков». Упомянув о конфискации улова у пойманных в Заманухе браконьеров, Пимен написал, что часть этого улова якобы была утаена инспектором и продана им на рынке по спекулятивной цене. В конце заявления Пимен сообщал о том, что Зубов в период запрета посылал на Таловую тоню целую бригаду рыбаков и заставлял их ловить для него сотни самых отборных лещей и сазанов.
Василий ничего не знал о происках Талалаева, а когда Марфа заговорила с ним об этом, он посмеялся и сказал, что на каждое чиханье не наздравствуешься.
– Пусть пишет, – успокоил он Марфу, – меня этим не запугаешь. Они думают, что я, как теленок на поводке у них пойду, а я вижу, чем они дышат, и никогда не буду потворствовать безобразию.
Вышло, однако, что Зубов напрасно отмахнулся от предупреждения Марфы: заявление было написано так умело, что ему дали ход. Но Василий об этом ничего не знал и не хотел думать о возне Талалаева: все это казалось ему пустяками.
Зато Архипа Ивановича Антропова поведение Пимена не на шутку тревожило, возмущало.
Однажды вечером, когда рыбаки обеих бригад, став на отдых, смолили на берегу невода, Антропов решил поговорить с Пименом. Расстелив стеганку, он улегся у опрокинутого на песке баркаса и сказал проходившему мимо Степану Худякову:
– Покличь-ка своего бригадира, нехай подойдет на минуту!
Архип Иванович чувствовал, что предстоящий разговор не предвещает ничего хорошего, но решил узнать настроение Талалаева и откровенно побеседовать с ним.
Увидев медленно приближающегося Пимена, Архип Иванович понял, что из разговора с ним толку не будет: Талалаев шел, низко опустив голову, тяжело загребая сапогами песок; перекинутый через руку резиновый плащ волочился за ним, как хвост большой рыбы.
Подойдя ближе, Пимен остановился в двух шагах.
– Кликал, что ли? – спросил он.
– Кликал.
– Чего?
– Дело есть.
Пимен бросил плащ на песок и, ни слова не говоря, сел.
Оба они, и Антропов и Талалаев, родились и выросли в Голубовской и знали друг друга с детства. Оба были старыми рыбаками, но жизнь их сложилась по-разному, и потому они никогда не дружили. В годы, когда Антропов исходил все Задонье с красногвардейским отрядом Подтелкова, Пимен Талалаев прятался на хуторе Атаманском у тестя; если Антропов, вступая в артель, отдал свой баркас и снасти, то Талалаев сначала продал все, вплоть до последней пары весел, а потом написал просьбу о приеме его в артель; работая бригадиром, Антропов охотно делился с молодыми рыбаками своим опытом, а Пимен Талалаев упорно скрывал от ловцов рыбацкие секреты и посмеивался: «Разбирайтесь сами, вы теперь ученые»; в самом начале войны Антропов ушел на фронт и был дважды ранен, а Талалаев вызвался эвакуировать скот подсобного хозяйства колхоза и четыре года провел в Казахстане.
Прожив пятьдесят лет на одной улице, Антропов и Талалаев редко говорили между собой и не любили друг друга.
– Чего звал? – нехотя спросил Пимен. – Говори, а то меня люди ждут и смола закипает.
Его тяготило молчание Антропова, а тот, как нарочно, медленно доставал кисет, медленно, поглядывая на реку, свертывал цигарку, чересчур тщательно собирал рассыпавшиеся крошки махорки.
– Не спеши, разговор будет долгий.
Он подвинулся ближе и сказал, тяжело выговаривая слова:
– Ну, Пимен, как оно дальше будет?
– Чего? – поднял брови Талалаев.
– Ты сам знаешь, чего.
– Ничего я не знаю.
– Долго ты на своей шелудивой козе ехать думаешь?
Пимен пожал плечами:
– На какой козе?
– На той, которую ты по дурости оседлал и гонишь ее в прорву.
– Брось присказки, – отмахнулся Талалаев, – начинай сказку, а то мне некогда тебя слушать.
– Будет и сказка.
Архип Иванович заглянул Пимену в глаза:
– Ты в артели думаешь работать?
– А чего я, на печке лежу, по-твоему? Или же у тебя есть думка исключить меня из артели?
– Вот про это, Пимен Талалаев, и разговор будет, – резко сказал Архип Иванович, – потому что ты от глупых своих обычаев отстать не можешь и начинаешь людей в бригаде с толку сбивать. За это никто тебя по голове гладить не будет.
– Какие ж такие обычаи? – криво усмехнулся Талалаев. – Чего ты меня стращаешь? Что я, прогульщик или же лодырь?
– Ты хуже лодыря, потому что твоя линия прямой вред артели приносит и молодых рыбаков портит.
Талалаев исподлобья взглянул на Антропова.
– Это ж какая такая линия? Что я, против Советской власти выступаю или же вредительство делаю?
– Ты не прикидывайся дурачком и не строй из себя святого, – сурово отрезал Архип Иванович. – Выступать против Советской власти у тебя кишка тонка, да и ни к чему тебе это дело, а вред артели ты приносишь.
Он положил на плечо Талалаева тяжелую, жилистую руку:
– Как ты жизнь свою построил? Скажи мне, что в тебе есть нашего? В артель ты пошел потому, что все шли и тебе некуда было податься. Лихачеву ты был первейший дружок и государство вместе с ним нагло обманывал. Из реки ты выбирал все без разбору, лишь бы норму выполнить и паек свой получить. Тридцать с лишним годов прошло, а ты, Пимен Талалаев, каким был, таким и остался, душу свою у себя в сундуке схоронил и на замок ее запер. Теперь артель на новую дорогу становить надо, а ты только про свой карман заботу имеешь, а на колхоз плюешь. Заместо Лихачева, твоего дружка, новый человек до нас приехал, по-советски начал работать, так ты выжить его хочешь! Всякую чушь про него городишь и рыбаков против государственного дела настраиваешь.
– Это все брехня! – сумрачно ввернул Талалаев.
– Брехня? Ты думаешь, мы ничего не знаем? – посапывая, сказал Архип Иванович. – Мы все знаем, каждое твое слово нам известно: и как ты на старое время киваешь и как новому всему противишься. Спасение рыбной молоди, охрана реки, рыбоводный завод – все это тебе, Пимен, поперек горла стало, и ты молодых рыбаков дурными своими разговорами начал портить…
У Талалаева заиграли скулы. Он не торопясь поднялся, стряхнул с плаща песок и проговорил глухо:
– Ты мне не указчик, Архип. Не учи ученого, лучше за собой гляди, а я сам за себя ответчик…
Архип Иванович тоже встал.
– Ладно, Пимен, иди, – сипло сказал он, – иди и запомни этот разговор. Я не напрасно его затеял, тебя же, дурака, пожалел, думал, толк будет…
– Пожалел волк кобылу… – огрызнулся Пимен.
Отвернувшись, Архип Иванович долго смотрел на голубую, с лиловыми отсветами, кромку берега.
– Глупой ты человек, – тихо сказал он, – очень ты глупой человек. Больше я с тобой говорить не стану. Не поймешь, что к чему, – пеняй на себя: пощады за такие дела не будет.
5
Почти все рыбаки обычно ночевали на тоне. Многие из них жили на дальней окраине станицы и не хотели ежедневно возвращаться домой, да это и не нужно было: ночи стояли теплые, продуктов в бригаде хватало.
Ночью, когда костры зажигались на рыбацких тонях, на полеводческих и огородных станах, у тракторных вагончиков в степи – везде, где ночевали люди, река отражала десятки пламенеющих в темноте огней, густая пелена отсвечивающего лунным сиянием дыма стояла над равниной, и вся станица казалась притихшим плавучим кочевьем.
Василий Зубов любил уходить в такие ночи к рыбакам. Он все больше сближался с ними, готов был без конца слушать их мечты о будущем, неторопливые рассказы стариков о прежних рыбацких ватагах и всякие веселые небывальщины, которыми разгоняли вечернюю дрему усталые ловцы.
Единственное, что беспокоило ловцов, были комары.
Обе ночующие на тоне бригады из ночи в ночь незлобиво допекали деда Малявочку, потешаясь над его страхом перед комарами. Собственно, Малявочке незачем было появляться на тоне, так как его сетчиковая бригада не участвовала в лове, но старик не мог оставаться дома и крутился среди рыбаков, помогая перевозить выловленную рыбу на правый берег. Боясь комаров, он приволок с собой на тоню огромный марлевый полог, установил его на воткнутых в песок жердях и после ужина укладывался под своим пологом, как китайский богдыхан.
– Дед Малявочка навроде Исуса в плащанице, – шутили ловцы, – до его ни один комар не подступится.
– Должно быть, все занавески у своей старухи ободрал на полог.
– А чего ему, первый раз, что ли? Дед сдавна до сетки привычный!
– Недаром же рыбаки ему прозвище такое дали!
Не понимая, в чем заключается связь между пологом и прозвищем угрюмого деда Малявочки, Зубов однажды спросил об этом у Архипа Ивановича. Бригадир засмеялся, расковырял палкой потухающий костер и стал рассказывать Василию историю деда.
– Это, Кириллыч, давно случилось, годков с полсотни будет, – задумался Архип Иванович, – я, можно сказать, в ту пору совсем еще мальцом был. Ну вот, Ерофей Куприяныч, дед Малявочка то есть, пошел под пасху на озеро порыбалить, чтоб, значит, к празднику свежачка добыть. Взял он с собой сетку, все как полагается, и до света пошагал на озеро. Весна в тот год оказалась ранняя, тепло было. Пришел Куприяныч на Лебяжье, скинул с себя одежину и, раньше чем в воду лезть, закурил.
Архип Иванович хитровато поднял кустистую бровь:
– Огонь тогда кресалом высекали, не то что теперь: зажигалки всякие, спички и тому подобное. Курцы в ту пору цельный агрегат в кармане держали: кремень с полкило весом, кресало и к тому же трут из тряпки или же сухого кукурузного ствола… Ну, закурил, значит, Куприяныч в голом виде, а трут, видать, не загасил как следует и так сунул его в штаны. А сам, конечное дело, за сетку – и в воду.
– Ну? – усмехнулся Василий.
– Ну и ну. Чи долго, чи недолго он там рыбалил, десятка три сазанов взял, надо, думает, до дому поспешать, чтоб жинка с церкви пришла и свежачка наготовить успела. Вылез Куприяныч из воды, идет до одежи, а заместо нее только зола на берегу чернеется – все чисто сгорело: и штаны, и сорочка, и капелюха. А тут уж солнышко поднялось, пономарь, слышно, во все церковные звоны шпарит, и народ, видать, по станице валом валит. Стоит Куприяныч, голяком, и прямо до земли прикипел. Делать ему, конечно, было нечего. Сетчонка у него осталась паршивенькая да кресало, которое не сгорело в штанах. Замотался Куприяныч в сетку, срам свой ею прикрыл и побежал по чужим огородам на усадьбу. Да разве от людей схоронишься? Увидали они Куприяныча, затюкали и цельной ордой за ним побежали. «Глядите, кричат, какая малявочка в сетку попалась…» С того самого дня и прозвали Куприяныча Малявочкой. Так оно и пошло…
