Текст книги "Плавучая станица"
Автор книги: Виталий Закруткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
– Да-а, – протянул Назаров, – прямо-таки Мамаево побоище…
Старик Щетинин, с трудом передвигая ноги, прошелся по темному полю и внимательно осмотрел землю. Вернувшись на дорогу, он сказал:
– Все это отживает свой век… У нас уже есть Днепрострой, Фархадская гидростанция, Беломорканал. С-со-ветский человек научился повелевать природой. Он с-со-здал Московское море, оросил Голодную степь… Он, н-наш человек, и эту реку успокоит…
– Конечно, успокоит, – подтвердил Назаров, – а то ведь смотрите, что получается: тут вода заливает тысячи гектаров пшеницы, а на востоке, недалеко отсюда, у нас лежат засушливые, бесплодные степи. Разве с этим можно мириться?
Сняв фуражку, Щетинин вытер платком лоб и протер очки.
– Я твердо уверен, что мы возьмемся и за нашу реку, – сказал он, – мы построим и тут гигантское водохранилище, гидростанцию, к-каналы… Это д-дело ближайшего будущего. И я, п-предвидя это, хочу указать рыбе новые пути…
Он тронул председателя колхоза за рукав…
– Скажите, Захар Петрович, после гибели зерновых вы считаете эту землю п-пропащей?
– Зачем же пропащей? – усмехнулся Бугров. – Мы сейчас будем сеять на ней поздние культуры: кукурузу, подсолнухи, бахчу посадим.
– А б-бобовые можно тут посадить?
– Можно, а чего же?
Не выпуская бугровский рукав, профессор продолжал допрашивать председателя:
– Значит, вы считаете, что эту землю п-после наводнения можно использовать п-под посадку п-поздних культур?
– Известно, можно.
– И ее чрезмерная насыщенность влагой не помешает вам?
– Никак не помешает. Оно, можно сказать, даже свою пользу имеет, потому что есть такие культуры, которые влагу уважают, – пояснил Бугров.
Когда они возвращались в станицу, Щетинин оживленно разговаривал с секретарем райкома и рассказывал о будущем рыбного хозяйства.
– Сейчас у нас на реке только одна небольшая плотина, – говорил он, придерживая на коленях полинялую фуражку – но мы с вами доживем до того дня, когда весь сток реки будет зарегулирован. Всю речную пойму перекроет огромная плотина. Она задержит п-паводковые разливы, значит, весенние наводнения п-прекратятся навсегда. Займище никогда не будет заливаться водой, и рыбные нерестилища исчезнут. Судоходные шлюзы н-навеки отрежут п-проходной рыбе п-путь в верховья реки. П-природа изменит свое лицо, и режим реки станет иным. А вы п-представляете, что это значит для рыбного хозяйства?
Он помолчал и заговорил, отчеканивая каждое слово:
– Это означает п-полную революцию. И т-тут произойдет одно из двух: либо мы коренным образом перестроим наше рыбное хозяйство, либо останемся без рыбы.
– Как же так? – заинтересовался Бугров.
– Раз у рыбы исчезнут нерестовые площади, она п-потеряет возможность размножаться, – объяснил Щетинин. – С-следовательно, мы обязаны с-сами выращивать рыбу и после зарегулирования стока обязаны п-по-строить новые нерестово-выростные хозяйства, так называемые рыбхозы.
– Рыбхозы? – переспросил Назаров. – Это что же, вроде совхозов?
– Да, если хотите. Государственные рыбхозы со своими породами рыб, с отборными прозводителями, с определенным режимом п-питания и с новыми методами выращивания молоди б-белуги, осетра, сазана, леща. Это и будет к-коммунистическое рыбное хозяйство, которого нет ни в одной стране, Мы б-будем с-собирать в своих рыбхозах такой урожай, какой нам нужен, и н-навсегда избавимся от недолова…
Щетинин долго рассказывал о будущих рыбхозах, потом, придерживая рукой Бугрова, спросил его:
– У вас в станице два колхоза?
– Два, – оглянулся Захар Петрович, – один полеводческий, а другой рыболовецкий.
– Ну и как же вы, уживаетесь? Не ссоритесь друг с другом?
Покосившись на кучера, Бугров ответил неопределенно:
– Всяко бывает.
– А все же? – настаивал Щетинин.
– Видите, товарищ профессор, это дело сурьезное, – задумчиво сказал Захар Петрович. – Промеж наших колхозов твердой грани нет. По своему жительству все станичники перемешаны: полеводы живут промеж рыбаков, а рыбацкие дворы промеж наших имеются. Потому и есть у нас такие люди, что с колхоза в колхоз бегают. Не понравилось ему у рыбаков – он до нас идет или же обратно: от нас – до рыбаков. А то еще такие семьи в станице есть: муж, скажем, у рыбаков в колхозе состоит, а жинка у нас за свинарку или же за телятницу работает.
– А вы это одобряете? – подмигнув Щетинину, спросил Назаров.
– Не дюже одобряем, – нахмурился председатель, – потому что толку от такого порядка не видать. Вся такая семья, можно сказать, врозь живет и колхозных интересов не соблюдает, работает без огонька, абы день до вечера.
– Да-а, – протянул Щетинин, – я понимаю… Но я думаю, что вы будете х-хорошо жить с рыбаками, п-потому что скоро у вас появится общее дело…
Назаров и Захар Петрович с любопытством посмотрели на Щетинина, ожидая, что он скажет, но старик замолчал и больше не промолвил ни слова.
– А как с белугой, Илья Афанасьевич? – осторожно напомнил Назаров. – Удалось вам докопаться до корня?
– Как будто удалось, – неохотно ответил Щетинин. – Мне кажется, что во всем виноват кукан.
– Кукан?
– Да. Ж-жесткий шнур кукана травмировал рыбу. Я думал об этом и искал выход.
Он посмотрел на секретаря потеплевшими глазами и усмехнулся:
– Если бы м-можно было, я бы эту б-белугу на руках перенес за плотину, чтобы не причинить ей никакого вреда. Но – увы! – б белуга – крупная штука, а я стар и слаб. И все-таки я избавлю рыбу от п-проклятого кукана.
– Как же?
– Я придумал для нее мягкое ложе… б-большой мешок б-без дна… Мы будем осторожно вводить рыбу в этот мешок и отбуксируем ее к водаку без всякой травмы…
Назаров с удовольствием слушал старика. Ему нравилось то, что Щетинин с такой любовью относится к своему делу, так беззаветно любит реку и, несмотря на свои годы, не теряет энергии и настойчивости. «Наш профессор – крепкий мужик, – с уважением говорил Назаров председателю колхоза, – такой от своего не отступит и трудностей не испугается». Больше всего Назарову нравилась беспокойная устремленность Щетинина в будущее. Старик, как будто наверстывая все, что им не было сделано, торопился совершить самое главное, то, что ему казалось основным в его жизни, и, зная, что было и что есть, всячески стремился взглянуть на то, что будет.
– Будет у нас такое, что в-весь мир удивится! – посмеиваясь, сказал Щетинин секретарю. – Я вот собираюсь разработать формы единого производственного процесса в сельском и рыбном хозяйстве, с-собираюсь с-связать землю с водой.
Похлопав Назарова по колену, старик продолжал:
– Бог, как известно, отделил воду от суши и при этом вообразил, что им сделано д-доброе дело… а мне не нравится эта б-божья политика… Рыбак и земледелец б-ближе друг к другу, чем кажется н-некоторым теоретикам… и мы подумаем о том, чтобы они работали б-бок о бок…
После поездки в поле секретарь райкома, по приглашению Мосолова, пошел посмотреть только что организованный рыбпункт.
– Там наши комсомольцы прямо-таки научный кабинет оборудовали, – сказал Кузьма Федорович. – Скоро мы своих мальков выпускать в реку будем.
– Ну-ну, пойдем, – кивнул головой Назаров, – показывай свой кабинет.
На реке огненной дорогой пылало предзакатное солнце. Нагрузив на плечи фонари, по тропинке спускался бакенщик Анисим. Следом за ним старуха в черном бушлате несла весла. На левом берегу видны были растянутые на песке рыбацкие сети. До станицы доносился глуховатый гул воды на плотине, и казалось, что где-то недалеко неумолчно шумит морской прибой.
Секретарь райкома шел вразвалку, сунув пальцы за пояс, на ходу осматривая подметенные дворы, алые цветы на клумбах, увитые диким виноградом беседки.
– Женщины у вас аккуратные, – сказал он Мосолову, – чисто живут и за усадьбами своими смотрят.
– Станичники наши все такие, – ответил Мосолов.
– Это видно, – усмехнулся Назаров, – а только гляжу я на вашу станицу и удивляюсь: во дворах чисто, цветы пахнут, а на улицах из репьев не вылезешь, скоро волки в бурьянах завоют. Вот смотрю я на это и думаю: неважно станичные руководители работают. Надо не только свои личные дворы в порядок приводить, но и за станицей смотреть. Так?
– Вроде так, – уныло согласился Кузьма Федорович.
Когда Назаров и Мосолов по проложенной на винограднике тропке дошли до амбарчика и секретарь увидел его камышовую крышу, связанную из двух плетней дверь и забитые деревянной решеткой окна, он спросил, недоуменно оглядываясь:
– Где же твой научный кабинет? Уж не это ли?
– Так точно, Тихон Филиппыч, он самый.
– Вот этот сарай? – удивился Назаров.
Кузьма Федорович совсем смутился:
– У нас не хватает помещений, приходится пока мириться…
Сердито прищурив глаза, секретарь повернулся к Мосолову:
– А совесть у тебя есть, товарищ Мосолов? Люди начали полезное для колхоза новое дело, целое производство развернули, а ты их в сарай загнал? Так? Здорово же ты помогаешь своим новаторам!
Не слушая объяснений Мосолова, он махнул рукой:
– Ладно, не оправдывайся. Пойдем. Потом поговорим.
В амбаре были Груня, Тося и Витька Сазонов. Девушки, склонившись над аппаратами, выбирали пинцетами тронутые грибком икринки, Витька возился с маленьким школьным микроскопом.
Назаров поздоровался и подошел к Витьке:
– Ну, товарищ профессор, рассказывай нам о своих наблюдениях. Чем ты занят?
– Изучаю планктон Лебяжьего озера, – не моргнув глазом, ответил Витька.
– Вот как! А что такое планктон?
Витька подозрительно посмотрел на секретаря:
– А вы что, не знаете, что ли? Планктон – это мельчайшие растения и животные, которые находятся в воде. Их рыбы едят. Мы, значит, и изучаем кормовую базу Лебяжьего озера: планктон глядим, рыбьи желудки исследуем.
– Ну и что ж он, этот твой планктон? – не меняя серьезного тона, спросил Назаров. – Будет рыбам корм обеспечен или нет?
Витька искоса взглянул на Груню и заговорил, важно растягивая слова:
– Смотря каким рыбам. Я уже нашел в Лебяжьем десятки видов. Вот поглядите тетрадь. Тут все записано и даже срисовано. Я сам рисовал. Вот. Веслоногие рачки, коловратки, всякие водоросли. Они все имеют свои научные названия, только их не запомнишь.
Витька расхрабрился и презрительно скривил рот:
– Планктон – ерунда! Мы уже газовый и соляной режим озер изучали, прозрачность воды измеряли, а я даже бентос глядел.
Не дожидаясь вопроса, Витька покровительственно улыбнулся:
– Знаете, что такое бентос? Это – население дна. Личинки комара-дергуна, червей, мотыли и всякая дребедень. У нас есть озеро, называется Иловатое, так в нем этого самого бентоса кишмя кишит. Хочете, я покажу банку?
Груня нахмурилась и остановила словоохотливого Витьку:
– Ладно, Витя! «Хочете»! Хватит!
Назаров подошел к девушкам, тронул рукой аппараты, посмотрел икру.
– Кто ж это все придумал?
– Инспектор наш, товарищ Зубов, – слегка краснея, ответила Груня, – он и руководит этим делом.
– А где он сам?
На секунду задержав взгляд на Груниных зарумянившихся щеках, секретарь сказал задумчиво:
– Ваш председатель сказал мне, что вы подумываете о постановке опытов по гибридизации рыб. Это возможно?
Груня помедлила:
– Возможно. Правда, я не смогу объяснить как следует. Оплодотворение достигается не только среди представителей рыб одного вида. В природе есть помеси среди осетровых, карповых, сигов. На севере искусственно скрещивают речную камбалу с морской. Значит, человек может сам выводить новые ценные породы рыб. Понимаете? Так же, как Мичурин выводил новые плоды. Все это очень важно для будущего рыбного хозяйства. Вот мы и хотим поставить такие опыты.
– Что же для этого нужно?
– Нужны подходящие условия, целый ряд приборов, помещение, аппаратура, нужна помощь ученых…
Назаров подмигнул Мосолову:
– Ишь ты! А председатель небось вам скажет, что Мичурин не так начинал. Правда, Кузьма Федорович? Мичурин, дескать, начинал на пустыре, на клочке брошенной земли, без всяких консультаций. Расскажи им, товарищ Мосолов, утешь их, пусть в амбаре поработают.
Тося спокойно взглянула на секретаря и сказала с достоинством:
– Мичурин начинал свои опыты в старое время, Тихон Филиппович, а мы работаем в советском обществе, в колхозе. Большая разница.
Назаров тронул Мосолова за плечо:
– Слышишь, председатель? Чувствуешь, о чем речь идет? Это прямо к тебе относится. Надо людям помочь. Они затеяли не шуточное дело. Тут не отделаешься старым амбаром.
Выйдя с Мосоловым, секретарь осмотрел амбарчик снаружи и кивнул головой:
– Это не пойдет, Кузьма Федорович. Раз у людей желание есть и они заговорили о заводе, надо завод строить. Понятно? Вы его за месяц построите, это ведь не «Запорожсталь» и не домна. Соберите собрание, побеседуйте со старыми рыбаками, станичную молодежь привлеките. Так? Стройматериалы мы достанем, кое-что вы в кредит возьмете. Я поговорю с Антроповым, пусть соберет коммунистов, мобилизует на это дело актив…
Вечером Груня встретила Зубова в избе-читальне и рассказала ему о разговоре с секретарем райкома.
– Ты понимаешь, – взволнованно зашептала Груня, увлекая Василия к стоявшей у окна скамье. – Назаров так разнес нашего Кузьму, что тот не знал, куда ему деваться. Витька слышал, как Тихон Филиппович на улице отчитывал председателя: «Вы, говорит, должны рыбозавод строить, а не игрушками заниматься… Надо, говорит, станичную молодежь мобилизовать на это, коммунистов собрать…»
– Ну, а Кузьма что? – посмеиваясь, спросил Василий.
– Не знаю, он больше молчал…
У стола, склонившись над газетой, сидел Захар Петрович Бугров. Он, видимо, слышал все, что говорила Груня, ухмыльнулся и сказал, разглаживая газетный лист:
– Ваш Кузьма – неплохой мужик, только тяжеловат на подъем, и голова у него работает наподобие гранаты замедленного действия.
За окном, на обрамленном тополями асфальтированном круге, танцевали парни и девушки. Невидимые за деревьями, ладно вели тихую мелодию вальса баян и скрипка. Еле слышные звуки баяна, казалось, неслись откуда-то издалека, из звездной глубины ночи, зато скрипка, грустя и радуясь, пела так, точно близкие струны по-человечески внятно выпевали ласковые слова о молодом гармонисте, который до рассвета бродит по темным деревенским улицам и нежной песней тревожит сон любимой девушки.
– Хорошо играют, – задумчиво сказал Зубов.
– Это Егор Иваныч с Худяковым, – отозвался Бугров.
– Какой Егор Иваныч?
Сложив газету, Бугров подошел ближе:
– Наш казачок, станичник. Золотые руки. Послушайте, что он своей скрипкой делает…
Тихонько шурша подошвами по гладкому асфальту, у окна плавно кружились пары: девушки в развевающихся праздничных платьях, парни-рыбаки в черных пиджаках и небрежно расстегнутых рубашках. Девушки танцевали легко, с упоением, чуть-чуть откинув стан, словно собирались улететь куда-то; их шелковые юбки шелестели, раздувались, как разноцветные паруса, и крепкие руки парней все сильней увлекали девушек в горячую круговерть танца.
А скрипка пела, и казалось, что ее песня, чистая и легкая, тоже вот-вот оторвется от приглушенных звуков рокочущего басами баяна и, радуясь, малиновкой полетит над отражающей звезды рекой, над темной полосой прибрежных тополей, над пахнущей травами степью…
– Пойдем потанцуем, Вася, – шепнула Груня, незаметно пожимая Зубову руку.
– Пойдем…
Они сбежали вниз по шатким ступеням деревянного крыльца, обошли дом и на секунду задержались перед шумным кругом молодежи. Справа, под старой яблоней, Зубов увидел музыкантов. Степан Худяков сидел на низком табурете, задумчиво перебирая лады баяна, а рядом с ним стоял маленький худощавый скрипач; Василий успел рассмотреть его сухую, крепко сбитую фигуру, защитного цвета солдатский костюм, склоненную над скрипкой стриженую голову с темной челкой, жесткие, аккуратно подбритые усики над напряженно сомкнутым ртом.
«Здорово играет», – подумал Василий.
Он осторожно обнял Груню за талию, ввел ее в круг и, вначале сбиваясь, а потом все более уверенно и радостно закружил в вальсе.
– Правда, хорошо? – спросил он, наклоняясь к Груниной щеке.
– Хорошо, – беззвучно ответили губы девушки…
После танцев Зубов и Груня взяли в библиотеке книги и пошли домой. Прощаясь у калитки, Василий поцеловал Груню и тихо спросил:
– Ты что будешь делать завтра?
– Пойду к Дульным садам, – подумав, ответила Груня, – там, говорят, в низинах, осталось много мальков. Посмотрю, может, еще можно спасти их.
– А мне надо побывать в устье Сухого Донца, – сказал Зубов, – это близко от Дульных садов. Если ты подождешь меня в садах, я приду туда к полудню, и домой мы пойдем вместе.
– Хорошо, Васенька, я подожду, – пообещала Груня.
Они условились о встрече и разошлись.
По просьбе Зубова Марфа разбудила его на рассвете. Он наскоро позавтракал, накинул китель и, перебежав шаткий мостик, пошел по тропинке на остров.
Солнце еще не взошло, но за густой чащей леса, окрашивая стволы старых верб огненными пятнами, вставала заря. Тут, на лесной тропе, Зубов почувствовал странную духоту. На кустах и деревьях не шевелился ни один листок, неподвижно стояли под яром зеленые камыши, а на ясной, как стекло, речной глади плыли белые пушинки тополевого цветения. Глубоко прогретая земля не успела за ночь остыть, от нее тянуло горьковатым сухим теплом.
Василию стало жарко. Он расстегнул китель и пошел медленнее.
У низкой, поросшей тальником надречной косы тропинка приблизилась к берегу. На потемневшем от влаги плотном песке заблестели тронутые мшистой зеленью лужицы. С песчаного закоса лениво поднялась белая цапля. Медлительно махая розовеющими крыльями, она пролетела над сонной рекой и исчезла за лесом.
Перейдя овраг, Василий выбрался на крутой, обрывистый яр. Отсюда хорошо просматривалось место слияния двух рек – широкий разлив, по которому проходили весенне-летние маршруты рыбы. Зубов решил отдохнуть немного и заодно найти удобную точку для поста, где должен был дежурить досмотрщик Прохоров. Неторопливо шагая вдоль берега, Василий всматривался в прозрачную воду и на излучине заметил непонятное подводное сооружение.
Он остановился.
Под водой, на песчаном речном дне, лежал поваленный набок остов грузовой автомашины. Как видно, вода давно уже разрушила все ее деревянные части – от машины остались только рама с дисками и помятая шоферская кабина. В овальных отверстиях дисков тихонько колыхались изумрудные космы водорослей, на буром от ржавчины металле толстым слоем лепились белые ракушки.
Зубов долго стоял на крутом берегу, всматриваясь в воду и наблюдая за движением рыбьих стай вокруг полузасыпанной песком машины. В ее железных лабиринтах неторопливо кружились жерехи; слева и справа мелькали юркие косячки плотвы; снизу, уверенно двигаясь против течения, несколько раз проплывала молодая щука; уклоняясь от мерцающих на дне солнечных пятен, она уходила в зеленоватую тень дисков и там выжидала, слегка пошевеливая жесткими глазниками; как только осмелевшая плотва приближалась к диску, щука, точно торпеда, вылетала из засады и, ощерив пасть, заглатывала зазевавшуюся рыбешку.
Присев на размытое корневище вербы, Зубов ладонью заслонил глаза от солнца и склонился над водой.
– Любуетесь? – услышал он незнакомый голос.
Перед ним стоял Егор Иванович, тот самый, который вечером играл возле избы-читальни на скрипке. В полинялом солдатском костюме, в брезентовых тапочках, надетых на босу ногу, он стоял, держа в руках неказистое ружьишко. За плечами у него болтался рюкзак, из порванных карманов которого выглядывали крылья и хвосты аккуратно переложенных бумагой щуров, ястребов, сорокопутов.
– Любуетесь? – повторил Егор Иванович, скинув фуражку и вытирая потный лоб. – А я вот заготовки себе на вечер делаю.
– Какие заготовки? – не понял Зубов.
Егор Иванович бережно поставил в тень видавший виды рюкзак.
– Птицу отстреливал, – сказал он, усаживаясь рядом, – такая у меня работа. Я чучела делаю для фабрики наглядных пособий. Каждый месяц мне наряд на отстрел дают. Потом по моим чучелам детишки в школах природный мир изучают.
Он со вздохом вытянул ноги и повернулся к Зубову:
– А вы, значит, на рыбку любуетесь? Она этого места завсегда держится. Тут рыбе раздолье. Течение несет сверху всякий рыбий корм – червяков, водяных блошек, травку разную, а это все под машиной оседает. Получается вроде рыбьего продпункта…
Живо поблескивая карими глазами, Егор Иванович заговорил о рыбах, потом перешел к птицам и подвинулся ближе к Василию.
– Каждую животную тварь надо изучать по ее жизни, – серьезно сказал он, – надо понимать, где она проживает, чем кормится, как плодится. Тогда и понятие про эту животную тварь будет настоящим. Иначе один конфуз получается, – он засмеялся, обнажив крупные, пожелтевшие от табака зубы. – Так вот у нас на фабрике выходит. Понабрали девчонок чучела делать, а те в этом деле – как чурки. Отстрельщики доставляют им, допустим, сотню шкурок болотного луня или нырка белоглазого. Девчатки же ни разу ни луня, ни нырка даже в кино не видали. По картинкам позу чучелам придают. Потом эти чучела стоят на полках, как чайники, – глядеть на них тошно. А почему так получается? Потому что знания и понятия у людей нету…
Вслушиваясь в то, что говорил Егор Иванович, Зубов подумал, что ему самому, инспектору рыболовного надзора, несмотря на обучение в техникуме и на отличный аттестат, надо браться за настоящее изучение рыбы не только по книгам и скелетам, но и тут, на реке.
– Конечно, вы правы, – сказал Василий. – Для того чтобы хозяйничать в природе, надо многое знать…
Егор Иванович, склонив голову набок, прислушался к отрывистому посвистыванию в кустах, ухмыльнулся и тронул Зубова за плечо:
– Вы поглядите, что сейчас будет. Это зимородок голос подает. Он ведь в вашем деле надежный помощник. Птичка не более наперстка будет, а воздушный разведчик хоть куда! По его полету можно определить скопление малька. Это он на вербе где-то сидит и подруге своей высвистывает: лечу, дескать, на охоту, а ты меня с добычей дожидайся…
Оборвав фразу, Егор Иванович прижался к дереву:
– Ш-ш-ш… вот он!
Из-за прибрежных кустов голубой звездой вылетел крохотный зимородок. Над тем местом, где виднелась затопленная машина, он сделал крутой вираж и вдруг повис в воздухе, мельтеша тонкими крылышками. Сверкающий яркими оттенками оперения, бирюзовый, синий, небесно-лазоревый зимородок долго висел над рекой, как елочный ангелок, на невидимой солнечной нити, и каждое его перышко радужно мерцало, отражаясь в зеркально-спокойной воде.
Вдруг он с размаху кинулся в воду и через мгновение вылетел, держа в крепком черном клювике блистающую серебром рыбешку. Не обращая никакого внимания на сидевших под деревом людей, зимородок опустился на ближнюю ветку и, покрутившись на тонких ножках, придержал рыбку за хвост и оглушил ее, ударив головой о вербовый ствол. Потом он положил рыбешку рядом, встряхнулся, фонтанчиком выплюнул воду, оправил перья и весело засвистал.
– Видали? – прошептал Егор Иванович. – Это он жинку свою извещает: все, мол, в порядке, вертаюсь до дому.
Зимородок подхватил рыбку, сорвался с места, низко пролетел над рекой и пропал в кустах.
– Вот, – сказал Егор Иванович, – вы, должно быть, этого дьяволенка только у дамочек на шляпах видали, а он вам помочь может. И разве он один?
Пока они разговаривали, лежа на берегу, с запада, со стороны станицы, поднялась темная туча. Она ширилась, захватывала весь горизонт – от левобережного леса до дальних холмов – и, наползая на займище, поднималась все выше и выше.
– Дождь будет, – вскочил Зубов, – надо, пожалуй, идти.
Раздувая ноздри, Егор Иванович медленно втянул воздух и взялся за рюкзак.
– Тут не дождем пахнет, а грозой, – усмехнулся он, – и гроза, имейте в виду, развернется вовсю.
– Тогда пошли быстрее, – тревожно сказал Василий, – мне еще надо зайти на Дульные…
Они сбежали с обрыва вниз, миновали береговые заросли и пошли по дороге через займище. За их спиной еще светило жаркое полуденное солнце, но густая туча, наплывая с низовьев, уже легла на степь гигантской тенью. На фоне изжелта-темной тучи, освещенные солнечными лучами, резко выделялись станичные дома с белыми этернитовыми крышами и пароходы с баржами, стоящие у плотины.
Через несколько минут туча закрыла солнце. Все вокруг потемнело. Над тополями суетливо захлопотали грачи. Справа, из-за кустов придорожной полыни, сорвалась стайка куропаток. Рассыпавшись веером, куропатки перелетели через высохший ерик и укрылись в вербовых зарослях.
По займищу, в направлении к Дульным садам, со всех сторон двигались люди: две девушки-телятницы, громко перекликаясь, гнали к терновнику стадо позванивающих бубенчиками пестрых телят; по проселочной дороге бежали женщины с лопатами, ведрами, тяпками; вдоль заросшей молодым бурьянцем пахоты, щелкая плетью, промчался парень-табунщик на поджаром жеребце.
– На Дульных есть укрытие, – объяснил Егор Иванович, – там в стародавние времена жили станичные садоводы. От них остались разные постройки. Люди и поспешают туда от грозы схорониться…
Зубов прибавил шагу. Над его головой сверкнула синеватая молния, и загрохотал первый раскат грома. Зловеще-желтый хаос клубящихся над землей туч приближался с каждой секундой. На западе, за речной излучиной, встала белесая дождевая пелена. Резко запахло влагой. Порыв ветра взметнул на дороге увядшие космы перекати-поля, завертел их в бешеном вихре, поднял вверх и, окутав столбом пыли, погнал к реке.
– Не успеем! – закричал Зубов.
– Ничего, не сахарные, не растаем! – отозвался бежавший сзади Егор Иванович.
Они уже почти добрались до Дульных садов, как вдруг все озарилось ослепляюще белым светом, и, словно раскалывая небо пополам, взрывом ударил страшный гром. Взметая на дороге клубочки пыли, на землю упали вначале редкие, а потом все более частые капли дождя, и сразу – неудержимый, ошалелый, теплый – хлынул ливень.
Пока Зубов и Егор Иванович добежали до полуразрушенного каменного сарая, на них не осталось ни одного сухого места: все промокло – от фуражек до сапог.
Они заскочили в сарай. Там уже сидели и стояли люди: пастухи, огородницы, рыбаки, садоводы. Почти все они сбились в угол, под уцелевший кусок крыши, негромко переговаривались и, прячась от дождя, жались друг к другу.
Среди женщин-огородниц Зубов сразу заметил Груню. Она сидела рядом с сухонькой старушкой, оживленная, веселая, в мокром платье, босиком, и, искоса поглядывая на соседку, отжимала влажную косынку и вытирала ею лицо, шею и руки.
Увидев Зубова, она улыбнулась ему и закричала:
– Ага! Вы тоже промокли! Так и надо!
– Почему же «так надо»? – засмеялся Василий.
– Потому!
Груня набросила косынку на вытянутые ноги и позвала Зубова к себе:
– Идите сюда, тут есть место!
Осторожно стряхнув с фуражки воду, Василий подошел ближе, присел на корточки. Востроносая старушка посмотрела на него с любопытством, пожевала тонкими губами и, тронув Груню за локоть, спросила бесцеремонно:
– Это чей же такой будет? Наш станичный или приезжий?
– Приезжий, Куприяновна, приезжий, – посмеиваясь, сказала Груня, – инспектор, который вместо Степана Ивановича на участке работает…
Куприяновна понимающе кивнула:
– Как же, слыхала. Гутарят, будто он рыбу на манер курчат выводит…
Гроза бушевала с прежней силой. По зеленым холмам бежали мутные потоки воды. На западинах, в лужах, вздымая пенные пузырьки, плясали дождевые капли. Сидящие у порога мужчины вполголоса говорили о сенокосах, о лесопосадке, об уловах рыбы в низовьях, а женщины, расчесывая мокрые волосы и отжимая подолы платьев, судачили о своих домашних делах.
Из угла, где сидели Зубов и Груня, видны были окутанные пеленой дождя три столетние груши. Как три великана, с темными стволами, с корявыми ветками, деревья стояли на вершине холма, сомкнув могучие кроны, словно навеки сжали друг друга в железных объятиях. По чернеющим на их стволах обгоревшим дуплам, по следам топоров на шершавой, покрытой мхом коре, по обломкам ветвей, торчащих огрызками из пышных крон, видно было, что за сотню лет их не раз опаляли молнии, рубили люди, ломали ветры. Но и сейчас, в этот грозовой день, деревья стояли точно завороженные: крепкие, зеленые, живые…
Прищурив подслеповатые старушечьи глаза, сложив на коленях жесткие, натруженные руки, старая Куприяновна долго смотрела на темнеющие в пробоине стены деревья и заговорила, ни к кому не обращаясь:
– Стоят, будто их и время не берет. А ведь сколько годов прошло! И все человечьи руки. Человек посадил, человек доглядал. Сперва дед, потом сын, потом внук. Сколько труда сюда вложено – не сосчитать!
Она посмотрела в окно, и темное лицо ее осветилось.
– Тут ведь и мой труд вложен. Ох, какой труд! И вот я помру, а вы, голубчики, откушаете сладкого плода и помянете бабку: она, дескать, за садами глядела…
Василий вслушивался в то, что говорила Куприяновна, и душу его все больше и сильнее наполняло щемяще-острое ощущение счастья. Эта гроза, и запах воды и земли, и Егор Иванович в брезентовых тапочках, и столетние деревья в саду, и рыбьи мальки, и лазоревый зимородок, и – самое главное – Груня, босая, смеющаяся, крепкая, как деревце под дождем, – все это стало уже частью его самого, частью той трудной и радостной жизни, которую он избрал.
И он, вздыхая всей грудью, улыбаясь и хмурясь, смотрел на Груню, касался рукой ее влажной руки, что-то отвечал ей невпопад и думал о своем…
Между тем свежий низовой ветер погнал тучу на восток. Над рекой засияло солнце. Блистающая радуга гигантским мостом перекинулась от заречной степи до синих донецких холмов. За окном звонко, голосисто, как серебряная труба, заржала зовущая жеребенка кобыла. На груше заворковала лесная горлица. Два рыжих телка, смешно закидывая скользящие по размытой тропинке ноги, ринулись к зарослям терна.
Люди вышли из сарая.
– Ох ты, господи, благодать какая! – жмурясь, сказала Куприяновна.
За ней, с туфлями в руках, выскочила Груня. Приподняв юбку и разбрызгивая босыми ногами воду, она побежала по лужам. Следом пошел в своих хлюпающих тапочках Егор Иванович. Недолго думая, Зубов стащил сапоги, подвернул брюки и зашагал по дороге, догоняя Груню.
Они шли, весело переговариваясь, жадно вдыхая пряный запах трав, и вся земля вокруг них, омытая ливнем, молодая, зеленая, мерцала мириадами золотых капель.
У самой станицы их встретил Архип Иванович.
– На ловца и зверь бежит! – закричал он Зубову. – Завтра у нас в рыбколхозе состоится открытое партийное собрание. Вы, Василь Кириллыч, расскажете, коммунистам и о рыбохозяйственных мероприятиях, артели.
Добродушно усмехаясь, он добавил:
– Вот тут в самый раз будет и о рыбозаводе вопрос поставить.
– Хорошо, – сказал Зубов, – я попробую…
Подготовиться к докладу у Василия не было времени, а отказаться было стыдно, да и не хотелось. Зная, что на собрании будут присутствовать Щетинин и секретарь райкома, Василий очень волновался. Ему казалось, что многие, в том числе и Мосолов, будут выступать против строительства завода и этим могут сорвать все планы молодежи.
