Текст книги "Кровь и песок (СИ)"

Автор книги: Висенте Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Наконец из пасти быка хлынула кровь, ноги его подогнулись; он упал, но не опустил голову, как будто собираясь снова 575 вскочить и броситься в бой. Пунтильеро подбежал к быку, стремясь поскорее с ним покончить и вывести маэстро из затруднения. В то же время Насиональ, незаметно нажав на шпагу, вонзил ее по самую рукоять.

Зрители солнечной стороны, от которых не укрылся этот маневр, вскочив на ноги, разразились яростными протестами:

– Мошенник! Убийца!..

Они негодовали, вступаясь за бедного быка, словно тот не был так или иначе обречен на смерть. Насионалю грозили кулаками, обвиняя его в страшном преступлении, и в конце концов бандерильеро пришлось, опустив голову, скрыться за барьером.

Гальярдо тем временем направился к председательской ложе с обычным приветствием. Наиболее верные сторонники провожали его хотя и громкими, но довольно жидкими аплодисментами.

– Ему не повезло,– говорили они с верой, недоступной разочарованиям,– зато какие точные удары! Тут уж никто не станет спорить.

Матадор ненадолго задержался возле мест, где сидели самые ярые его приверженцы, и, опершись на барьер, постарался оправдаться. Бык никуда не годился: с ним невозможно было показать настоящую работу.

Поклонники, во главе с доном Хосе, соглашались – они и сами так думали.

Большую часть корриды Гальярдо провел между барьерами.

Все его объяснения были хороши для публики, но сам он в глубине души испытывал жестокое сомнение и неведомое ему доныне неверие в свои силы.

Быки казались ему гораздо более крупными, чем обычно, наделенными какой-то «двойной жизнью»,– они не хотели умирать.

Раньше они падали под его ударами с легкостью, похожей на чудо.

Несомненно, ему подсунули самых зловредных быков из всего стада, чтобы осрамить его. Все интриги врагов!

В самых глубоких тайниках его сознания копошилось другое подозрение, но он не хотел к нему прислушиваться, не хотел извлекать его из темных глубин. Рука матадора как будто становилась короче в тот момент, когда вытягивалась вместе со шпагой для удара. Раньше она достигала затылка быка с быстротой молнии, теперь проходила бесконечный путь в опасной непреодолимой пустоте. Ноги тоже стали другими. Казалось, они жили собственной жизнью, независимой от остального тела. Напрасно, напрягая всю волю, он приказывал им стоять неподвижно и твердо. Они не слушались. Казалось, они сами видели опасность и с необычайной ловкостью отскакивали в сторону, едва их касалась струя воздуха, несущаяся перед быком.

Весь стыд поражения, всю ярость, вызванную собственным малодушием, Гальярдо обращал против публики. Чего хотят эти люди? Чтобы ради их развлечения он дал себя убить? Безумная отвага оставила достаточно следов на его теле. Ему незачем показывать свою храбрость. Если он чудом остался в живых, то только благодаря божьему провидению да молитвам матери и своей бедняжки жены. Он видел костлявое лицо смерти ближе, чем кто бы то ни было, и лучше всех знает, чего стоит жизнь.

«Думаете, вам удастся посмеяться надо мной!» – мысленно говорил он, разглядывая толпу.

Теперь он будет убивать быков так же, как большинство его товарищей. Один раз хорошо, другой раз плохо. В конце концов работа тореро – это ремесло: выбился на первое место – теперь главное остаться в живых, избегая опасности, как удастся. Нечего лезть на рога ради того, чтобы люди чесали языки о твоем бесстрашии.

Когда пришла очередь Гальярдо убить второго быка, он настолько проникся этими размышлениями, что почувствовал прилив спокойного мужества. Ни одна тварь теперь ему не страшна!

Он сделает все возможное, чтобы избежать рогов.

Выйдя навстречу зверю, матадор бросил гордый клич, сопровождавший лучшие его выступления: «Все с арены!»

По толпе пробежал радостный шепот: «Гальярдо сказал: «Все с арены!» Сейчас он покажет, на что он способен».

Однако ожидания публики были обмануты. Насиональ попрежнему шагал за маэстро с плащом через руку. Чутьем старого бандерильеро, привыкшего к тщеславным выходкам матадоров, он уловил театральную фальшь гордого приказа.

Гальярдо, остановившись на изрядном расстоянии от быка, развернул мулету и начал размахивать ею с некоторой опаской и не приближаясь к быку ни на шаг; плащ Себастьяна все время развевался рядом.

Застыв на мгновение перед мулетой, бык дернул головой, словно собираясь броситься, но остался на месте. Матадор, обманувшись его движением, проявил излишнее проворство и сделал несколько шагов, вернее прыжков, назад, удирая от быка, который и не нападал на него.

Этим ненужным отступлением Гальярдо поставил себя в смешное положение,– в публике послышались хохот и возгласы удивления. Раздалось несколько свистков.

– Беги, а то забодает! – иронически выкрикнул кто-то из зрителей.

– Баба! – женским голосом пропищал другой.

 Гальярдо вспыхнул от гнева. Это ему! И где же, на арене Севильи!.. Он почувствовал сердцебиение, приносившее ему удачу в былые дни, и безрассудное желание слепо ринуться на быка,– а там будь что будет. Но тело не слушалось его. Руки, казалось, получили способность размышлять; ноги видели опасность и, взбунтовавшись, насмехались над требованиями воли.

Наконец зрители, возмущенные оскорбительными выкриками, пришли на помощь матадору и потребовали молчанпя. Как можно так обращаться с человеком, который едва оправился после тяжелой раны! Это недостойно севильского цирка. Ведите же себя прилично!

Гальярдо воспользовался сочувствием публики, чтобы выйти из затруднения. Он обошел быка и нанес ему предательский боковой удар. Зверь рухнул, как убойная скотина, из горла у него хлынула кровь. Некоторые зрители захлопали, сами не зная чему, другие свистели, большинство хранило молчание.

– На него выпустили каких-то трусливых псов! – кричал со своего места доверенный, хотя знал, что все быки были из стада маркиза.– Это не быки!.. Вот посмотрим, что будет в другой раз, когда дадут настоящих, благородных бойцов!

При выезде из цирка Гальярдо заметил, что публика молчит.

Люди проходили мимо без единого приветствия, он не услышал ни одного из тех возгласов, какими, бывало, встречали его после удачного боя. За каретой даже не следовала толпа не попавших на корриду бедняков, которые всегда стояли у ворот, подстерегая сообщения о ходе боя и победах маэстро.

Первый раз Гальярдо вкусил горечь поражения. Все бандерильеро были мрачны и молчаливы, как солдаты после разгрома армии. Но когда матадор приехал домой, обнял мать, Кармен и даже сестру, услышал радостные крики цеплявшихся за него племянников, он почувствовал, как рассеивается его грусть: «Будь оно проклято! Главное – жить. Главное – дать семье покой и получать с публики деньги, как другие тореро, не совершая безумств, которые рано или поздно приводят к гибели».

Через несколько дней Гальярдо почувствовал, что необходимо показаться на людях, повидаться с друзьями в дешевых кафе и в клубах на улице Сьерпес. Он полагал, что при нем недоброжелатели будут из вежливости молчать, и, таким образом, удастся избежать разговоров о провале. Целыми вечерами матадор просиживал в обществе скромных любителей, с которыми перестал встречаться с тех пор, как завязал дружбу с богатыми сеньорами.

Потом он отправлялся в клуб Сорока пяти, где его доверенный, крича, размахивая руками и навязывая всем свои мнения, по-прежнему поддерживал славу Гальярдо.

Несравненный дон Хосе! Вера его была непоколебима, она была сильнее сомнений. Никогда его матадор не перестанет быть лучшим матадором в море. Он не допускал никакой критики, никаких воспоминаний о недавнем провале: раньше, чем кто-нибудь успевал произнести хоть слово, он принимался оправдывать Гальярдо и в утешение присовокуплял мудрые советы.

– Ты еще не оправился после раны. Вот я и говорю: «Посмотрите на него, когда он будет совсем здоров, тогда и скажете...»

Все будет, как раньше. Пойдешь прямо на быка – храбрость тебе сам бог дал,– раз! всадишь шпагу по самую рукоять...– и бык у тебя в кармане!

Гальярдо отвечал загадочной улыбкой. Положить быка в карман!.. Ничего другого он и не желает. Но увы! Они стали такими огромными и непокорными, так выросли за то время, что он не выходил на арену!..

Игра отвлекала Гальярдо от черных мыслей. Снова он стал проигрывать бешеные деньги за зеленым столом, окруженный богатыми молодыми людьми, которые не обращали внимания на его поражение, потому что считали его «светским» тореро.

Однажды вечером матадора пригласили поужинать в отеле «Эрптанья». Предполагалась веселая попойка в обществе нескольких иностранок легкого поведения, с которыми его приятели встречались в Париже. Дамы приехали в Севилью посмотреть на ярмарку и на торжества, приуроченные к страстной неделе, и теперь требовали, чтобы им показали все «самое живописное». Красота их уже несколько поблекла и поддерживалась при помощи различных косметических ухищрений. Молодые бездельники волочились за ними, привлеченные экзотикой, п всячески домогались их милостей, в чем редко терпели отказ.

Дамы пожелали познакомиться с знаменитым тореро, с самым красивым матадором, с этим Гальярдо, чьи портреты красовались на открытках и спичечных коробках. Увидев матадора на арене, они попросили своих друзей, чтобы те представили им его.

Ужин был сервирован в ресторане «Эританьи». Большой зал, выходящий окнами в сад, отделанный в вульгарно мавританском стиле, выглядел жалким подражанием красотам Альгамбры. В этом зале устраивались политические банкеты и крупные кутежи: порой тут раздавались пламенные речи о возрождении отчизны, порой под звон гитар скользили и извивались в ритме танго женские тела, а по углам хлопали пробки и звучали поцелуи и взвизгивания.

Все три женщины приняли Гальярдо как полубога. Позабыв о своих поклонниках, они смотрели только на него, оспаривая честь сидеть рядом с ним, лаская его жадными взглядами. Эти женщины напоминали ему ту, далекую, почти позабытую... У них тоже были золотистые волосы и изящные костюмы; пьянящий, возбуждающий аромат, исходивший от их гибких тел, сладко кружил голову.

При взгляде на их приятелей воспоминание становилось еще острее. Все они были друзьями доньи Соль; некоторые даже принадлежали к ее семье – этих Гальярдо считал почти родственниками.

Все ели и пили с жадностью, обычной на ночных пиршествах, где люди предаются излишествам, стремясь поскорее напиться и познать радость забвения.

В глубине зала несколько цыган, пощипывая струны гитары, напевали печальную песню. Одна из дам с восторженностью неофитки вскочила на стол и, желая показать, какие успехи сделала она под руководством севильского учителя, принялась неуклюже вертеть пышными бедрами, полагая, что изображает местный танец.

– Дубина! Корова! Чурка! – иронически выкрикивали поклонники, хлопая в такт ладошами.

Они издевались над ее неловкостью, но жадными глазами пожирали ее сильное, гибкое тело. А она, гордясь своим искусством и принимая эти непонятные выкрики за похвалу, продолжала раскачивать бедрами и, устремив глаза в потолок, поднимала над головой руки, изогнув их словно ручки амфоры.

К полуночи все захмелели. Женщины, позабыв всякий стыд, осаждали матадора своими ласками. Они вырывали его друг у дружки, а он совершенно безучастно относился и к их борьбе и к страстным поцелуям, которыми они осыпали его щеки и шею.

Гальярдо был пьян, но это было печальное опьянение. О, та, другая!.. Златокудрая, настоящая! Золото этих растрепанных голов было поддельным, оно покрывало грубые, жесткие волосы, обесцвеченные химикалиями. Губы отдавали привкусом губной помады.

Тела словно затвердели и отполировались под чужими прикосновениями, как захоженный тротуар. Сквозь аромат духов ему чудился природный вульгарный запах. О, та, другая!., другая!..

Сам не зная как, Гальярдо очутился в саду. Он шел по извилистой тропинке, под сенью густых деревьев, в торжественной тишине, казалось исходившей от звезд; сквозь листву багровели, словно врата ада. окна ресторана с мелькавшими на красном фоне тенями, похожими на черных демонов. Какая-то женщина, прижимаясь к матадору, вела его под руку, он подчинялся, даже не глядя на нее, а мысли его были далеко, очень далеко.

Через час они вернулись в ресторан. Его спутница, поправляя растрепавшиеся волосы и враждебно сверкая глазами, о чем-то 580 рассказывала подругам. Те хохотали и, указывая на Гальярдо пренебрежительным жестом, шептались с мужчинами, которые тоже начинали хохотать... О, Испания, страна разочарований, где все оказывается легендой, даже дерзость героев!..

Гальярдо пил все больше и больше. Женщины, которые раньше ссорились из-за него и досаждали ему своими ласками, потеряв к нему всякий интерес, обратились к другим мужчинам. Гитаристы играли едва слышно, склоняясь над инструментами в пьяной дремоте.

Тореро тоже собрался вздремнуть на диване, когда один из друзей предложил подвезти его в своей карете,– ему необходимо вернуться домой раньше, чем графиня, его мать, отправится, как обычно, к заутрене.

Ночной ветер не рассеял опьянения тореро. Выйдя из кареты па углу своей улицы, Гальярдо заплетающимися ногами побрел к дому. Не дойдя до двери, он остановился и, опершись локтями о стену, опустил голову на руки, как бы не в силах вынести тяжесть своих мыслей. Он совершенно позабыл и о своих приятелях, и об ужине в «Эритании», и о накрашенных иностранках, которые сначала охотились за ним, а потом его оскорбляли. Где-то в его сознании, как всегда, сохранялось воспоминание о той, другой, но смутное, едва уловимое. Сейчас его мысли, повинуясь капризам опьянения, целиком обратились к бою быков.

Он был первым матадором в мире! Так утверждали его импресарио и его друзья, и это была правда. Противникам будет что посмотреть, когда он вернется на арену. То, что произошло последний раз, было простой случайностью: судьбе захотелось сыграть с ним злую шутку.

В пьяном угаре ему чудилось, что силы его необъятны, все андалузские и кастильские быки представлялись ему немощными козами, которых ничего не стоит свалить ударом кулака.

То, что случилось в последний раз, не имело значения. «Чепуха»,– как говорит Насиональ. И лучшему певцу случается пустить петуха.

Это изречение, слышанное им из уст почтенных патриархов арены в их неудачные вечера, вдруг вызвало в нем непреодолимое желание запеть, разбудить своим голосом безлюдную, тихую улицу. ' По-прежнему опершись головой на руки, он затянул песню собственного сочинения, не слишком складно восхваляющую его достоинства: «Вот я, Хуанильо Гальярдо... Хра...абрее, чем сам господь бог». И так как больше ничего придумать в свою честь он не мог, то без конца повторял одно и то же хриплым, монотонным голосом, пока в ответ ему не послышался лай разбуженных псов.

В Гальярдо заговорило отцовское наследие – страсть к пению, неизменно просыпавшаяся в сеньоре Хуане-сапожнике во время его еженедельных попоек.

Дверь дома отворилась, и на пороге появился сонный Гарабато, вышедший посмотреть, что за пьяница орет таким знакомым голосом.

– А! Это ты? – пробормотал матадор.– Подожди, сейчас я спою дальше.

И он еще много раз спел незаконченную песню в честь своей доблести, прежде чем наконец решился войти в дом.

Ложиться Гальярдо не хотел. Догадываясь о своем состоянии, он медлил уходить в спальню, где Кармен не спала, поджидая его.

– Иди ложись, Гарабато. У меня тут еще много дел.

Какие это были дела, он и сам не знал, но ему хотелось остаться в кабинете, увешанном его портретами, бантами, сорванными у быков, и афишами, трубившими о его успехах.

Когда зажглось электричество и слуга вышел, Гальярдо, покачиваясь, остановился посреди комнаты и восхищенным взглядом обвел стены, словно впервые попал в этот музей славы.

– Очень хорошо. Просто замечательно,– бормотал он.– Вот этот красивый парень – я. И этот – тоже я. И все они – я. А еще находятся такие, что говорят про меня... Будь они прокляты!

Я первый матадор в мире! Это сказал дон Хосе, и он сказал правду.

Положив на диван шляпу, словно слагая с себя отягчающую чело корону, Гальярдо, пошатнувшись, уперся руками в письменный стол и уставился на огромную бычью голову, украшавшую одну из стен кабинета.

– Оле! Добрый вечер, красавчик! Ты что здесь делаешь?

Му-у! Му-у!

Гальярдо приветствовал чучело мычанием, по-детски передразнивая рев быка на пастбище или на арене. Он не узнавал это чудище, не мог вспомнить, откуда взялась здесь косматая голова с грозными рогами. Но постепенно память его прояснилась.

– А, узнаю тебя, приятель... Помню, как ты извел меня в тот день. Публика свистела, швыряла в меня бутылками, поносила мою бедную мать... А ты, ты был доволен! Ты развлекался! А, негодяй?..

В пьяном тумане ему показалось, будто на лакированных губах и в стеклянных глазах быка заплясала усмешка. Вот изогнулась широкая шея, и рогатая голова кивнула ему в ответ.

До сих пор матадор был весел и добродушен, но при воспоминании о проклятом дне в нем вспыхнул пьяный гнев! И эта гадина еще смеется! А ведь именно такие коварные, лукавые, извращенные быки, которые издеваются над матадором, виноваты в том,  что честный человек подвергается насмешкам и оскорблениям.

О, как Гальярдо их ненавидел! С какой ненавистью смотрел он в стеклянные глаза этой рогатой скотины!..

– Так ты еще смеешься, сукин сын? Будь ты проклят, зубоскал! Будь проклята корова, породившая тебя, и мошенник хозяин, вскормивший тебя на своем пастбище! Пусть он в тюрьме сгниет...

Так ты еще смеешься? Ты еще рожи строишь?

Не помня себя от ярости, Гальярдо навалился грудью на стол п ощупью открыл ящик. Выпрямившись, он протянул руку к рогатой голове.

Грянули два револьверных выстрела.

Стеклянный глаз разлетелся вдребезги, на лбу быка осталась круглая черная дыра, окруженная паленой шерстью.

В разгар весны наступило внезапное похолодание – нередкое явление для Мадрида с его непостоянным климатом и резкими скачками температуры.

Было холодно. Потоки ливня низвергались с серого неба, а порой падали даже хлопья снега. Озябшие жители столицы спешили открыть шкафы и сундуки, чтобы снова закутаться в теплые плащи и пальто. Намокнув от дождя, потемнели и обвисли поля белых весенних шляп.

Вот уже две недели, как прекратились корриды в цирке. Назначенный на воскресенье бой быков был отложен до первого погожего дня в будни следующей недели. Импресарио, профессионалы и любители, которых вынужденное безделье приводило в отчаяние, всматривались в небо с тревогой земледельца, дрожащего за свой урожай. Голубой просвет среди туч или звезды, выглянувшие в полночь, когда последние запоздалые посетители покидают кафе, возвращали им радостное настроение.

– Погода налаживается... Послезавтра коррида.

Но небо снова заволакивалось тучами, точно серым пологом, дождь принимался лить с прежним упорством, и любители коррид негодовали против погоды, которая, казалось, объявила войну национальному празднеству. Проклятая страна! Даже бой быков здесь невозможно устроить.

Гальярдо был обречен две недели слоняться без дела. Квадрилья сетовала. В любом другом городе Испании она примирилась бы с такой проволочкой. Повсюду, кроме Мадрида, гостиницу, по издавна установившейся традиции, оплачивал матадор. Предполагалось, что у каждого тореро имеется свой дом в столице или ее 583 окрестностях. На самом же деле пеонам n пикадорам приходилось в Мадриде туго: они ютились в меблированных комнатушках у вдовы какого-нибудь бандерильеро, урезая себя решительно во всем, даже в куренье, и не смея переступить порог кафе. Каждый из них, одержимый скупостью человека, который за горсть дуро ставит на карту свою жизнь, думал только о семье. Ладно, успеют наверстать потерянное после первых же двух коррид.

Гальярдо, занимавший комфортабельный номер в гостинице, тоже был не в духе, только причиной его досады была не дурная погода, а злая судьба.

Первый бой быков в Мадриде прошел для него неудачно. Публика уже не принимала его, как прежде. Правда, у него еще оставались сторонники, непоколебимо верившие в его талант и стоявшие за него горой; однако, если в прошлом году они держали себя задорно и вызывающе, то теперь значительно попритихли, а когда им доводилось аплодировать тореро, делали это как-то нерешительно. Напротив, враги Гальярдо подняли голову и явно науськивали на него зрителей, которые в своей неутолимой жажде кровавых зрелищ становились все взыскательнее и беспощаднее к матадору, не прощая ему ни одного промаха и ни в чем не давая спуска.

С первых же дней своей карьеры он показал себя безрассудным смельчаком, пренебрегавшим всеми опасностями, и толпа требовала, чтобы он оставался таким до конца, пока смерть не оборвет нить его жизни. Зрители с негодованием встретили первые признаки осторожности, явившейся на смену прежней сумасбродной отваге, с которой Гальярдо начал свой путь, стремясь создать себе имя на арене. Естественное желание сохранить жизнь встречалось бранью. Если эспада держался на некотором расстоянии от быка, не задевая мулетой его морды, толпа разражалась криками возмущения: матадор трусит, боится подойти ближе! А стоило ему отступить хоть на шаг перед рогами быка, как из амфитеатра неслась непристойная ругань.

Весть о случае во время пасхальной корриды в Севилье облетела всю Испанию. Враги мстили за долгие годы молчаливой зависти. Собратья по ремеслу, которых безрассудство Гальярдо зачастую вынуждало так же рисковать своей жизнью, выражали теперь притворную скорбь, вызванную закатом славы соперника.

Куда девалось его былое мужество? Познакомившись с рогами быка, он стал уж слишком осторожным. Взбудораженные подобными пересудами, зрители глаз не спускали с тореро и были готовы придраться к любой мелочи, позабыв о том, как еще недавно рукоплескали даже его промахам.

Толпа, как известно, непостоянна. Устав восхищаться чужой отвагой, она радовалась каждому проявлению страха или простой  осторожности, словно подмеченные у матадора слабости возвышали ее в собственных глазах. Зрителям неизменно казалось, что Гальярдо слишком далеко держится от быка. «Подходи ближе!» – кричали они. И когда, преодолев инстинкт самосохранения, Гальярдо убивал быка, как в прежние свои лучшие времена, толпа не приветствовала его с былым восторгом. Оборвалась крепкая нить, которая некогда связывала тореро с публикой. Успех все реже выпадал на его долю и служил лишь поводом досаждать ему нелепыми советами и поучениями: «Вот как убивают быка! Так тебе и следует делать всегда, хитрец!»

Сохранившие верность почитатели Хуана, признавая его неудачи, пытались найти им оправдание и вспоминали былые подвиги тореро.

– Верно, порой он бывает небрежным. Устал. Но стоит ему захотеть!..– говорили они.

Ах, Гальярдо всегда хотел! Да и как не хотеть, если наградой за подвиг были рукоплескания толпы? Но успехи, которые в глазах почитателей зависели якобы от доброй воли матадора, были делом случая или стечения обстоятельств; раньше во время корриды на него находило внезапное вдохновение, а теперь оно все реже и реже осеняло его.

Кое-где на провинциальных аренах знаменитый матадор уже был освистан. Если ему не удавалось мастерским ударом разом прикончить животное, всадив шпагу по самую рукоять в могучий затылок, и бык не падал тут же замертво на песок, зрители на солнечной стороне поднимали невообразимый гам, подражая то реву быка, то звону колокольчиков.

Мадридская публика, по выражению Гальярдо, встретила его в штыки на первой же корриде. Едва он, взмахнув мулетой, приготовился покончить с быком, как из амфитеатра раздались негодующие крики: «Парня из Севильи подменили! Где прежний Гальярдо? Этот норовит подойти сбоку, отдергивает руку; то отпрянет в сторону вроде белки, то вовсе пустится наутек, забыв, что быка надо ждать с твердой решимостью, не трогаясь с места. Где прежняя удаль, где мужество?»

Итак, первая коррида закончилась неслыханным провалом.

Почитатели Гальярдо, собравшись в кружок, только о том и толковали. Старики, привыкшие бранить новые времена, брюзжали и поносили нынешних тореро. У них, мол, ненадолго хватает отваги: при первом же прикосновении рогов она бесследно испаряется.

Обреченный дождливой погодой на безделье, Гальярдо с нетерпением ждал второй корриды, готовясь ошеломить толпу необычайными подвигами. Самолюбие его жестоко страдало от насмешек врагов. Если ему суждено потерпеть еще одно поражение в столице, он вернется в провинцию конченным человеком. Гальярдо давал себе слово преодолеть страх, совладать с тревогой, обращающей его в бегство перед быками, которые с некоторых пор казались ему несравненно более опасными и грозными, чем раньше. Неужто у него не хватит смелости выступить на арене с прежним блеском? Конечно, слабость в руке и ноге еще дает себя чувствовать, но это пройдет.

Импресарио Хуана предложил ему заключить чрезвычайно выгодные контракты с американскими цирками. Нет, сейчас не время отправляться за океан. Он должен здесь, в Испании, доказать, что он прежний матадор. А потом можно подумать и о заморском путешествии.

Гонимый беспокойством, чувствуя, что слава его идет на убыль, Гальярдо стал завсегдатаем общественных мест, облюбованных энтузиастами национального зрелища. Войдя в Английское кафе, где собирались сторонники андалузских тореро, он своим присутствием прекращал все толки и пересуды, неизменно вертевшиеся вокруг его имени. С кроткой, смиренной улыбкой он первый заводил речь о постигшей его неудаче, обезоруживая самых непримиримых своих хулителей.

– Признаюсь, я дал маху, что правда, то правда. Но на второй корриде, когда установится погода, увидите... Будет сделано все, что только возможно.

В другие кафе на Пуэрта-дель-Соль, где собирались любители средней руки, Гальярдо не решался входить. То были исконные недруги андалузского матадора, чистокровные мадридцы, которых возмущала несправедливость судьбы: что ни тореро, то либо из Кордовы, либо из Севильи, а в столице не сыщешь ни одной знаменитости. Верные памяти Фраскуэло, достойного сына Мадрида, они чтили его, как святого чудотворца. Иные из этих заядлых врагов Гальярдо годами не ходили на корриды. К чему идти, если Негра нет больше в живых? И они довольствовались газетными отчетами, уверенные, что после смерти Фраскуэло не осталось ни стоящих быков, ни достойных внимания тореро,– одни лишь андалузские парни, эти шуты и кривляки, не умеющие как следует «встретить» быка.

Время от времени вспыхивала слабая надежда: у Мадрида будет наконец свой матадор. Только что открыли одного новильеро, паренька из предместья; он уже покрыл свое имя славой в цирках Вальекаса и Тетуана, а теперь участвует в дешевых воскресных представлениях на большой арене.

Популярность новичка росла. В цирюльнях бедных кварталов о нем говорили с восхищением, предсказывая ему большое будущее. Герой переходил из таверны в таверну, опорожняя стаканы 586 вина и умножая ряды своих сторонников. Бедняки, которым не на что было купить билет на большую корриду, нетерпеливо ожидали вечерних газет, чтобы посудачить о достоинствах участников боя, которого не довелось увидеть; своими мудрыми советами они поддерживали будущую знаменитость.

– Мы,– говорили они с гордостью,– раньше богачей видим восход новой звезды.

Но время шло, а пророчества не сбывались. Новичок либо погибал от смертоносного удара рогами, не удостоившись иной славы, кроме десятка газетных строк, либо терял мужество после ранения и пополнял армию безымянных героев с косичкой на макушке, которые, в ожидании мифических контрактов, слоняются по площади Пуэрта-дель-Соль. А неутомимые энтузиасты обращали свой взор на других новичков, с твердой верой в появление долгожданной звезды Мадрида.

Гальярдо не решался подойти к этим демагогам тавромахии: они и раньше относились к нему с неприязнью, а теперь открыто радовались закату его славы. Чтобы снова пойти в цирк, они ждали пришествия своего мессии.

Слоняясь под вечер по центральным улицам Мадрида, Гальярдо охотно вступал в беседу с оставшимися за бортом тореро, которые собирались на Пуэрта-дель-Соль, любили похвастаться своими «подвигами» и, при поддержке театральных комиков без ангажемента, с яростью неудачников брюзжали против баловней судьбы – своих счастливых собратьев.

Приветствуя Гальярдо, пареньки эти называли его «маэстро» или «сеньор Хуан» и порой в вычурных выражениях клянчили у него горсть песет. Отлично одетые и вылощенные, они хоть и поглядывали на всех голодными глазами, но держались молодцевато, притворяясь, будто пресыщены радостями жизни, и бесстыдно щеголяли медными кольцами и фальшивыми цепочками.

Были среди них и порядочные юноши, силившиеся пробить себе дорогу на арену, чтобы обеспечить семью немного лучше, чем это позволяет скудный заработок поденщика. Другие, менее щепетильные, заводили себе верную подружку, которая занималась тайным ремеслом и с радостью продавала свое тело, лишь бы содержать ладного парня: ведь он, если верить его словам, вот-вот станет знаменитостью.

Не имея за душой ничего, кроме одного костюма, будущая знаменитость с утра до ночи ходит гоголем по центральным улицам столицы, рассказывая о контрактах, от которых он якобы отказался, и высматривая приятеля побогаче, готового раскошелиться и угостить товарищей. Если же кому-либо из них случалось по прихоти взбалмошной судьбы получить приглашение на бой молодых  быков в провинции, счастливчику надо было в первую очередь позаботиться о выкупе боевого костюма, заложенного в ссудной кассе. Обычно это было старое, заслуженное одеяние, переходившее от одного героя арены к другому. Золотое шитье его потускнело, превратившись в жалкую мишуру; шелк пестрел заплатами, славными памятками о бычьих рогах, беспощадно рвавших в клочья штаны, которые хранили желтые разводы – постыдные следы пережитого испуга.

Среди этого сброда служителей тавромахии, ожесточенных неудачами и пребывающих в тени из-за бездарности или недостатка мужества, встречались личности, сумевшие завоевать всеобщее уважение. Молодец, трусливо бежавший от быка, внушал трепет своим искусством владеть навахой. Другой пользовался почетом за то, что одним ударом кулака прикончил человека и отсидел за это в тюрьме. Знаменитый шляпоглотатель приобрел известность тем, что съел однажды в таверне Вальекаса зажаренную кордовскую фетровую шляпу, обильно запивая ее вином.

Иные обладатели вкрадчивых манер, всегда свежевыбритые и отлично одетые, следовали за Гальярдо по пятам, в надежде на приглашение вместе пообедать.

– Мне недурно живется, маэстро,– говорил один из таких красавчиков.– Конечно, часто выступать не приходится – уж очень плохи времена,– но зато у меня есть покровитель... маркиз, вы его знаете...