Текст книги "Кровь и песок (СИ)"

Автор книги: Висенте Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Насиональ отказался от славы матадора. Бандерильеро – и только. Он покорился судьбе и стал поденщиком своего искусства, помогая более молодым и зарабатывая тяжелым трудом свои гроши, чтобы прокормить семью и откладывать сбережения, которые позволили ему через некоторое время открыть маленькую харчевню. Среди тореро он славился своей добротой и благородством. Жена Гальярдо очень любила Насионаля и верила, что он, как ангел-хранитель, сбережет ей верность супруга.

Когда во время летних поездок Гальярдо отправлялся вместе со своей квадрильей в кафешантан, стремясь забыться в пьяном веселье после нелегкой победы, Насиональ, суровый и молчаливый, восседал среди накрашенных певичек в прозрачных платьях, словно отец пустынник среди куртизанок Александрии.

Он нисколько не возмущался царившим вокруг разгулом, а лишь с грустью вспоминал о жене и ребятишках, поджидавших его в Севилье. Все беды, все пороки мира он считал следствием темноты и невежества. Наверно, эти бедные женщины не знают даже грамоты. Он и сам человек необразованный. А так как именно этим недостатком Насиональ объяснял свое ничтожество и неумение хорошо рассуждать, то склонен был той же причине приписывать все беды и несчастья, какие только существуют на свете.

В юности Насиональ был активным членом Интернационала трудящихся и усердно слушал товарищей из руководства, которые были счастливей его и умели читать вслух газеты, посвященные борьбе за благо народа. Во времена национального ополчения он увлекался игрой в солдаты и носил красную шапку – символ федералистской непримиримости. Целые дни проводил он перед воздвигнутыми на площадях трибунами, где ораторы различных клубов, сменяя друг друга днем и ночью, с андалузской многословностью рассуждали о божественном происхождении Христа и повышении цен на предметы первой необходимости. Потом наступило время репрессий. После стачки для него, рабочего, известного своим мятежным духом, двери всех предприятий оказались закрыты.

Насиональ смолоду увлекался боем быков, и в двадцать четыре года он стал тореро, так же как занялся бы любым другим ремеслом. Впрочем, он многому научился и с презрением говорил о нелепостях современного общества,– недаром он несколько лет подряд слушал читавших газеты товарищей. Ведь как бы плохо ему ни приходилось на арене, он заработает больше и сможет жить лучше, чем самый искусный рабочий. Люди, помнившие его с ружьем народной милиции на плече, прозвали его Насиональ.

О своей профессии, хотя он занимался ею уже много лет, Насиональ говорил всегда, как бы извиняясь и оправдываясь. Комитет его района постановил изгнать из партии всех членов, посещающих корриды, как варваров и ретроградов, но для Насионаля сделал исключение, сохранив за ним право решающего голоса.

– Я знаю,– говорил он, сидя в столовой Гальярдо,– что бой быков – это явление реакционное... вроде того, что было при Педро Антонио де Аларкон и инквизиции. Не знаю, правильно ли я говорю. Народу нужно образование, как хлеб, и нехорошо, что на нас тратят столько денег, в то время когда школ не хватает. Так пишут в мадридских газетах. Но товарищи меня уважают, и комитет после речи, которую произнес дон Хоселито, решил оставить меня в рядах партии.

Гальярдо и его друзья встречали подобные заявления насмешками или притворной яростью, но в непоколебимом спокойствии Насионаля чувствовалась гордость тем, что товарищи сделали для него такое почетное исключение.

Дон Хоселито, восторженный и красноречивый учитель начальной школы, руководил районным комитетом, внося в политическую борьбу весь пыл Маккавеев. Это был юноша еврейского происхождения, смуглый и некрасивый, с лицом, изрытым оспой, что придавало ему некоторое сходство с Дантоном. Насиональ всегда слушал его речи раскрыв рот.

Когда дон Хосе – доверенный Гальярдо и другие друзья маэстро в шутку начинали оспаривать доктрины Насионаля, выдвигая самые нелепые возражения, бедняга Насиональ становился в тупик и говорил, почесывая затылок:

– Все вы, сеньоры, ученые, а я даже читать не умею. Вот потому-то все мы, простые люди, дураки. Зато если бы здесь был дон Хоселито! Клянусь жизнью и духом святым! Если бы вы только слышали, как он говорит! Настоящий ангел...

И, чтобы укрепить свою веру, несколько поколебленную яростным наступлением шутников, он отправлялся на следующий день к дону Хоселито. Потомок гонимого народа, казалось, получал горькое наслаждение, показывая Насионалю свой, как он выражался, музей ужасов. Молодой еврей, вернувшись на родину своих предков, создал в одном из школьных классов коллекцию предметов эпохи инквизиции, собирая их с мстительной тщательностью узника, составляющего из отдельных костей скелет своего тюремщика. В шкафу выстроились переплетенные в пергамент книги с отчетами об аутодафе и протоколы допросов под пыткой.

На стене висел белый флаг с грозным зеленым крестом. По углам были свалены орудия пытки, страшные крючья, служившие для того, чтобы дробить, вытягивать и рвать на части человеческие кости и тело. Дон Хоселито отыскивал все эти орудия в лавках старьевщиков и немедленно определял их былую принадлежность к святой инквизиции.

Простая, добрая душа Насионаля возмущалась при виде ржавого железа и зеленых крестов.

– Подумай, друг! А еще находятся такие, что говорят...

Клянусь жизнью и духом святым!.. Хотел бы я, чтобы они посмотрели на это.

С жаром новообращенного он высказывал свои взгляды при каждом случае, не обращая внимания на насмешки товарищей.

Но и тут он был добродушен и не проявлял никакой запальчивости. Для него люди, равнодушные к судьбам страны и не входящие в ряды партии, были «бедными жертвами народного невежества». Спасение заключалось в том, чтобы научить народ грамоте. Сам он скромно отказывался от духовного возрождения, считая себя слишком тупым для того, чтобы учиться, но ответственность за свое невежество возлагал на весь мир.

Часто, когда во время летних выступлений квадрилья переезжала из одной провинции в другую, Гальярдо шел в вагон второго класса, в котором обычно ездили «ребята». На какой-нибудь станции к ним, случалось, подсаживался сельский священник или монах.

Бандерильеро начинали подталкивать друг друга локтем и подмигивать, глядя на Насионаля, который перед лицом врага становился, казалось, еще важнее и торжественнее. Пикадоры Потахе и Трагабучес, грубые, задиристые парни, любители драк и перебранок, испытывавшие смутную неприязнь к поповским сутанам, вполголоса подзуживали его:

– Теперь он твой!.. Заходи справа... Воткни ему в затылок словечко похлеще.

Маэстро, обведя всех властным взглядом, пристально смотрел на Насионаля, и тот покорно молчал: с главой квадрильи не спорят. Однако в простой душе Насионаля горячее желание проповедовать свои взгляды было сильнее чувства подчинения старшему, и достаточно оказывалось какого-нибудь незначительного слова, чтобы он тут же вступал в спор со спутниками, пытаясь убедить их в истине. А истиной для него были путаные и беспорядочные обрывки речей дона Хоселито.

Тореро переглядывались, пораженные ученостью своего собрата и гордясь тем, что один из них мог спорить с такими важными людьми и даже ставить их в тупик,– это, впрочем, было нетрудно, так как духовные лица обычно не отличаются образованностью.

Священники, сбитые с толку горячими тирадами Насионаля, прибегали наконец к последнему доводу: неужели находятся люди, которые, постоянно рискуя жизнью, не думают о боге и верят подобным вещам? Как же должны молиться за них их жены и матери!..

Тореро, сразу став серьезными, с благоговейной почтительностью вспоминали о ладанках и образках, пришитых женскими руками к их боевому наряду перед отъездом из Севильи. А матадор, в котором просыпались все его суеверия, сердился на Насионаля, словно видел в его безбожии угрозу для собственной жизни:

– Замолчи и не повторяй эти глупости! Простите его. Он хороший человек, но ему забили голову разными бреднями. Молчи, не возражай! Проклятие! Я тебе заткну рот...

И Гальярдо, стремясь успокоить этих сеньоров, от которых, как казалось ему, все-таки зависело будущее, осыпал Насионаля проклятиями и угрозами.

Насиональ замыкался в презрительном молчании. Невежество и суеверие: а все от недостатка образования. И, верный своим убеждениям, он с простодушием неискушенного человека, знакомого только с двумя-тремя идеями, возобновлял через некоторое время прерванный спор, не обращая внимания на гнев матадора.

Насиональ не расставался со своим безбожием даже на арене, куда остальные бандерильеро и пикадоры выходили, совершив молитву, с твердой верой, что зашитые в платье священные амулеты защитят их от опасности.

Насиональ подходил к огромному, тяжелому, черному как смоль быку, согнувшему могучую шею, и, раскинув руки с зажатыми в них бандерильями, издеваясь, кричал ему:

– Пойди-ка сюда, святой отец!

«Святой отец» яростно бросался вперед, а Насиональ изо всей силы вонзал ему в загривок бандерильи и громко восклицал, как бы торжествуя победу:

– За всех попов!

В конце концов Гальярдо сам начинал смеяться над выходками Насионаля.

– Не делай из меня посмешище,– говорил он.– Скоро наша квадрилья прославится как сборище еретиков. Сам понимаешь, это не всем понравится. Тореро должен заниматься только боем быков.

Однако он очень любил своего бандерильеро и всегда помнил о его преданности, часто доходившей до самопожертвования. Насионаля нимало не трогало, если публика освистывала его. При встрече с опасным быком он кое-как всаживал бандерильи, лишь бы поскорее кончить дело. Слава ему была не нужна, он работал ради заработка. Но когда Гальярдо со шпагой в руке направлялся к «трудному» быку, бандерильеро всегда держался рядом, чтобы вовремя прийти на помощь другу и тяжелым плащом или могучей рукой укротить свирепое животное. Дважды случалось матадору упасть на арене перед самыми рогами, и всякий раз Насиопаль бросался на быка, позабыв о детях, о жене, о харчевне, обо всем на свете, готовый умереть, но спасти маэстро.

В доме Гальярдо его всегда принимали как члена семьи.

Сеньора Ангустиас любила его, чувствуя в нем родственную, простую душу.

– Садись рядом со мной, Себастьян. Ты правда ничего не хочешь?.. Расскажи, как идут дела в таверне? Тереса и детишки здоровы?

Насиональ перечислял все, что было продано за последние дни; столько-то стаканов в розлив, столько-то местного вина доставлено покупателям на дом. Старушка внимательно слушала; уж она-то натерпелась нужды и знала цену деньгам, заработанным по сентимо.

Себастьян рассказывал о своих планах. Если бы открыть в харчевне торговлю табаком, дело' пошло бы на славу. Матадор мог бы добиться для него разрешения, пользуясь своими связями, но по некоторым соображениям Насиональ не может согласиться на это.

– Видите ли, сенья Ангустиас, табачная монополия – это дело государственное, а у меня есть свои взгляды; я федералист, состою в партии и даже член комитета. Что скажут мои товарищи?

Старушка возмущалась его щепетильностью. Единственная его обязанность – зарабатывать для семьи как можно больше.

Бедная ТересаI Да еще столько ребятишек!..

– Не будь дураком, Себастьян! Выбрось ты всю эту дребедень из головы. И не спорь со мной. Не говори глупости, как всегда. Вот послушай, завтра я пойду к обедне в церковь Макарены...

Но Гальярдо и дона Хосе, куривших на другом конце стола за рюмкой коньяка, забавляли рассуждения Насионаля, и, чтобы подразнить его, они начинали ругать дона Хоселито: обманщик, он только и делает, что сбивает с толку таких простаков, как Насиональ.

Бандерильеро кротко сносил насмешки матадора и его доверенного. Сомневаться в доне Хоселито!.. Такая нелепость не могла даже задеть его. Все равно как если бы кто-нибудь сказал, что другой его кумир, Гальярдо, не умеет убивать быков.

Но когда к насмешникам присоединялся шорпик, внушавший Насионалю непобедимое отвращение, он выходил из себя. Как смеет спорить с ним этот человечек, сидящий на шее у его маэстро?.. И, потеряв всякую выдержку, не обращая внимания на мать матадора, на его жену и на Энкарнасьон, которая, подражая мужу, поджимала губы и презрительно смотрела на бандерильеро, он очертя голову бросался в спор и начинал излагать свои взгляды с таким же пылом, как во время дискуссий в комитете. За неимением лучших аргументов, он обрушивался на верования этих шутников.

– Библия?.. Чепуха! Сотворение мира в шесть дней? Чепуха! Сказки про Адама и Еву?.. Тоже чепуха! Все враки и суеверие.

И слово «чепуха», которое он применял ко всему, что считал лживым или глупым (чтобы не употреблять другое, менее пристойное слово), приобретало в его устах оттенок крайнего презрения.

«Сказки про Адама и Еву» служили ему поводом для неиссякаемых сарказмов. Он немало поразмыслил над этим во время долгих ночных часов, переезжая с квадрильей из города в город, и пришел к несокрушимому выводу, целиком являвшемуся плодом его рассуждений. Каким образом, интересно знать, могли все люди произойти от одной-единственной пары?

– Я вот, например, зовусь Себастьян Венегас, так? А ты, Хуанильо, зовешься Гальярдо; и у вас, дон Хосе, есть своя фамилия, и у каждого есть своя, а одинаковые фамилии только у родственников. А если бы все мы были потомки Адама, и фамилия Адама была бы, скажем, Перес, то и всех нас называли бы Перес. Ясно?.. Ну, а раз у каждого из нас своя фамилия, значит, было много Адамов, и все, что рассказывают попы, все это... чепуха! Суеверие и отсталость! Нам не хватает образования, вот нас и обманывают... Сдается, я все хорошо объяснил.

Гальярдо хохотал во все горло и приветствовал бандерильеро, подражая реву быка. Дон Хосе поздравлял Насионаля, с андалузской торжественностью пожимая ему руку.

– Дай руку! Сегодня ты великолепен. Настоящий Кастелар!

Сеньора Ангустиас, как набожная старушка, чувствующая приближение смерти, возмущалась тем, что такие речи произносятся в ее доме:

– Молчи, Себастьян. Закрой свои дьявольские уста, или я тебя выгоню. Не смей говорить здесь такие слова, висельник проклятый... Если бы я тебя не знала!.. Я-то ведь знаю, какой ты хороший человек!..

В конце концов она прощала бандерильеро, подумав о том, как он любит ее Хуана, как выручал его в минуты опасности.

Кроме того, и она и Кармен могли быть спокойны, если в квадрилью входил такой серьезный, добропорядочный человек. Разве сравнишь его с другими «ребятами» или даже с самим матадором, который, оставшись один, не прочь развлечься и покрасоваться перед женщинами.

Враг священнослужителей и Адама и Евы свято хранил тайну своего маэстро, но именно поэтому становился мрачным и не общительным, когда видел его у семейного очага рядом с матерью и сеньорой Кармен. Если бы эти женщины знали все, что знал он!

Несмотря на почтительность, с какой бандерильеро должен относиться к своему матадору, Насиональ однажды решился поговорить с Гальярдо начистоту, ссылаясь на свой возраст и старую дружбу.

– Смотри, Хуанильо, в Севилье уже все известно. Тут ни о чем другом не говорят, а если слух дойдет до семьи, начнется такая перепалка, что небу жарко станет... Представляешь себе, как запричитает сеньора Ангустиас, как разгорячится бедная Кармен... Вспомни только, что было из-за той певички; а эта тварь понапористей, да и опасней.

Гальярдо сделал вид, будто не понимает. Он был несколько уязвлен, но вместе с тем и доволен тем, что всему городу известна тайна его любви.

– Какая тварь? О каких перепалках ты толкуешь?

– Да кто же, как не донья Соль! Эта сеньора, о которой столько говорят. Племянница маркиза де Мораймы, богача скотовода.

Гальярдо молча улыбался, польщенный точностью сведений Насионаля, а тот продолжал тоном проповедника, обличающего суетность мира:

– Женатый человек должен прежде всего оберегать покой своего дома. Женщины?.. Чепуха! Все они одинаковы: у всех у них все находится в том же месте, и только дурак может портить себе жизнь, прыгая от одной к другой. За двадцать четыре года, что я женат на Тересе, я не изменял ей даже в мыслях, а ведь я тореро и был недурен собой, и не одна девчонка делала мне глазки.

В конце концов Гальярдо стал потешаться над бандерильеро.

Говорит – все равно что отец настоятель. А ведь он хотел бы съесть живьем всех монахов!..

– Не будь дураком, Насиональ. Каждый живет по-своему.

А если бабы сами бегут к тебе, не гнать же их. Живешь один только раз!.. Когда-нибудь вынесут меня с арены ногами вперед...

А потом ты не знаешь, что такое настоящая сеньора. Если бы ты видел эту женщину!..

И, заметив, что Насиональ опечален и возмущен, он простодушно добавил:

– Я очень люблю Кармен, понимаешь? Я люблю ее так же, как раньше. Но и ту я тоже люблю. Это совсем другое... не знаю, как объяснить тебе. Другое, и все тут.

Больше ничего не добился бандерильеро в разговоре с Гальярдо.

Месяца два назад, когда вместе с осенью пришел конец сезона, в церкви святого Лаврентия у матадора произошла одна встреча.

Вот уже несколько дней он отдыхал в Севилье, перед тем как отправиться с семьей в Ринкопаду. Когда наступало время отдыха, самой большой радостью для матадора была жизнь в своем собственном доме, без тревог, без постоянных переездов с места на место. Сотня убитых быков за год, опасные, тяжелые бои – все это не так утомляло его, как бесконечная тряска в поездах по всей Испании, в самый разгар лета, среди выжженных полей, в старых вагонах с раскаленными крышами. Большой кувшин, который возила с собой квадрилья, наполнялся водой на каждой станции, и все же его не хватало, чтобы утолить жажду. Вагоны были набиты пассажирами, все стремились по праздничным дням в город, чтобы посмотреть бой быков. Не раз Гальярдо, боясь опоздать на поезд, убивал на арене последнего быка и, не снимая боевого наряда, мчался на станцию, проносясь словно яркий, сверкающий метеор, среди пешеходов и экипажей. Он переодевался в купе первого класса, на глазах у пассажиров, и проводил ночь, прикорнув в уголке на мягком сиденье, а его спутники, довольные тем, что едут с такой знаменитостью, старались потесниться, чтобы дать ему побольше места. Все относились к нему почтительно, зная, что завтра этот человек доставит им самые волнующие переживания без всякой для них опасности.

Когда он, совершенно разбитый, приезжал в праздничный город, разукрашенный флагами и арками, нужно было еще пройти через муки восторженной встречи. Приверженцы Гальярдо ожидали его на вокзале и провожали до самого отеля. Все эти отлично выспавшиеся, довольные жизнью люди трясли его руку и требовали, чтобы он был оживленным и разговорчивым, словно самая встреча с ними должна была доставить ему высочайшее наслаждение.

Очень часто в городе давали не одну корриду, и Гальярдо случалось выступать три или четыре вечера подряд. Ночами измученный усталостью матадор, чувствуя, что ему не уснуть после пережитых волнений, выходил на улицу и, махнув рукой на условности, в одной рубашке садился у дверей отеля подышать свежим воздухом. «Ребята» из квадрильи, остановившиеся в той же гостинице, присоединялись к маэстро, словно товарищи по заключению. Иногда кто-нибудь посмелее просил разрешения прогуляться по освещенным улицам или ярмарочной площади.

– Завтра миурские быки,– отвечал матадор.– Знаю я эти прогулки. Вернешься под утро, хватив лишнего, а не то подвернется какая-нибудь девчонка, вот силы и потеряешь. Нет, незачем тебе ходить. Нагуляешься, когда кончим.

И после окончания работы, если до следующей корриды в другом городе оставалось несколько свободных дней, начинались веселые кутежи, с вином и женщинами, вдали от семьи, в обществе любителей, которые только так и представляли себе жизнь своих кумиров.

Дни коррид в различных городах, связанные с праздниками, назначались так беспорядочно, что Гальярдо приходилось совершать самые нелепые переезды. Он уезжал из какого-нибудь города, чтобы работать на другом конце Испании, а через несколько дней возвращался обратно и выступал в соседнем местечке. Почти псе летние месяцы он проводил в поездах, колеся по железным дорогам Полуострова, днем убивая быков на арене, а ночами подремывая в вагоне.

– Если бы вытянуть в одну линию все, что я наездил за лето,– говорил Гальярдо,– наверняка можно было бы добраться до Северного полюса.

В начале сезона он с радостью пускался в путь, думая о публике, которая целый год с нетерпением ждала его приезда, о неожиданных знакомствах: о приключениях, которые сулило ему женское любопытство; об отелях с изысканной кухней, о жизни, полной забот и волнений, так непохожей на мирное существование в Севилье или на дни сельского уединения в Ринконаде.

Но через несколько недель этой головокружительной жизни Гальярдо, получавший пять тысяч песет за каждое выступление, начинал жаловаться, словно заброшенный далеко от семьи ребенок:

– Как прохладно сейчас в моем доме в Севилье, бедняжка Кармен содержит его в такой чистоте! А мамина стряпня! Как все вкусно!..

Он забывал о Севилье только в свободные вечера, когда знал, что на следующий день его не ждет коррида. Вся квадрилья, окруженная любителями, которые хотели, чтобы тореро увезли об их городе самые приятные воспоминания, отправлялась в какой-нибудь кафешантан, где маэстро принадлежало все: и женщины и андалузские песни.

Возвращаясь домой на зимний отдых, Гальярдо испытывал удовлетворение повелителя, отказавшегося от почестей ради обычной жизни.

Он вставал очень поздно, чувствуя себя свободным от расписания поездов, не испытывая никакого волнения при мысли о бое быков. Ничего не нужно делать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра! Все его путешествия ограничивались улицей Сьерпес и  площадью Сан-Фернандо. Семья, казалось, преображалась с его приездом, все становились веселее и здоровее, когда были уверены, что несколько месяцев он проведет дома.

Днем, сдвинув на затылок фетровую шляпу, помахивая тростью с золотым набалдашником, сияя бриллиантами на всех пальцах, Гальярдо выходил на прогулку. В прихожей его всегда ожидало несколько человек, жавшихся у входной решетки, через которую был виден патио, сияющий чистотой и свежестью. Все это были люди с загорелыми, обветренными лицами, в грязных, пропитанных потом блузах и больших шляпах с засаленными полями. Одни из них, бродившие в поисках работы батраки, считали естественным, проходя через Севилью, обратиться за помощью к знаменитому матадору, которого они называли дон Хуан.

Другие жили в городе, они говорили тореро «ты» и называли его Хуанильо.

Гальярдо, перевидавший на своем веку множество людей, помнил всех в лицо благодаря острой зрительной памяти и не обижался на фамильярность. Все это были товарищи по школе или по годам бродяжничества.

– Ну как, плохи дела, а?.. Времена для всех тяжелые.

И раньше, чем его приветливость могла породить у старых друзей стремление к большей близости, он обращался к Гарабато, который, стоя у входа, придерживал рукой решетку:

– Скажи сеньоре, чтобы дала тебе по нескольку песет для каждого.

И, насвистывая песенку, он выходил на улицу, довольный своим великодушием и радостями жизни.

У дверей ближней таверны толпились слуги и завсегдатаи, улыбаясь и тараща глаза, словно никогда раньше его не видели.

– Привет, кабальеро!.. Спасибо за угощение —не пью.

И, отделавшись от поклонника, вышедшего к нему навстречу со стаканом в руке, он отправлялся дальше, но в следующем квартале его останавливали какие-нибудь приятельницы сеньоры Ангустиас с просьбой, чтобы он крестил у одной из них внука.

Ее бедная дочь вот-вот родит, а зять, завзятый «гальярдист», не раз вступавший в драку после корриды, чтобы защитить честь своего кумира, не смеет обратиться к нему.

– Но черт возьми, у меня же не приют! И так уж моих крестников хватит на целый сиротский дом.

Чтобы отделаться, он советовал им заглянуть к маме. Как она скажет, так и будет! И шел дальше, не задерживаясь уже, до самой улицы Сьерпес, приветствуя одних, а другим разрешая высокую честь шагать рядом с собой на глазах у восхищенных прохожих.

Потом он заглядывал в клуб Сорока пяти, чтобы повидаться со своим доверенным; это был аристократический клуб с ограниченным числом членов, как указывало его название, где толковали исключительно о быках и о лошадях. В него входили богатые любители и помещики-скотоводы, среди которых первое место занимал почитаемый всеми как оракул маркиз Морайма.

В один из летних вечеров, когда Гальярдо возвращался с улицы Сьерпес домой, ему пришло на ум зайти в церковь святого Лаврентия. Вся площадь перед церковью была запружена роскошными экипажами. Лучшее общество Севильи молилось в этот вечер перед чудотворной статуей Иисуса Христа, великого владыки. Из карет выходили одетые в черное сеньоры в нарядных мантильях; мужчины, привлеченные женским обществом, тоже стремились в церковь.

Гальярдо вошел вслед за другими. Тореро не должен упускать случая побывать среди высокопоставленных особ. Сын сеньоры Ангустиас испытывал гордость победителя, когда его приветствовали богатые сеньоры, а элегантные дамы, указывая на него глазами, шептали его имя.

Кроме того, он верил в великого владыку. Он без особого гнева терпел все рассуждения Насионаля о «боге и природе», потому что бог был для него чем-то неведомым и непонятным, неким высшим существом, о котором можно болтать что угодно, поскольку знаешь его только понаслышке. Но пресвятую божью матерь, дарующую надежду, или Иисуса – великого владыку он видел и знал с первых своих дней, и при нем их лучше было не трогать.

С чувствительностью здорового молодого парня Гальярдо умилялся театральными муками Христа, согбенного под крестной пошей. Его орошенное потом, мертвенно-бледное, страдальческое лицо напоминало матадору лица товарищей, распростертых на койках циркового лазарета. Нет, с великим владыкой надо быть в ладу. Он горячо молился перед статуей, и огни свечей красным отблеском отражались в его африканских глазах.

Какое-то движение среди женщин, стоявших позади него на коленях, отвлекло тореро от мольбы о вмешательстве высших сил в его полную опасностей жизнь.

Среди молящихся, привлекая к себе общее внимание, проходила какая-то сеньора, высокая стройная женщина необычайной красоты, в светлом платье и широкополой шляпе с перьями, из под которой выбивались пышные, сверкающие, как золото, волосы.

Гальярдо узнал ее. Это была донья Соль, племянница маркиза Мораймы, Посланница, как ее называли в Севилье. Она прошла среди женщин, не обращая внимания на общее любопытство принимая обращенные к ней взгляды и шепот как обычные щь чести, воздаваемые ей при каждом появлении.

Изысканный туалет и огромная шляпа дамы резко выделялись на фоне темных мантилий. Она преклонила колена и опустила голову, словно погрузившись на несколько минут в молитву, а потом спокойно обвела церковь светлыми зеленовато-синими глазами, в которых сверкали золотые искорки. Можно было подумать, что она находится в театре и оглядывает публику, разыскивая знакомых. Она слегка улыбалась при виде какой-нибудь приятельницы и, продолжая свой обзор, встретилась наконец глазами с впившимся в нее взглядом Гальярдо.

Матадор не был скромен. Он привык выступать на арене перед тысячами зрителей и простодушно полагал, что где бы он ни находился, все взоры устремлялись только на него. Многие женщины в часы признаний рассказывали ему, какое волнение, любопытство и желание испытывали они, увидев его впервые на арене.

Встретившись глазами с тореро, донья Соль не опустила глаз; напротив, она пристально посмотрела на него с равнодушием знатной дамы, и матадор, почтительный к богачам, невольно отвел свой взгляд.

«Какая женщина! – подумал Гальярдо и с тщеславием, свойственным кумиру толпы, добавил: – А что, если она будет моей?..»

Выйдя из церкви, он почувствовал, что не может уйти, что должен еще раз ее увидеть. Он остановился недалеко от входа.

Сердце его замирало в предчувствии чего-то необычного, как бывало на арене в дни удачи. Это было то таинственное сердцебиение, которое заставляло его, не слушая протестов публики, очертя голову бросаться вперед и всегда с блестящим результатом наносить самые опасные удары.

Выйдя из храма, донья Соль взглянула па него без удивления, словно знала, что он будет ждать ее у дверей. Вместе с двумя подругами она села в открытую коляску и, когда лошади тронулись, снова повернула голову и с легкой усмешкой взглянула на матадора.

Весь вечер Гальярдо был задумчив. Он вспоминал свои прошлые увлечения, всеобщее любопытство и восхищение, вызываемое его славой, победы, которые раньше наполняли его гордостью, а теперь казались просто жалкими. Такая женщина, как эта, знатная сеньора, повидавшая весь свет и живущая в Севилье, как свергнутая королева,—.вот была бы победа! К восхищению ее красотой в его душе примешивалось преклонение бывшего оборванца перед богатством, обычное в стране, где знатность и деньги имеют такое огромное значение. Если бы ему удалось привлечь внимание этой женщины! Какое это было бы торжество!..

Его импресарио, друг маркиза де Мораймы, вхожий в лучшие дома Севильи, не раз говорил ему о донье Соль.

Пробыв в отсутствии несколько лет, она недавно вернулась в Севилью и вызвала восторги всей молодежи. После долгой жизни на чужбине она жадно тянулась к родной почве, восхищалась народными обычаями, находила все очень интересным, очень... «художественным». Отправляясь на бой быков, она надевала старинный костюм махи, подражая в своей внешности и манерах изящным дамам, изображенным Гойей. Многие видели, как эта статная женщина, прекрасная спортсменка и наездница, скакала на коне по окрестностям Севильи, одетая в черную амазонку и мужской жилет с красным галстуком, в белой фетровой шляпе на пышных золотых волосах. Иногда с гаррочей поперек седла, она в сопровождении друзей, переодетых пикадорами, отправлялась па пастбища и наслаждалась опасной и смелой игрой, преследуя и валя па землю быков.

Донья Соль была уже зрелой женщиной. Гальярдо смутно вспоминал, что видел ее в детстве во время прогулок по аллее Делисиас. Она сидела в коляске рядом с матерью, вся в белых кружевах, похожая па нарядную куклу с витрины магазина, а он, жалкий оборванец, сновал между колесами экипажей, подбирая окурки. Они, наверное, ровесники; должно быть, ей около тридцати. Но как она прекрасна! Как отличается от всех других женщин!.. Она представлялась ему экзотическим существом, райской птицей, случайно оказавшейся в курятнике вместе с жирными, откормленными наседками.

Дон Хосе знал ее историю... Отчаянная голова эта донья Соль! Имя героини романтической драмы вполне подходило к ее своеобразному характеру и независимому нраву.