Текст книги "Кровь и песок (СИ)"

Автор книги: Висенте Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Прихвостень! Аристократ!

Повернувшись спиной к своим недругам, эспада взмахом мулеты и шпаги выразил благодарность рукоплескавшим ему почитателям. Задетый бранью простолюдинов, которые еще недавно восторженно приветствовали его, он в гневе сжимал кулаки:

«Чего им от меня нужно, этим людям? Бык ведь прикончен.

Проклятие! Не иначе как происки врагов».

Большую часть корриды он провел у барьера, с пренебрежением поглядывая на выступавших после него товарищей по ремеслу и мысленно обвиняя их в злокозненных интригах, сеявших против него недовольство.

Он осыпал проклятиями быка и его хозяина. Надо же было подвернуться этой твари именно сегодня, когда он готовился показать чудеса храбрости! Все его планы рухнули. Перестрелять бы скотоводов, выпускающих на арену таких подлых животных.

Когда снова пришла его очередь сразиться с быком, он велел Насионалю и капеадорам заманить быка поближе к солнечной стороне, занятой простым людом.

Он знал толпу. Надо оказать уважение «гражданам» на дешевых местах, шумной и грозной толпе, которая даже в цирке не забывала о классовой ненависти, но при малейшем признаке внимания, льстившем ее самолюбию, с необычайной легкостью переходила от свиста к рукоплесканиям.

Размахивая плащами, капеадоры сделали все, чтобы пригнать быка к стороне, залитой солнцем. Гул веселого удивления прокатился по дешевым местам. Самый захватывающий момент – конец быка – произойдет тут, на глазах у простого люда, а не вдали, как это обычно происходило в угоду богачам, занимавшим места в тени.

Очутившись один на солнечной стороне арены, бык бросился на околевшую лошадь и погрузил рога в ее распоротое брюхо; как жалкое тряпье, взметнул он вверх убитое животное, разбрасывая во все стороны искромсанные внутренности и экскременты. Отбросив падаль в сторону, бык нерешительно попятился, но вдруг снова бросился вперед и, громко фыркая, еще раз ткнулся рогами в опустошенное брюхо; а толпа приветствовала смехом упорство бестолкового животного, вновь и вновь терзавшего бездыханную тушу.

– Так ее! Молодчина! Каков силач! А ну-ка, еще разок!

Но вскоре всеобщее внимание перешло с животного на тореро; мелкими шажками, упруго покачиваясь, он пересекал арену, держа в одной руке сложенную мулету, а в другой – шпагу, которой он помахивал, словно тросточкой.

Вся солнечная сторона захлопала в ладоши, выражая тореро благодарность за внимание.

– Это ты здорово придумал,– шепнул Насиональ, стоявший подле тореро с плащом наготове.

Толпа махала руками, зазывая Гальярдо поближе к себе.

«Сюда, сюда!» Каждый хотел, чтобы он убил быка тут, прямо на его глазах, боясь прозевать хоть одно из движений тореро. Эспада нерешительно поглядывал на тысячи махавших ему рук.

Упершись ногой в подножие барьера, он соображал, где выгоднее всего прикончить быка. Необходимо отвести его подальше от сдохшей лошади и разбросанных кругом внутренностей.

Матадор уже повернулся к Насионалю, чтобы отдать распоряжение, как вдруг услышал за спиной знакомый голос; вспоминая, где он мог слышать этот голос, тореро быстро обернулся.

– Добрый день, сеньор Хуан! Вот когда мы вам как следует похлопаем!

И Гальярдо увидел в первом ряду, позади каната, протянутого по второму барьеру, лежащую на ограде куртку, на которую облокотился человек в одной рубашке, подпирая руками широкое, свежевыбритое лицо, затененное низко надвинутой шляпой. Он выглядел добродушным крестьянином, приехавшим в город посмотреть корриду.

Гальярдо узнал его. Перед ним был Плюмитас.

Разбойник сдержал слово и, рискуя быть узнанным, смело появился среди двенадцати тысяч зрителей, чтобы приветствовать эспаду, и тот мысленно поблагодарил его за доверие.

Какая поразительная дерзость! Явиться в город, сидеть в цирке, вдали от гор и пустынных мест, где ему легче было бы защищаться, отказаться от двух своих единственных помощников – коня и карабина – лишь затем, чтобы увидеть, как Гальярдо прикончит быка... Из них, двух смельчаков, Плюмитас по праву заслужил первенство.

Эспада вспомнил о своем поместье, отданном на милость разбойника, о жизни в деревне, возможной лишь при условии дружеских отношений с этим необыкновенным человеком, и решил, что убьет быка в его честь.

Он улыбнулся разбойнику, который по-прежнему спокойно глядел на него, снял шляпу и, не отрывая глаз от Плюмитаса, крикнул в сторону мятежной толпы:

– Итак – в вашу честь!

Он бросил шляпу в толпу, и десятки рук жадно протянулись в попытке завладеть священным предметом.

По знаку тореро Насиональ, размахивая плащом, подогнал быка поближе.

Гальярдо развернул мулету; животное с ревом бросилось вперед и пронеслось под красной тряпкой. «Оле!» – заревела толпа, готовая в знак примирения со своим кумиром приветствовать каждый его шаг.

Гальярдо продолжал дразнить быка под восторженные крики зрителей, которые находились в двух шагах от него и не жалели советов:

– Берегись, Гальярдо! Бык хитер. Не становись между ним и барьером. Прибереги на всякий случай путь к отступлению.

Другие, наоборот, всячески подзуживали и распаляли его:

– Покажи себя, парень! Бац, меткий удар, и вот уж бык в кармане!

Нет, эта тварь слишком велика и подозрительна, в кармане ей, пожалуй, не уместиться. Раздраженный близостью дохлой лошади, бык то и дело пытался вернуться к ней, словно запах падали одурманивал его.

Наконец, устав гоняться за красной тряпкой, бык застыл на месте. Лежавшая позади Гальярдо лошадь осложняла положение.

Но тореро выходил победителем и при худших обстоятельствах.

Толпа подстрекала его не упускать случай. Да, надо воспользоваться усталостью животного. Среди зрителей, уцепившихся за второй барьер и подавшихся вперед, чтобы не упустить ни одной подробности решительной схватки, Гальярдо узнавал завсегдатаев цирка, которые за последнее время охладели к нему, но сегодня сменили гнев на милость, подкупленные вниманием тореро к «народу».

– Не зевай, паренек! А мы поглядим и поучимся. Бросайся, не раздумывая!

Гальярдо слегка обернулся, приветствуя Плюмитаса, а тот по-прежнему сидел, облокотясь на куртку и подперев рукой круглое, улыбающееся лицо.

– В вашу честь, товарищ!

Матадор поднял шпагу, готовясь нанести смертельный удар, но в тот же миг земля под ним покачнулась, с силой отбросив его в сторону. Казалось, весь цирк мгновенно обрушился на него, все вокруг потемнело, и над ним со страшным ревом пронесся смерч.

Мучительная судорога свела его тело с головы до ног, череп готов был расколоться от звона; смертельная тоска сдавила грудь...

И, теряя сознание, он полетел в мрачную пропасть небытия.

В тот самый миг, когда Гальярдо приготовился нанести удар, бык неожиданно ринулся на него, привлеченный запахом падали, распростертой позади тореро. Мощным ударом разодетый в шелк и золото человек был сбит с ног и мгновенно исчез под копытами животного. Бык не подхватил Гальярдо на рога, но со страшной,  сокрушительной силой, словно тяжелой палицей, ударил его могучим лбом.

Теперь перед глазами зверя не было ничего, кроме издохшей клячи, но, почуяв под ногами неожиданное препятствие, бык мгновенно забыл растерзанный лошадиный труп и с неистовой яростью набросился на сверкающую золотом куклу, безжизненно раскинувшуюся на песке. Подхватив рогами тело тореро, он подбросил его в воздух, откинул прочь и приготовился в третий раз броситься на свою жертву.

Все произошло с ошеломляющей быстротой. Толпа безмолвствовала, затаив дыхание. Он убьет тореро! Как знать, может, уже убил! Но вот тревожный крик толпы нарушил томительную тишину. Чьи-то мощные руки взметнули плащ между бездыханным телом человека и рогами быка, ослепив его. То был Насиональ, который в порыве отчаяния бросился на зверя, готовый погибнуть на его рогах, лишь бы спасти эспаду. Озадаченный новой помехой, бык повернулся задом к упавшему и кинулся на бандерильеро, а тот, пятясь, продолжал размахивать плащом, не зная, как избавиться от грозящей опасности, но счастливый тем, что вызволил из беды раненого матадора.

Захваченная необыкновенным зрелищем, толпа на миг забыла об эспаде. Казалось, Насионалю не миновать гибели, не увернуться от рогов животного. Мужчины кричали так, словно криками можно было спасти бандерильеро; женщины отвернулись, задыхаясь от волнения и судорожно сжимая руки. Наконец, улучив момент, когда бык пригнул голову, готовясь подхватить жертву на рога, бандерильеро отпрянул в сторону, и ослепленное бешенством животное пронеслось мимо, потрясая разорванным в клочья плащом.

Напряжение разрешилось оглушительным взрывом рукоплесканий. В своем непостоянстве толпа, взволнованная минутным острым впечатлением, выкрикивала имя Насионаля. То был лучший день в его жизни. С увлечением аплодируя, зрители почти позабыли о распростертом на песке Гальярдо. Служители цирка подхватили его и вынесли на руках, как покойника, с безжизненно поникшей головой.

К концу дня в городе только и говорили, что о тяжелом ранении Гальярдо, самом опасном ранении в его жизни. Во многих городах появились срочные выпуски газет; вся испанская печать помещала подробные сообщения о происшествии на арене. Телеграммы летели во все концы, словно произошло покушение на жизнь видного политического деятеля.

На улице Сьерпес ходили страшные слухи, преувеличенные пылкостью южной фантазии. Бедный Гальярдо скончался. Рассказчик сам видел, как он лежал в цирковом лазарете белее бумаги, с крестом в руках. По другим сведениям дело обстояло лучше: пострадавший еще не умер, но кончины его ждут с минуты на минуту.

– У него повреждены и сердце и брюшина – все! Бык прямо-таки изрешетил беднягу.

Вокруг цирка пришлось выставить караул, чтобы любители, нетерпеливо ожидавшие известий, не взяли штурмом лазарет.

Толпа вокруг цирка росла и росла, забрасывая вопросами о состоянии эспады всех входивших и выходивших.

Насиональ, не успевший еще сменить свой наряд, хмурый и насупившийся, то и дело выглядывал из дверей и сердито кричал, чтобы поспешили с приготовлениями: надо поскорее перенести эспаду домой.

При виде бандерильеро люди забывали о пострадавшем и наперебой поздравляли героя дня:

– Сеньо Себастьян, вы держались геройски! Если бы не вы...

Но Себастьян и слушать не хотел поздравлений. Ничего особенного он не сделал. Все ерунда! А вот бедняга Хуан – тот на волосок от смерти.

– А как он, сеньо Себастьян? – спохватившись, спрашивали в толпе.

– Плох. Только сейчас пришел в себя. Одна нога раздроблена, дыра в боку, весь как решето. Бедняга растерзан прямо в клочья. Сейчас отправим его домой.

Уже наступила ночь, когда Хуана вынесли из ворот на носилках. Толпа в молчании следовала за ним. Путь был не близок.

Выделяясь на фоне толпы, Насиональ, все еще в блестящем наряде бандерильеро, с плащом на руке, то и дело наклонялся над носилками, прикрытыми простыней, и приказывал сделать остановку.

Врачи следовали позади, рядом с ними шли маркиз Морайма и едва живой от волнения дон Хосе, доверенный Гальярдо, поддерживаемый с обеих сторон друзьями из клуба Сорока пяти,пораженные общим горем, сеньоры шли вперемежку с оборванными бедняками.

Все были потрясены. Печальное шествие медленно двигалось по улицам, точно произошло одно из тех народных бедствий, когда перед лицом общего горя стираются всякие грани и классовые различия.

– Какое несчастье, сеньор маркиз! – проговорил, обращаясь к Морайме, белокурый толстощекий крестьянин в наброшенной на плечо куртке.

Он уже два раза решительным движением отстранял одного из четырех носильщиков и становился на его место. Маркиз дружелюбно поглядел на говорившего: как видно, один из тех деревенских жителей, которые частенько здороваются с ним на проселочных дорогах.

– Да, парень, большое несчастье.

– Вы думаете, он умрет, сеньор маркиз?

– Боюсь, что да, если не произойдет чуда. Он весь как решето.

И маркиз похлопал незнакомца по плечу, благодарный за его сочувствие к общему горю.

У входа в дом разыгралось тяжелое зрелище. Из патио доносились раздирающие душу крики. Собравшись на улице, плакали и рвали на себе волосы женщины-соседки и старые друзья семьи, считавшие Хуанильо уже мертвым. Пикадору Потахе вместе с другими товарищами пришлось встать у входа, раздавая направо и налево тумаки, чтобы никто не ворвался в дом вслед за носилками. Улица была запружена, толпа гудела и волновалась. Люди не сводили напряженного взгляда с дома, словно пытаясь угадать, что происходит за его стенами.

Носильщики внесли пострадавшего в комнату, находящуюся рядом с патио, и с величайшей осторожностью переложили его па кровать. Гальярдо был весь забинтован, кровь проступала через марлю, стоял острый запах обеззараживающих лекарств. Из костюма тореро сохранился в целости лишь один розовый чулок.

Белье его было изодрано в клочья либо разрезано ножницами.

Спутанная и растрепавшаяся косичка болталась на шее; лицо было бледнее воска. Почувствовав пожатие руки, он открыл глаза и слабой улыбкой ответил на взгляд Кармен, которая была так же бледна, как он; ее сухие глаза и помертвевшие губы выражали такой ужас, точно настал последний час тореро.

Важные сеньоры – друзья эспады решили осторожно вмешаться: это невозможно, Кармен должна уйти. Ведь сделана лишь первая перевязка, врачам предстоит еще сложная и большая работа.

Подталкиваемая друзьями, жена тореро наконец вышла из комнаты. Раненый взглядом подозвал к себе Насионаля, и тот нагнулся, пытаясь уловить чуть слышный лепет.

– Хуан просит немедленно телеграфировать доктору Руису,– прошептал он, выйдя в патио.

В ответ доверенный с удовлетворением кивнул головой, радуясь своей предусмотрительности. Еще днем, убедившись, что дело плохо, он телеграфировал врачу. Руис уже наверняка в пути и завтра утром будет на месте.

Потом дон Хосе снова обратился к врачам, сделавшим перевязку в цирке. Убедившись, что раненый пришел в себя, врачи высказали надежду, что он будет спасен. Организм тореро таит неисчерпаемые силы! Самое опасное – это полученное им сотрясение, другой умер бы на месте от такого удара; но пострадавший благополучно очнулся, сознание вернулось к нему, однако слабость еще велика... Что же касается ран, они не смертельны. Рука заживет, разве что потеряет прежнюю ловкость. С ногой дело серьезнее: раздроблена кость, и Гальярдо может остаться хромым.

Дон Хосе, который несколько часов назад, когда смерть эспады казалась неминуемой, делал всяческие усилия, чтобы сохранить выдержку, пришел в сильнейшее волнение. Его матадор останется хромым?.. Значит, он не сможет больше выступать?..

Дон Хосе был возмущен спокойствием врачей, сообщавших, что Гальярдо, вероятно, останется калекой.

– Это невозможно! Вы считаете логичным, чтобы Хуан, оставшись жив, ушел с арены? Но кто его заменит? Повторяю, это невозможно! Первый матадор в мире!.. А вы хотите, чтобы он бросил свое дело!

Ночью у постели Гальярдо дежурили его товарищи по квадрилье и зять. Шорник то и дело бегал из комнаты раненого наверх, чтобы утешить женщин и удержать их вдали от тореро.

Надо слушаться врачей и не волновать своим появлением больного. Хуан очень ослабел, и эта слабость вызывала у врачей больше опасений, чем раны.

На следующее утро дон Хосе поспешил на вокзал. Прибыл мадридский экспресс, а с ним и доктор Руис: без багажа, одетый с обычной небрежностью, он вышел из вагона, пряча улыбку в седой, желтоватой бороде и выпятив под мешковатым жилетом огромный, как у Будды, живот на коротеньких подвижных ногах.

Известие застало его в Мадриде в тот момент, когда он выходил из цирка, где только что закончилась новильяда, устроенная для впервые выступавшего паренька из Вентас. Шутовство, которое его порядком позабавило... И доктор рассмеялся, вспоминая нелепую корриду, забыв, казалось, о бессонной ночи в поезде и о цели своего путешествия.

Едва доктор Руис переступил порог, как тореро, очнувшись от забытья, открыл глаза, узнал вошедшего и весь просиял, доверчиво улыбаясь. Между тем Руис, расспросив шепотом врачей, оказавших Гальярдо первую помощь, с решительным видом подошел к больному.

– Не падай духом, мальчик! Поправишься. Ты счастливо отделался.

И, обратившись к своим коллегам, добавил:

– Ну и бестия этот Хуанильо! Будь на его месте другой, нам не пришлось бы хлопотать вокруг него.

Доктор внимательно осмотрел Гальярдо. Повреждения серьезные, но он немало перевидал их на своем веку! Когда ему случалось сталкиваться с «обычными» болезнями, он, бывало, колебался, прежде чем высказать определенное суждение; но раны, нанесенные быком, были его специальностью, и даже в самых серьезных случаях он надеялся на благополучный исход, словно бычьи рога, разрывая мышцы тореро, давали в то же время средство для их заживления.

– Про каждого тореро, не умершего от удара на месте, можно с уверенностью сказать, что он спасен. Исцеление его лишь вопрос времени.

Три дня подряд Гальярдо выносил мучительные операции и рычал от боли, так как наркоз, ввиду общей слабости, был отменен. Из раненой ноги доктор Руис извлек несколько осколков раздробленной берцовой кости.

– Кто придумал, будто ты останешься калекой и не сможешь больше выступать? – воскликнул хирург, довольный своей ловкостью.– Ты еще повоюешь с быками, и зрители еще не раз будут тебя приветствовать.

Доверенный вторил врачу – он и сам так думает. Неужто парень, который был первым матадором в мире, кончит свою жизнь калекой?

По настоянию доктора Руиса, семья тореро перебралась на время в дом дона Хосе. Женщины – одна помеха; немыслимо терпеть их присутствие в час операции. Хуану достаточно было застонать, как в тот же миг во всех концах дома, точно болезненное эхо, раздавались стенания матери и сестры, и приходилось силой удерживать Кармен, которая, как безумная, рвалась к мужу.

Горе преобразило Кармен, заглушило все прежние обиды.

Терзаемая угрызениями совести, она проливала слезы и считала себя невольной виновницей случившейся беды.

– Это моя вина, я знаю,– в отчаянии повторяла она Насионалю,– сколько раз я, бывало, говорила: пусть бы его бык поддел на рога, чтобы все разом покончить. Я была дурной женой и отравила ему жизнь.

Тщетно бандерильеро рассказывал все с мельчайшими подробностями, пытаясь доказать ей, что несчастье произошло по чистой случайности. Нет, она уверена, что Гальярдо искал гибели: если бы не помощь бандерильеро, его вынесли б из цирка мертвым.

Когда закончилась последняя операция, семья тореро вернулась домой. На цыпочках, не смея поднять глаза, словно стыдясь своей прежней враждебности, Кармен вошла в комнату больного.

Педро Антонио де Аларкон и др.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, беря Хуана за руку, п замерла, молчаливая и робкая, у постели мужа, от которой не отходили доктор Руис и друзья тореро.

Останься Кармен наедине с мужем, она опустилась бы перед ним на колени, чтобы вымолить себе прощение. Своей жестокостью она довела бедняжку до отчаяния, толкнула его на мысль о смерти. Пускай же он простит и забудет. Вся ее простая душа светилась в ласковом взгляде, полном самоотверженной любви и материнской нежности.

Страдания изменили Гальярдо, он лежал слабый, бледный, по-детски робкий. Куда девался дерзкий удалец, поражавший прежде воображение толпы. Он жаловался на свинцовую тяжесть в больной ноге, пригвоздившую его к постели, и, казалось, потерял былое мужество после всех мучительных операций, перенесенных в полном сознании. Исчезла прежняя стойкая выносливость, он охал при малейшей боли.

Комната Гальярдо стала местом сборищ самых именитых любителей тавромахии в Севилье. Дым сигар смешивался с запахом йодоформа и прочих лекарств. На столах вперемежку с пузырьками, склянками, пакетами ваты и бинтами стояли бутылки вина для угощения посетителей.

– Пустяки! – кричали друзья, пытаясь подбодрить тореро шумным изъявлением оптимизма.– Через два-три месяца мы снова увидим тебя на арене. Ты попал в хорошие руки. Доктор Руис делает чудеса.

Доктор был тоже весел.

– Он у нас уже совсем молодцом. Смотрите, даже курит.

А раз больной закурил!..

До поздней ночи засиживались у постели больного доктор, доверенный и товарищи по квадрилье. Потахе, войдя в комнату, устраивался поближе к столу, чтобы бутылки с вином были у него под рукой.

Разговор между Руисом, доверенным и Насионалем неизменно вертелся вокруг арены. Встретившись с доном Хосе, невозможно говорить ни о чем ином. Перебирали недостатки всех тореро, толковали об их достоинствах, высчитывали заработки, а прикованный к постели Гальярдо слушал эти рассуждения или, убаюканный разговором, впадал в забытье.

Чаще всего говорил один доктор, а Насиональ тем временем не спускал с него серьезного, восторженного взгляда. Поистине, этот ученый человек – кладезь премудрости. В пылу восхищения бандерильеро забывал свою слепую веру в прорицания своего учителя, дона Хоселито, и спрашивал доктора, когда же произойдет революция.

– А тебе-то что за дело до революции? Занимайся быками и думай лишь о том, как избежать беды и принести домой побольше денег.

Насиональ чувствовал себя уязвленным,– что ж из того, что он тореро; разве он не такой же гражданин, как все остальные?

Ведь он избиратель, и в день выборов с ним считаются все политические деятели города.

– Я полагаю, что имею право выражать свое мнение. Да, считаю себя вправе... Я член комитета моей партии, вот как...

Конечно, я тореро и занимаюсь ремеслом реакционным, недостойным, я знаю, но это не мешает мне иметь свои взгляды.

Игнорируя насмешки дона Хосе, Насиональ упорно называл свое ремесло реакционным; ведь он обращался лишь к доктору Руису, хотя относился к доверенному с неизменным уважением.

Что ни говорите, доктор, а во всем виноват Фердинанд VII; этот тиран закрыл университеты, открыв вместо них школу тавромахии в Севилье; именно этот шаг и превратил искусство тореро в смешное, презренное ремесло.

– Будь он проклят, этот тиран!

Насиональ знал историю страны под углом зрения тавромахии и, всячески понося Сомбреро, а также остальных тореро – сторонников абсолютной монархии, вспоминал смелого Хуана Леона, который в эпоху абсолютизма бросал дерзкий вызов, появляясь на арене в черном костюме; ведь в ту пору либералов звали «черными», и неустрашимому Леону не раз случалось покидать арену под грозный рев толпы. Насиональ с ожесточением защищал свои взгляды. Коррида – варварское наследие прошлого, но среди тореро вы найдете немало людей, достойных всяческого уважения.

– Да откуда ты взял это выражение – реакционность? – спросил доктор.– Ты хороший парень, Насиональ, и намерения у тебя добрые, но ты невежда.

– Вот именно! – подхватил дон Хосе.– Невежда. Это в комитете его с ума свели разными бредовыми проповедями.

– Коррида – явление прогрессивное,– продолжал доктор с улыбкой,– понимаешь, Себастьян? Она благотворно действует на нравы в стране, смягчает жестокость развлечений, которым испанский-народ предавался в прежние времена, в те времена, о которых тебе постоянно твердит твой дон Хоселито.

Не выпуская стакана из рук, Руис говорил и говорил, останавливаясь лишь затем, чтобы отхлебнуть вина.

– Вранье, будто бой быков существует с незапамятных времен. В Испании убивали животных для забавы, это верно, но раньше не было такого боя быков, какой существует нынче. Да, Сид убивал быков копьем; рыцари – мавры и христиане – тоже занимались этим делом; но не было ни профессиональных тореро, ни строгих и четких правил, которым надлежит следовать.

Доктор воскрешал перед слушателями вековую историю национального праздника. Лишь в чрезвычайных случаях, когда, например, венчались короли, заключался мир или открывалась новая часовня при храме, устраивались в ознаменование этих событий бои быков. Они происходили от случая к случаю, профессиональных тореро в ту пору не было. На арену выезжали кабальеро в дорогих шелковых нарядах, верхом на своих конях, чтобы па глазах у дам поразить быка копьем или кинжалом. Если быку удавалось сбросить наземь всадника, тот, обнажив шпагу, убивал животное с помощью своих слуг, как придется, не следуя никаким законам. Если объявлялась народная коррида, на арену выходило множество людей, чтобы всем скопом напасть на быка, свалить и прикончить его ударами ножей.

– Такого боя быков, как нынче, не было,– продолжал доктор,– существовала лишь охота на диких быков. Словом, у народа имелись другие празднества и забавы, в соответствии с потребностями той эпохи, и не было надобности заниматься усовершенствованием корриды.

У воинственных испанцев была верная возможность проложить себе путь в жизни – в Европе не прекращались войны, а за океаном, в Америке, нужда в мужественных людях тоже была велика. И, наконец, религия частенько доставляла народу волнующие зрелища: человек дрожал от ужаса, созерцая гибель своего ближнего, и одновременно получал индульгенцию для своей грешной души. Аутодафе, на которых сжигали людей, доставляли такие острые ощущения, рядом с которыми охота на горных животных казалась детской игрой. Инквизиция устраивала грандиозные национальные празднества.

– Но настал день,– продолжал Руис с тонкой усмешкой,когда инквизиция стала хиреть. Все временно в нашем мире.

Инквизиция угасла от дряхлости значительно раньше, чем ее отменили революционные законы. Она устала существовать; мир изменил свой облик, и празднества, устраиваемые инквизицией, оказались такими же неуместными, как бой быков среди льдов, под серым небом Норвегии. Инквизиции не хватало соответствующей обстановки; ей стало как-то совестно жечь людей и разыгрывать комедию отречения от ереси с участием проповедников в нелепых одеяниях и прочее. Не решаясь больше устраивать аутодафе, она лишь время от времени подавала признаки жизни и драла грешников розгами при закрытых дверях. Меж тем испанцы, устав бродить по свету в поисках приключений, засели  дома: кончились наши войны в Италии и Фландрии; завершилось завоевание Америки, куда непрерывным потоком устремлялись наши смельчаки; вот тогда и возникает искусство тавромахии, строятся постоянные арены, составляются квадрильи профессиональных тореро, вырабатываются правила боя, изобретаются различные приемы бандерильеро и последний удар шпагой. Толпе пришлось по вкусу это зрелище. С появлением профессиональных тореро бои быков стали демократичными. Плебеи сменили на арене кабальеро, получая вознаграждение за риск жизнью, и народ толпами повалил в цирк, в качестве его единственного хозяина и законодателя получив право оскорблять в амфитеатре цирка тех самых представителей власти, которые внушают им почтение и страх за его стенами. Потомки фанатиков, приветствовавших сожжение еретиков и иудеев, нынче шумными возгласами приветствуют поединок человека с быком, поединок, который лишь в редких случаях кончается гибелью смельчака. Разве это не прогресс?

Руис продолжал развивать свою мысль. В середине XVII века, когда Испания спряталась, точно улитка в своей раковине, отказавшись от колонизации и новых войн в далеких странах, а холодная жестокость церкви сдала свои позиции из-за отсутствия подходящей среды, наступила эпоха процветания корриды. Героизм народа, стремившегося к славе и богатству, искал новых путей. Жестокость толпы, которая веками воспитывалась на созерцании пыток и привыкла к кровавым жертвоприношениям, искала выхода. Она нашла его в бое быков, сменившем аутодафе. Тот, кто в прошлом веке отправился бы воевать во Фландрию или с оружием в руках колонизовать просторы Нового Света, становился тореро. Убедившись, что все пути экспансии для него закрыты, народ нашел в новом национальном празднестве естественный выход для честолюбия, присущего сильным и смелым.

– Это прогресс,– настаивал доктор Руис.– Мне думается, моя мысль совершенно ясна. Вот почему я, будучи революционером во всем, не стыжусь признаться, что бой быков мне по душе...

Человек ищет острой приправы к однообразию своей жизни. Алкоголь тоже зло, и нам известен вред, который он причиняет, однако почти все пьют. Время от времени капля варварства вливает новые силы в существование человека. Всех нас тянет изредка повернуть вспять и ненадолго окунуться в жизнь наших далеких предков. Животная грубость вызывает в душе народа таинственные силы, не надо заглушать их. Говорят, бой быков – варварское зрелище. Согласен; но это не единственная варварская забава в мире. Возврат к диким и грубым наслаждениям – болезнь человечества, поражающая в одинаковой степени все народы. Вот почему я негодую, когда иностранцы осуждают Испанию, как будто лишь у нас сохраняются грубые народные увеселения.

И доктор с ожесточением стал нападать на бега и скачки, в результате которых люди гибнут чаще, чем на арене в схватке с быком; па принятую в культурных странах травлю крыс дрессированными собаками; на современные спортивные состязания, из которых участники выходят с перебитыми ногами, проломленным черепом и сплющенным носом; на дуэли, которые зачастую происходят из нездорового стремления прославиться.

– Страдания быка и лошади,– запальчиво продолжал Руис,– вызывают слезы сострадания у иностранцев, которые не замечают, как на их ипподроме падает бездыханная, искалеченная лошадь, а зоологический сад считается за границей обязательным украшением каждого крупного города.

Доктор Руис громил тех, кто во имя цивилизации предает анафеме варварское и кровавое зрелище на испанской арене и во имя той же цивилизации устраивает парки, где самые бесполезные и вредоносные твари на земле содержатся с поистине царской роскошью. Для чего это делается? Наука уже давно постигла и описала все их свойства. Если истребление животных вызывает ужас в чувствительных сердцах, как не восстать против тайных трагедий, которые каждый день разыгрываются в клетках зоологического парка? Рога блеющей от страха козы бессильны против пантеры, которая вонзает клыки и когти в свою трепещущую жертву, рвет ее живьем на части и погружает морду в теплую, дымящуюся кровь. Несчастный кролик, вырванный из мирной тишины родных гор, содрогается от ужаса, шерсть становится дыбом на его спине под дыханьем коварного удава, который парализует взглядом беззащитное животное и неслышно скользит по земле, чтобы задушить его в ледяном объятии своих разноцветных колец. Сотни слабых животных, нуждающихся в защите человека, гибнут, чтобы поддержать существование совершенно бесполезных хищников, окруженных всяческими заботами в больших городах, считающихся центрами культуры; и из этих же самых городов раздаются крики возмущения против испанского варварства только потому, что отважные и ловкие люди, придерживаясь неоспоримо мудрых правил, вступают в единоборство с опасным и смелым зверем при свете солнца, под голубым небом, на глазах шумной, разношерстной толпы, соединяя с волнующей опасностью волшебство живописной красоты...