Текст книги "Винный склад"

Автор книги: Висенте Бласко-Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Сальватьерра шопотомъ спросилъ о ея родителяхъ. Онъ угадывалъ отдаленный отзвукъ алкоголя въ этой агоніи. Тетка Алкапаррона запротестовала.

– Ея бѣдный отецъ пилъ какъ и всѣ, но это былъ человѣкъ, отличавшійся необычайной силой. Друзья называли его Дамахуанъ. Видѣли ли его пьянымъ?… Никогда!

Сальватьерра сѣлъ на обрубокъ пня и печальными глазами слѣдилъ за ходомъ агоніи. Онъ оплакивалъ смерть этой дѣвушки, которую видѣлъ всего лшнь разъ – несчастный продукть алкоголизма, покидающій міръ, выкинутый изъ него звѣрствомъ опьянѣнія въ ту ночь.

Бѣдное существо билось на рукахъ у своихъ родныхъ въ ужасахъ удушья, протягивая руки впередъ.

Казалось, передъ ея глазами носится туманъ, умалявшій ей зрачки. He имѣя подъ руками другого лекарства, старуха давала ей пить и вода шумно вливалась въ желудокъ больной, точно на дно сосуда; она ударялась о парализованныя стѣнки пищевода, производя звукъ, будто онѣ были изъ пергамента. Лицо бѣдняги теряло общія свои очертанія: щеки чернѣли, виски вдавливались, носъ вытягивался, роть судорожно сводился страшной гримасой… На землю спускалась ночь и въ людскую стали входить поденщики, а женщины, молчаливо собравшись поблизости оть умирающей, стояли опустивъ головы, сдерживая свои рыданія.

Нѣкоторые ушли въ поле, чтобы скрыть свое волненіе, въ которомъ была и доля страха. Іисусе Христе! Воть какъ умираютъ люди! Какъ трудно разставаться съ жизнью!.. И увѣренность, что всѣмъ предстоить пройти черезъ ужасную эту опасность, съ ея судорогами и тяжелыми муками, заставляла ихъ считать сносной и даже счастливой жизнь, которую они вели.

– Мари-Кру! – Голубонька моя! – вздыхала старуха. – Видишь ли ты меня? Всѣ мы тутъ около тебя!..

– Отвѣтъ мнѣ, Мари-Кру! – умолялъ Алкапарронъ, всхлипывая. – Я твой дводородный братъ, твой Хосе Марія…

Но цыганка отвѣчала лишь только тяжелымъ хрипѣніемъ, не открывая глазъ своихъ, сквозь неподвижныя вѣки которыхъ виднѣлась роговая перепонка цвѣта мутнаго стекла. Въ одномъ изъ сдѣланныхъ ею судорожныхъ двяженій она обнажила изъ-подъ кучи лохмотьевъ маленькую, исхудалую ножку, совершенно почернѣвшую. Вслѣдствіе неправилънаго кровообращенія кровь скоплялась у нея въ оконечностяхъ. Уши и руки тоже почернѣли.

Старуха разразилась сѣтованіями!.. To именно, что она говорила! Испорченная кровь; проклятый испугъ, не вышедшій изъ нея и теперь, съ ея смертью, распространяющійся по всему ея тѣлу. И она бросалась на умирающую, и цѣловала съ безумной жадностью, точно кусая, чтобы вернуть ее къ жизни.

– Она умерла, донъ-Фернандо! Развѣ ваша милость не видитъ? Она умерла…

Сальватьерра заставилъ старуху умолкнутъ. Умирающая ничего уже не видѣла, перерывы болѣзненнаго ея дыханія становились все продолжительнѣе, но слухъ еще сохранился. Это было послѣднее сопротивленіе чувствительности передъ смертью, оно длилось пока тѣло мало-по-малу повергалось въ черную бездну безсознанія. Медленно прекратились судороги: вѣки раскрылсь въ послѣднемъ приступѣ озноба, обнажая зеницы глазъ, расширенныя, съ матовымъ и тусклымъ оттѣнкомъ.

Революціонеръ взялъ на руки это тѣло, легкое какъ у ребенка, и отстраняя родныхъ, медленно опустилъ его на кучу лохмотьевъ.

Донъ-Фернандо дрожалъ: его синіе очки потускнѣли, мѣшая ему хорошенько видѣть, холодная безстрастность, отличавшая его во всѣхъ случайностяхъ жизни, таяла передъ этимъ маленькимъ трупомъ, легкимъ какъ перышко, которое онъ положилъ на нищенскую постель. Въ его движеніяхъ было нѣчто въ родѣ священнодѣйствія, какъ будто онъ признавалъ смерть единственной несправедливостью, передъ которой преклонялся его гнѣвъ революціонера.

Когда цыгане увидѣли Мари-Крусъ, лежашую неподвижно, они долгое время пробыли въ безмолвномъ оцѣпенѣніи. Въ глубинѣ людской раздавалисъ рыданія женщинъ, поспѣшный шопотъ молитвы.

Алкапарроны смотрѣли на трупъ издали, не дерзая ни поцѣловать его, ни соприкоснуться съ нимъ, въ виду суевѣрнаго уваженія, которое смерть внушаетъ ихъ племени. Но вскорѣ старуха поднялась, царапая себѣ судорожными руками лицо, углубляя пальцы въ жирные свои волосы, еще черные, несмотря на ея годы. Кругомъ лица ея разсыпались пряди ея волосъ, и продолжительный вопль заставилъ всѣхъ вздрогнуть.

– А-а-ай! Моя дѣвонька умерла! Моя бѣлая голубка! Моя апрѣльская розочка!..

И крики свои, въ которыхъ звенѣлъ обильный паѳосъ скорби жителей Востока; она сопровождала царапинами лица, окровавливая ими свои морщины. Одновременно съ этимъ послышался глухой стукъ, это Алкапарронъ бросился о земь и бился головой о полъ.

– А-а-ай! Мари-Кру ушла! – ревѣлъ онъ, какъ раненый звѣрь. – Лучшая изъ всего нашего дома! Честь нашей семьи!

И маленькіе Алкапарроны, какъ будто внезапно подчиняясь обряду своего племени, поднялись на ноги и начали бѣгать по двору и вокругь, издавая крики и царапая себѣ лицо.

– О-ой, ой! Умерла бѣдненькая двоюродная сестра!.. Ой!.. Ушла отъ насъ Мари-Кру!..

Какъ безумные бѣгали они по всѣмъ отдѣленіямъ мызы, точно желая, чтобы и самыя скромныя животныя узнали о ихъ несчасгіи. Оги проникали въ конюшни, скользили подъ ногами животныхъ, повторяя свои вопли о смерти Мари-Крусъ: ослѣпленные слезами, они мчались, стукаясь объ углы, опрокидывая здѣсь плугъ, таімъ стулъ, въ сопровожденіи собакъ, не бывшихъ на цѣпи, и слѣдовавшихъ за ними по всей мызѣ, присоединяя и свой лай къ отчаяннымъ ихъ воплямъ.

Нѣкоторые поденщицы погнались за маленькими бѣсноватыми, и схвативъ ихъ, приподняли ихъ высоко, но и въ такомъ видѣ, будучи въ плѣну, они продолжали размахивать въ воздухѣ руками, не прерывая свой плачъ.

– О-ой… умерла наша двоюродная сестра! Бѣдняга Мари-Кру!

Утомившисъ рыдать, царапать себѣ лицо, биться головой о землю, измученная шумнымъ своимъ горемъ, вся семья снова; усѣлась вокругъ трупа.

Хуанонъ съ нѣсколъкими товарищами собирался бодрствовать надъ мертвой до слѣдующаго утра. Семья ея можеть въ это время лечь спать за стѣнами людской, потому что сонъ имъ необходимъ. Но старая цыганка воспротвилась этому. Она не желаетъ, чтобы трупъ оставался дольше въ Матансуэлѣ. Тотчасъ же они отправятся въ Хересъ и увезутъ туда трупъ в телѣжкѣ ли, на ослѣ, или же на плечахъ ея и ея дѣтей, если это окажется нужнымъ.

У нихъ свой домъ въ городѣ. He бродяги же Алкапарроны? Семья ихъ многочисленна и безконечна; отъ Кордовы и до Кадикса нѣтъ той лошадиной ярмарки, гдѣ бы нельзя было встрѣтить кого-либо изъ ихъ родственниковъ. Сами они бѣдные, но у нихъ есть родные, что могли бы съ ногъ до головы обложить ихъ червонцами; богатые цыгане, которые ѣздятъ по дорогамъ съ слѣдующими за ними цѣлыми стадами лошадей и муловъ. Всѣ Алкапарроны любили Мари-Крусъ, больную дѣву съ нѣжными глазами: похороны ея будутъ королевскими, хотя жизнь ея и была жизнью вьючнаго животнаго.

– Идемъ, – сказала старуха съ сильной экзальтаціей въ голосѣ и движеніяхъ. – Идемъ сейчасъ въ Хересъ. Я хочу, чтобы еще до разсвѣта ее видѣли всѣ наши, такой красивой и нарядной, какъ сама Матерь Божія. Я хочу, чтобы ее видѣлъ дѣдушка, отецъ мой; самый старый цыганъ во всей Андалузіи, и чтобы бѣдняга благословилъ ее своими руками святого отца, которыя дрожатъ и кажется, что изъ нихъ исходитъ свѣтъ.

Обитатели людской одобрили мысль старухи съ эгоизмомъ усталости. Они не могутъ воскресить мертвую, и лучше, для спокойствія ихъ, чтобы эта шумная семья, мѣшающая имъ спать, удалилась бы.

Рафаэль вступился, предлагая имъ двуколку мызную. Дядя Сарандилья запряжетъ ее и менѣе чѣмъ въ полчаса они могутъ увезти трупъ въ Хересъ.

Старая Алкапаррона, увидавъ надсмотрщика, взволновалась и въ ея глазахъ засверкалъ огонь ненависти. Наконецъ-то она встрѣтилась съ тѣмъ, на кого можетъ взвалить вину своего несчастія.

– Это ты, воръ? Ты вѣрно доволенъ теперь, проклятый надсмотрщикъ. Посмотри-ка на бѣдняжку, которую ты убилъ.

Рафаэль отвѣтилъ неудачливо:

– Поменьше упрековъ и брани, тетка колдунья. Что же касается той ночи, вы болѣе виноваты, чѣмъ я.

Старуха хотѣла броситься на него съ адской радостъю, что нашелся тот., кого можно обвинить въ своемъ горѣ.

– Подлецъ… Ты, ты виноватъ во всемъ! Будь проклята твоя душа и душа разбойника господина твоего.

Но тутъ она нѣсколько поколебалась, словно раскаиваясь въ томъ, что прокляла сеньора, всегда уважаемаго людьми ея племени.

– Нѣтъ, не хозяина. Онъ молодой, богатый и у сеньоритъ нѣтъ другой обязаиности, кромѣ развлеченій. Будь проклятъ ты, одинъ ты, притѣсняющій бѣдныхъ и слѣдящій за ихъ работой, точно они негры, ты, доставляющій дѣвушекъ хозяевамъ, чтобы лучше скрывать свое воровство. He желаю ничего твоего: бери назадъ тѣ пять червонцевъ, которые ты мнѣ далъ; бери ихъ назадъ, воръ; вотъ они, негодяй.

И вырываясь изъ рукъ мужчинъ, державшихъ ее, чтобы она не бросилась на Рафаэля, она рылась въ своихъ тряпкахъ, отыскивая деньги, съ дѣланной поспѣшностью и твердымъ намѣреніемъ не найти ихъ. Но несмотря на это, ея поза была не менѣе драматична.

– Бери деньги, злая собака!.. Бери ихъ и пусть изъ каждой песеты родится для тебя несчастье и будетъ грызтъ тебѣ сердце.

И она разжимала сжатыя руки, какъ будто бросая что-то на землю, хотя и ничего не бросала, сопровождая свои жесты гордыми взглядами, точно она дѣйствительно бросила червонцы на полъ.

Донъ-Фернандо вступился, вставъ между надсмотрщикомъ и старухой. Она довольно уже наговорила, пора ей замолчать.

Ho цыганка выказала еще большую наглость, увидавъ, что она защищена тѣломъ Сальватьерры, и обернувъ голову, продолжала оскорблять Рафаэля.

– Пусть Богъ допуститъ, чтобы у тебя умеръ кто тебѣ всего дороже… Пусть ты увидишь холодной и неподвижной, какъ мою бѣдняжку Мари-Кру, ту гаши, которую ты любилъ.

Надсмотрщикъ слушалъ ее до той поры съ презрительнымъ хладнокровіемъ, но когда прозвучали послѣднія ея слова, удерживать поденщикамъ пришлось уже его.

– Колдунья! – заревѣлъ онъ, – меня оскорбляй сколько хочешь, но не смѣй называть имени той особы, потому что я убью тебя!

И казалось, онъ былъ склоненъ убить ее, такъ что поденщики лишь только съ большими усиліями могли увести его изъ людской. Какъ можно обращать вниманіе на женщинъ?… Пусть онъ забудеть старуху, вѣдь она обезумѣла отъ горя. – А когда, побѣжденный словами Сальватьерра и толчками столькихъ рукъ, онъ переступилъ черезъ порогъ людской, онъ еще услышалъ пронзительный голосъ колдуньи, который, казалось, преслѣдовалъ его.

– Уходи, лживый человѣкъ и пусть Богъ накажетъ тебя, отнявъ у тебя гаши, ждущую на виноградникѣ. Пустъ возьметъ ее у тебя изъ-подъ носа сеньорито… пусть донъ-Луисъ насладится ею, и ты узнай о томъ!

О, какое усиліе долженъ былъ сдѣлать надъ собой Рафаэль, чтобы не вернутъся назадъ и, не задушить старуху!..

Полчаса спуста Сарандилья подъѣхалъ на двуколкѣ въ дверямъ людской, Хуанонъ и другіе товарищи обернули простыней трупъ, поднявъ его съ его ложа лохмотьевъ. Онъ былъ теперь легче, чѣмъ въ минуту смерти. Это было перышко или соломенка, по словамъ поденщиковъ. Казалось, что вмѣстѣ съ жизнью улетучиласъ и вся матерія.

Двуколка двинулась въ путь, съ пронзительнымъ скрипомъ покачиваясь на своихъ осяхъ по неровностямъ дороги.

Сзади телѣги, соприкасаясь съ ней, шла старуха и ея младшія дѣти. А за ними шелъ Алкапарронъ рядомъ съ Сальватьеррой, пожелавшаго соеровождать до города этихъ бѣдныхъ людей.

У дверей людской скопились поденщики и въ черной ихъ массѣ сверкалъ огонекъ свѣчи. Всѣ съ безмолвнымъ вниманіемъ слѣдили за скрпомъ двуколки, не видной въ темнотѣ, и за воплями цыганъ, раздававшихся въ тишинѣ мертваго и синеватаго поля подъ холоднымъ блескомъ звѣздъ.

Алкапарронъ чувствовалъ нѣкоторую гордость, идя рядомъ съ этимъ человѣкомъ, о которомъ вездѣ было столько толковъ. Они вышли уже на большую дорогу: на ея бѣлой полосѣ выдѣлялся силуэтъ двуколки, отъ которой, въ ночномъ безмолвіи, распространялось тихое позвякиваніе бубенчиковъ и стенанія семьи, шедшей позади нея.

Цыганъ вздыхалъ, словно эхо того горя, которое ревѣло впереди нeго, и въ тоже время говорилъ съ Сальватьеррой о своей дорогой умершей.

– Она была самой лучшей изъ семьи, сеньоръ… и поэтому она ушла. Хорошіе живутъ недолго. Вотъ двоюродныя мои сестры, Алкапарроны, онѣ безчестье семьи, и величайшія плутовки, – a y нихъ червонцы цѣлыми пригорошнями, и у нихъ есть и кареты, и газеты говорятъ о нихъ, а бѣдняжка Мари-Кру, которая была лучше пшеничной муки, умираетъ послѣ жизни тяжелаго труда.

Цыганъ стеналъ, взглядывая на небо, словно онъ протестовалъ противъ этой несправедливости.

– Я очень любилъ ее, сеньоръ; если я желалъ чего-либо хорошаго, то лишь для того только, чтобы подѣлиться съ нею. Еще вѣрнѣе, чтобы все ей отдать. А она, незлобивая голубка, апрѣльская розочка, была всегда добрая ко мнѣ, всегда защищала меня… Когда мать моя сердилась на меня за какую-нибудь мою продѣлку, Мари-Кру сейчасъ же защищала своего бѣднаго Хосе Марія… Ахъ, двоюродная моя сестренка! Моя нѣжная святая! Мое смуглое солнышко съ глазищами, казавшимися яркимъ пламенемъ!.. Что бы только не было готовъ сдѣлать для нея бѣдняга цыганъ!.. Слушайте, милость, ваша, сеньоръ. У меня была невѣста; я хочу сказать, у меня ихъ было много, но то была гаши, т. е. дѣвушка не нашего племени; у нея было состояніе, сеньоръ, и къ тому же, она была влюблена въ меня, за мое, какъ она говорила, умѣніе пѣтъ нѣжныя пѣсенки. А когда мы уже были одѣты, чтобы идти вѣнчатъся, я сказалъ ей: «Гаши, пусть домъ пойдотъ моей бѣдной матери и моей двоюродной сестрѣ Мари-Кру. Онѣ такъ много работали, и жили собачьей жинзнью въ людскихъ, пусть поживуть нѣкоторое время хорошо и въ свое удовольствіе. Ты и я, мы молоды, здоровы и можемъ спать на дворѣ». А гаши не пожелала и прогнала меня; но я не огорчился этимъ, потому что я оставался съ моею матерью и двоюродной сестрой, а онѣ стоятъ больше всѣхъ женщинъ въ мірѣ! Я имѣлъ невѣстъ дюжинами, я чуть было не женился, мнѣ очень нравятся дѣвушки, но Мари-Кру я люблю, какъ не полюблю никогда никакую жещиину… Какъ объяснить это вашей милости, которая тааъ много знаетъ? Я люблю бѣдняжку, которую везутъ впереди насъ на двуколкѣ, такъ, что не сумѣю это объяснить, какъ священникъ любить Божью Мать, когда онъ служитъ обѣдню. Мнѣ нравилось видѣть ея большія глазища и слушать золотой ея голосокъ; но прикоснуться до низка ея платья? Это никогда мнѣ и въ голову не приходило. Она была для меня святой Дѣвой и, какъ на тѣ, которыя въ церквахъ, я смотрѣлъ лишь на ея головку; на милую головку, созданную для ангеловъ…

И когда онъ снова застоналъ, подумавъ объ умершей, ему отвѣтилъ хоръ плачущихъ, сопровождавшихъ двуколку.

– А-а-а-ай!.. Моя дѣвочка умерла! Мое сверкающее солнце! Мое нѣжное сердечко!

И цыганята на крики матери отвѣчали взрывомъ жалобныхъ воплей, чтобы и темная земля, и синее пространство, и яркіе сверкавшія звѣзды хорошенько проникнулись бы тѣмъ, что умерла ихъ двоюродная сестра, нѣжная Мари-Крусъ.

Сальватьерра чувствовалъ, что имъ овладѣло это трагическое и шумное горе, скользившее сквозь тьму ночную, раздаваясь въ безмолвіи полей.

Алкапарронъ пересталъ стонать.

– Скажите мнѣ, сеньоръ, вы, который столько знаете. Думаете ли вы, милость ваша, что я когда-нибудь увижусь снова съ моей двоюродной сестрой?…

Ему необходимо было это узнать, его мучила тоска сомнѣнія, и замедляя шагъ, онъ умоляюще смотрѣлъ на Сальватьерру своими восточными глазами, блестѣвшими въ полумракѣ отливами перламутра.

Революціонеръ взволновался, увидавъ томленіе этой искренней души, умолявшей въ своемъ горѣ о лучѣ утѣшенія.

Да, онъ опять увидится съ нею; это онъ подтвердилъ ему съ торжественной серьезностью. Болѣе того, онъ во всякое время будетъ соприкасаться съ нѣчто такимъ, что составляло часть ея существа. Все, что существуетъ, остается въ мірѣ; и только мѣняется форма, ни одинъ атомъ не теряется. Мы живемъ окруженные тѣмъ, что было прошлымъ, и тѣмъ, что имѣетъ быть будущимъ. Останки лицъ, которыхъ мы любили, и составныя части тѣхъ, которыя въ свою очередь будутъ любить насъ, носятся вокругъ насъ, поддерживая нашу жизнь.

Сальватьерра, подъ давленіемъ своихъ мыслей, чувствовалъ потребность исповѣдываться кому-нибудь, говорить съ этимъ простодушнымъ существомъ о своей слабости и своихъ колебаніяхъ передъ тайной смерти. Это было желаніе изложить свою мысль съ увѣренностью не быть понятымъ, излить свою душу, подобно тому, какъ онъ это видѣлъ у великихъ шекспировскихъ дѣйствующихъ лицъ, королей въ несчастіи, вождей, преслѣдуемыхъ судьбой, которые братски довѣряли свои мысли шутамъ и безумцамъ.

Этотъ цыганъ, котораго всѣ осмѣивають, выступалъ теперь возвеличенный внезапно горемъ, и Сальватьерра чувствовалъ необходимость передать ему свою мысль, точно онъ ему братъ.

Революціонеръ тоже позналъ страданіе. Горе дѣлало его трусомъ; но онъ не раскаявался, такъ какъ въ слабости онъ находилъ сладость утѣшенія. Люди изумлялись энергіи его характера, стоицизму, съ которымъ онъ встрѣчалъ преслѣдованія и физическія муки. Но все это проявлялось въ немъ лишь въ борьбѣ съ людьми, передъ недобѣдимой тайной смерти жестокой, неизбѣжной, вся энергія его уничтожалась.

И Сальватьерра, словно забывая присутствіе цыгана и говоря самъ съ собой, вспомнилъ, какъ гордо онъ вышелъ изъ тюрьмы, бросая вновь вызовъ преслѣдованіямъ, и затѣмъ вспомнилъ недавнюю свою поѣздку въ Кадиксъ, чтобы видѣть уголокъ земли близъ стѣны, среди мраморныхъ крестовъ и надгробныхъ плитъ. И это быдо все, что имѣется у него послѣ существа, наполнявшаго его мысль? Отъ матери его, оть старушки доброй и нѣжной, какъ святыя женщины христіанскихъ религій – остался лишь только этотъ четвереугольникъ свѣжеразрытой земли, и дикія цвѣтущія маргаритки? Утратилось навѣки нѣжное пламя ея глазъ, звукъ ея ласкающаго голоса, надтреснутаго отъ старости, который съ дѣтскимъ пришептываніемъ звалъ Фернандо, «дорогого Фернандо».

– Алькапарронъ, ты не можешь понять меня, – продолжалъ Сальватьерра дрожащимъ голосомъ. – Быть можетъ для тебя счастіе, что у тебя дѣтская душа, позволяюшая тебѣ и въ горѣ и въ радости быть вѣтреннымъ и непостояннымъ, какъ птичка. Но выслушай меня, хотя ты меня и не поймешь. Я не отрекаюсь отъ того, чему научился; я не сомнѣваюсь въ томъ, что знаю. Загробная жизнь – ложь, гордая мечта человѣческаго эгоизма; и небо религій тоже ложь. Люди эти говорятъ во имя поэтическаго спиритуализма, а вѣчная ихъ жизнь, ихъ воскресеніе тѣлъ, ихъ загробныя радости и наказанія отдаютъ матеріализмомъ, отъ котораго тошнитъ. Для насъ не существуетъ иной жизни, кромѣ земной; но ахъ, передъ саваномъ, изъ земли покрывающемъ могилу моей матери, я впервые почувствовалъ, что убѣжденія мои пошатнулись. Насъ нѣтъ больше, когда мы умираемъ, но нѣчто наше остается у тѣхъ, которые замѣщаютъ насъ на землѣ; нѣчто, которое не только есть атомъ, питающій новыя жизни; нѣчто неосязаемое и неопредѣленное, личная печать нашего существованія. Мы словно рыбы въ морѣ; понимаешь ли ты меня, Алкапарронъ? Рыбы живутъ въ той же водѣ, въ которой мы существуемъ: пространство и земля; мы живемъ, окруженные тѣми, которые были, и тѣми, которые будутъ. И я, другъ Алкапарронъ, когда чувствую желаніе плакать, вспоминая, что нѣть ничего подъ этой земляной насыпью, вспоминая печальное ничтожество окружающихъ ее цвѣтковъ, думаю, что мать моя не вся подъ землей, что нѣчто вырвалось отуда и оно обращается среди жизни, оно прикасается ко мнѣ, привлеченное таинственной симпатіей, и сопровождаетъ меня, окружая лаской столь сладострастной, какъ поцѣлуй… «Ложь», кричитъ мнѣ голосъ мысли. Но я не слушаю его; я хочу мечтать, хочу сочинять прекрасный обманъ на утѣшеніе себѣ. Быть можетъ, въ этомъ вѣтеркѣ, прикасающемся къ нашему лицу, есть нѣчто оть тѣхъ нѣжныхъ и дрожащихъ рукъ, которыя ласкали меня въ послѣдній разъ передъ тѣмъ, какъ я отправился въ тюрьму.

Цыганъ пересталъ стенать, и смотрѣлъ на Сальватьеppa своими африканскими глазами, расширенными изумленіемъ. Онъ нe понималъ большую частъ его словъ, но изъ нихъ ему свѣтила надежда.

– Судя по этому, милость ваша думаетъ, что Мари-Кру не совсѣмъ умерла? Что я смогу еще увидѣть ее, когда воспоминаніе о ней будетъ душить меня?

Сальватьерра чувствовалъ, что на него повліяли вопли цыганъ, агонія Мари-Крусъ, при которой онъ присутствовалъ, трупъ, качавшійся въ двуколкѣ нѣсколько шаговъ впереди него. И грустная поэзія ночи, съ ея безмолвіемъ, прерываемая по временамъ воплями скорби, вливалась ему въ душу.

Да, Алкапарронъ будетъ чувствовать вблизи свом дорогую умершую. Нѣчто ея пахнеть ему въ лицо какъ благоуханіе, когда онъ будетъ копатъ землю лопатой и изъ новой борозды до обонянія его донесется свѣжесть разрыхленной почвы. Нѣчто изъ души ея будеть также и въ колосьяхъ пшеницы, въ макѣ, вкрапливающемъ тамъ и сямъ красный цвѣтъ въ золотыя полосы хлѣбныхъ нивъ, нѣчто будеть и въ птицахъ, воспѣвающихъ разсвѣть, когда человѣческое стадо идетъ на закланіе, въ горныхъ кустарникахъ, надъ которыми порхаютъ насѣкомыя, испуганныя бѣгомъ кобылъ и гнѣвнымъ мычаніемъ быковъ.

– Кто знаетъ, – продолжалъ революціонеръ, – нѣтъ ли – теперъ въ этихъ звѣздахъ, словно взирающихъ въ высь очами своими, нѣчто изъ блеска тѣхъ другихъ очей которыя ты такъ любилъ, Алкапарронъ?

Но взглядъ цыгана выдавалъ его изумленіе, имѣвшее въ себѣ кой что похожее на состраданіе, словно онъ считалъ Сальватьерру безумнымъ.

– Тебя пугаетъ величина міра по сравненію съ малостью твоей бѣдной умершей и ты отступаешь. Сосудъ слишкомъ великъ для одной слезы: это несомнѣнно. Но точно также и капля теряется въ морѣ… тѣмъ не менѣе она тамъ находится.

Сальватьерра продолжалъ говорить, какъ будто онъ желалъ убѣдить самого себя. Что значщть величина или малостъ? Въ каплѣ жидкости существують милліоны и милліоны существъ, имѣющія всѣ собственную жизнь: также какъ и люди, населяющіе планету. И одного лишь изъ этихъ безконечно-малыхъ организмовъ достаточно чтобы убить человѣческое существо, чтобы эпидеміей истребить массу народа. Почему люди не могутъ вліять на микробы безконечности въ этой вселенной, въ нѣдрахъ которой остается сила ихъ индивидуальности?

Но затѣмъ революціонеръ, казалось, сомнѣвался въ своихъ словахъ, раскаивался въ нихъ.

– Быть можеть, это вѣрованіе равносильно трусости: ты не можешь понять меня, Алкапарронъ. Но, увы! Смерть! незнакомка, которая шпіонитъ и слѣдитъ за нами, насмѣхаясь надъ нашими тщеславіями и нашими утѣхами!.. Я ее презираю, смѣюсь надъ ней, жду ее безъ страха, чтобы наконецъ отдохвуть: и подобно мнѣ и многіе другіе. Но мы, люди, любимъ, и любовь понуждаетъ насъ дрожать за тѣхъ, которые насъ окружаютъ: она подрѣзываетъ нашу энергію, и мы падаемъ ницъ, труся и дрожа передъ этой колдуньей, сочиняя тысячи обмановъ, чтобы найти себѣ утѣшеніе въ ея преступленіи. Ахъ, если бы мы ихъ любили… какимъ храбрымъ и отважнымъ существомъ былъ бы человѣкъ!

Двуколка съ своимъ тряскимъ ходомъ уѣхала впередъ, оставивъ позади цыгана и Сальваьерру, которые останавливались, чтобы говорить. Они уже не видѣли ее. Имъ служили указаніемъ дальній ея скрипъ и плачъ семьи, идущей позади двуколки, и снова принявшейся за свое скорбвое пѣніе.

– Прощай, Мари-Кру! – кричали малютки, точно служки похорогной религіи. – Наша двоюродшая сестра умерла!..

Когда они замолкали на мгновеніе, раздавался голосъ старухи, полный отчаянія, пронзительный, точно голосъ жреца скорби.

– Угасла бѣлая голубка, нѣжная цыганка, еще не открывшійся бутонъ розы!.. Господи Боже! о чемъ ты думаешь, если ты только добрыхъ губишь?…