Текст книги "Винный склад"

Автор книги: Висенте Бласко-Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Передачей этамъ людямъ владѣнія землей былъ бы удаленъ моментъ верховной справедливости, о которомъ мечтаетъ Сальватьерра. Но хотя это и такъ, его душа благотворителя утѣшаласъ бы мыслью о временномъ облегченіи нужды. Въ пустынныхъ мѣстностяхъ возникли бы села, исчезли бы уединенныя мызы съ ихъ ужаснымъ видомъ казармъ или тюремъ, и стада вернулись бы въ горы, предоставивъ равнины людямъ для пропитанія ихъ.

Но Ферминъ, слушая своего учителя, отрицательно качалъ головой.

– Все останется по-старому, – сказалъ онъ. – Богатые ни мало ни заботятся о будущемъ и не считають нужнымъ принимать какія-либо предосторожности чтобъ замедлить его появленіе. Глаза у нихъ на темени и если они что-либо видятъ, то лишь сзади. Пока управляютъ страной люди ихъ сословія, имѣющіе къ своимъ услугамъ ружья, оплачиваемыя всѣми нами, они смѣются надъ мятежомъ снизу. Къ тому же, они хорошо знаютъ людей.

– Ты вѣрно сказалъ, – отвѣтилъ Сальватьерра, – они знаютъ людей и не боятся ихъ.

Революціонеръ вспомнилъ Maestrico, того молодого парня, котораго онъ видѣлъ съ усиліемъ пишущаго при свѣтѣ огарка въ людской въ Матансуэлѣ. Быть можетъ эта невинная душа, съ искренней своей вѣрой понимала лучше будущностъ, чѣмъ онъ въ своемъ негодованіи, стремящемся въ немедленному уничтоженію всѣхъ золъ. Самое важное создать новыхъ людей, прежде чѣмъ заняться упраздненіемъ дряхлаго міра. И вспомнивъ о толпѣ, несчастной и безвольной, онъ заговорилъ съ нѣкоторой грустью.

– Тщетно производились революціи у насъ, въ нашей странѣ. Душа народа осталасъ та же, какъ и во времена господской власти. Въ затаенной глубинѣ ея хранится смиреніе раба.

Эта страна, страна винодѣлія; и Сальватьерра съ воздержанностью трезвенника проклиналъ вліяніе на населеніе алкоголическаго яда, передающееся изъ рода въ родъ. Бодега, – современная феодальная крѣпость, которая держитъ массы въ уничиженіи и рабствѣ. Неистовства, преступленія, радости, влюбленность, все – продуктъ вина, словно этотъ народъ, который учится пить, едва отнимутъ ребенка отъ груди матери и считаетъ часы дня по числу выпитыхъ стакановъ вина, лишенъ страстей и привязанностей, и неспособенъ дѣйствовать и чувствовать по собственному почину, нуждаясь для всѣхъ своихъ поступковъ въ возбужденіи винной влагой.

Сальватьерра говорилъ о винѣ какъ о незримой и всемогущей личности, вмѣшивающейся во всѣ дѣйствія этихъ автоматовъ, вліяя на ихъ ограниченный умъ, подталкивая ихъ къ унынію, такъ же какъ и къ безпорядочному веселію.

Интеллигенты, которые могли бы бытъ вождями массы, проявляютъ въ молодости великодушныя стремленія, но едва они вступятъ въ возраастъ, какъ уже становятся жертвами мѣстной эпидеміи, превращаясь въ извѣстныхъ manzanilleros[6]6
  Манцанильо – дерево съ ядовитыми пдодами.


[Закрыть], мозгъ которыхъ не можетъ функціонировать иначе, какъ подъ вліяніемъ алкоголическаго возбужденія. А въ цвѣтущіе года зрѣлости они уже являются дряхлыми, съ дрожащими руками, чуть ли не паралитиками, съ красными глазами, померкнувшимъ зрѣніемъ и съ затемнѣннымъ мышленіемъ, какъ будто алкоголь окутываетъ облаками ихъ мозгъ.

Но, – веселыя жертвы этого рабства, – они еще восхваляютъ вино, какъ самое вѣрное средство для укрѣпленія жизненныхъ функцій.

Рабы нужды не могутъ наслаждатъся этимъ удовольствіемъ богатыхъ; но завидуютъ ему, мечтая объ опьянѣніи, какъ о величайшемъ счастіи. Въ моменты гнѣва и протеста толпы, достаточно подсунутъ ей бочки вина, чтобы всѣ улыбались и видѣли бы нищету свою позолоченной и свѣтлой сквозь стаканы, наполненные золотою влагой.

– Вино! – воскликнулъ Сальватьерра, – это самый величайшій врагъ здѣшней страны: оно убиваетъ энергію, создаетъ обманчивыя надежды, прекращаетъ раньше времени жизнь; оно уничтожаетъ все, даже и любовь.

Ферминъ улыбался, слушая своего учителя.

– He тажъ уже это страшно, донъ-Фернандо!.. Тѣмъ не менѣе, я признаю, что вино одно изъ нашихъ золъ. Можно смѣло сказатъ, что любовь къ вину у насъ въ крови. Я самъ не утаю порока своего. Стаканъ вина, поднесенный друзьями, доставляетъ мнѣ удовольствіе… Это мѣстная наша болѣзнь.

Революціонеръ, увлеченный мятежнымъ теченіемъ своихъ мыслей, забылъ о винѣ, чтобы наброситься на другого врага, – на смиреніе передъ несправедливостью и христіанскую кротость бѣдняковъ.

– Эти люди терпятъ и молчать, Ферминъ, потому что ученіе, унаслѣдованное ими отъ предковъ, сильнѣе ихъ гнѣва.

Сальватьерра волновался, возвышая голосъ въ безмолвіи сумерекъ. Солнце скрылось, освѣтивъ городъ точно отблескомъ отъ пожара. Co стороны горъ на небѣ фіолетоваго цвѣта выступила первая звѣзда, предвѣстница ночи. Революціонеръ устремилъ на нее взглядъ, какъ будто она-то и была то небесное свѣтило, которому суждено вести къ болѣе широкимъ горизонтамъ толпу плача и страданій, та звѣзда справедливости которая, блѣдная и колеблющдяся, освѣщала медленный походъ мятежниковъ, но она разрастется и превратится въ солнце, лишь только мятежники приблизятся къ ней, взявъ штурмомъ высоты, разрушивъ привилегіи, уничтоживъ боговъ.

Великія мечты поэзіи вставали въ умѣ Сальватьерра и онъ говорилъ о нихъ со своимъ спутникомъ дрожащимъ и глухимъ голосомъ ясновидящаго пророка.

– Однажды древній міръ былъ потрясенъ до самыхъ своихъ основъ. Деревья стонали въ лѣсахъ, шумя листвой, словно могильныя плакальщицы, угрюмый вѣтеръ покрывалъ зыбью озера и лазурную, свѣтлую поверхность классическаго моря, ласкавшаго въ теченіе вѣковъ греческія прибрежья подъ звуки діалоговъ поэтовъ и философовъ. Плачъ о смерти раздался въ пространствѣ, доносясъ до слуха всѣхъ людей «Великій Панъ умеръ!..» Сирены погрузилисъ навсегда въ хрустальныя глубины, рспуганныя нимфы бѣжали въ нѣдра земли, чтобы никогда больше не возвратиться, и бѣлые храмы, точно мраморные гимны, воспѣвавшіе веселіе жизни подъ золотыми потоками солнечныхъ лучей, покрылись мракомъ, исчезая въ величественномъ молчаніи развалинъ. «Христосъ родился», провозгласилъ тотъ же голосъ. И міръ ослѣпъ для всего внѣшняго, сосредоточивъ свои взоры только на душѣ, и возненавидѣлъ матерію какъ низкій грѣхъ.

Отрекаясь отъ природы, люди искали въ лишеніяхъ, въ обожествленіи страданія лѣкарства отъ своихъ золъ, искали столь сильно желаемое ими братство, вѣря, что надежда небеснаго рая и милосердіе на землѣ окажется достаточнымъ для счастія христіанъ.

И вотъ, тотъ же плачъ, возвѣщавшій о смерти великаго бога Природы, черезъ промежутокъ долгихъ вѣковъ снова прозвучалъ: «Христосъ умеръ!.. Христосъ умеръ!..»

– Да, – продолжалъ революціонеръ, – всякая душа слышить этотъ возгласъ въ минуты отчаянія. Тщетно праздничный звонъ колоколовъ ежегодно говоритъ намъ о томъ, что Христосъ воскресъ!.. Рабъ, котораго Христосъ искупилъ, теперь – трудящійся на жалованіи, обладающій правомъ умереть съ голоду безъ того куска хлѣба и кувшина воды, которые предшественникъ его въ Римѣ находилъ въ рабочемъ домѣ для невольниковъ. Торговцы, изгнанные изъ Іерусалимскаго храма, считаютъ теперь свое вступленіе въ рай уже обезпеченнымъ и являются опорой всякаго рода добродѣтелей. Богатые и привилегированные говорятъ о царствіи небесномъ, какъ о новомъ удовольствіи, въ придачу къ тѣмъ, которыми они пользуются на землѣ. Христіанскіе народы истребляютъ другъ друга, не ради капризовъ и ненависти своихъ вождей, но изъ-за менѣе конкретной вещи, изъ-за обаянія колыхающагося лоскута, отъ цвѣта, котораго они теряютъ разсудокъ. Хладнокровно убиваютъ одинъ другого люди, никогда не видѣвшіе другъ друга, оставившіе позади себя ниву, имѣющую быть обработанной, и покинутую семью, – братья по страданію на каторгѣ труда, безъ иного различія, какъ только языка и расы.

Въ зимнія ночи огромная толпа нищеты бродитъ по городскимъ улицамъ, безъ хлѣба и крова, точно по пустынѣ. Дѣти плачуть отъ холода, пряча руки свои подъ мышки, женщины, охрипшія отъ вина, скрываются, точно дикіе звѣри, подъ выступами воротъ, бродяги, не имѣющіе хлѣба, смотрятъ на балконы ярко освѣщенныхъ дворцовъ, или слѣдятъ за разъѣздомъ счастливцевть, укутанныхъ въ мѣха и развалившихся въ своихъ каретахъ, возвращаясь съ пировъ богатства. И голосъ, быть можетъ все тотъ же, повторяетъ въ ихъ звенящихъ оть слабости ушахъ:

– He надѣйтесъ ни на что. Христосъ умеръ!

Безработный, возвращаясь въ свой холодный вертепъ, гдѣ его ждетъ вопрошающій взглядъ исхудалой его жены, бросается какъ уставшее животное на полъ послѣ безумной бѣготни цѣлаго дня въ поискахъ работы для утоленія голода его семъи. – «Хлѣба, хлѣба» – просятъ у него малютки, надѣясь найти хлѣбъ подъ изношенной его блузой. И бѣдный отецъ слышитъ тотъ же голосъ, словно плачъ, разрушающій всякую надежду:

– Христосъ умеръ!

Также и полевой поденщикъ, который, питается всякими отбросами, и онъ потѣя на солнцѣ, чувствуя, что готовъ задохнутъся, когда на мгновеніе останавливается въ своемъ трудѣ, чтобы вздохнутъ въ этой атмосферѣ раскаленной печи, – думаетъ про себя: Гдѣ же оно, это братство, провозглашенное Іисусомъ?…

И работникъ, одѣтый въ мундиръ, принужденный во имя вещей, которыхъ онъ не знаетъ, убивать другихъ людей, не сдѣлавшихъ ему никакого зла и проводитъ дни и ночи во рву, окруженный всѣми ужасами современной войны, сражаясь съ незримымъ изъ-за далекаго разстоянія врагомъ, видя, какъ тысячи подобныхъ ему людей падаютъ убитыми и ранеными подъ градомъ пуль и осколками бомбъ, и онъ также думаетъ съ трепетомъ скрываемаго ужаса: «Христосъ умеръ, Христосъ умеръ!..»

Но люди начинаютъ вновь свое шествіе къ братству, въ идеалу Христа, хотя и отрицая смиреніе и презирая милостыню, какъ вещь унизительную и безполезную. Пусть каждый получитъ свое, безъ позорящихъ уступокъ, безъ пробуждающихъ ненависть привилегій. Истинное братство – соціальная справеддивость.

Сальватьерра умолкъ, и такъ какъ становилось темно, повернулъ обратно по уже пройденному имъ пути.

Хересъ, какъ большое черное пятно, переломлялъ линіи своихъ башенъ и крышъ на фонѣ послѣдняго сіянія сумерекъ, въ то время какъ внизу мракъ его пронизывался красными звѣздами уличныхъ фонарей.

Двое мужчинъ увидѣли какъ ихъ тѣнь, выдѣлялась на бѣлой поверхности дороги. Луна восходила за ихъ плечами, поднимаясь на горизонтѣ.

Еще далеко отъ города они услышали громкій звонъ бубенчиковъ, заставлявшій сворачивать въ сторону двуколки, медленно, съ глухимъ скрипомъ колесъ, возвращавшіяся съ мызъ.

Сальватьерра и его ученикъ, укрывшись въ канавѣ, видѣли, какъ пронеслась мимо нихъ четверка горячихъ лошадей въ упряжи съ болышими помпонами и звонкимъ рядомъ бубенчиковъ. Они везли экипажъ, наполненный множествомъ людей, которые всѣ кричали, пѣли, хлопали въ ладоши, оглашая дорогу: своимъ неистовымъ веселіемъ и распространяя скандалъ кутежа на мертвыя равнины, казавшіяся еще болѣе печальными при свѣтѣ луны.

Экипажъ промчался какъ молнія среди облаковъ пыли, но Фернандо успѣлъ разглядѣтъ того, кто правилъ лошадьми. Это былъ Луисъ Дюпонъ, гордо возсѣдавшій на козлахъ и подгонявшій крикомъ и кнутомъ четверку лошадей, бѣжавшихъ, закусивъ удила. Женщина, сидѣвшая рядомъ съ нимъ, тоже кричала, подстревая лошадей къ безумному бѣгу. Это была Маркезита. Монтенегро показалось, что она его узнала, такъ какъ, промчавшись мимо него въ экипажѣ, она махнула ему рукой среди облака пыли, крикнувъ что-то, чего онъ не могъ разобрать.

– Вотъ эти ѣдуть кутить, донъ-Фернандо, – сказалъ юноша, когда тишина возстановилась на большой дорогѣ. – Имъ въ городѣ тѣсно, и такъ какъ завтра воскресенье, они, повидимому, желаютъ провести его въ Матансуэлѣ, во все свое широкое удовольствіе.

Сальватьерра, услыхавъ названіе мызы, вспомнилъ о товарищѣ своемъ, хозяинѣ маленькаго постоялаго дворика делъ-Грахо, того больного, который жаждалъ его пріѣзда, какъ самаго цѣлительнаго для себя лѣкарства. Сальватьерра не видѣлъ несчастнаго съ того дня, когда буря принудила его искать убѣжища въ Матансуэлѣ, но онъ часто думалъ о больномъ, намѣреваясь снова посѣтитъ его въ ближайшую недѣлю. Онъ продлитъ одну изъ дальнихъ своихъ прогулокъ и дойдетъ до этой хижины, гдѣ его ждали, какъ ждутъ утѣшенія.

Ферминъ заговорилъ о недавней связи Луиса съ Маркезитой. Наконецъ дружба довела ихъ до той развязки, которой, повидимому, оба желали избѣжатъ. Она уже бросила грубаго торговца свиней. Опять привлекалъ ее, какъ она говорила, «привилегированный классъ», и она нагло выставляла на показъ новую свою связь живя въ домѣ Дюпона, и проводя время вмѣстѣ съ нимъ въ шумныхъ празднествахъ. Ихъ любовь казалась имъ монотонной и безвкусной, если они не приправляли ее пьянствомъ и скандалами, которые взволновали бы лицемѣрную тишину города.

– Два безумца соединились, – продолжалъ Ферминъ. – Когда-нибудь, послѣ одного изъ своихъ кутежей, они поссорятмя; и прольется кровь; но пока оба считаютъ себя счастливыми и парадирують своимъ счастьемъ съ изумительной наглостъю. Я думаю, что болѣе всего ихъ забавляетъ негодованіе дона-Пабло и его семьи.

Монтенегро разсказалъ послѣднія приключенія этихъ влюбленныхъ, встревожившихъ городъ. Хересъ казался имъ слишкомъ тѣснымъ для ихъ счастья, и они отправлялись на мызы и въ ближайшія отъ города мѣстечки, добираясь до Кадикса, со всей свитой пѣвцовъ и головорѣзовъ, всегда сопровождавшихъ Луиса Дюпона. За нѣсколько дней передъ тѣмъ они отпраздновали въ Санлукарѣ де-Баррамеда шумный пиръ, въ концѣ котораго Маркезита и ея любовникъ, напоивъ папскаго камерарія, окарнали ему всю голову ножницами. Сеньоры въ Сіrculo Caballisto весело хохотали, комментируя подвиги этой парочки. У донъ-Луиса нѣтъ соперника въ кутежахъ! И что за удалая женщина Маркезита!..

И двое любовниковъ, проводившіе время въ безпрерывномъ пьянствѣ, которое, едва оно улетучивалось, возобновлялось снова, точно они боялись потерять иллюзію увидавъ другъ друга безъ обманнаго веселія вина, устрѣмлялисъ съ мѣста на мѣсто, какъ ураганъ скандала, среди рукоплесканій молодежи и негодованія семей.

Сальватьерра слушалъ своего ученика съ ироническими жестами. Луисъ Дюпонъ интересовалъ его. Это былъ яркій экземпляръ праздной молодежи, владѣтелей всей страны.

He успѣли еще Сальватьерра и Ферминъ дойти до первыхъ домовъ Хереса, какъ экипажъ Дюпона, мчавшійся съ головокружительной быстротой несшихся безумнымъ бѣгомъ лошадей, уже очутился въ Матансуэлѣ.

Дворовыя собаки неистово залаяли, услыхавъ все болѣе приближавшійся лошадиный топотъ, сопровождаемый криками, бренчаніемъ гитары и протяжнымъ, заунывнымъ пѣніемъ.

– Къ намъ ѣдетъ хозяинъ, – сказалъ Сарандилья. – Это не можеть бытъ никто, кромѣ него.

И позвавъ надсмотрщика, они оба вышли къ воротамъ, чтобы при свѣтѣ луны увидѣть въѣздъ шумнаго экипажа.

Однимъ прыжкомъ соскочила съ козелъ граціозная Маркезита, и понемногу была выгружена изъ экипажа и вся свита Луиса. Сеньорито передалъ вожжи Сарандильѣ, предварительно снабдивъ его разными указаніями, какъ лучше присмотрѣть за лошадьми.

Рафаэль выступилъ впередъ, снявъ шляпу.

– Это ты, милый человѣкъ? – сказала Маркезита очень развязно. – Ты съ каждымъ днемъ хорошѣешь… He имѣй я желанія не доставлять непріятности Маріи де-ла-Лусъ… мы съ тобой въ одинъ прекрасный день провели бы вотъ этого…

Но этотъ, или иными словаий, Луисъ, смѣялся надъ безстыдствомъ своей двоюродной сестры, и ни мало не оскорбился молчаливымъ сравненіемъ, которое, повидимому, дѣлали глаза Лолы, окинувъ взглядомъ его изношенное тѣло веселаго жуира и крѣпкое сложеніе надзирателя на мызѣ.

Сеньорито сталъ дѣлать смотръ своей свитѣ. Никто не потерялся по дорогѣ, всѣ оказались на лицо: Моньотьесо, – извѣстная пѣвица и ея сестра, ихъ сеньоръ отецъ, ветеранъ классическихъ танцевъ, подъ каблуками котораго гремѣли половицы всѣхъ кафешантановъ Испаніи, трое протеже Луиса, серьезные, съ сдвинутыми бровями, упирающіеся въ бокъ рукой, опустивъ глаза, словно они не смѣли взглянуть другъ на друга чтобы не вселить страха другъ въ друга; и въ заключеніе полнолицый человѣкъ съ густой бородой и бакенбардами, державшій подъ мышкой гитару.

– Вотъ взгляни, – сказалъ сеньорито своему надсмотрщику, указывая на гитариста. – Это сеньоръ Пакорро, или иначе «Орелъ», первый музыкантъ въ мірѣ и мой другъ.

А такъ какъ надсмотрщикъ остался стоять, удивленно разсматривая это необычайное существо, имя котораго онъ никогда не слышалъ, музыкантъ церемонно поклонился ему, какъ свѣтскій франть, хорошо знакомый съ общепринятыми формулами.

– Цѣлую вашу руку…

И не добавивъ болѣе ни слова, онъ вошелъ въ домъ вслѣдъ за остальными пріѣзжими, предводительствуемыми Маркезитой.

Жена Сарандильи и Рафаэль съ помощью пріѣзжихъ привели въ порядокъ комнаты хозяевъ. Два чадящіе кинкета освѣтили большую залу съ выбѣленными стѣнами, украшенными нѣсколькими хромолитографіями святыхъ. Гости Луиса, лѣниво согнувъ спины, вытащили изъ корзинъ и ящиковъ привезенные въ экипажѣ съѣстане припасы.

Столъ покрылся бутылками, наполненными прозрачной влагой, однѣ коричневаго, другія золотистаго цвѣта. Жена Сарандильи направилась въ кухню, сопровождаемая всѣми пріѣхавшими женщинами, въ то время какъ сеньорито разспрашивалъ надсмотрщика относительно поденщиковъ.

Пока никого изъ нихъ не было на мызѣ. Въ виду того, что день былъ субботній, полевые работники ушли домой въ горы. Оставались лишь только цыгане и толпа дѣвушекъ, пришедшихъ полоть, довѣренныя надзору ихъ manijeros[7]7
  Манихеросъ – нѣчто вродѣ десятника, руководствующій извѣстнымъ числомъ поденщиковъ.


[Закрыть].

Хозяинъ выслушалъ эти сообщенія съ довольнымъ видомъ. Ему было не по душѣ развлекаться на глазахъ у поденщиковъ, – людей завистливыхъ, жестокосердыхъ, бѣсившихся, глядя на чужое веселье и распространявщихъ потомъ самые невозможные слухи. Онъ любилъ веселиться у себя на мызѣ во всю ширь. Развѣ онъ не хозяинъ?.. И перескакивая отъ одной мысли къ другой съ несвязной быстротой, онъ напустился на сопровождавшихъ его. Что дѣлаютъ они тутъ разсѣвшись, не выпивая, не разговаривая, точно бодрствуя надъ какимъ-нибудъ мертвымъ тѣломъ?

– Посмотримъ, каково искусство этихъ золотыхъ ручекъ, маэстро, – сказалъ онъ музыканту, который съ гитарой на колѣняхъ и глазами, устремленными въ потолокъ, тихонько перебиралъ струны.

Маэстро Орелъ, послѣ того, какъ онъ нѣсколько разъ прокашлялся, заигралъ бурные аккорды. Одинъ изъ свитскихъ дона Луиса раскупорилъ бутылки, розлилъ вино по стаканамъ и сталъ разноситъ присутствующимъ хрустальные бокалы, наполненные золотистой жидкостью и увѣнчанные бѣлой пѣной.

Женщины, привлеченныя звуками гатары, прибѣжали изъ кухни.

– Иди сюда, Моньотьесо, – крикнулъ сеньорито.

И пѣвица послѣшила запѣть сильнымъ и пронзительнымъ голосомъ, который гремѣлъ по залѣ, вызывая смятеніе на всей мызѣ.

Почтенный отецъ Моньотьесо, въ качествѣ человѣка, знавшаго свои обязанности, вывелъ, не ожидая приглашенія, другую свою дочь на середину залы и принялся танцовать съ нею.

Рафаэль благоразумно удалился послѣ того, какъ выпилъ два бокала вина. Онъ не хотѣлъ, чтобы присутствіе его было помѣхой празднеству. Кромѣ того, онъ рѣшилъ сдѣлать осмотръ мызѣ, прежде чѣмъ на землю спустится ночь, опасаясь, чтобы хозяину не вздумалось бы, руководясь пьянымъ капризомъ, заглянуть повсюду.

Ha дворѣ онъ наткнулся на Алкапаррона, который, привлеченный шумомъ празднества, искалъ удобнаго случая, чтобы со своей навязчивостью паразита, пробраться въ залъ. Надсмотрщикъ погрозилъ ему палочными ударами, если онъ тотчасъ же не вернется въ людскую.

– Уходи, бездѣлъникъ, эти сеньоры ни мало не желаютъ имѣть дѣло съ цыганомъ.

Алкапарронъ удалился со смиреніемъ на лицѣ, но рѣшилъ опять вернутъся, лишь только исчезнетъ изъ виду Сеньоръ Рафаэлъ, который вошелъ въ конюшню, чтобы посмотрѣть, хорошо ли прибраны лошади хозяина.

Когда часъ спустя Рафаэль вернулся въ залъ, гдѣ шелъ кутежъ, онъ увидѣлъ на столѣ множество пустыхъ бутылокъ.

Бывшіе же въ залѣ казались съ виду такими же, какъ и раньше, точно вино было ими вылито на полъ: только лишь музыкантъ громче игралъ на гитарѣ, a остальные хлопали неистово въ ладоши и въ то же время кричали, чтобы подбодритъ стараго танцора. Почтенный отецъ обѣихъ Моньотьесо, открывъ черный и беззубый ротъ и издавая визгливые звуки, двигалъ своими костлявыми бедрами, вбирая въ себя животь, чтобы съ еще большею рельефностью выставитъ противоположную ему часть тѣла. Родныя его дочери выражали громкимъ хохотомъ свое восхищеніе передъ этими его выходками, позорящими старость его.

– Оле, великолѣпно!

Старикъ продолжалъ плясатъ, изображая изъ себя женскую каррикатуру среди непристойныхъ подбадриваіній Маркезиты.

«San Patrisio»[8]8
  Св. Патрицій.


[Закрыть]!

«Que la puerta se sale del quisio»[9]9
  Пусть дверь сойдетъ съ петель.


[Закрыть]!

И распѣвая это онъ двигался такимъ образомъ, что казался близкимъ къ тому, чтобы заставить выйти изъ естественныхъ ея предѣловъ частъ спины, въ то время какъ мужчины бросали къ ногамъ его свои шляпы, восхищенные гнусной этой пляской, безчестія женскаго пола.

Когда танцовщикъ сѣлъ, весь въ поту, прося стаканъ вина въ награду за свой трудъ, въ залѣ водворрлось продолжительное молчаніе.

– Здѣсь недостаетъ женщинъ…

Это сказалъ Чиво, послѣ того, какъ отплюнулся, съ торжественной серьезностью храбреца, скупого на слова. Маркезита запротестовала.

– А мы, кто же мы такія, глупая твоя харя?

– Вѣрно, вѣрно; кто же мы такія?… – присоединились въ ней, какъ эхо, обѣ Моньотьесо.

Чиво удостоилъ объясниться. Онъ не желалъ обидѣть присутствующихъ сеньоръ, а хотѣлъ лишь сказать, что для веселаго кутежа нужно большее число женскаго персонала.

Сеньорито поднялся, принявъ рѣшеніе. Женскій персоналъ?… Онъ имѣетъ его; въ Матансуэлѣ всего вдоволь. И захвативъ бутылку вина, онъ велѣлъ Рафаэлю провести его въ людскую.

– Ho, Сеньорито, что вы собираетесь дѣлать, милость ваша?

Луисъ принудилъ надсмотрщика, несмотря на его протесты, идти впередъ, и всѣ послѣдовали за нимъ.

Когда веселая компанія вошла въ людскую, она застала ее почти пустой. Ночь была весенняя и манихеросы, и арреадоръ[10]10
  Арреадоръ – вожатый вьючныхъ животныхъ.


[Закрыть] сидѣли на полу около дверей, устремивъ глаза въ поле, безмолвно синѣвшее подъ свѣтомъ луны. Женщины спали въ углахъ, или же, составляя группы, въ глубокомъ молчаніи слушали сказки о вѣдьмахъ и разсказы о чудесахъ святыхъ.

– Хозяинъ! – оповѣстилъ надсмотрщикъ, входя въ людскую.

– Вставайте, вставайте!.. Кто желаетъ выпить вина? – крикнулъ весело сеньорито.

Всѣ поднялись, улыбаясь неожиданному появленію.

Дѣвушки смотрѣли съ удивленіемъ на Маркезиту и двухъ сопровождавшихъ ея женщинъ, восхищаясъ ихъ китайскими цвѣтистыми шалями и сверкающими гребенками.

Мужчины скромно отступали передъ сеньоритомъ, предлагавшимъ имъ стаканъ вина, между тѣмъ какъ глаза ихъ были устремлены на бутылку, которую онъ держалъ въ рукахъ. Послѣ лицемѣрныхъ отказовъ всѣ выпили. Это вино богатыхъ, незнакомое имъ. О! донъ Луисъ прекрасный человѣкъ! Немного сумасбродный, но молодость служитъ ему извиненіемъ и притомъ же у него доброе сердце. Пустъ бы всѣ хозяева походили на него!..

– Вотъ такъ вино, товарищи, – говорили они другъ другу, вытирая себѣ губы оборотной стороной руки.

Тетка Алкапаррона тоже выпила, а сынъ ея, которому наконецъ-таки удалось присоединиться къ свитѣ хозяина, прохаживался взадъ и впередъ передъ нимъ, открывая лошадиный рядъ своихъ зубовъ съ самой очаровательной изъ реестра его улыбовъ.

Дюпонъ держалъ рѣчь, размахивая надъ головой бутылкой. Онъ пришелъ пригласить на пиръ всѣхъ дѣвушекъ изъ людской, яно только хорошенькихъ… Ужъ онъ таковъ: простой и откровенный: да здравствуетъ демократія!..

Дѣвушки, конфузясъ присутствіемъ хозяина, котораго многія изъ нихъ видѣли въ первый разъ, отступали назадъ, опуская глаза, держа руки вдоль юбокъ. Дюпонъ указывалъ ихъ: «Эта, вотъ эта!» И онъ остановилъ свой выборъ также и на Мари-Крусѣ, двоюродной сестрѣ Алкаларрона.

– Ты, цыганка, тожѣ. Хотя ты и не красива, но у тебя есть нѣчто такое, смахивающее на ангела, и ты навѣрно поешь.

– Какъ серафимы, сеньоръ, – сказалъ двоюродный ея братъ, желавшій воспользоваться родствомъ съ Мари-Крусъ, чтобы тоже попасть на пиръ.

Дѣвушки, внезапно ставшія неприступными, пятились назадъ, словно имъ угрожала какая-то опасность, и отказывалисъ отъ приглашенія. Онѣ уже поужинали и очень благодарны. Но вскорѣ онѣ стали смѣяться, весело шушукаться, при видѣ неудовольствія на лицѣ у нѣкоторыхъ изъ ихъ товарокъ, которыхъ не выбрали ни хозяинъ, ни сопровождавшіе его сеньоры. Тетка Алкапаррона бранила ихъ за ихъ робостъ.

– Почему вы не хотите идти? Ступайте, землячки, и если у васъ нѣтъ охоты сейчасъ ѣсть разныя вкусныя вещи, берите съ собой то, что вамъ дастъ хозяинъ. Частенько таки угощалъ меня сеньоръ маркизъ, папашенька; отецъ этого яркаго солнца, стоящаго здѣсь!..

И говоря это, она указывала на Маркезиту, которая разсматривала нѣкоторыхъ изъ дѣвушекъ, какъ бы желая угадать ихъ красоту подъ грязной одеждой.

Манихеросы, возбужденные виномъ хозяина, которое только лишь пробудило ихъ жажду, вступились отечески, съ мыслями, устремленными на появленіе новыхъ бутылокъ. Дѣвушки могутъ безъ всякаго страха идти съ дономъ Луисомъ: имъ говорятъ это они, тѣ, которымъ довѣрили заботиться о нихъ и которые отвѣчаютъ передъ родителям за ихъ безопасность.

– Вѣдь Донъ-Луисъ – онъ кабальеро, дѣвушки, и, притомъ, вы будете ужинать съ этими сеньорами. Всѣ они люди приличные.

Сопротивленіе длилось недолго, и, наконецъ, группа молодыхъ дѣвушекъ вышла изъ людской, сопровождаемая хозяиномъ и его гостями.

Оставшіеся отыскали гдѣ-то гитару въ людской. И у нихъ тоже пойдетъ теперь пиршество. Уходя, хозяинъ велѣлъ надсмотрщику дтшь людямъ столько вина, сколько они пожелаютъ. О, что за господинъ донъ-Луисъ!..

Жена Сарандильи накрыла на столъ, причемъ ей помогали молодыя поселянки, у которыхъ явлася нѣкоторый апломбъ, когда онѣ очутились въ хозяйскихъ комнатахъ. Къ тому же сеньорито съ дружеской простотой, которой онѣ гордились и отъ которой лица ихъ заливались краской, переходилъ отъ одной къ другой съ подносомъ, уставленнымъ бутылкою и бокалами, принуждая всѣхъ дѣвушекъ пить. Отецъ Моньотьесо разсказывалъ имъ на ухо непристойныя исторіи, заставляя краснѣть и разражаться смѣхомъ, похожимъ на кудахтанье куръ.

За ужиномъ сидѣло болѣе двадцати человѣкъ; тѣснясъ другъ къ другу вокругъ стола, они принялись за блюда, которыя Сарандилья и его жена разносили съ немалымъ затрудненіемъ, такъ какъ имъ приходилось передавать поверхъ головъ.

Рафаэлъ стоялъ у дверей, не зная, слѣдуетъ ли ему уходить или же оставаться изъ уваженія къ хозяину.

– Садисъ, пріятель, – великодушно приказалъ ему донъ-Луисъ. – Разрѣшаю тебѣ это.

И такъ какъ бывшимъ за столомъ пришлосъ еще болѣе потѣсниться, чтобы очистить ему мѣсто, Маркезита поднялась, позвавъ его къ себѣ. Тутъ вотъ, рядомъ съ ней. Садясь, надсмотрщикъ подумалъ, что утонетъ въ платьѣ и шелестящихъ нижнихъ юбкахъ красавицы, и ему, вслѣдствіи тѣсноты, пришлось словно прилипнуть къ ней, въ горячемъ соприкосновеніи съ однимъ бокомъ ея тѣла.

Дѣвушки съ аффектаціей отказывались отъ яствъ, предложенныхъ имъ сеньорито и его спутнинами. Большое спасибо, но онѣ уже ужинали. Къ тому же и не привыкли къ господской ѣдѣ, она можетъ имъ повредить.

Но запахъ говядины, дивной говядины, которую онѣ видѣли всегда лищшь издали и о которой въ людской говорили, какъ о блюдѣ боговъ, казалось, отуманивалъ ихъ болѣе сильнымъ, чѣмъ опьяненіе виномъ. Одна вслѣдъ за другой онѣ вскорѣ набросились на блюда, и потерявъ первую робость, стали такъ жадно ѣсть, словно только что вынесли самый долгій постъ.

Сеньорито восторгался прожорливостью, съ которой двигались ихъ челюсти, и чувствовалъ нравственное удовлетвореніе, почти равносильное доставляемымъ совершеніемъ добраго дѣла. Ужъ онъ таковъ! Ему пріятно, время отъ времени, вести компанію съ бѣдными!

– Оле, дѣвушки съ хорошимъ аппетитомъ!.. – A теперь пейте, чтобы у васъ не застрялъ кусокъ въ горлѣ!..

Бутылки пустѣли, и губы дѣвушекъ, синеватыя отъ анеміи, поалѣли отъ смакованія говядины, и стали блестящими отъ капель вина, которыя текли у нихъ до подбородка.

Единственная, ничего не ѣвшая, была Мари-Крусъ, цыганка. Алкапарронъ дѣлалъ ей знаки, вертясь, какъ собака, около стола. У бѣдняжки никогда нѣтъ аппетита!.. И съ цыганскюй ловкостъю онъ схватывалъ то, что тайкомъ передавала ему Мари-Крусъ. Потомъ онъ выходилъ на нѣсколько минутъ во дворъ, чтобы мгновенно проглотитъ полученное имъ, между тѣмъ какъ больная не переставала пить, восхищаясь господскимъ виномъ, какъ надболѣе изумительною стороной пиршества.

Рафаэлъ почти ничего не ѣлъ, смущенный сосѣдствомъ Маркезиты. Его волновало прикосновеніе этого прекраснаго женскаго тѣла, созданнаго для любви, молодого, благоухающаго, отличавшагося тщательной чистотой, невѣдомой въ деревняхъ. Наоборотъ, Маркезита, казалось, съ наслажденіемъ вдыхала розовымъ носикомъ своимъ, его испареніе деревенскаго самца, запахъ кожи, пота и конюшни, распространявшійся при движеніяхъ ея гордаго ухаживателя.

– Пей, Рафаэль! воодушевись! Смотри на моего-то, втюрившагося въ своихъ поселянокъ!

И она указывала на Луиса, который, привлеченный новизиой, забывалъ о ней, чтобы заняться своими сосѣдками, двумя поденщицами, являвшими собой очарованіе плохо мытой сельской красоты.

Было около полуночи, когда ужинъ кончился. Стало жарко въ залѣ и воздухъ сдѣлался удушливымъ. Сильныя испаренія пролитаго вина и опустошенныхъ блюдъ, отставленныхъ въ уголокъ, смѣшивались съ чадомъ отъ керосиновыхъ лампъ.

Дѣвушки, покраснѣвъ отъ пищеваренія, дышали съ трудомъ и стали отпускать корсетики своихъ платьевъ, разстегивая грудь. Вдали отъ надзора манихеросовъ онѣ, возбужденныя виномъ, забывали свою аффектированность лѣсныхъ дѣвъ и съ неистовствомъ предавались веселью этого необычайнаго пиршества, которое какъ бы мгновеннымъ блескомъ молніи освѣтило ихъ темную и печальную жизнь.

Одна изъ дѣвушекъ, разсердившись изъ-за стакана вина, разлитаго на ея платье, поднялась, угрожая, вцѣпиться въ другую своими ногтями. Онѣ чувствовали на своемъ тѣлѣ сжиманіе мужскихъ рукъ, и, улыбались съ какимъ-то блаженствомъ, точно впередъ оправдывая всѣ прикосновенія, которыя имъ пришлось бы испытать въ сладкой нѣгѣ удовольствія. Двѣ сестрицы Моньотьесо, пьяныя и взбѣшенныя тѣмъ, что мужчины ухаживаютъ только за поденщицами, предложили раздѣть до нага Алкапаррона, чтобы подкидыватъ его вверхъ на одѣялѣ; но цыганъ, всю жизнь свою спавшій одѣтымъ, убѣжалъ, дрожа за цыганское свое цѣломудріе.

Маркезита то и дѣло прижималась плотнѣе къ Рафаэлю. Казалосъ, что весь пылъ ея организма сосредоточился на томъ боку, къ которому прикасался надсмотрщикъ. Принуждеяный пить бокалъ за бокаломъ, предлагаемые ему Маркезитой, онъ чувствовалъ, что пьянѣетъ, но нервнымъ опьяненіемъ, заставлявшимъ его опускать голову, сердито сдвигать брови и желать помѣриться силами съ однимъ изъ головорѣзовъ, сопровождавшихъ дона-Луиса.

Женская теплота этого нѣжнаго тѣла, ласкавшаго его своимъ прикосновеніемъ подъ столомъ, раздражала его, какъ опасность, которую трудно побѣдить.