Текст книги "Солнце слепых"

Автор книги: Виорэль Ломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Несколько раз он проведывал Ольгу, приносил Семену подарки.

– А ты знаешь, за что тебя взяли? – спросила как-то Ольга.

– Откуда?

– Это я тоже узнала от него. После чемпионата тобою заинтересовались где-то выше некуда. Обратились к твоему Федотычу с вопросом: «Потянет Дерейкин на чемпиона или нет?» «Не знаю, – ответил тот. – Все данные есть, но мало злости». «Добавим, – пообещали те. – Мы его у вас заберем на сборы, на пару месяцев, питание, все такое, по высшему разряду будет».

– Так было? – спросил Федор у Федотыча.

Тренер отвел глаза:

– Так. Почти так. Я-то думал, что тебя возьмут в спортивный лагерь. Догляд, все такое.

– А я в таком и был. Санаторий! – сказал Федор и покинул большой спорт и «все такое» навсегда.

Глава 32

«Дюймовочка»

После генеральной репетиции водевиля состоялось обсуждение. Чего обсуждать, студенты поймали кураж. Но зам по идеологии о чем-то привычно гундел. Анна Семеновна, чтобы не терять попусту время, приоткрыла створку окна и, облокотившись о подоконник, закурила папироску. Сколько же на свете дураков! По улице шел мужчина с девочкой, а позади них женщина с мальчиком. Они перебрасывались словами и смеялись чему-то. Анна Семеновна вдруг вспомнила, как отец повез всю семью в Крым. Она никогда не была на Черном море. Балтийское море было холодное и сердитое, а Черное, говорили все, такое ласковое и теплое. Пока ехали степью, ожидание моря и сухой горячий воздух не по-детски сильно волновали ее, и когда море вдруг выросло перед ней, у нее закружилась голова. «Я чувствую!» – крикнула она. Взрослые долго еще подтрунивали над ней. А она и по сей день не может забыть тогдашнее свое ошеломление.

Краем уха Анна Семеновна услышала, что зам недоволен «переизбытком чувств», и громко произнесла:

– Ну это только единственно из-за переизбытка ума!

Мужчины всю жизнь пили в автомате газировку, а на кафедре чай. Для чая им достаточно было иметь заварку и сахар, которые им со дня основания кафедры одалживали женщины. У женщин же чаепитие с годами превратилось в культ.

В большую перемену на кафедре обычно собирались все, кто в этот день вел занятия. Женщины извлекали из сумочек всевозможную выпечку, в основном пирожки и так называемые «язычки» из слоеного теста, и приступали к «языческому» обряду. Часть выпечки доставалась мужчинам.

Попировав две-три недели, женщины в один из понедельников резко бросались на диету, а после праздников и вовсе на голодание. Странно, но они видели в диетах и голодании какой-то прок. К концу рабочей недели женщины худели, становились раздражительными, колкими и смотрели на пьющих чай мужчин, как на интервентов. Едва дождавшись конца рабочего дня, они спешили в кулинарию. Выходные разговлялись, и с понедельника вновь ударялись в «язычество». Разумеется, талии только росли, и это сильно расстраивало дам, так как снижало, по их мнению, общую телесную привлекательность. Женщины вообще глубоко заблуждаются, полагая, что, худея или надевая бусы, они повышает свою привлекательность. Большинство мужчин не в состоянии заметить такую мелочь.

Анна Семеновна, хотя и не была склонна к полноте, как всякая женщина, была нацелена на похудение. О своих истинных размерах (из-за малой заинтересованности в последние пять лет) она скорее догадывалась, чем знала. Разумеется, она знала, что обувь ей подходит тридцать седьмого, а импортная тридцать восьмого размера, и одежда сорок шестого, а зимняя сорок восьмого, но, сколько это будет в сантиметрах, она никогда не задумывалась. «Сколько будет – все мое», – заявляла она.

Как-то секретарша Ларочка принесла на кафедру статью из рижского журнала о «золотых» женских пропорциях. У коллег на сей счет были и свои соображения, адекватные собственным пропорциям. Все навскидку стали оглядывать и определять размер друг друга. Анне Семеновне в тот день было некогда заниматься этой белибердой, но в памяти осело.

Дома после вечернего чая она вдруг вспомнила о «примерке», нашла вытертый временем матерчатый полутораметровый «сантиметр» и тщетно пыталась поймать им свои основные размеры. Размеры не прочитывались даже сквозь очки. Цифры на «сантиметре» выцвели еще до войны, но от них хоть остались пятна, а черточек, похоже, не было и до революции. Свои дни «сантиметр» окончил в помойном ведре, а Анне Семеновне приснилась «Карнавальная ночь» и будто она Людмила Гурченко.

Утром Анна Семеновна купила в универмаге трехметровый «сантиметр» с большими жирными черточками и цифрами. Придя домой, она тут же обмерила себя и все размеры записала на листочек. Чего там девки мололи: 90-60-90? Раблезианки! Вечно напутают все! Когда на следующий день она показала листочек коллегам, никто не поверил. Даже мужчины. Женщины же вообще мотали головой.

– Не может этого быть! Это же лилипут какой-то!

– Как не может?! Какой лилипут? Я лилипут? – восклицала Анна Семеновна. – Вот, пожалуйста, тридцать сантиметров!

– Не может этого быть! Не может талия равняться тридцати сантиметрам! У Гурченко в «Карнавальной ночи» больше!

Вот он, сон в руку!

– Тридцать шесть сантиметров! – заверила доцент Колобродова, первая завистница неувядаемой красоты и женственности Анны Семеновны.

Коллеги с недоверием посмотрели на Колобродову и пальцами пробежались вокруг своих талий.

– Не знаю, как у Гурченко, а у меня вот, смотрите, – Анна Семеновна, втянув живот, измерила себе талию. – Пожалуйста! Тридцать сантиметров, даже чуточку меньше. А грудь вот, – Анна Семеновна распрямила спину, – тридцать пять с половиной.

– Это что же у вас за сантиметры такие, Анна Семеновна? – не унималась Колобродова.

– Самые обычные сантиметры, Ксения Львовна, вот они арабские циферки, пожалуйста, – Анна Семеновна еще раз наложила на талию «сантиметр».

– Арабские-то они арабские, да какие-то чересчур широкие! У арабов потоньше будут.

Анна Семеновна окинула Колобродову торжествующим взглядом.

– На моей талии самые обычные цифры кажутся широкими!

– Это не сантиметры! – не унималась Ксения Львовна. – Сантиметры вот они, с другой стороны. А это что-то другое, шире в три раза.

– У вас, Ксения Львовна, наверное, не объем груди, а охват.

– И протяженностью в два лье на ней жемчужное колье, – задумчиво произнес ассистент Гремин.

Коллеги заинтересовались.

– Да это же дюймы, – сообразил знаток Шерстнев. – Помните фильм «Последний дюйм»? Один дюйм где-то два с половиной сантиметра.

– Два пятьдесят четыре, – подправил Гремин.

– Да, одна двенадцатая фута, – уточнил Шерстнев.

– Или одна восемьдесят четвертая сажени, – поставил в споре точку Гремин.

Анна Семеновна с досадой махнула на математиков рукой – жужжат тут, понимаешь!

– Какой там самый «золотой» размер? – спросила она у Ларочки.

– Ваш, – ответила умненькая секретарша.

Анну Семеновну многие стали звать после этого «Дюймовочкой», а в институтской многотиражке шутник Колосов написал: «Дамы! Измеряя себя в дюймах, вы можете существенно сэкономить на одежде». В холле на доске объявлений появилась записочка: «Желающие похудеть, могут приобрести в ректорате дюймометр».

Глава 33

Подвиги шкафоборца

Анна Семеновна по блату купила стенку местной мебельной фабрики и решила собирать ее сама. С мужиков проку, как с козла молока. А пои да корми каждого, как быка, да непременно мясом. Сама справлюсь, а что, тридцать лет назад сама поменяла шурупы в дверцах шкафа? – поменяла; последние пять лет сколачивала стулья и шкафы гвоздями? – сколачивала. И ничего, до сих пор держатся.

Она разложила на полу чертежи и два часа изучала конструкцию стенки, пока не убедилась, что ничего не может понять в ней. Эти конструкторы или разгильдяи, или бестолочи. Кругом одни двоечники, господи, страна двоечников! Все можно было сделать куда проще и доступнее. Спрашивается, зачем было огород городить, где надо просто закрывать дверку? То-то Свиридов, инженер авиаполка, негодовал на конструкторов КБ, занимающихся разработкой вертолетов.

– Голым еще можно залезть в хвост, он узкий, а зимой?! Как в шубе проверить фильтры или троса?! – восклицал Свиридов. – А контрить?

Анна Семеновна стала слово «контрить» употреблять в смысле «выступать против».

Сборка стенки оказалась сложнее регламента вертолета. Конструкция ладно, черт с ней, но шкафы-то надо собрать! Несмотря на все усилия Анны Семеновны, шкафы не собирались, либо собирались в совершенно немыслимые, несуразные ящики. Вот уж точно контры! Собрав один такой, Анна Семеновна решила, что конструкторы, вероятно, и задумывали такой шкаф. Однако на чертеже ничего подобного не было. Тогда Анна Семеновна вспомнила о Дрейке (собственно, она и не забывала о нем). «Если что, дайте мне телеграмму «СОС», – сказал он ей однажды на прощание.

– СОС! – воскликнула Анна Семеновна по телефону. – Срочно нужна помощь! ЭС-ЭН-ПЭ!

Дрейк не стал спрашивать, что случилось, и вскоре был у нее.

Анна Семеновна открыла дверь и тут же сделала вводную:

– Купила стенку, не могу собрать по чертежам!

– Посмотрим-посмотрим, – сказал Дрейк. – О, у вас тут красный фонарь!

– Красный фонарь не обязательно означает публичный дом, кэп. В Японии, например, он указывал место трамвайной остановки. Прошу в мой кабинет.

– Что ж, зайдем в трамвай, раз указывает, – Дрейк прошел в кабинет.

Пораженный, он пару минут взирал на чудо сборки. Потом сказал:

– Вы вот это собрали из трех разных шкафов.

Он взглянул на разостланные чертежи, прижатые по углам флаконами из-под духов, и, указывая на пузырьки, спросил:

– Ничего, если я эти французские духи уберу?

– Да ради бога! Это не французские. Я французские терпеть не могу! Они напрочь забивают аромат женского тела. Куда лучше «Кармен» с цветком в башке, – Анна Семеновна изобразила кровожадную Кармен, – или «Огни Москвы» в синем флаконе! Вон «Кармен» и «Огни Москвы», а вон то «Серебристый ландыш».

– «Красную Москву» не пользуете?

– Ее мне дарят на Новый год. Не осталось. Вылила всю на Первомай.

– Вылили? Куда?

– На себя, капитан.

«То-то за версту несет», – подумал он. Сдвинул флаконы и чертежи ногой в угол, снял рубашку и, глядя на хозяйку, спросил:

– Тут не только конструкция, тут и технология сборки, прямо скажем, через... колено. Придется попотеть.

– Да вы спортивны, капитан!

– Остатки былой роскоши, – буркнул Дрейк.

– С вас можно хоть сейчас лепить скульптуру!

– Шкафоборца. Та-ак, разберем-ка это и соберем снова. С водичкой как у вас?

– Сок! Есть сок! Пиво! Коньяк!

– Достаточно воды из крана. Это... потом. Часика через три. Ну, четыре.

– Как, неужели вы с этим справитесь в три часа? Я думала, вам придется пожить у меня до конца недели!

– Это смотря чем заниматься. С вашей помощью, Анна Семеновна, мы черта одолеем! Спасибо за водичку. Теперь мне нужны отвертки, простая и крестом, молоток, шило и пассатижи. И клещи, вытащить эти гвозди. Это вы забили? Зачем?

– Все, все есть, кэп!

– Вы рачительная хозяйка – у вас все есть.

– О, я весьма рачительна! – Анна Семеновна зарделась от похвалы.

– Я этот коврик тоже скатаю? – Дрейк указал на выбитый временем и ногами коврик.

– Это татами. Скатайте!

Кэп за десять минут разобрал уродину, которую Анна Семеновна собирала полдня, и за три часа действительно собрал три шкафа – посудный, платяной и книжный.

– Я теперь все эти шкафы заполню книгами! – воскликнула Анна Семеновна. – А то они у меня свалены вон в той комнате.

– А как же одежда и посуда? – спросил Дрейк. – Тоже в углу?

– Нет, посуда хороша в музее, а одежда моя, вон, помещается вся на оленьих рогах!

– У вас все просто, но со вкусом. Чувствуется рука дизайнера.

– Да, Сеня Кригер, доктор с универа, прибивал рога.

– Оно и чувствуется, университетский подход, – сказал Дрейк и легонько пошатал рога. Рога остались у него в руках, посыпалась штукатурка. – На голове они прочнее.

Он вздохнул, взял табуретку и прибил вешалку к стене в новом месте.

– Как у вас все спорится в руках – любо глядеть! А у меня: за что ни возьмусь – не рыдай, моя мать!

– Не скромничайте, под вашу дудку пляшут флотилии, – сказал Дрейк.

Анна Семеновна зарделась повторно.

– Помыться бы как?

– О, извините, кэп. Вот сюда, прошу вас. Полотенчик.

Ванная была еще довоенного образца. Бедняга, пожалел Дрейк непонятно кого – ванную или Анну Семеновну.

– Замечательная у вас ванная, – сказал Дрейк, выйдя из ванной.

– Вы мне льстите, капитан.

Не вам, а ванной, подумал Дрейк.

– Пивко, коньячок?

– Водочки нет?

– Почему же нет? Есть. Водочка всегда есть! У меня, как в армии, на все один ответ: «Есть!» Мы сейчас с вами организуем, капитан, роскошный стол. На кухне, если не возражаете?

Роскошный стол организовался из горбушки черного хлеба, помидоров с лучком и постным маслом, а из горячих блюд очень хороша была яичница на шкварках сала. Водочка ж была, как всегда, чистая слеза.

– Жратва готова! – сказала Анна Семеновна и пригласила гостя за стол.

С криком «Дзабутон!» она кинула на табуретку плоскую подушечку. Дрейк взял ее в руки и сел за стол. Повертев подушечку, он положил ее себе на колени.

– Встаньте! – Анна Семеновна взяла у него из рук подушечку и положила на табуретку. – Теперь сядьте! Дзабутон – так называется в Стране Восходящего Солнца подушка для сиденья.

– Она из Японии? – спросил Дрейк. Он достал ее из-под себя и с интересом изучил цвет и фактуру ткани. В уголку было проштамповано: «ОТК. 7».

– По лицензии.

– Удобная подушечка, – одобрил Дрейк. – Надо достать где-нибудь.

– Дарю! Она ваша. Очень хороша при геморрое.

– Вас что-то связывает с Японией?

– Только общность культур. А еще профессор Тануки из Токийского университета. У нас с ним давние приятельские отношения. Он там ведет кружок русской хоровой песни.

– У вас тут ель, – обратил внимание Дрейк на елку с пятью шарами. Половина иголок с нее давно опала.

– А! – отмахнулась от нее Анна Семеновна. – С Нового года стоит. Все некогда убрать.

– А зачем? Пусть стоит. Она... освежает. Да и вообще, скоро опять Новый год. Я бы не убирал.

– Да, вы правы. Пусть стоит!

После первой рюмки Анну Семеновну потянуло на поэзию.

– «Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине». Как? – с восторгом взглянула она на капитана. В этот момент она готова была поклясться, что весь огромный каменно-железобетонный мир занимал в ней места меньше, чем лягушка, прыгнувшая в пруд.

– Знакомо, – согласился тот.

– Басё!

Дрейк слышал где-то эту фамилию.

– Японец?

– Да, триста лет тому написал. А как современно!

– Это время Богдана Хмельницкого? – уточнил Дрейк, наливая по второй. – Есть улица такая. Ну, без «б», за Богдана и Басё.

– А вот еще одно: «Снова весна. Приходит новая глупость старой на смену». Правда, замечательно верно? Профессор Тануки от нее без ума!

– Прямо-таки без ума? Что касается глупости – это верно. В Японии, если судить по стихотворению, она приходит только весной, чего не скажешь о нас. У нас она круглый год.

– Как вы правы! Как правы!

– Анна Семеновна. Родился экспромт. На типично российские темы. Вот: «Тучное поле ждет хлебопашца. Трактора нет!»

Анна Семеновна расхохоталась.

– Прелестно! И неоднозначно. В нем бездна вариантов. Третья строчка, пожалуйста: «Нету бензина!»

– «Дороги размыло!» – поддержал Дрейк.

– Хорошо! «Хрен дождется!»

– Ага. «Хлебопашец запил!»

Они целый час изгалялись над третьей строкой одного из первых российско-японских трехстиший, пока не перебрали сотни две вариантов.

Дрейк резко повернулся и почувствовал боль в пояснице.

– Что с вами? – обеспокоено спросила Анна Семеновна.

– Да побаливает немного. Радикулит или как там его...

– К врачу не обращались?

– Что к ним обращаться? В руках скальпель, на языке латынь.

– Да-да-да, я тоже не обращаюсь. Я «от спины» ложусь на стол и задираю ноги. Боль сама сползает. Кстати, где вы пропадали столько времени?

– Пропадал я весьма некстати, Анна Семеновна.

– Зовите меня Анна! При чем тут Семеновна? Если уж на то пошло, мой отец вообще был Зигфрид. А может, и Никифор. Да и вообще, когда вы обращаетесь ко мне, при чем тут мой отец? Я вас тоже буду звать Федором.

– Можно и Фрэнком, – разрешил Дрейк. – Пропадал я потому, что жена моя, царствие ей небесное, преставилась этой зимой. Через три месяца после того, как погибли наш сын со снохой. Весь год прошел «некстати».

– О, простите меня, кэп, – только и смогла вымолвить Анна Семеновна.

Помолчав, она долго разглядывала пространство, что было в коридоре выше головы, вздохнула:

– У моих знакомых, профессора Сазонтьева, вот так и так идут замечательные антресоли...

– Чем же они замечательны? – поинтересовался Дрейк. – Инкрустацией?

– На них покоится хлам династии Сазонтьевых за много-много лет.

– Зачем хранить хлам?

– Как же, архив, фотографии, те же обои... – Анна Семеновна смолкла.

– И что? – не выдержал паузы капитан.

– Я вот подумала: а не заказать ли и мне такие же?

– Вам? Зачем? У вас и так прекрасно все хранится, – Дрейк обвел взглядом комнату. – Все под рукой. А на антресоли лезть надо. Убьетесь еще.

– Хочется, – призналась Анна Семеновна, – давно хочется. Мечта детства. Для полного счастья всегда не хватает капельки.

– Хорошо. Нужны три доски и уголок. Еще дрель, ножовка, молоток, отвертка – нарисую, как в сказке. Гвозди да шурупы. Можно фанеру, если желаете с дверкой.

– Кэп, я ваша невольница! Делайте со мной, что хотите!

– Ну зачем же? – ухмыльнулся Дрейк. – Свобода – главное завоевание женщин в нашей стране.

– Увы, – вынуждена была согласиться Анна Семеновна, – и единственное.

Они еще много говорили о здоровье, семье, молодости, словом о том, чего больше не было, и оттого обоим было немного грустно, но и хорошо. Они будто в четыре руки ткали одно полотно под названием «Вечер».

– Ну мне пора, – Дрейк посмотрел на часы.

– Я вас провожу, мне надо купить папирос.

– Возьмите мои.

– Благодарю. Я хочу проводить вас, Федор. Какое небо сегодня!

– Выше семи небес счастья.

Глава 34

На острове Валькирий

Потом лето ушло, а вместе с ним пропала куда-то и Анна Семеновна. Будто эмигрировала в Новую Каледонию. Как потом выяснилось, Анна Семеновна, разочаровавшись в издании литературно-публицистического журнала, ушла в полугодовой «творческий» отпуск. Натащила из институтской библиотеки гору книг и журналов, закупила сахар, соль, рыбные консервы, лук, томатную пасту, картошку, макароны, и три месяца, не выходя из дома, по восемнадцать часов в сутки писала книгу о влиянии студенческого театра на уровень высшей нервной деятельности студентов и профессорско-преподавательского состава, а также высшего образования в целом. «В последнее время я крепко подружилась с вечерним светом, – говорила она по телефону. – В Японии это означает, корпеть допоздна». Ею были привлечены новейшие данные педагогики, психологии, медицины, множества социологических опросов, а также криминалистики и театрального искусства. Монография, по ее оценкам, «тянула» на шестьдесят печатных листов. Бумагой был завален весь угол комнаты, которую до двенадцати часов ночи она называла «кабинетом», а после двенадцати – «будуаром». А в целом, следуя японской традиции, помещение называлось «Ветка сакуры», что и подтверждала веточка облепихи в бутылке из-под кефира.

– Надо гнать из себя лень, решительно гнать! – убеждала Анна Семеновна перед сном собственное отражение в зеркале. Потом раскланивалась перед будуарным кабинетом: – Потерпи, дружок! Твои стены еще увидят стиль Людовика Четырнадцатого!

Когда Дрейк в ноябре столкнулся с нею возле ЦУМа, он даже вздрогнул – так решительно она бросилась посреди улицы ему на шею.

– Это вы, кэп! – воскликнула она.

– Это я, мадам, – сознался Дрейк.

– Нет, это вы? – не верила Анна Семеновна своим глазам. – Где вы столько пропадали?

Граждане обтекали их стороной, бросая косые взгляды. Уж очень непривычно и неприлично для пожилых солидных людей стоять посреди улицы на оживленном месте и орать, что ни попадя!

Удивительно, почему я начинаю нести всякую чушь, подумал Дрейк. Она, ладно, ей, как женщине, не внове, но я-то, чего я так завожусь? Но, вспомнив своих знакомых, он пришел к выводу, что все они рядом с любой женщиной из нормального человека превращаются в заводную игрушку.

– Что же вы теперь, вдвоем с Машей? – неожиданно другим тоном и даже голосом спросила Анна Семеновна.

Дрейк с удивлением посмотрел на нее.

– Вдвоем, Анна Семеновна.

– Мы же договаривались: Анна.

– Вдвоем, Анна.

– А пригласите, Федор, меня к себе. Я вас не оторву от дел?

– Да какие у меня дела? – вырвалось у Дрейка. – Разве в женских силах оторвать мужика от дел?

– Браво, Федор! – восхитилась Анна.

– Маша будет очень рада. Пойдемте. Возьму только водку и торт.

– Можно, торт куплю я?

Маша встретила гостью восторженно. Она помнила жуткий тарарам, когда к бабе Лиде в гости пришли баба Катя и баба Аня, а с ними еще четверо студентов. Студенты с воплями так брякались на пол, что прибежал перепуганный дед Рыбкин, а баба Аня орала в это время: «Повторить! Вашу мать! Убедительней!» Тогда ей было не до сна, она сидела у деда на коленях и слышала его шепот: «Вот, посмотри, Машенька, три бабушки, три бабы, троебабство какое-то!» «Деда, – спросила она тогда. – А что такое троебабство? Это три бабы?» «Это царство такое, Маша», – сказала баба Аня и расхохоталась.

– Показать рисунки? – сразу же спросила девочка.

– Покажи. Это тебе подарок. Торт и вот, лимонад. Нас угостишь? Обожаю сладкое!

– Я тоже обожаю, баба Аня.

– Ты помнишь, как меня зовут? Умница, – у Анны Семеновны на глаза навернулись слезы. – Что-то жалко мне стало, Федор, вас. Простите. Давайте выпьем. Ой, какие рисунки! Нет, я вполне серьезно. Да ты художница, Маша! Ты продолжаешь рисовать корабли?

– Да, вот это «Золотая Лань» в проливе Магеллана, а вот это «Бонавентура».

– Как, как? Вентура? Актер есть такой, Лино Вентура. Копия – твой дедушка!

– Да, «Бонавентура». На нем дедушка работал генерал-адмиралом.

– До того, как стал капитаном теплохода «Клара Цеткин»?

– Да, зря только с «Клары Цеткин» сняли пушки и паруса.

– Это тебе дедушка рассказал?

– Да, он мне столько всего рассказал о кораблях, что я тоже решила стать адмиралом.

– Станешь, – сказала баба Аня. – Главное, хотеть. Кто хочет, тот и может. Знаешь что? Я решила организовать в институте, где я работаю адмиралом, выставку детского рисунка. И начнем с твоих, а? Ты как, не против? Дашь мне на время рисунки?

– Дам. У меня их пятьдесят четыре.

– Все пятьдесят четыре давай!

Баба Аня до того заболталась с Федором и Машей, что спохватилась только за полночь.

– Ой, Машенька, что же это я, дура старая? Тебе спать давно пора! Да и вам, Федор, с утра на работу; это у меня вечер длится всю ночь, а утро начинается в полдень. Простите, ради бога!

– Да что вы, что вы! Оставайтесь у нас. У Маши есть место.

– Оставайтесь, баба Аня! Я вам еще что расскажу! – и она прошептала на ухо Анне Семеновне: – Но это страшный секрет!

Анна Семеновна удивилась самой себе. Ей и хотелось, и было неудобно. Поколебавшись с минуту, она осталась. Еще добрый час девочка поверяла ей свои «страшные» тайны, рассказывала о длинном-длинном Волгограде, большущем пляже, золотом скрипучем песке, о громадных рыбах и деревьях, выброшенных на берег, о теплой и мягкой воде, которая быстро несет тебя на круге вдоль берега, о чайках-подружках и лучшей из всех вороне Марфуше.

По весне Дрейк пригласил Анну Семеновну на дачу. Участок еще был покрыт снегом. И пока Дрейк отгребал снег от домика и наполнял им бочки для грядущих поливов, Анна Семеновна оттащила на середину участка топчан, скинула с себя одежду и улеглась загорать на топчане. То и дело, протягивая руки к солнцу, она восклицала:

– Как хорошо-то, господи!

Когда встречаются два пожилых человека, они куда обостреннее молодых понимают, что этой встречи в их жизни могло и не быть, а случись она, скажем, через пару лет, ее могло и вовсе не случиться.

После этого пару месяцев они не виделись. Как-то незаметно промелькнули дни.

Уже июньским утром Дрейк поехал на лодке на островок, облюбованный им еще в шестидесятые годы, высадился там, нашел местечко в тени ивы, опустил в воду банку с пивом и собрался рыбачить.

Вдруг он заметил вдали на песке женщину. «А это еще откуда?» – подумал он. Женщина на острове – к полному безрыбью. Женщина встала и направилась в его сторону. Дрейк сделал вид, что не заметил ее.

– О, и вы тут, на острове Валькирий! – послышался знакомый голос.

Анна Семеновна глядела на капитана с воодушевлением. «Неужели опять будут ужимки и прыжки, – подумал он. – Ведь это мы уже проходили!»

– Валькирий? – поднял седую бровь капитан.

– Да, их тут видели как-то в тумане. Двенадцать или тринадцать гигантских теней.

– Пьяные студенты? – уточнил Дрейк. – Отдыхаете?

– Да, от учебного процесса...

– От валькирий. А, простите, как оказались тут? Одна?

– Я тут уже три дня. Друзья забросили на недельку. У меня вон там палатка. Пойдемте, чайку попьем.

Они пили чай, а в небе парил коршун. На фоне серого неба он казался черным. Коршун парил кругами, изредка помогая себе одним-двумя взмахами крыла переместиться с одной воздушной струи на другую. Он летал долго, высматривая на земле добычу и не обращая внимания на птиц, летающих вокруг него. Потом упал и больше не появлялся.

– Вот и все, – пробормотал Дрейк.

– Что? – спросила Анна Семеновна, думая о том же, о чем подумал капитан.

– Коршун в небе чертой вертикальной чью-то жизнь зачеркнул.

Анна Семеновна увидела в этой фразе структуру трехстишия и от восторга у нее едва не брызнули слезы из глаз.

Капитан, вытащив за день всего три рыбешки, но зато, наговорившись с Анной Семеновной обо всем, что произошло у нее за два месяца, поспешил на закате к голодной внучке. А назавтра высадился вместе с Машей на острове Валькирий. День был ясный, в голубом небе чернели ласточки. Когда они пролетали над головой, было видно, что их крылья снизу белые.

Глава 35

Во мгле таинственных желаний, во мгле восторгов молодых

Анна Семеновна с удивлением разглядывала себя в зеркале: она робела перед мужчиной, стойким и яростным, но и ранимым и хрупким, как она сама! К тому же моложе ее на десять лет! Это судьба, решила она, благосклонная судьба. Себя она испросила уже сотни раз: «Он ли?», и внутренний голос сотни раз ей ответил: «Ой, он!» Оставалось выяснить намерения капитана. Пленительные картины супружеского счастья впервые коснулись ее задолго до их наступления. Обычно перерыв между замыслом и воплощением у нее измерялся днями, редко – неделями. А тут – уже и забыла, когда началось. И странно, Анна Семеновна, наряду с планированием «земного» отрезка пути, заглядывала еще и в «небесный», то есть не в буквальном смысле, куда пойдут или полетят их души, вместе или порознь, а как они будут потом.

Анне Семеновне было горько вспоминать о некоторых своих годах – и она старалась о них не вспоминать. Она загнала их глубоко внутрь себя, хотя думала, что, напротив, изгнала их из себя, и они с годами превратились в нечто гомеопатическое, только не оздоровляя организм, а отравляя его с каждым днем все сильнее и сильнее. Так, она долго не могла признаться самой себе, что у нее ужасный, неуживчивый характер, она считала всегда, что он такой у ее мужчин.

Что первый, что второй, что третий муж доставали Анну Семеновну тем, что думали о себе больше, чем о ней. Ладно бы думали – они и заботились только о самих себе любимых. «На кой черт он мне нужен, если я не нужна ему? – всякий раз спрашивала она себя, и всякий раз отвечала: – Конечно, не нужен!» В результате она распрощалась со всеми, оставив от каждого по ребенку. Потом дети вырастали и, не в силах выносить более деспотичный характер матери, один за другим покидали ее навсегда, подтверждая тем самым справедливость поговорки: как аукнется – так и откликнется. С детьми ей не ладилось, скорее всего, по той же самой причине, что и с мужьями: они думали о себе больше, чем о ней, а она всю свою жизнь боролась с проявлением эгоизма во всех его формах. Уже под старость, когда никого не осталось и никого нельзя было вернуть, она поняла, что всю свою жизнь не могла взять в толк простой истины: все остальные точно так же любили и ценили, прежде всего, самих себя, а уж потом всех остальных. А чем, собственно, занималась я сама? За что же я боролась? Ее ошеломила эта простая истина, как в детстве ошеломило Черное море.

Анна Семеновна, прожив жизнь яркую, наполненную событиями, запомнившуюся всем, кто ее окружал, на склоне лет все чаще предавалась в одиночестве своего неустроенного жилища меланхолии. Если бы ее увидели в этот момент коллеги или знакомые, право, они удивились бы, они просто не узнали бы ее! Под утро Анна Семеновна часто чувствовала себя плохо. Ей становилось очень тяжело. Неужели вот так же, думала она, тяжело всем одиноким женщинам? Что же тогда должна испытывать земля, будучи женщиной? А она, как мать, несет в себе не только свою, но и тяжесть всех женщин. Может, от этого на ней творятся всякие катаклизмы и стихийные бедствия?

«Однако, какое счастье, что судьба свела меня с этим пиратом!» – думала Анна Семеновна. Думала она об этом не один день и не одну неделю, прежде чем решила соединить свою жизнь с капитаном. Впервые она так тщательно взвешивала все pro и contra. Уйду на пенсию, решила она, продадим обе наших квартиры в Нежинске и купим одну где-нибудь в Крыму, на скалах или на море. И была не была, в последний раз, ошибка так ошибка! Совершать ошибки в старости не страшно, так как они не успеют уже состариться вместе с нами. Главное, не забыть, что мужчина в состоянии выносить любые женские причуды, кроме тех, что ограничивают его собственные.

То, что она несчастна, Анна Семеновна поняла, когда увидела Дрейка. И не потому, что судьба не свела их тогда, когда сводит людей для счастья, а что она сама по себе, и только из-за своего характера, одинока и несчастна. Ей не на кого опереться в жизни и некому подставить плечо, в доме некому забить гвоздь, а ей некому вставить шпильку. Не с кем потешиться, не с кем поругаться, некого обмануть, не с кем обмануться. Она поняла это, увидев в Дрейке неистребимое его одиночество, невостребованную душу, не нужную никому жизнь. Какой мужик пропадает! Да что же делается такое в мире: как мужик не мужик и баба не баба, так на тебе – и женаты, и замужем; а как что стоящее – так врозь и бесплатно! Несправедливо, Господи! Одинокая женщина особенно остро чувствует свое одиночество тогда, когда встречает такого же одинокого мужчину. И эта острота чувств подчас помогают ей (и ему) избавиться хотя бы на время от одиночества.

Анна Семеновна зашла в зал и едва не упала, поскользнувшись на полу. Потекла батарея – этого только не хватало! Нет, это черт знает что! Ни на что не хватает времени! Даже на самое заурядное домашнее хозяйство. Не она занималась хозяйством, а хозяйство занималось ею. Домашнее хозяйство, лишившись призора, дичает и становится опасным. И стоит его задвинуть на второй план, как оно тут же выдвинет себя на первый: потечет кран, засорится канализация, затопят сверху, перегорит лампочка, сломается в замке ключ, в щели начнет свистеть декабрьский ветер. Анне Семеновне, понятно, приходилось все бросать и, чертыхаясь, спасать себя и квартиру. Вот тут-то самое место мужику с руками.