Текст книги "Солнце слепых"

Автор книги: Виорэль Ломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Марфуша то ли отбилась от стаи, то ли просто тянулась к человеку. Несколько дней назад на острове собралась громадная стая ворон. Они все разом орали, заглушая все звуки на свете. Так орут они обычно тихим морозным утром в последние дни зимы. Каждая ворона орала «да», а вместе получалось «нет». Совсем как у людей. Орали до тех пор, пока не гаркнул их барон: «Кончай базар!» Все вдруг заткнулись, помолчали, подумали, почистили клювы о песок и палки, потом, вновь заорав, разом взлетели и подались в другой конец острова. На несколько секунд показалось, что началось солнечное затмение. Марфуша и еще несколько ворон остались и кричали вслед стае что-то вроде «Придурки! Придурки!» или чуть мягче «Дуры! Дуры!»

Марфуша всеми днями кружила около Маши, приветствуя каждый шаг девочки. Когда девочка днем спала в тени краснотала, ворона тоже кемарила где-то в тени, но стоило Маше проснуться, ворона была тут как тут, с криком летала над ней и звала девочку к реке или, наоборот, вглубь острова. А может, и вверх с собой, только вот у Маши пока это не получалось. Маше стало казаться, что она начинает понимать не только поведение птицы, но и ее язык. Когда вороне хотелось просто полетать над бегущей по песку девочкой, она кричала «Кар-кар!», а когда ей было жарко, и она не прочь была спрятаться в тени, она переходила на утиный язык: «Кря-кря!» Когда же, по мнению Марфуши, девочке угрожала опасность, она раскатисто кричала: «Кр-р! Кр-р!» Если Маша куда-то пряталась (специально или невзначай), ворона сходила с ума, металась над тем местом, где по ее разумению должна была находиться девочка и отчаянно звала: «А! А! А!» Да и ворона, что называется, с лету поняла Машин язык. Стоило Маше сказать: «Марфуша, вон там собака забрела на пляж», и ворона мчалась навстречу собаке и ругала ту, на чем свет стоит. Федор Иванович думать не думал, что вороны способны нянчиться с детьми. Такую помощницу бог послал!

Как-то раз ворона позвала Машу за собой. Девочка побежала следом. Марфуша привела ее к громадной вербе, уселась на ветку и беспокойно раскаркалась. Девочка глядела на нее. Ворона свесилась и, указывая куда-то вниз, кричала: «Там! Там!» Под деревом, в стороне, Маша увидела дохлую птицу. Это была ворона. Птицу, должно быть, кто-то убил камнем, у нее была разбита голова. Девочка подошла к ней и поглядела на Марфушу. Ворона слетела с ветки, на лету коснулась грудью трупа своего сородича и молча улетела. В этот день Маша ее не видела.

На другой день Марфуша спала рядом с Машей. Ворона сидела возле девочки, ткнув голову, как гусь, под крыло. У нее это не получалось, и было забавно смотреть, как она старается засунуть голову себе под мышку.

Федор Иванович выбрал место тихое, хоть и далеко от причала, и самое чистое. Приходилось идти, погружаясь по щиколотки в песок, не меньше четверти часа.

Вроде как вдоль реки, но сушь кругом необычайная! Ни травы, ни деревьев. Песок один. Песок, песок, песок... Еще так трудно было идти, ноги увязали по щиколотки. И в то же время слышу, вода журчит, бежит... И все мимо меня!

И так получилось, что это же место приглянулось еще пяти-шести отдыхающим, и уже к середине июня все знали друг друга не только по именам, но и по фамилиям, и своим кружком играли в волейбол, перекидывались тарелкой, бултыхались гурьбой в воде. Там было обычно два-три юноши и столько же девушек, две-три устойчивые пары не самой худшей поры человеческого времени. Девчата были из педагогического, а ребята из медицинского.

– Педики энд медики! Медагоги энд педагоги! Вставайте на ноги! Айда купаться! – орал вдруг кто-нибудь из них, и все шестеро летели в упругую воду.

Вода от неожиданности взрывалась, и до неба, обдавая летящих чаек, взлетали вопли, брызги и свет.

– Подружка? – как-то спросил самый смешливый из компании у Маши, указывая на ворону.

– Лучшая! – ответила та и добавила: – Ее звать Марфуша.

Студенты стали называть Марфушу по имени и, протягивая печенье, манить, как курицу: «Цып-цып-цып!» Ворона игнорировала все их призывы и брезговала угощением. Только строго и загадочно глядела на всех.

– Гордая! – смеялись ребята и бросали ей угощение. Подумав с минуту, Марфуша ковыляла к печенью.

Беззаботный отдых не предполагает тягостных раздумий, поэтому все шло как нельзя лучше. Федор Иванович особо не уставал от своих забот, они сваливались разве что в выходные дни, когда народу прибывало в пять-десять раз больше. А среди недели это были одни и те же отдыхающие да еще залетные гости по командировочной или по актерской части. Раза два в неделю высаживались на остров пассажиры или туристы с проходящего теплохода. На отдыхающих по путевкам была какая-то своя тайна и круглая печать, которая означала «Строго конфиденциально». В свой круг отдыхающие с теплохода, естественно, никого не допускали и довольствовались малым, но своим.

Вот и на этот раз высадились бездельники с трехпалубного теплохода. Как нарочно, студентов в тот день не было. На их месте и расположилась разношерстая компания. Марфуша восприняла незваных гостей как потенциальную опасность и просигналила Маше: «Кр-р! Кр-р!» Девочка успокоила ее. Гости, естественно, тоже обратили внимание на Марфушу и, понятно, пытались приманить ее своими подачками. Ворона не шла, и они бросили эту затею.

Когда через пару часов купания, совмещенного с возлиянием, все направились к теплоходу, несколько человек задержались, остановившись в сторонке. Они глядели на ворону, и, казалось, спорили о чем-то. Поспорив, ударили по рукам. Слышно было, как они крикнули своим: «Сейчас! Минутку!»

Марфуша подковыляла к кучке оставленных объедков и стала рыться в них. Вдруг она вскрикнула, дернулась, взлетела на метр и тут же рухнула на землю, пронзительно вскрикнула, безуспешно пытаясь взлететь, и, издав жалобный человеческий стон, замолкла.

В группе зашумели, заорали, засмеялись, кто-то захлопал в ладоши, а одна девица кинулась целовать парня в синих шортах. Ноги у парня были белые и толстые. Маша подбежала к вороне. У той уже закатывались глаза. Из клюва торчала толстая леска. Марфуша проглотила что-то, наживленное на рыболовный крючок. Конец лески был закопан в землю и не позволил взлететь.

Девочка стала биться в истерике. Отдыхающие с теплохода умолкли, лишь парень в синих шортах хлопал себя по ляжкам, довольно смеялся и покрикивал:

– Я говорил! Я говорил! Гони, Кузя, ящик пива!

Дрейк почувствовал, как у него отнимаются ноги. Он, хромая, подошел к парню и «хуком» усадил его на песок. Хотел пнуть, но вместо этого плюнул на него и, страшно выругавшись, вернулся к Маше.

У девочки был остановившийся взгляд. Она не плакала больше, молчала, смотрела на неподвижную ворону. С трудом разогнувшись, Дрейк снова подошел к туристам и, глядя в песок, тихо произнес:

– Уматывайте! А то всех убью!

Те стали пятиться и быстро ретировались. Бесчувственного парня утащили под руки.

Марфушу похоронили под тем деревом, куда она водила Машу посмотреть на убитую людьми ворону. Дед выкопал ямку, Маша положила Марфушу в свою панамку, поцеловала ее и опустила в ямку.

– Спи спокойно, Марфуша, – сказала она. – Я тебя никогда не забуду. Никогда!

Дрейк засыпал ямку и пошел выпить с рыбачившим на острове приятелем. Машу взял с собой. Она послушно поплелась за ним, как совсем еще недавно ходила и летала за Машей Марфуша. У деда не было сил вести девочку за руку. С большим трудом он преодолел песчаную пустыню острова и там, вдали от людей, хмуро чокнувшись с приятелем, выпил полный стакан теплой водки.

Глава 20

Сколько бабок надо на девок?

– Федя! Федор! Дерейкин! Оглох, что ли?

Дрейк оглянулся. За крайним столиком с кружкой пива сидел лысый толстяк в речфлотовской форме. Пиво было под цвет его глаз.

– Гришка? Сто лет, сто зим! Ну, ты и раздался! Тоже за сто, наверное?

– За сто, – благодушно согласился толстяк. – Даже после бани, тэ сазать.

– В речфлоте?

– А то где же. Забыл? Я же водный после войны кончил. За эти годы поумнел и сам не заметил как. Умнеешь как-то незаметно, тэ сазать.

«Незаметно, – подумал Федор. – Вообще как-то незаметно от лет, когда о жизни знаешь очень мало, перескакиваешь к годам, когда о ней не знаешь ничего».

– Ты-то на пенсии? – поинтересовался Гришка.

Какой Гришка? Сейчас уже Григорий. Как же его по отчеству? – не мог вспомнить Дрейк.

– Сам не пойму. До пенсии еще три недели, а на пенсии уже три месяца.

– Я что-то тоже не врублюсь. Ну да ладно! А я тружусь. Не отпускает начальство, понимаешь, полезен еще, тэ сазать.

– Полезное свойство быть полезным...

– А чего тебя не видно совсем? Ты не в Волгограде, что ли, живешь?

– Да где только не мыкался, – сказал Дрейк.

– Значит, пока не вышел... Права и все такое еще действуют? Погоди, мы что-нибудь придумаем. Ты же капитан? Корочки целые? Здесь?

– Целые-то целые, и где им еще быть, раз я здесь. Боюсь, по здоровью не пройду.

– Здоровье – не твоя забота.

Дрейк усмехнулся:

– Ну, вообще-то да, не моя.

– Вот-вот. На сто не обещаю, но на девяносто пять попробую подсобить тебе. Здоровье! Шутишь? Ты еще подкову, небось, гнешь? Вон кулачища! Ты где сейчас?

Дрейку почему-то не хотелось открываться перед Григорием Расходовым. Тот был типичным середнячком, которые Дрейка всегда раздражали. Если из всех людей вычленить то типичное, что есть в каждом, и слепить из этого одного человека, получится типичный проходимец. Расходов был именно таким чуть ли не от рождения. Оттого, наверное, у него сейчас такой самодовольный вид. Расходов еще в юности собирал, как пылесос, любую информацию о всех своих знакомых и любил, при случае, пустить пыль в глаза. И Дрейк уклончиво ответил, что в Волгограде остановился у знакомых. А вообще жить ему, по большому счету, и негде, кроме как в Волгограде. И что он один, совсем один, как перст. О Маше не сказал ни слова. И о том, что у него тут домик, что он уже третий месяц живет тут и работает на пляже, тоже решил не говорить. «Странно, – почесал он себе затылок, – чего это я осторожничаю?»

– Ну, тогда тем более, раз тут и живешь. Завтра приходи в порт, на втором этаже направо мой кабинет. Табличку увидишь, не заблудишься. Сообразим тебе катерок. А то мы сразу двух капитанов лишились, понимаешь. Будешь барыг с бабьем на пляж катать.

– Перекатал я их! – сказал Дрейк. Он в этот момент необычайно ярко вспомнил, как искал отдел кадров в речпорту, вагончик, ворону, вылетевшую в дверь. Уж не Марфуша ли то была? Сколько воды утекло с той поры!

– Тем более, не привыкать! Зарплата нормальная. Как везде. Не работа, а один кайф!

– Работают лишь за малые деньги. За большие можно и не работать.

Расходова эта реплика чрезвычайно развеселила. Он даже записал ее себе на календарик. Чтоб потом при случае «тэ сазать».

И правда, с трудоустройством у Дрейка никаких проблем не возникло. Не понадобилось никому от него и волгоградской прописки. Купальный сезон был в разгаре, и Дрейк привычно катал горожан с восьми утра до десяти вечера. Больше нравилось ему работать с утра, так как и сам он был посвежее, и граждане не такие перегревшиеся и пьяные, да и жары особой не чувствовалось. Машу пришлось на время определить к давним Лидиным знакомым, жившим в центре города. Федор дал им пятьдесят рублей, на том и поладили. Маша восприняла городскую жизнь спокойнее, чем ожидал дед. У нее появились друзья, и она не скучала. Тем более, арбузы пошли, дыни, груши, виноград – поскучай тут за ними!

Несколько дней Дрейк блаженствовал в своей рубке.

По воде кверху килем плыло много осетров. Попадались даже белуги, громадные, как опрокинутые лодки. Все тут приложили руку: и плотина, и браконьеры, и тяжелые металлы на дне реки.

Каждый раз, проплывая мимо надписи на бетонной стене «Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева», Дрейк сжимал губы. Каждый раз он поминал тех, кто здесь выстоял и не выжил. Среди них числил и своего сына Василия. Раз насмерть, значит, здесь.

Как-то в конце смены подошли двое.

– Поехали, старик, в затон, – не терпящим возражения тоном сказал один из них. Видок у него был: ковбой, да и только! Из «Великолепной семерки», только «шестерка».

– Какой затон, внучики? Меня бабка дома ждет.

– Бабка у него! – хмыкнул ковбой. – Слышал, Шпон? Дурень! Мы тебе таких бабок отвалим, свою позабудешь. Тебе сколько бабок надо на девок?

– Вообще-то одной хватает.

– Короче, дед, поехали! Начальство в курсе, договоренность на самом высшем уровне. За сверхурочные получишь сполна.

– Чего вам надо, ребята?

– Чего нам надо – то наша забота. А твоя – делать то, что надо нам.

– Непривычно мне это.

– А ты привыкай!

– Вень, чего-то он дюже разговорчивый! – подал голос второй.

– Это ничего, он же не знает, Шпон, кто мы такие, – успокоил приятеля ковбой Веня. – Вдруг мы с тобой замыслили что-то незаконное! Ты только не думай, дед: документов и проездных билетов мы тебе предъявлять не будем. Поехали!

На причале в планы двух приятелей, похоже, были посвящены, и никто не поинтересовался, куда пошел катер. Даже странно как-то, подумал Дрейк. Такой учет трудовым минутам и график, как на аэродроме, а тут – на тебе!

Уже в сумерках пристали к берегу. Встретили несколько человек.

– Сиди у себя, дед, и не рыпайся. Скажем, когда ехать.

Закатили несколько бочек, занесли несколько ящиков. Приказали отчаливать. В город поехало человек семь-восемь. На причале сгрузили свое добро в грузовик.

– Это тебе, – сунули пачку кредиток. Деньги пахли сыростью.

Дрейк прикинул: многовато. Полпачки вернул.

– За сверхурочные беру. Остальное не мое.

– Тут все не наше! – хохотнул Веня. – Бери!

– Тем более.

– У-у! Да он принципиальный! Слышь, Шпон? Принципиальный, говорю. Идейный. Фронтовик, небось?

– Угу, фронтовик, – Дрейка стала забирать злость.

– Ладно, некогда нам тут с тобой лясы точить! Завтра в это же время. Как штык!

С утра Дрейк зашел к Расходову.

– Твоя затея? – спросил он.

Расходов тускло посмотрел на Дрейка.

– Ты о чем?

– Без меня, меня женил?

– Женил?

– Не прикидывайся. В браконьеры кто меня записал?

– Дверь прикрой. Чего ты дергаешься? Обидели, что ли?

– Я в твоих махинациях больше не участвую!

– Вот посмотри, – Расходов протянул Дрейку фотографию. На ней Дрейк брал деньги у Вениамина. Все четко видно, как в ковбойском фильме. – Сейчас у нас, как видишь, все общее, тэ сазать, даже башли.

– Как это они умудрились сфотать?

– Спецы, черта снимут. Они не такое умеют. Советую подумать. Пару минут. У меня больше времени нет, господин поверенный посол ждет! – неожиданно захохотал Расходов.

Дрейк, не попрощавшись, вышел.

Вечером было то же самое. А потом.

– Все, дед, три дня перекур. На работу можешь не выходить. Сам сказал. На той неделе выходи в первую смену, – распорядился ковбой. – Будет спецзадание. Ответственнейшее! В плавание пойдем, почти в загранку! Планы партии, е-мое!

– Планы партии – бабки народа! – пошутил Шпон.

Во вторник пристали к острову.

– Жди нас тут. Купайся, загорай! Чего девок не захватил? – ковбой был в хорошем настроении. – Погонял бы их, голеньких! Бабка не позволяет?

– Бабки.

– О, смышленый стал! Одна ходка осталась, адмирал. А там – покой!

– С расчетом?

– Все будет: и покой, и расчет. Говоришь, прописки нет? Мы тебе и прописку организуем. А, Шпон?

– Организуем, – успокоил тот.

– Отдохну, – сказал Дрейк.

– Отдохнешь, – согласился Веня. Салага, а уже загребной!

Ковбой, Шпон и еще трое вывели из кустов моторку, и пошли вниз по течению к другому берегу.

– Жди нас в начале десятого! Во всеоружии будь! При параде! Фронтовики, наденьте ордена! – загорланил Вениамин.

Да, не выпутаться, понял Дрейк. Паршивые дела! Прописки нет волгоградской. Откуда узнали? От Расходова. От кого же еще? Пожалуй, сегодня и пропишут в волгоградской земле. Или в воде. Да, скорее в воде. Пора рвать когти! Полундра, братва! На чем же переправиться? На катере – сразу увидят. Не уйти. Дрейк на всякий случай осмотрел кусты. Лодки, разумеется, не было. Поднялся на катер. Не на круге же, в самом деле, плыть! Ножки кверху, и ручками грести. Пожарный щит, стулья, скамейки... Несерьезно как-то. Надо вплавь. Лишь бы баржа не накрыла да нога не подвела. Раненую в мае сорок пятого ногу от нагрузок часто сводило судорогой. Дрейк на всякий случай помассировал ее, присел несколько раз. Его шатнуло, и он зацепился рукой за багор. Рукав рубашки порвался, а из пореза брызнула кровь. Этого только не хватало! Дрейк оторвал рукав и обмотал порез. Вдруг ему пришла в голову спасительная мысль. Устроим-ка этим недоноскам Агату Кристи!

Дрейк нашел в трюме мешок, насыпал в него песок и волоком оттащил мешок к воде, а потом по дну реки, пока вода не стала по шею. «Смоет след, – подумал он, – а может, и останется. Не помешает». Он вытряхнул на глубине из мешка песок, а в мешок положил камень и забросил его в воду выше во течению. Несколько раз прошелся босиком и обутый вдоль следа от мешка, а на пригорке покатался по песку, поползал на коленях, бросил палку и черенок от лопаты. Тут же окровавленный рукав рубашки. Подумал и оторвал от рубашки второй рукав, а от штанов пуговицу. И даже крякнул от удовольствия. Пожалуй, одного рукава хватит, окровавленного, решил он, подобрал и засунул второй рукав в карман. Затем снял с пожарного щита кирку и стал крушить на катере все, что попадалось под руку. Опомнился, когда катер стал похож на искореженную его судьбу. Отвечать теперь придется Расходову за испорченное госимущество, подумал он. И с этой мыслью нырнул в Волгу и поплыл к городу. Катеров и пароходов на пути, вроде, не было. Только далеко внизу ползла баржа. Успею, решил Дрейк.

Когда полпути было уже пройдено, появилась посудина. Она шла по течению бесшумно, как судьба. Дрейк плыл, экономя силы и не глядя по сторонам, и почувствовал ее буквально в последнюю минуту через давление воды. Вода словно предупредила его об опасности. Дрейк даже не разглядел толком, что это было: баржа, теплоход, катер? Он успел уйти вглубь, и яростно разводя руками и ногами, как лягушка, стал огибать посудину под ее днищем. Против течения идти было тяжело. У Дрейка уже не оставалось воздуха в легких, а проклятое брюхо все ползло и ползло, ползло и ползло... Наконец появился срез посудины, буруны, черная масса отваливала в сторону. Дрейк конвульсивно глотнул воду, но удержался и не глотнул второй и третий глоток – этого вполне бы хватило на вечный покой и расчет. И тут он с ужасом почувствовал, как ему ногу свела судорога, и он не может пошевелить ею. Была бы иголка, ткнул и снял бы спазм. Дрейк согнулся и попробовал укусить себя за икру. Не получилось. Кожа была скользкой, а нога твердой, как камень. Дрейк непроизвольно сделал еще глоток воды. Судорожно взмахнул руками. Но взял себя в эти же руки и попробовал укусить сведенную судорогой ногу еще раз. На этот раз ему удалось прокусить кожу, но боли он не почувствовал. Судорога растаяла в воде вместе с темной кровью. Дрейк не понял, как очутился на поверхности. Он лег на спину и глядел в небо. Ему было все равно: надвигается ли на него новая баржа, догоняет ли катер или лодка с недоносками, или, может, его несет к срезу Ниагарского водопада... Он понял вдруг, что все они не стоят даже одной беспокойной мысли, ибо не они главное в жизни. Главное в жизни это все-таки сама жизнь. Он отдохнул и, по-прежнему не глядя по сторонам, доплыл до берега. Выбрался на песок. Выжал рубашку, вынул из брюк рукав рубашки, завернул в него камень и бросил в воду. Выжал брюки. Потом позвонил из автомата в милицию и сказал, что видел, как на Безымянном острове убили человека. Мужчину. Недалеко от причала. Да-да... А потом затащили в воду и бросили. Я как раз на моторке мимо шел. Нет, меня не заметили. От острова? Далековато был. В бинокль смотрел. Кто? Сидоров Иван Петрович. Аппаратчик химзавода. Адрес? Советский Союз.

Через пару часов Дрейк собрал нехитрый свой скарб, зашел к Лидиным знакомым, поблагодарил их и забрал Машу. На центральном телеграфе ему выдали телеграмму от Рыбкина. Дрейка, в связи с уходом на пенсию, наградили орденом «Знак почета». У всякой почетной награды привкус подачки, подумал он.

Глава 21

Запах дешевого одеколона

«Эх, Лидка-Лидка... – бормотал Федор, ворочаясь на третьей полке вагона и вспоминая тот ранний час, когда Лидка нагрянула к нему в общагу, а он ее так обидел. – Что же ты тогда ушла? Дала бы мне по морде, я и успокоился бы. Не ушла бы тогда – может, не ушла бы и сейчас? Кто его знает, как сложилась бы наша жизнь? Может, и войны не было бы? Кто ж его знает, может, это я той обидой ее развязал?»

Дрейк сполз с полки, поправил на притулившейся в углу Машеньке платьишко, вышел в тамбур, закурил. Мимо грохотала степь. «И Кати не было бы, – продолжал размышлять Федор, – и всех моих дурацких судорог потом.»

В тот день он пошел в парикмахерскую. Заняв очередь, он взял со столика журнал «Советская женщина» и уселся на стул возле раскрытого окошка. Рассеянно перелистывая журнал и думая о чем-то своем, Федор почувствовал вдруг, как у него сильно забилось сердце и всего охватило волнение. Ничего не понимая, он приподнял голову и осмотрелся.

Несколько человек сидели на стульях в ожидании своей очереди, одни листали газеты или журналы, другие глядели в просвет занавесок в женский и мужской зал. Бубнило радио, за окном слышался крик детей. Резкий запах дешевых духов и дешевого одеколона волнами гулял по помещению, подгоняемый легким дуновением ветерка из открытого настежь окна. По полу перекатывались несколько белых, рыжих и черных волос.

Ничего такого, что могло бы взбудоражить весь организм, Дерейкин не обнаружил. Он опустил глаза в журнал и вздрогнул. Со страницы на него смотрела, улыбаясь, Катя. На ней был наряд королевы, и сама она выглядела как королева...

Постой, когда же было это? – Федор задумался. В сорок восьмом? Сорок девятом, однако... Загремел за окнами мост. Под ним прохладная вода, пахнет тиной, покой...

Статья была посвящена городскому драмтеатру, главному режиссеру Славскому и приме театра Екатерине Дерейкиной. «Она что, по-прежнему Дерейкина?» – поразился Федор. Он не раз слышал от знакомых о том, что в драмтеатре ставят хорошие спектакли. Хвалили режиссера и некоторых актеров. Называли и Катю: первая твоя жена. Федор почувствовал себя уязвленным – он не предполагал, что Катя может иметь всесоюзный успех, да еще под его фамилией. «Видно, она была права, когда так рвалась в театр, а я – нет, раз ни черта не понимал тогда», – подумал он.

Дерейкин с нетерпением дождался вечера и пошел в театр.

– Я на часок, – бросил он Лиде.

На афише увидел, что сегодня премьера спектакля «Анна Каренина» и закрытие театрального сезона. «Надо же, – подумал Федор, – как все сошлось». Он удивился, что в кассе не оказалось билетов, но ему, правда, тут же повезло с «лишним билетиком». В зал он зашел со вторым звонком. Место было в седьмом ряду партера, крайнее слева. Его поразило, что собралось столько нарядно одетой публики, и все сидят с какими-то торжественными лицами. «Ничего, от меня тоже неплохо несет «Шипром», – подумал он.

Дерейкин развернул программку. В главной роли была Катя. Режиссер спектакля, понятно, Славский. Федор почувствовал волнение, ему стало вдруг неспокойно и тоскливо. «Так, должно быть, пережидают последние секунды на суде перед вынесением приговора, – подумал он. – Хорошо, что мне тогда не пришлось испытать их».

«Испытай сейчас!» – шепнул ему голос, он вздрогнул, оглянулся по сторонам. Все были заняты своим делом, заключавшимся в радостном ожидании действа. Удивительно, как у людей меняются лица, будто они снова погружаются в детство. «Может, и у меня такое же лицо?» – подумал Дерейкин и пригладил пятерней голову.

«Снится, – снова я мальчик, и снова – любовник...»

Тоска пронзила Федора насквозь, волчья тоска, как тогда, под утро, когда он отчаялся разыскать в Воронеже Фелицату, и потом, когда не знал, где искать Изабеллу.

Секунды томительно тянулись, тянулись и не рвались. Зря пришел, уже стал жалеть Дерейкин. Кто же ходит в театр один? Он как-то беспомощно (да-да, беспомощно, он это видел сам) огляделся по сторонам. В основном сидели пары, но были и одинокие зрители, как правило, женщины.

«Вот ведь интересно, – думал Федор, – можно составить столько пар из меня и любой из них, а не составишь! Кому я нужен сейчас, с моей рожей и моей жизнью? Да и кто нужен мне?» Удивительно, что он забыл о Лиде, будто ее и не было совсем! Когда он осознал это, ему стало очень стыдно.

Свет вроде стал еще ярче. Нет, одиноких женщин пруд пруди. Вон их сколько! Вон, вон и вон... Треть зала вообще состояла только из них: вдов, разведенок да незамужних. Дерейкину стало чуть-чуть спокойнее. Он только подумал: «А почему бы среди них не оказаться и Лиде, ведь она сейчас тоже одна?» Стал гаснуть свет...

Все первое действие Дерейкин чувствовал себя очень напряженно. Ему сначала казалось, что Катя заметит его с первой же минуты (хотя что ж тут такого, если б даже и заметила?), потом вдруг стало страшно, что у нее выйдет что-нибудь не так, а в конце действия он вообще запаниковал: что ему делать, если у Кати будет полный успех – подойти поздравить, передать записку? Какая записка? Это же не партсобрание! То, что он ничего не обязан делать, ему не приходило в голову. Он вдруг почувствовал себя вновь солдатом, совершающим то, что он совершает, почти бессознательно. Но что-то надо было совершить!

Последних слов со сцены и аплодисментов он не слышал, да и не видел ничего. Очнулся, когда подошла его очередь в буфете. Он выпил что-то, положил конфетку в карман и вышел в фойе.

Стены были увешены фотографиями. Ее фотография была на самом видном месте, рядом со Славским. Она на ней не была похожа на ту Катю, что была в журнале, и совсем не такой, как в сегодняшнем спектакле. Но и совсем не такая, как в госпитале или дома, на фоне раскрытого в ночь окна. Здесь она была другая.

Сегодня она играла (Федор чувствовал это) «на нерве». У нее это бывало, когда напряжение предыдущих дней, сдерживаемое ею изо всех сил, вдруг прорывалось в бурные откровения «кипящего настоящего» (так ты говорила, Фелиция?), и если кто попадал под них, его увлекал этот страстный и неудержимый поток. Со стены смотрела на Федора не Катя-актриса, не Катя-жена, смотрела на него с легкой печалью Фелиция. А может, Изабелла? Какая? Да не все ли равно! Любая из них, ведь в памяти была только одна!

Федор тряхнул головой, еще раз взглянул на стену, почувствовал страшную горечь во рту, машинально достал конфетку и ушел из театра.

Завершил он свой театральный выход бутылкой водки, чему Лида была несказанно рада, так как Федор совсем как не мужик стал – два года ни капли в рот, даже ей не позволял притронуться к алкоголю.

– Где был? – спросила после ужина Лида.

Федор посмотрел на нее, не зная, сказать или нет, поколебался пару секунд и ответил:

– К Глазычеву заходил. На пенсию мужик пошел.

Глава 22

На глухом полустанке

Лида легла спать, а Федор вышел в коридор и стал просматривать под тусклой лампочкой газету. Газета невыносимо громко шуршала, он свернул ее и засунул за ящик. Выкурил уже три папироски, но домой заходить медлил. Дерейкин чувствовал, что его начинает забирать. Два раза он молчком уходил из дома в подобном состоянии «на улицу», кантовался у приятелей или в сквере, а через несколько дней так же молчком возвращался. Лида ни о чем его не расспрашивала, и Федор был благодарен ей за это. Он не оправдывался, не старался смягчить обстановку, он продолжал жить так, как будто она, его жизнь, никак и не прерывалась. А Лида все несла в себе, и ей было жалко и себя, и – она ничего не могла поделать с собой – Федора.

Она и в первый раз, и в другой хотела сказать ему, что он свободен и волен поступать, как ему угодно. Но он возвращался, пару дней молчал, что-то переваривал в своей душе, а потом все возвращалось на круги своя. И он не вспоминал, не хмурился, и она ни словом, ни жестом не выдала сжигавших ее чувств. Ей, конечно, хотелось узнать, по каким дворам мыкается ее муж, и чья юбка у его ног, но вполне вероятно, он и не по бабам ходит, и даже не по дружкам своим, которых у него, кстати, не так уж и много. Да и все они мужчины серьезные, семейные – кто же это из них станет у себя принимать беглеца из чужой семьи?

Лиде было очень больно. То счастье, которое надеялась она получить, выйдя замуж за основательного мужика, а Федор был очень основательный – и образован, и грамотен, и силища какая, и должностями бог не обидел, – но вот переперчил Создатель его организм чем-то пряным, не житейским совсем. Мечтательности в нем, фантазий неуемных – как в ребенке! Иногда кажется, что он и не взрослой жизнью живет, а той, что у него в детстве была. Разве можно так, Господи? Кто бы подсказал – что делать? А и подскажи, Федор вряд ли послушается, будет жить по-своему, как оно только одному ему видится. Господи, за что мне судьба такая? – убивалась Лида, но тут же просила у Бога прощения за то, что чересчур жадна до чужой души.

Она еще до войны знала все и о его институтских девушках, и о трагедии, постигшей его невесту, у нее еще имя такое интересное было, Эсмеральда, кажется. Ой, какая Эсмеральда? Он же про Изабеллу все рассказывал – Изабелла! Знала и о первой его жене Екатерине, актрисе театра, догадывалась и о присутствии еще одной, а может, и нескольких женщин, которые опалили ему душу почище его лица и теперь уже никогда не оставят его в покое. Одно было странно ей, что он по натуре своей не был кобелем каким или, как это красиво говорят, Дон Жуаном. Самый простой парень, мужик, каких тысячи, но что-то в нем было не совсем простое, что-то тянуло к нему даже тех женщин, к которым он сам был глубоко безразличен. Да ему вообще бабы не нужны! – как-то пришла ей в голову шальная мысль, и она так крепко застряла у нее в голове, что со временем благодаря ей Лида успокоилась и вообще перестала переживать по поводу Фединых «бегств» из дому. А с годами он и вовсе перестал отлучаться куда. Ему вполне хватало уединения во время его рейсов по Неже, которые занимали иногда несколько недель. Было у него там чего с кем на его теплоходе, не было – Лиду уже по большому счету и не волновало. Зарплата в дом поступает, мужик ухожен, уважаем – чего еще бабе надо? Приласкает иногда, никогда не обидит, слова обидного не произнесет. Одна помощь по дому и зависть от окружающих баб.

Да, и сейчас его забрало. Он вышел из дома и побрел в сторону вокзала. На вокзале купил водку, хватило на чекушку, выпил ее из горла, отломил веточку пихты и закусил горько-кислой хвоей. Уже за полночь он попал на какой-то глухой полустанок. Три скамейки, пара домишек, здание станции, как спичечный коробок. Жить не хотелось. Переночевать он решил на скамейке. Но сон долго не шел. Круглые часы уже показывали третий час. Сон, как робкий щенок, боится спрятанной ярости. Федор усмехнулся, подумав об этом. И тут же размягчился. Лег на жесткие брусья скамейки, подложил под голову кулак и закрыл глаза. Незаметно задремал. Почувствовав на себе взгляд, он открыл глаза и увидел трех парней, усевшихся на соседнюю скамью. Никого больше не было вокруг. Федор закрыл глаза, сдерживая себя, на счет десять внезапно открыл их. Троица была рядом. И один из них уже наклонился над ним. Федор встретил его сосредоточенное лицо коротким прямым ударом, и лицо запрокинулось и упало сбоку вместе с обмякшим телом. Дерейкин сел и стал ждать продолжения событий. Продолжения не последовало. Воинство ретировалось, оставив на полу свою треть.