Текст книги "Солнце слепых"

Автор книги: Виорэль Ломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Ему казалось, что он долго-долго идет босиком по песку, потом по шлаку, подходит к дому Вороновых, медленно открывает дверь в воротах, поднимается на крыльцо, стучит в дверь. Выходит мать Фелиции, похожая на повзрослевшую Изабеллу. Он спрашивает у нее, где ему можно найти в Воронеже Фелицию, не Изабелла ли она? Мать странно смотрит на него и, коротко спросив: «А зачем?» – вежливо, но непреклонно выпроваживает его вон и закрывает за ним двери в воротах на засов.

Глава 26

Портреты на стенах

В дверях деканата Федор столкнулся с Челышевым буквально лоб в лоб.

– Ты чего носишься так? – спросил Дерейкин, почесывая лоб.

– Тебя искал, – ответил Борис. – На свою голову.

Они вышли из деканата и направились в аудиторию на консультацию.

– Подготовился? – спросил Борис.

– Чего там готовиться? Учебник с конспектами полистал, и вся готовка!

Челышев покивал головой. Он знал цену отличным отметкам и настоящую цену студенческой браваде. Ему, как и Дерейкину, учеба давалась легко, но сама легкость доставалась тяжело, как посмеивалась Изабелла, «невидимой миру зубрежкой».

– Тебе от Беллы привет.

– Спасибо. Ей тоже.

В аудитории они сели рядом, а после консультации вместе спустились в раздевалку и вышли на улицу. День был ясный, горевший на солнце снег выбивал из глаз слезу.

– День-то какой! – прищурился Челышев. – А вон и Белла.

Федор резко обернулся и увидел ее глаза, одни только глаза, словно они одни и были на свете.

– Привет, механики! Чего задержались?

– Не озябла? – заботливо спросил Борис.

Федора удивила такая чувствительность. В семье Дерейкиных было не до сантиментов.

– Нет, – ответила девушка, не попадая зуб на зуб. – Но горячего чайку выпью с удовольствием.

– Айда к нам! – пригласил Борис Федора и, заметив его нерешительность, взял за руку.

У Челышевых была четырехкомнатная квартира с просторным холлом и огромной кухней, на которой все собирались вечером за ужином. Дерейкин впервые увидел такое жилье в городе. Он полагал, что в Воронеже люди больше заторканы в бараки, общаги да коммуналки.

– Вот это моя комната, это Беллы, папин кабинет, а там спальня родителей, – как-то очень тепло сказал Борис.

– Папа у нас часто по командировкам ездит, и дома любит мир и покой, – сказала Изабелла. – Хотя сам такой заводной! Петь любит! Он сейчас на Урале.

В голосе ее Федор услышал любовь, и ему стало грустно при виде квартиры, в которой нельзя было не любить и не заботиться друг о друге. Нет, решил он, не так. Скорее наоборот: раз они все так любят друг друга, им и квартира за это такая. Эх, давали бы квартиры по любви!

Чай внакладку Федору показался чересчур сладким и вторую чашку он пил вприкуску. Чай в фарфоровой чашечке имел совсем другой вкус, он словно приобретал прелесть и тонкость самой чашки. Федор выпил и повертел полупрозрачную чашечку в руках, разглядывая узор и клеймо фирмы.

– Это наш семейный фарфор, – сказала Изабелла. – Видишь, вот тут написано, что произведено в Валенсии.

– На испанском, – сказал Федор.

– Ты знаешь испанский?

– Немного. Я думал, испанцы на грузин похожи.

– Больше на арабов. Хотя там живут и грузины.

– Да, испанская культура мне напоминает искры, летящие от двух клинков в смертельном поединке.

Борис одобрительно посмотрел на Дерейкина, а Изабелла взволнованно пожала ему руку.

– Да-да, – продолжил Федор. – Христианство и ислам, римляне и арабы, когда они соприкасаются, искры летят. Это даже и не бьющиеся клинки, а два провода под током, когда их соединишь. Искры, и трясет всего.

– Замкнулось на нас с Изабеллой, – рассмеялся Борис.

После зимней сессии Борис и Ольга поженились. Ольга с пожитками переехала к Челышевым, принявшим ее радушно и как свою.

День рождения Изабеллы отмечали 16 февраля. Пригласили Федора.

– Мне кажется, человек, рожденный именно 16 февраля, счастлив, – сказал Федор, подняв бокал с вином. – Счастлив потому, что он всем вокруг приносит одно лишь счастье! За тебя, Изабелла, за восторг, который охватывает, когда подумаешь, что тебе шестнадцать лет! За твое двойное шестнадцать!

Родители с улыбкой переглянулись.

– Да ты, Федя, оратор, – сказала Агнесса Петровна, а Рамон Карлович одобрительно похлопал Дерейкина по руке.

– Спасибо, Феденька, – Изабелла выпила вино.

– А ты, Оля, что не пьешь? – спросил Федор.

– Боюсь, напьюсь и стану буянить, я ведь из Молдавии, там вино, как воду пьют, – сказала Ольга.

– Нас вином тоже не испугаешь, – возразил Челышев. – Я еще помню виноградники, помнишь, Агнесса?

Мать кивнула головой, на мгновение вспомнив виноградные галереи на склонах вблизи их городка.

Изабелла шепнула Федору:

– Оля бе-ре-еменна...

– Уже?

Девушка прыснула.

– А почему ваша фамилия Челышевы? – спросил Федор.

– Потому что Челышевы, – ответил отец. – Не нравится?

– Напротив, очень нравится. Гораздо больше, чем моя, Дерейкин.

– Это вы напрасно, молодой человек! Фамилия – это отчасти и душа человека.

– А если душа больше расположена к другому имени?

– И какому же?

– Мне нравится Дрейк.

– А-а... Право, не знаю, – сказал Рамон Карлович. – Мне кажется, это лучше понимают женщины. Ведь это они то и дело меняют свои фамилии. Вон у Ольги лучше спроси.

Он подмигнул жене, а потом дочери.

– Булахова очень хорошая фамилия, – сказала Агнесса Петровна. – А вот Оленька ее сменила на Челышеву.

– Да, Булахов – был такой композитор, – Изабелла прыгнула за фортепиано и сыграла романс «Гори, гори, моя звезда».

Челышев выслушал дочь, а потом запел приятным голосом: «Не пробуждай воспоминанья минувших дней, минувших дней.»

– Тоже Булахов, – сказала Изабелла и подыграла отцу.

– А хотите, я вам как-нибудь расскажу о Дрейке? Я так много знаю о нем!

– Что ж, давайте как-нибудь приходите пораньше, с удовольствием послушаем, – сказал Рамон Карлович. – А вы, молодой человек, случайно не встречались с Монтенем? – улыбнулся он.

– С Монтенем?

– Да, он жил в те же годы, что и Дрейк, только во Франции. Хотите почитать его?

– Да, с удовольствием, – сказал Федор.

– Белла, соблаговоли дать Федору Монтеня. Почитайте, это чтение весьма возвышает дух.

Изабелла показала Федору комнаты. Они были просторные, с огромными окнами. Федор заглянул в кабинет Рамона Карловича. Там у окна стоял широкий стол, а на стенах висели четыре портрета. В комнате было темно, но Федору показалось, что на картинах изображены гранды и одна дама.

– Эти картины настоящие? – шепотом спросил он.

– Настоящие! – шепотом ответила Изабелла и рассмеялась. – Других не бывает. Постой, Монтеня дам.

– А ты сама читала?

– Нет еще. Но там что-то жутко умное. А написано хорошо.

Федор на английском произнес одну из фраз, запомнившихся ему во множестве. Потом повторил ее на испанском. Изабелла рассмеялась.

– У тебя ужасное произношение английского, – сказала Изабелла. – Да и испанского не лучше. Ты где учился произношению?

– Нигде. Сам.

Дерейкин раз-два в месяц бывал у Челышевых в гостях. Его приходу всегда были рады, угощали пирогами, а он угощал историями о капитане Дрейке от первого лица, либо читал стихи Блока. Но рассказы ему удавались лучше, так как они были свои, а стихи все же чужие. Челышевы замечательно исполняли песни или романсы, ясными и сильными голосами. В доме Челышевых Федор ни разу не услышал ни одного злословия.

Зацвели яблони. Очень душевно отметили день рождения Агнессы Петровны. Ей исполнилось сорок три, но она выглядела удивительно молодо и была очень хороша собой. Федор вспомнил, что видел ее в том сне, когда мать Фелиции спросила его: «А зачем?» Это была она...

Рамон Карлович, волнуясь, сказал:

– Я не хочу пить за сегодняшний день. Он самый обычный. Даже для тебя, Агнес. Он ничего не добавит к жизни и ничего от нее не заберет. Жизнь сплошь состоит из таких дней. Они пронеслись, как мгновение. Даже быстрей. Я не хочу пить за жизнь, наполненную днями. Я хочу пить за мгновение жизни. За мгновение, озаренное светом, за мгновение, наполненное радостью, за мгновение, переполненное любовью.

Незаметно пролетела весна. После летней сессии Федор уехал на сборы, а когда вернулся, сказали, что Ольга скоро рожает. В начале октября родился мальчик, назвали его Семеном.

Глава 27

Ждать, несмотря ни на что!

Отметили первую годовщину свадьбы Бориса и Ольги. Гости разошлись уже за полночь. Федора пригласили прийти вечером, «на доедание» – столько осталось пирогов и всего прочего!

Изабелла проснулась ночью. Будто кто-то провел перед ее лицом черной широкой рукой. Открыла глаза, а напротив нее – кто-то огромный, под потолок, в полстены шириной, черный, с горящими глазами. Обмерла Изабелла, не может пошевелить ни рукой, ни ногой, ни вскрикнуть, и глаза закрыть боится. И циклоп тоже застыл, точно ждет, как зверь или паук, когда она пошевелится сама, чтобы тут же броситься на нее. Сердце девушки готово было выскочить из груди. Она потихоньку натянула на лицо одеяло и одним глазом следила в щелку за чудовищем. Оно не шевелилось. Стоило ей моргнуть, как тут же чудище приближалось к ней на сантиметр. Девушка не знала, что ей делать. Она образумила себя простым соображением, что все обойдется. Через минуту глаза циклопа погасли. Изабелла отвернула голову немного в сторону и поняла, что перед нею шкаф, залитый светом полной луны, на шкафу огромный чемодан с двумя металлическими застежками замков, которые и горят, как глаза, когда на них падает лунный свет.

– Феденька, это шкаф! – вслух произнесла она и рассмеялась. Но в душе остался неприятный осадок, как перед бедой.

– Я сегодня всю ночь не спала, – сказала она вечером. – Так перепугалась.

– Что? Почему? – стали спрашивать ее.

Изабелла рассказала. Голос у девушки был низкий, грудной, завораживающий. Она удивительным образом могла передать двумя-тремя фразами всю глубину переживаемых ею чувств. Федор невольно отметил это и подумал: «Вот ведь как надо заинтересовывать слушателей – не стесняться говорить им о своих чувствах».

– Прелестный рассказ! – подтвердил его вывод одобрительный возглас Бориса.

Агнесса Петровна любовалась своими детьми.

Федор подумал о том, что быть достойным их не так уж и просто. Он посмотрел на Ольгу. Та не была чужой в семье Челышевых. «А чем я хуже?» – подумал Дерейкин.

Изабелла весь вечер заливалась счастливым смехом и то и дело прыгала из-за стола к фортепиано. Пели романсы, песни, а Рамон Карлович исполнил даже пару арий из опер Доницетти.

Удивительно, умяли все пироги и закуски.

– Я думала, их еще на неделю хватит! – смеялась Агнесса Петровна. Она помолодела и вполне могла сойти за старшую сестру Изабеллы.

– Под такую музыку да не есть! – восклицал Рамон Карлович. Он раскраснелся, даже распетушился, из его глаз ушла тревога, обосновавшаяся там в последнее время. – Вот погодите, на Новый год исполню арию Эскамильо! Под нее быка можно не убить, так съесть!

Радость родителей была понятна. Дети же между музыкой не болтали, больше слушали взрослых. А потом Федор вдруг спросил:

– Помните, Рамон Карлович, вы спросил, не был ли я знаком с Монтенем? Вы знаете – был. Хотите, расскажу, как познакомился с ним на водах в Лукке, где врачи славились тем, что давали больным самые противоречивые указания по методам лечения? Когда я впервые увидел его, то подумал, что у него, как у всякого француза, жало во всем – во взгляде, в слове, в шпаге.

Федор только что еще раз прочел «Опыты» Монтеня и решил, что Рамон Карлович прав, два таких человека, как Дрейк и Монтень, не могли не познакомиться друг с другом. И лучше всего – на водах в Италии. Почему бы и не встретиться им там?

– Мы случайно оказались рядом, разговорились о камнях в почках, об испорченном в путешествиях желудке, сошлись и провели два вечера, наполненных запоминающейся беседой, о которой, однако, оба предпочли в дальнейшем умолчать – Дрейк в своих устных рассказах и Монтень в тех же «Опытах». К сожалению, я не о всем могу рассказать вам. Это тайна великая еси, – небрежно бросил он, вызвав одобрительную улыбку Рамона Карловича.

Через минуту Федора «понесло». Конечно же, это был пересказ, но какой! Федор сам не предполагал, что так много запомнит из Монтеня того, что нашло отклик в его душе. И он не только запомнил, но и добавил его собой. Перед взором Феди была стена, увитая виноградом, источник минеральной воды, каменный стол, скамья, господин, лицо которого предполагало ироничный ум, а одежда – приличный достаток.

– Не для того ли и предпринимаются путешествия, чтобы, в конце концов, вернуться домой? – так начал Федор, подняв, как японец, бровь. – Что такое дом – понимаешь не покидая, а возвращаясь в него. Но иногда в путешествиях находишь такое, чего никогда не встретишь дома.

– Аллигатора, например, – прыснула Изабелла и тоже сыграла бровью. Федор кивнул ей с улыбкой и продолжил под переглядывание родителей:

– Не правда ли, безумно ловить ускользающее здоровье? – обратился ко мне господин с кружкой.

Радушный широкий жест приглашал к разговору. У кружки был причудливый, повторяющий нос господина, длинный с горбинкой носик. Я едва сдержал улыбку. У кружки не хватало только усов. У господина был пытливый взгляд, лоб высокий, с залысинами. Вообще он имел вид незаурядного человека. Переносица была отмечена индивидуальным знаком: треугольником, вершиной вниз. Я никак не мог вспомнить, что бы это могло значить по законам физиономистики. Небольшой рот, с хорошо обозначенной, выпяченной чуть-чуть вперед нижней губой, говорил о том, что его владелец балагур и гурман, большой любитель поговорить за хорошим вином и доброй закуской.

– Не правда ли, безумно ловить ускользающее здоровье? – повторил он вопрос.

– Все равно, что ловить ускользающую любовь, – откликнулся я, толком не успев продумать ответ.

– Да? Вас интересует любовь? По вам этого не скажешь.

– Почему же, позвольте узнать? – полюбопытствовал я. – Я вроде еще молод и обеспечен, и в амурах могу позволить себе невинную шалость.

– Позволить – да, но не ловить. Из ваших рук вряд ли что выскочит.

Я, признаться, с любопытством посмотрел на свои руки.

– Вот никогда так не думал.

– Потому и не думали. У кого такие руки, тот не думает. Незачем.

Мне невольно бросились в глаза его изнеженные руки с тонкими длинными пальцами.

– А вы много думаете? – не совсем тактично спросил я. Однако господин не оскорбился, что говорило о большом миролюбии его характера. – Простите.

– Много, – просто ответил он. – Я Мишель Монтень. Слышали обо мне?

– Да, вы, кажется, мэр какого-то города? – разумеется, я знал о нем.

Монтень помолчал с минуту.

– Да-да, мэр города Бордо, это на Гаронне.

– Я принадлежу тоже к известному роду, – сказал я, чтобы как-то продолжить беседу. Должен признаться, меня ошеломила эта новость – сам Мишель Монтень! Я, конечно, знал о нем все, ценил и ценю его по сию пору гораздо больше всех остальных мыслителей планеты. – Мое имя носит известный род в Англии. Но я не хотел бы сейчас называть себя. Я обещаю вам раскрыть свое имя, когда мы покинем это место. Я слышал, вы родом из купеческой семьи? – поинтересовался я, и опять понял, что поступил нетактично. Мне не всегда хватало французской виртуозности в ведении беседы.

– О, очень дальний, – слегка стушевался Монтень. Ему было немного не по себе и от невольной лжи, и от необходимости вспоминать, что он происходит из купеческой семьи. – Настолько дальний, что быть или не быть членом ее – уже и безразлично.

Чтобы как-то сгладить неловкость, я сказал:

– «Быть или не быть?» – не кажется ли вам, что это прекрасная фраза для трагедии?

– Чтобы быть, надо есть, – заметил Монтень. – Пойдемте перекусим, тут есть одно чудненькое местечко. Блинная! (Федор не выдержал и захохотал. За ним засмеялись все).

– Ваша фраза больше подходит для комедии.

Монтень довольно рассмеялся.

– В комедии подчас больше смысла. Пойдемте! Стоит мне только подумать о вине или еде, как тут же начинает сосать!

За хорошим обедом, мы, как и положено двум умудренным мужам, повели беседу не о еде с выпивкой и связанных с ними гастрите и почечных камнях, а о власти и государстве, монархе и толпе.

– Нет ничего презреннее, нежели мнение толпы, – убежденно заявил он, одобрительно кивая третьей бутылке отменного вина. (Такой же вот, – Федор указал на бутылку перед ним.)

– Да, вещь не постыдная становится постыдной, когда ее прославляет толпа, – согласился я.

– С вами мне нечего опасаться, вы не побежите в Коллегию. Должен вам признаться: я не верю в истинность законов Моисея.

– Тем не менее, мне как-то рукоплескала огромная толпа, – произнес я и понял, что передернул что-то в разговоре. Мне явно не хватало цепкости его ума. – Я имел в виду мое триумфальное возвращение в Лондон.

– Сочувствую вам, – ограничился Монтень скупым замечанием.

После этого на короткое время наш разговор неожиданно принял резкую форму – не из-за каких-то взаимных обид или недоразумений, а из-за разного понимания мира. Ведь когда твердая земля, нужны острые лопаты. Это случилось после очередного моего замечания, которому я не придал особого смысла:

– Мы все гости в этом мире, а ведем себя нагло, как невежественные хозяева, – сказал я. – Мы забыли, а может, и не думали никогда, что у мира хозяин уже есть.

– Он не хозяин, – заметил Монтень. – Он допустил к управлению хозяйством нас, людей.

– Он допустил непоправимую ошибку, – уперся я.

– Поправимую, – усмехнулся Монтень. – Мы же, люди, ее и исправляем.

– Как? Как мы можем исправить то, что не в наших силах?

– В силах человека все. Я убежден в этом. Надо только каждому из нас выбрать образец для подражания. И подражать ему. Тогда не надо будет исправлять ничего.

Мне с детства не нравилось, когда мне ставили в упрек (так мне казалось), что я подражаю кому-то.

– Не знаю, – возразил я, – я никому не подражаю, я подражаю лишь тому, что у меня в душе. Куда душа зовет меня, туда и направляюсь. Что она велит мне делать, то и делаю. И еще ни разу не ошибся ни в направлении, ни в деянии.

– Вы счастливец, в вашей душе Бог, – мне послышалась ирония в его словах.

– Нет, – резко сказал я.

– Знаете что? Хочу вас отвлечь одним замечанием. Как вы думаете, что такое диалог?

– Беседа на равных, как у нас с вами, разве нет?

– Я не о нашей беседе. Я вообще. Мне диалог напоминает два монолога глухих или умалишенных, а еще словесную дуэль, в которой чаще всего вылетает слово «нет». И если «да» – это нападение, то «нет» – скорее защита. Не станем нападать и защищаться. Давайте вложим шпаги в ножны и заключим перемирие.

– Не мир? – мне по-прежнему хотелось предложить что-то более существенное, чем сам Монтень.

– Хотя бы перемирие. Я просто хотел сказать вам о том, что если бы каждый из нас заходил в этот мир осторожно и осторожно шел по нему, боясь уронить статуи тех самых образцов для подражания, и не протягивал руки к тому, что «плохо» лежит, с миром ничего плохого не случилось бы. Когда я утверждаю, что диалог это два монолога глухих, я утверждаю только то, что мы глухи к голосу мира и слышим только самих себя.

«Чем больше скитаешься по свету, тем больше понимаешь, что занимаешься не тем», – подумал я тогда. После этого у нас разговор зашел об оружии, тонкий такой вопрос о том, какая нация предпочитает какой вид оружия и почему.

– Из всех видов оружия я лично предпочитаю меч, – сказал я. – Он будто сделан по моей руке. Не правда ли, есть что-то в том, что у римлян короткие мечи, у турок ятаганы, а у французских дворян шпаги? – вообще-то я и не думал сказать колкость, она выскочила сама собой.

– Вы не лишены наблюдательности, – сухо заметил Монтень. – Французские дворяне рождаются с жалом.

– И даже умирают, – мне, к сожалению, не удалось удержать насмешки.

– У англичан, слышал, еще есть и мушкеты, – довольно язвительно произнес француз.

– Это чтоб поставить в споре точку.

Да-да, именно после этого, обменявшись любезностями, мы поклонились друг другу и расстались до вечера. Странно, что нас сильно волновали такие пустяки. Особенно его...

Федор посмотрел на часы. Чем прелестней вечер, тем быстрее настает ночь. Время приближалось к полуночи.

– О, прошу прощения, – засобирался он. – О том, как проистекала наша встреча с Монтенем, я вам расскажу в следующий раз.

Все с сожалением вздохнули, но возражать не стали, завтра рано вставать. Борис с Ольгой ушли в свою комнату. Изабелла накинула пальто и вышла проводить Федора на улицу.

– Вы где? – послышалось сверху.

– Мы тут, мама! – отозвалась Изабелла.

Какой голос у нее, какой голос! Он весь как «Любовный напиток»!

– Далеко не ходи!

– Мы тут, мы никуда не пойдем, Агнесса Петровна! – крикнул Федор.

Он вдруг почувствовал, что и его голос тоже наполнен музыкой. Слышно было, как форточка закрылось. В окне погас свет, и золотистый снег стал серебристым.

– Феденька! – обратилась девушка к Дерейкину. Он вздрогнул. Сколько лет прошло уже, «Феденька»?

– Что, Изабелла?

– Пообещай мне, Феденька, ждать меня, ждать, несмотря ни на что!

– На что несмотря? – спросил Федор, улыбаясь ей в темноте. И такая была на сердце тревога!

Он приблизил к ее лицу свое. Изабелла глядела на него с любовью. Восхищение переполнило его грудь. Он так и не решился поцеловать ее.

– На все, – ответила Изабелла, быстро поцеловала его и скрылась в доме.

Глава 28

Проигрыш Хряща

Когда Федор зашел в общежитие, он почувствовал что-то неладное. Ни с того ни с сего засуетился сверх меры вахтер, выглянул с покашливанием из своей комнаты комендант Кузьма Иваныч. В коридоре встретился староста этажа и как-то странно посмотрел на него. Многозначительно и как бы предупреждая о чем-то. Но при этом не проронил ни слова.

Когда Дерейкин вошел в комнату, его там ждали. Ребята сидели по койкам, гости, не снимая шляп, за столом. Ему достаточно вежливо предложили проехать вместе с ними.

Минут пятнадцать он не чувствовал ничего, кроме стыда и стука крови в висках. Он понял, что его взяли за какой-то очень серьезный проступок. Какой – он не мог сообразить. Его мучила мысль: что подумают теперь о нем ребята, Челышевы, родители, педагоги? Потом уже, когда он оказался в небольшом кабинете, и к нему вернулось хладнокровие, Федор подумал, что произошло какое-то очевидное недоразумение, сейчас все прояснится, и он пойдет к себе. Там ляжет на кровать и уснет до утра. И будет думать про Изабеллу и про то, как он любит ее. Странно, он видел любовь, как карандашный набросок. Почему-то он решил, что любовь в красках – вовсе и не любовь. Потом уже он понял, что воспринимал ее такой, какой ему дано было воспринять ее.

К себе его не отпустили и до утра ему спать не дали. Невзрачный, очень худой и долговязый следователь Гвоздев тихим голосом долго и нудно говорил о чем-то несущественном. Он предупредил его о чем-то, что-то пообещал, но из-за шума в голове Федор ничего не воспринял и не запомнил, а только несколько раз, соглашаясь, кивнул головой. Потом подписал какую-то бумажку, опять же не вникнув в ее содержание. Уже на рассвете Федор убедился в том, что его расспрашивают не о чем-то конкретном, а вообще обо всей жизни, о которой он большей частью ничего не знал и, как оказалось сейчас, никогда не задумывался. Во всяком случае, о пиратах и незнакомках Блока он знал неизмеримо больше, чем о знакомых ему женщинах и мужчинах, а портовые акватории Караибского моря и расположение Соловьиного сада Блока представлял куда конкретнее, чем структуру власти и государственное устройство страны. У следователя Гвоздева это, естественно, вызывало недоверие и настороженность, так как в ответах Дерейкина не стыковалась его информированность по общим и частным вопросам сознания и бытия.

Утром его отвели в камеру, где было не меньше десяти человек. Он тут же уснул. Проснулся оттого, что у него в ногах сидел невзрачный, но жуткого вида мужичонка, который, сипло смеясь, спрашивал у него, как его зовут. Федор отмахнулся от него. Мужичонка достал шильце и кольнул Федора в ногу. Дерейкин взвился, как пружина, и, схватив мужика за грудки, швырнул его через всю камеру в противоположный угол. Тот мягко, как кошка, приземлился на пол и рванул зубами рукав своей куртки.

– Ого! – послышалось со всех сторон...

Во сне Фелицата провела рукой со свечой перед самым его лицом. Федор вздрогнул и проснулся. Он скорее машинально успел перехватить руку, сжимавшую шило. С яростью, от которой у него внутри стало все ослепительно светло, он рванул руку на себя и сломал ее о свое колено. Мужичонка не успел даже заорать, как Федор страшным ударом кинул его на каменную стенку, к которой тот буквально прилип на пару секунд, как кусок грязи. В камере никто не пикнул.

Вечером Гвоздев методично и сухо, тихим невзрачным голосом задавал вопросы, глядел на Дерейкина тусклыми, ничего не выражающими, кроме безмерной усталости, глазами, и готов был, казалось, продолжать допрос еще целую вечность. И хотя своей конституцией следователь меньше всего походил на металлическое орудие, он напоминал крестьянский плуг, который долго и ровно вспахивает черную землю, в железной своей уверенности, что через несколько месяцев на ней обязательно будет урожай.

– Это хорошо, что вы не стали заливать мне о пиратах, – на прощание сказал Гвоздев. – Тут не радио и не народный комиссариат связи. Вас сейчас отведут, мой вам совет: позабавьте там всех своими рассказами. Они это страшно любят. Пайку отдадут, лишь бы послушать. Они, кстати, ждут ваших историй.

Дерейкина вернули в камеру и с этого вечера и начались его рассказы о пиратах и Дрейке. Историям не было конца, и одна не походила на другую. С каждой историей Дерейкин все больше и больше фантазировал и входил в раж, пока все не убедились, что он и на самом деле Фрэнсис Дрейк. Другого немыслимо было представить, чтобы совсем молодой человек знал столько, да еще в таких подробностях. А выдумать такое – просто невозможно!

Глава 29

Освобождение

«В то время, как капитан Дрейк для всех непосвященных отбыл по торговым делам в Александрию, именно в это самое время адмирал Дрейк на своем стотонном «Пеликане», «Мэригольде», новехонькой «Елизавете» и еще двух вспомогательных судах с припасами, пушками и разобранными четырьмя быстрыми ботами (все это было спрятано в трюмах), захватив с собой изрядный запас солонины, сухарей, сыра, меда, чернослива, весной 1577 года отправился совсем в другую сторону. «Пеликан» был водоизмещением сто тонн, а мне потом приписали бог весть что – будто я на нем вывез из испанских колоний одного только золота больше двухсот сорока тонн! Испанские чиновники заработали на мне немалый куш.

Незадолго до плавания мне удалось приобрести у знаменитого картографа Дураде новейшую подробную карту, а к ней и общее руководство для португальских лоцманов. Они весьма пригодились мне в моем кругосветном путешествии. Жаль, конечно, что мне не удалось добыть в Португалии, куда я ездил с огромным риском, тайных лоцманских карт у португальских штурманов и картографов, но и без них, как видите, я не пропал. У картографов Испании карты, конечно, были понадежнее, но путь в Испанию мне тогда был заказан. Хотя как-то мне достались карты известного испанского картографа Педро де Сарминенто. На них были изображены Большая и Малая Атлантиды и Город Солнца. Как я узнал потом, карты составлял вовсе не Педро, а неизвестно кто. Может даже, сами атланты. Испанцу они достались от пленного англичанина, сбежавшего от португальца. Запутанная история! Так вот, обе Атлантиды были выделены зеленым цветом, а Город Солнца желтым. На карте, почти в самом низу, был нарисован маленький островок конусом, а над ним сияние.

Признаюсь, на меня любая географическая карта оказывала поистине магическое воздействие. И чем грубее была она, недостовернее, тем сильнее хотелось мне попасть в те места, которые только угадывались под покровом слов и чисел. Я с ними разговаривал, как со своими помощниками. В конце концов, они и были моими настоящими помощниками и верными друзьями, так как никогда не предали меня. Иногда меня охватывал страх перед картой, какой кролик испытывает перед удавом. Она в первое мгновение могла парализовать мою волю, но затем наполнить небывалой силой и желанием освоить новые моря и земли. Помню, на одной карте был изображен остров, который картограф просто придумал и назвал его по просьбе своей невесты Золотой Землей. Это был небольшой островок на юге, куда я ни разу еще не забирался, но куда и держал курс. Кстати, неподалеку от Города Солнца. Но обо всем по порядку.

На острове Елизаветы я встретил туземцев, чьи тела от головы до ног были разрисованы, как картины художников. У одних была нарисована всякая живность: рыбы, птицы, звери. У других был незамысловатый орнамент: стрелы, волны, кружочки. У третьих совершенно фантастический небосвод с лунами, солнцами, птицами, облаками, даже у рыб были крылья. Мы много видели таких. За время путешествия я столько насмотрелся всего, что, казалось, ничем меня уже было не удивить. Но каково же было мое изумление, когда на спине одного пожилого индейца я увидел золотой остров. Остров конусом был устремлен из воды к небу и напоминал вулкан, из жерла которого шел свет, точь-в-точь, как от Города Солнца. Я подарил туземцам несколько ножей, чему они были несказанно рады, так как вместо них они используют остро заточенные раковины. Я разговорился с пожилым индейцем (он сносно говорил по-испански) и спросил, что за рисунок у него на спине.

– Золотая Земля, – ответил индеец. – А я Дух Золотой Земли.

– О боги! – воскликнул я. – А я Покоритель Золотой Земли! Мы теперь с тобой братья!

Я подарил индейцу саблю и попросил рассказать его подробнее о Золотой Земле.

– Золотая Земля располагается сейчас там, – индеец указал на юго-запад. – За Воротами Дьявола. Когда ты пройдешь их и выйдешь на большую воду, на тебя с неба обрушится еще одна большая вода, и свирепые ветры сразу со всех сторон закружат тебя, подхватят и понесут к Золотой Земле.

– А почему ты сказал сейчас? – прервал я его. – Остров меняет свое место?

– Да, – ответил индеец, – он ходит по воде, как луна по небу. Ураган будет длиться долго. Луна и солнце сменят друг друга столько раз, что можно будет два раза умереть с голоду. Но ты их не увидишь ни разу, ни луны, ни солнца. Неба и дня не будет. Будет только ночь и вода. Когда ветры бросят тебя и вернутся в Ворота Дьявола, ты увидишь Золотую Землю. Она из белого льда с золотой вершиной.

Индеец растопырил пальцы на обеих руках.

– За столько дней ты по ступеням взойдешь на вершину.

– Нарубим,– сказал я.

– Ступени придется рубить самому. Чтобы не ослепнуть, на глаза надо будет натянуть темную пленку.

– Там сияние? – спросил я.

– Да, как во мне Дух, – ответил индеец.