Текст книги "Мессалина"

Автор книги: Виолен Вануйек (Ванойк)

Соавторы: Ги Раше
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Клавдий уселся за рабочий стол – тот самый, из цитрона, подаренный Калигуле мавританским царем, который он давно жаждал заполучить. Он достал из бронзового ларчика, украшенного рельефными изображениями, свитки со всевозможными записями и развернул тот, который содержал его ночные откровения. Затем он пододвинул маленький бронзовый канделябр, к которому были подвешены два двойных фитиля, льющие на стол слабый свет. Взгляд его упал на следующие строки:

«Калигула не мог избежать заговоров, к коим побуждало людей его поведение. После раскрытия заговора Гетулика он арестовал и подверг пыткам Аниция Цереала и Секста Папиния, обвинив их в подготовке нового заговора. Как раз в это время у меня родилась дочь Октавия. Он приказал казнить Папиния и своего квестора Бетилиена Басса, когда мы собрались в его дворце на вечернюю трапезу. А чтобы они не беспокоили нас своими криками, он велел заткнуть им рты губкой. Потом он казнил Бетилиена Капито, отца своего квестора, за то, что тот закрыл глаза, чтобы не видеть мучений сына. Безумие и высокомерие императора достигли такой степени, что он уже беспрестанно злоупотреблял властью. Самое большое удовольствие он получал тогда, когда унижал и терроризировал людей, даже насиловал их чувства. Так, на наш ужин он пригласил некоего Пастора, у которого только что был казнен сын, и потребовал, чтобы он выглядел веселым, иначе лишится и другого сына. А чем еще объяснить, как не расстройством ума, постоянное преследование философов, какую бы теорию они ни проповедовали? И почему он в конце концов пощадил своих вольноотпущенников Каллиста и Апелла, тоже участвовавших в заговоре? Потому, что они поклялись в своей невиновности? Скорее потому, что вместе с ним предавались разврату. Пощадил опасных врагов. В своем безумии он не замечал, что сам роет себе могилу. Не только тем, что увеличивает налоги и пошлины, но и тем, что из-за его выходок никто не мог чувствовать себя в безопасности. У меня в ушах все еще звучат жалобы всадников, когда Гай 1 января потребовал с каждого из них по динарию себе в качестве новогоднего подарка, а ведь, прийдя к власти, он сократил эту сумму до одного асса! Его обзывали сквалыгой, а он за один день собрал восемьсот тысяч сестерциев! Со временем все стали желать его смерти и в особенности люди значительные, которых он постоянно унижал. Так было с Хереей, трибуном преторианской когорты, старым солдатом, верно служившим при Августе и Тиберии. Калигула любил издеваться над ним, называть его трусом и бабой. Мой дядя Тиберий сказал однажды о Калигуле: «Я вскармливаю змею для римского народа», и еще он говорил, уничтожив почти всех мужчин в нашей семье, что оставляет в живых Гая на погибель себе и всем. В Херее Калигула вскармливал змею на свою погибель… и на наше счастье.

Занималась заря нового года, для римского народа зловещая. Множество людей из сенаторских фамилий было казнено, наместники приговорены к смерти, даже жизнь трибунов преторианских когорт была под угрозой. Но Калигула планировал отправиться на Восток, где он мог встретить непоколебимую преданность солдат. Заговорщики решили действовать быстро. Я убежден, что Валерий Азиатик, Анний Винициан, а также Апелл и Херея входили в число инициаторов заговора. Уж не намеревались ли они после смерти Калигулы восстановить республику?»

Клавдий зачеркнул имя Апелла и, написав сверху имя Каллиста, продолжил чтение.

«Я не располагаю против них никакими доказательствами. Я пощажу этих людей. Но я должен устранить Кассия Херею. Плохо, когда остается в живых убийца императора, и мне следует опасаться его влияния на преторианцев. Может, он хотел, чтобы я тоже был предан смерти? Что касается Корнелия Сабина, то тут, мне кажется, уместно продемонстрировать свое великодушие.

Сами боги приговорили Калигулу. Много было знаков небесного гнева. В Капуе в мартовские иды молния ударила в Капитолий, а в Риме – в небольшой храм Аполлона на Палатине. Во время принесения жертвы, незадолго до смерти, Гай был забрызган жертвенной кровью. Напрасно он считал себя способным отвратить злую судьбу. Антийские оракулы предрекли, что ему следует остерегаться некоего Кассия, и он велел убить Кассия Лонгина, проконсула в Азии. Он забыл, что Херею тоже зовут Кассием».

На этом дневник Клавдия обрывался. Он взял тростник, опустил кончик в чернильницу с красными чернилами и крупными буквами вывел:

«Я пришел к власти в восьмой день до февральских календ.

Калигула с головой ушел в приготовления Палатинских игр, посвященных памяти Августа. Рядом с дворцом был сооружен деревянный театр для приглашенных семей патрициев. Там давали две пантомимы: «Кинир и Мирра», о кровосмесительной любви Кинира и Мирры, что напомнило Калигуле его дорогую Друзиллу, и «Лавреол», страшную историю, в которой преступника бросали голым к разъяренному медведю и тот раздирал его на части. Разве случайно Мнестер читал фрагменты из той самой греческой трагедии, в которой речь шла о надвигающейся смерти некоего властителя и которую четыре века назад читал великий афинский актер Неоптолем во время пира, устроенного Филиппом Македонским незадолго до того, как он был убит Павсанием?

Калигула не распознал ни одного знамения и был весьма доволен представлениями. На следующий день, после полудня, он наслаждался пением и танцами молодых людей из Малой Азии и с удовольствием смотрел представление, в котором эфиопские и египетские актеры изображали сцены из загробной жизни. В восьмом часу утра он подумал, не пойти ли позавтракать, поскольку плохо переварил ужин накануне. Мы побудили его немного пройтись, дабы облегчить пищеварение, как советовал Цицерон. Прогуливаясь, он забрел в сводчатый зал, где приехавшие из Азии дети упражнялись перед представлением. Он остановился, чтобы похвалить их и воодушевить, и, если бы их наставник не заявил ему, что они умирают от холода и должны упражнениями разогреть себе мышцы перед выходом на сцену, он вернулся бы обратно и велел бы тотчас же начинать спектакль. И это, без сомнения, спасло бы ему жизнь, поскольку его все время окружали верные ему германцы. Но Калигула посчитал, что ему не грозит никакая опасность, и оставил германцев позади.

Херея и я следовали за Калигулой. Корнелий Сабин, направляясь к нам, велел оттеснить толпу, якобы для того, чтобы дать нам дорогу, и тотчас же после этого ко мне подошли два центуриона и о чем-то заговорили, не помню о чем, так что я отстал. Корнелий Сабин остановился перед Калигулой и спросил у него пароль дня. «Юпитер!» – ответил император. В тот же миг Херея с криком «Получай свое!» нанес ему сзади удар. Раненный в затылок, Гай упал на колени. Сабин пронзил ему грудь, а Херея раздробил челюсть, когда тот повернул к нему голову. Калигула с криком упал на землю, и заговорщики нанесли ему еще тридцать ударов кинжалами, хотя на шум прибежали носильщики с шестами и германцы-телохранители. Я оцепенел от страха».

Клавдий зачеркнул это невольное признание и продолжал:

«Цезония, оставшаяся позади, с воплями бросилась к Калигуле, держа на руках свою дочь Друзиллу. Херея тотчас дал приказ убить Цезонию, что и сделал преторианец, а центурион размозжил голову ребенка о ближайшую стену».

Клавдий глубоко вздохнул, мысленно увидев стену, забрызганную кровью малышки Друзиллы. Он встал, чтобы размять ноги, и глянул в окно. Ему казалось, что земля еще пахнет кровью, и место, где совершилось убийство, то и дело возникало у него перед глазами. Ночь была темной, холод – пронизывающим. Он почувствовал озноб и пошел за плащом. Завернувшись в него, он снова сел за рабочий стол. Среди окружающего ночного спокойствия жуткие сцены бередили его память.

«На Палатине в одно мгновение поднялся страшный переполох, слышались крики перепуганной толпы. Германцы-охранники в слепой ярости перебили многих заговорщиков и даже сенаторов, которые оказались всего лишь свидетелями убийства. Новость распространилась по Риму быстрее пожара, но римляне не осмеливались радоваться: они боялись, что известие – ложное, пущенное самим императором, чтобы узнать, кто станет ликовать по поводу его смерти. Я воспользовался беспорядком и удалился, страшась, как бы заговорщики не принялись за меня. Я очутился в маленькой столовой, оттуда по галерее выбежал на террасу и спрятался за занавесью у двери. Вскоре там появились воины, преследовавшие убийц, и один из них заметил мои ноги. Он встал перед занавесью и велел мне показаться. Я дрожал всем телом, не в силах исполнить его требование. Когда он сорвал занавесь, я упал на колени и стал молить о пощаде».

Клавдий прекратил писать, размышляя о том, что такое признание наносит ущерб достоинству императора, и, решив вымарать последние строки, продолжал:

«Он приветствовал меня как императора и подвел к своим товарищам, которые посадили меня в носилки и подняли на плечи, поскольку носильщики разбежались. Мы проследовали через весь город в их лагерь, и узнававшие меня люди выражали жалость, словно я двигался навстречу своей смерти. Я провел ночь в тоске, не зная намерений окружавших меня преторианцев и не понимая, являются ли они моими стражниками или телохранителями. Тем временем консулы созвали сенаторов, чтобы обсудить вопрос о восстановлении старых республиканских институтов, а подчиняющиеся им городские когорты заняли форум и Капитолий. Народные трибуны явились в лагерь и потребовали, чтобы я отправился на форум и высказал свое мнение. Воины, доставившие меня в лагерь, настоятельно советовали не подчиняться, поскольку существовала угроза моей жизни. Я велел ответить трибунам, что меня удерживают в лагере силой и я не могу удовлетворить их просьбу.

Сенаторы, требовавшие восстановления республики, – среди которых был и Валерий Азиатик, публично выразивший сожаление о том, что не он убил императора, – не составляли большинства. Между сенаторами начались распри, народ же громкими криками требовал единственного властителя. Общественные ораторы утверждали, что лучше деспотизм одного императора, чем деспотизм аристократии, которая займет все общественные должности и одна будет пользоваться богатствами империи. Ко мне даже пришли сказать, что мое имя у всех на устах, поскольку народ хочет сына Друза и брата Германика. Толпа пришла к лагерю преторианцев, пребывавших в нерешительности. Я вспомнил, что Цезарь и Август обеспечивали себе преданность легионов тем, что раздавали им деньги и земли. Я склонил преторианцев на свою сторону, пообещав каждому по пятнадцать тысяч сестерциев. Они тотчас восторженно приветствовали меня и принесли клятву в верности. Потом они представили меня народу, который, в свою очередь, устроил мне овацию. Видя колебания сената и пожелания народа, воины городских когорт присоединились к преторианцам. Сенаторам ничего не оставалось, как утвердить их решение. Таким образом, после полудня на восьмой день до февральских календ, на двадцать пятый день января, сенат вручил мне всю полноту власти.

Вольноотпущенники Калигулы сожгли его тело в Ламиевых садах, на Эсквилине. Я с удовлетворением узнал об этом – все-таки он мой племянник. Я не могу допустить, чтобы существование императорской власти ставилось под сомнение. А посему я пожелал, чтобы дни, когда был убит Калигула и обсуждался вопрос о государственной власти, были преданы забвению, и издал декрет о всеобщем помиловании, который исполнил неукоснительно. Убийцам Калигулы, которых я казнил, я на самом деле вменил в вину то, что они замышляли убить и меня, чтобы полностью уничтожить мужских потомков Цезаря».

Клавдий положил тростник на стол и вздохнул. Он вдруг почувствовал сильную усталость, встал и отправился в постель. Он долго лежал с открытыми глазами, предаваясь мыслям о четырех годах правления своего племянника. Удивительно, что правление это, начавшееся с надежды и народного воодушевления, так быстро закончилось безумством и кровью. Он увидел, что уже занимается заря, высветляя небо на востоке. «А теперь я – игрушка в руках судьбы», – со вздохом сказал он себе и заснул, чтобы не думать об этом.

Глава X

ЛУКУЛЛОВЫ САДЫ

Четырех месяцев хватило, чтобы к юной, шестнадцатилетней женщине, какой была Валерия Мессалина, теперь императрица Рима, пришла зрелость.

Немногим более года после того, как появилась на свет Клавдия, которую Клавдий предпочитал звать Октавией, и через двенадцать дней после прихода к власти своего супруга Мессалина родила Германика. Клавдий, таким образом, начал свое правление с того, что дал империи наследника. Власть очень скоро сделала Мессалину более жесткой, более требовательной, более уверенной в себе. У нее резче обозначился подбородок, скулы стали шире, высокий лоб под темными завитками выглядел более суровым; ее нежные черты лица слегка заострились. Несмотря на юный возраст, она сумела придать своей осанке величественность. Она открывала для себя, как опьяняюще действуют на человека почести, роскошь двора, императорская власть, в особенности если выросла в семье, которой коснулось разорение. Женщина порывистая, взыскательная и честолюбивая, она вдруг делалась слабой, мягкой и чувствительной, словно ребенок. Так, ей случалось испытывать большую потребность в нежности, а иной раз и в жесткости по отношению к себе, и она даже просила Клавдия побить ее в наказание за ее капризы. В такие минуты она сожалела о том, что обманывала мужа, и страшилась своих вспышек чувственности. Но как только власть над ней снова брали страсти и похоть, она принималась ненавидеть супруга, как, впрочем, и любовников, узнавших о ее слабостях.

Клавдий предоставил ей полную свободу, тем более что после вступления на престол он почти не имел досуга, который мог бы посвящать жене и детям.

Новый император пожелал прежде всего воздать долг почтения родственникам. Бабке своей Ливии он назначил божеские почести, а родителям – всенародные поминальные церемонии; он также выразил желание, чтобы ежегодными играми отмечался день рождения его отца Друза, тем более что в этот же день родился и его дед Марк Антоний; матери своей Антонии он присвоил титул Августы, отвергнутый ею при жизни; наконец, в память Тиберия он воздвиг мраморную арку близ театра Помпея, которую сенат когда-то постановил построить, но не построил. Вместе с тем он приказал снести статуи Калигулы, отменил все его постановления, а день его гибели и своего прихода к власти запретил считать праздником.

Клавдий оставил при себе вольноотпущенников и рабов своего предшественника. Каллисту было поручено собирать прошения, Полибий ведал народным образованием, Посид – снабжением армии, Нарцисс – императорской почтой, а Паллант – финансами. Судебные дела были возложены на Тита Элия Деодата. Сатурнин сохранил пост префекта города, а в ведении Грацила находилась префектура продовольствия. Что касается правосудия, то Клавдий велел судьям заседать круглый год без перерывов, тогда как до недавнего времени они заседали только летом и зимой. Эти решения Клавдия были лишь началом целой цепи благих преобразований, которые наряду с весьма учтивым отношением к сенаторам и различным магистратам снискали ему любовь народа и уважение патрициев.

Мессалина находилась рядом с Клавдием во время игр и зрелищ в честь их предков, а затем предоставляла своему властвующему супругу возможность целиком погрузиться в государственные дела. Она попросила отдать в ее распоряжение одно крыло дворца, чтобы все там устроить на свой лад и принимать друзей. Клавдий просьбу тотчас же выполнил. Так она создала свой собственный двор, в дела которого он не стремился вмешиваться. Там проходили самые приятные часы ее жизни – в играх, пирах, беседах, сдобренных танцевальными представлениями и мимами, в компании праздных людей.

В тот день Мессалина очень удивилась внезапному появлению в столовой Клавдия, которого она считала уехавшим в Остию. Гепард Аилур, лежавший у ног хозяйки, зевая, поднялся и направился к вошедшему. Мессалина позвала зверя, зная, что Клавдий боится его. Супруг впервые пожаловал в ее покои. Он начал с комплиментов по поводу со вкусом обставленных комнат, удачно подобранных занавесей и обивки; понравились ему и фрески на стенах. Роспись – зеленые и синие тона на темно-красном фоне – представляла собой сцены из поэм Гомера. По всему залу были расставлены глиняные кувшины со свежесрезанными лавровыми ветками.

Мессалина находилась в столовой с одним из своих придворных, Луцием Вителлием, наблюдая за последними прготовлениями к пиру, который должен был начаться после полудня и продлиться до самой ночи. Когда вошел Клавдий, Вителлий пал на колени к его ногам. Этим слишком демонстративным знакам обожания, в особенности со стороны людей, которые пренебрегали им, а то и презирали его, когда он был просто частным лицом, Клавдий не верил, они даже раздражали его.

– Встань, – приказал он. – Ты прекрасно знаешь, что это кривлянье не может понравиться римлянину, пусть даже и императору. Вспомни, когда ты был наместником в Сирии и Калигула вызвал тебя в Рим, ему тоже не понравилось, что ты подошел к нему, закрыв лицо вуалью, словно боялся быть ослепленным его величием… И что это болтается у тебя на шее?

Вителлий поднялся, чтобы дать возможность Клавдию рассмотреть амулеты и другие вещицы, висящие на тонкой длинной цепочке. Клавдий увидел среди них медали с его изображением и с изображением Мессалины, Нарцисса и Палланта. Он расхохотался, увидев еще у него на груди золоченую вышитую сандалию.

– Что это за башмак? Клянусь Юпитером, в тебе нет ни малейшего достоинства и ни малейшего понимания того, что нелепо, а что нет!

Мессалина подавила смех, видя, что Вителлий молчит, не решаясь ответить.

– Это моя сандалия, – небрежно бросила она. – Вителлий упросил меня подарить ее ему.

– Так тебе, значит, мало валяться в ногах у императрицы и целовать их, тебе понадобилась еще и ее обувь! – пошутил Клавдий, и зал огласился его резким язвительным хохотом. – У тебя, я уверен, она будет в полной сохранности!

– Тем более, что Вителлий каждый день обращает молитвы к этому новому божеству, – в свою очередь, рассмеялась Мессалина.

Клавдий пожал плечами и улегся на ложе.

– Полагаю, что мой приход должен тебя удивить, – обратился он к жене.

– В самом деле, – призналась она. – Я думала, что ты в Остии.

– Я отказался от этого бесполезного сейчас путешествия. Город снабжается бесперебойно. Я предполагаю отправиться в Остию после июньских календ, когда мне нужно будет встретиться там со строителями, которым я поручил разработку нового проекта. Нельзя оставить Остию без настоящего порта. Невозможно долее мириться с тем, что снабжение пшеницей такого города, как Рим, зависит от капризов ветров, что приходится разгружать суда с помощью барков, а поврежденные оставлять в открытом море. Нужно построить порт в устье Тибра – там корабли будут стоять в надежном месте и будут ремонтироваться в доках.

Мессалина слушала мужа и терпеливо ожидала, когда он соблаговолит сообщить ей причину своего нежданного визита. Но Клавдий уже заговорил о другом, все не решаясь перейти к делу, и она раздраженным тоном перебила его:

– Клавдий, я полагаю, ты не для этого пришел ко мне утром. Я слушаю тебя.

Он вздохнул и после некоторого колебания начал:

– Месса, не надо дурно воспринимать то, что я тебе скажу. У меня был Сенека.

– Сенека? – удивилась Мессалина.

Она повернулась к Вителлию и резким движением отослала его. Когда он удалился, согнувшись так, что чуть было не стукнулся лбом об пол, Мессалина сухо сказала Клавдию:

– Я тебя слушаю.

– Он сообщил мне, что иногда бывает на твоих приемах.

– Да, это так, но я не испытываю к нему большой симпатии. Я, скорее, проявляла уважение, которого заслуживает известный адвокат, но я перестала приглашать его. Он позволяет себе высказывания, которые я нахожу неуместными и часто даже неуважительными.

– Он действительно поведал мне, что ты ведешь жизнь распутную, обманываешь меня даже с Вителлием, и это может, как он заявил, лишь повредить репутации государя, коего добродетели прославляет народ. С той поры меня носит по слепым волнам, – заключил он в духе «Энеиды».

– Почему же ты не спросил об этом Вителлия, который только что был здесь?

– Не смейся надо мной, Месса. Ты принимаешь меня за дурака? Даже если это правда, он мне, наверняка, не признается. Я уничтожил лупанар, который устроил в этом дворце Калигула, но не для того, чтобы моя жена превратила свои покои в гнездовище разврата.

– Клавдий, клянусь тебе всеми богами, что Сенека измышляет разные небылицы, чтобы меня погубить, – так он взбешен тем, что я больше не приглашаю его ко двору.

Клавдий недоверчиво молчал, и Мессалина принялась в ярости ходить по залу взад и вперед.

– Как! – воскликнула она, – ты предпочитаешь верить этому интригану из Кордовы, который ненавидел Калигулу и которому твой племянник платил презрением? Этому бездарному философу с его теориями на песке? Этому ничтожному скряге, живущему лишь отцовским наследством? Он проповедует стоическую мораль, а сам распутничает с Кальпурнией и Клеопатрой в нашем дворце!

Она говорила с необычайной горячностью, лицо ее побагровело от гнева. Клавдий растерялся и в глубине души даже почувствовал легкий испуг.

– Кстати, – продолжала Мессалина после короткой паузы, – я не удивлюсь, если выяснится, что он участвовал в заговоре против Калигулы. Не он ли изображал его кровавым чудовищем? Я даже уверена, что Сенеки уже не было бы на свете, если бы одна из любовниц не спасла его, убедив Гая, что с таким здоровьем, как у него, он долго не протянет. Вот император и пощадил его, хотя он заслуживал смерти за те оскорбления, которыми осыпал Калигулу в кругу своих друзей. И у тебя тоже есть все основания опасаться этого лицемера. Он стремится внести разлад между нами, чтобы погубить меня. И знаешь почему? Потому что я ухитряюсь принимать людей, о которых мне известно, что они могут составить против тебя заговор. Я таким образом держу их в руках и могу предотвратить подобного рода планы. Если я буду устранена, ему станет гораздо легче настраивать против тебя умы. Распространяя на меня клевету, он уже подрывает основы твоей власти.

Клавдий кивал головой и хмурил брови, выслушивая доводы жены.

– Ты права, – вдруг сказал он, – этот человек представляется мне опасным.

– Таков он и есть, можешь не сомневаться. Впрочем, его выбор Вителлия доказывает не только его двурушничество, но и отсутствие прозорливости. Всем в нашем окружении известно, что я испытываю к этому человеку жалость и презрение. Но если я терплю его подле себя, то потому, что, несмотря на его угодничание и малодушие, он имеет влияние на сенаторов и вхож во все круги. Он в какой-то степени является моим соглядатаем у тех людей, интриги и тайные стремления которых для нас опасны.

Клавдий, приняв серьезный вид, встал с ложа, и Мессалина направилась к нему, внешне ласковая, но внутри кипящая ненавистью и неистовым желанием отомстить Сенеке. Она вернула супруга на ложе и легла рядом с ним.

– Клавдий, – сказала она, проникновенно глядя ему в глаза, отчего у него всегда переворачивалось все внутри, – мне скучно в этом дворце. Почему ты не дашь мне какое-нибудь дело? Слушай, грядет твой день рождения, я бы хотела заняться приготовлениями к нему. И еще я могла бы подготовить свадьбу твоей дочери Антонии с Помпеем Магном…

Клавдий хотел, чтобы эти события были отмечены в узком кругу, Мессалина же, напротив, желала всенародных празднеств. Боясь вызвать в жене новую вспышку гнева, он уклончиво ответил:

– Мы еще поговорим об этом…

И, чтобы перевести разговор на другую тему, ни с того ни с сего спросил:

– Я что-то не вижу твоей матери, Лепиды. Почему она не приходит к тебе во дворец?

– Не знаю. У меня с ней были кое-какие размолвки. Я думаю, она мне завидует.

– Завидует? Твоему положению? Но она помогла тебе достичь его – тем, что согласилась на нашу свадьбу, а отблеск твоей славы падает и на нее. Мне бы хотелось, чтобы она бывала у тебя. Я рад, что подготовил ее третий брак с Аппием Силаном. Мне полезно укреплять связи с сенатом.

– Я понимаю… Она как-то сказала, что я с ней слишком сурова и несдержанна.

– Это почему же? Потому, что она бессовестно обманывала Силлу? Ведь, кажется, именно это послужило настоящей причиной его развода с ней.

– Это и кое-что еще, – ответила Мессалина, не желавшая вдаваться в подробности.

Она слегка приласкала мужа, прежде чем не без притворства объявить:

– Иногда я чувствую себя одинокой, покинутой тобой и нашими родными.

– Дело, которое выпало мне на долю, поглощает меня целиком, я даже ночи не могу оставить себе. Но ведь у тебя много друзей. Я часто вижу тебя в компании твоей тетушки и ее мужа, Пассиена Криспа. Это образованный человек, тонкий и остроумный. И еще Виниций, муж Юлии. Кажется, ты с ним ладишь?

– Да. – Мессалина состроила недовольную мину. – Но он скучный и если бывает здесь часто, то лишь потому, что он нам родня. Она считала удачной уловкой с умеренной теплотой отзываться о человеке, с которым у нее сохранялась любовная связь. Немного помолчав, она продолжала:

– В конечном счете, кроме моей тетки Домиции и в особенности Аррии, с которой я прекрасно нахожу общий язык, у меня не так много людей, чье общество мне приятно. Твоя племянница Ливилла все время говорит о бедах, которые она пережила при Тиберии. Она всего на десять лет старше меня, но можно подумать – на все тридцать. Что до другой моей тетки, Клавдии Пульхры, то она все пережевывает свои воспоминания, плачется да отвергает давнее обвинение в супружеской неверности, словно мы собираемся, чтобы ее осудить. Видишь, Клавдий, я приглашала Сенеку в расчете на то, что он принесет на наши пиры свет философии, а он принес к нам лишь клевету. В Риме теперь едва ли найдутся философы, разве что Валерий Азиатик… Послушай, а ты не мог бы пригласить его во дворец?

– Месса, я не могу забыть, что он публично сожалел о том, что не он убил Калигулу.

– Это пустая бравада. И потом, убийство Калигулы в конечном счете принесло нам спокойствие и власть. Твой племянник сделался настолько безумен, что однажды мог бы казнить и тебя.

– Возможно, и так. Именно поэтому я не стал преследовать ни Азиатика, ни других, кто был замешан в заговоре. Но народ не поймет, если я буду принимать у себя за столом этого человека, тем более что он, наверное, озлоблен против меня и сумеет воспользоваться этим, чтобы попытаться меня убить.

– Ты знаешь его уже достаточно долго и мог убедиться, что у него были все основания ненавидеть Калигулу, а по отношению к тебе он никогда не выказывал враждебных чувств.

– Мое положение императора вынуждает меня к наибольшей осторожности. Теперь я – мишень для врагов, о которых даже не подозреваю! Кстати, я намерен усилить охрану. Нет, я не изменю своего решения.

– Клавдий, я могу лишь согласиться с тобой и сказать, что твои доводы кажутся мне весьма убедительными. Но, думается мне, полезно иметь возможность наблюдать вблизи этого столь сильного и влиятельного человека. Быть может, ради этой цели я смогла бы принимать его у себя при дворе, а тебя это ни к чему не обяжет. Так я сумела бы выведать его мысли и предотвратить малейшую опасность, если он задумает тебя погубить, в чем я, однако, сомневаюсь.

– Предоставляю тебе свободу действий в своих покоях, – согласился Клавдий, вытирая потный лоб подолом туники. – Принимай его, если ты считаешь, что это может быть нам полезно, но следи, чтобы это не вредило нашей безопасности. А теперь мне надо идти…

– Пообещай, что больше не будешь сомневаться в моей верности, – жеманно проговорила Мессалина.

– Ты так нечасто даришь мне возможность любить тебя, когда влажная ночь спускается с неба и меркнущие созвездия приглашают нас ко сну, – ответил Клавдий, снова вдохновленный Вергилием.

– Интересно, что бы ты сказал, если б я потревожила тебя после двенадцати часов работы?

– Ты права, и, если б Вергилий знал тебя, он никогда бы не написал, что легче достать звезды на небе, чем помешать римлянкам обманывать мужей!

Мессалина в знак благодарности одарила Клавдия томным взглядом. Он поцеловал ее в лоб и внезапно сказал:

– Я совсем забыл о своих племянницах. Наверное, я мог бы вернуть Агриппину и Юлию из ссылки. Они составили бы тебе приятную компанию.

Мессалина, натура более импульсивная, нежели рассудительная, ответила не раздумывая:

– Почему бы и нет…

Она вспомнила, что Виниций однажды уже просил ее поговорить с Клавдием о том, чтобы он вернул в Рим его жену и свояченицу. «Ты с полным правом сможешь ждать от них признательности, если они узнают, что им оказана милость благодаря твоему вмешательству, – сказал он ей. – Ты сделаешь из них своих союзников и увеличишь число верных тебе людей».

Мессалине пришла в голову мысль, что именно теперь представляется удобный случай без каких-либо усилий с ее стороны превратить Виниция и двух его родственниц в своих должников.

– Я хотела, – заговорила она после недолгого молчания, – просить тебя вызвать их в Рим. Хорошо, когда властитель умеет быть великодушным, таким был и Август.

– Ты права. Раз ты не против, я велю привезти их в Рим со всеми положенными их рангу почестями.

Эта инициатива, получившая одобрение Мессалины, явно обрадовала Клавдия, и, прежде чем удалиться, он снова поцеловал жену.

Едва император покинул зал, как Мессалину известили о приходе Аррии. В этой женщине, годящейся ей в матери и во многом с ней схожей, она нашла надежность и величественность – именно то, что ей бы хотелось видеть в Лепиде. Быть может, поэтому она любила общество Аррии, на которую могла без опасений положиться и которая, в свою очередь, стремилась ее понять, успокоить и, не будучи суровым критиком, щедро дарила ей прекрасные советы. Ее великолепное умение хранить тайну – качество редкое в мире вообще и в Риме в частности – снискало ей полное доверие со стороны Мессалины.

Аррия по обыкновению была одета в столу с длинными рукавами, просторную и строгую. Ее серьезное лицо обрамляли уложенные вокруг головы косы. Воспитанная в старых традициях, она хранила верность мужу и была примерной матерью. Необычайная душевная стойкость позволила ей с ясным челом пережить болезнь и смерть одного из двоих детей и поддержать в горе своего супруга, сенатора Цецина Пета. Он и его зять Тразея слыли республиканцами.

– Моя дорогая Аррия! – воскликнула Мессалина, идя ей навстречу. – Ты пришла как раз вовремя. Пойдем в мою комнату, поможешь составить приглашение Валерию Азиатику. Он, несомненно, будет счастлив, что ты пишешь ему своей рукой и подписываешь вместе со мной, ведь ты знаешь, каким он считает себя добропорядочным. Так что будешь мне порукой.