Текст книги "Мессалина"

Автор книги: Виолен Вануйек (Ванойк)

Соавторы: Ги Раше
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Ты прав, Гай, – вздохнула Мессалина, – на этом костре сгорел благороднейший из людей.

– Да, но в этом дыме, что поднимается в небо, его душа улетела к звездам.

Глава XX

НЕУТОЛИМОЕ ЖЕЛАНИЕ

Из Антия, где она предпочитала жить, Агриппина следила за дворцовыми интригами, а бывало, что и держала в руках их нити. Неловкости, если не явные промахи Мессалины, наполняли ее злорадством. Она знала, что сенат единодушно осудил казни Аппия Силана и Азиатика и настроен против императрицы; что Нарцисс и Паллант, из страха однажды оказаться безвинно осужденными, сговорились использовать все свое влияние на Клавдия, чтобы вынудить его отдалиться от своей супруги. Один только Полибий, являющийся до поры основным любовником Мессалины, еще оставался предан ей. Агриппина искала способ воздействовать на отпущенника с целью восстановить его против императрицы. Паллант, верный человек Агриппины, служивший ей соглядатаем во дворце, сообщил, что Полибий обеспокоен всевозможными требованиями Мессалины и угрозами, которые она стала ему посылать на тот случай, если он не исполнит всех ее прихотей. Агриппине удалось убедить Полибия, что в его интересах отойти от женщины, которая в любой момент может его погубить, и примкнуть к другим отпущенникам, которые, объединившись, одни только и могут служить противовесом тому влиянию, которое оказывает Мессалина на своего слишком слабого супруга. Таким образом, во время Столетних игр, назначенных Клавдием на 21 апреля 800 года от основания Рима, в которых принимали участие дети из знатных семей, Полибий, бросая вызов Мессалине, покровительствовал сыну Агриппины. Императрица расценила это как личное оскорбление, и, поскольку народ ненавидел этого отпущенника, решила снискать себе новую популярность у римлян тем, что добиться его падения.

А потому Агриппина ничуть не удивилась, когда теплым летним днем, после полудня, Паллант предстал перед ней в прохладной тени ее сада в Антии, взмокший и запыхавшийся из-за того, что скакал на лошади от самого Рима.

– Агриппина, – сказал он, поприветствовав ее, – Клавдий только что казнил Полибия.

На лице молодой женщины появилась довольная улыбка.

– Лучшей новостью может быть для меня лишь известие о смерти Мессалины.

– Клянусь Геркулесом! Разве Мессалина не доказывает этим свою полную власть над разумом Клавдия? И разве нам тоже не следует бояться ее гнева?

– Может быть. Нам следует быть хитрее, чем она. Но расскажи-ка подробности.

– Больше я ничего не могу сказать. Что там между ними произошло – никому не известно, только она сумела, путем уж не знаю каких козней, в достаточной мере встревожить Клавдия, чтобы он велел арестовать этого человека, который был к нему так близок, и немного спустя – предать смерти.

В который уже раз Мессалина смогла убедиться в своем полнейшем влиянии на Клавдия. Эта власть над правителем столь обширного и богатого государства, пределов которой она не ведала даже тогда, когда действовала через третье лицо, доставляла ей чувство упоения. Теперь ею руководили исключительно порывы, даже капризы, она желала удостовериться, что никто на свете не в силах противиться ее воле. Эта потребность доказывать что-то самой себе появилась в ней после смерти Азиатика. Она ставила эту смерть себе в упрек не потому, что мучилась угрызениями совести, но потому, что хотела убедить себя: явись она вовремя – он бы в конце концов сдался и променял свое смертное ложе на ложе императрицы. Единственный человек, которого, как ей казалось, она в своей жизни любила, был мертв, и ей доставляло преступное удовольствие сеять смерть вокруг – не из собственного жестокосердия, а из бессознательного желания уничтожить саму себя.

Ей хотелось еще больше убедиться в своей власти не только над Клавдием, но и над душами других людей – она решила бросить к своим ногам Мнестера. Ей пришло в голову, что это будет ее блестящая победа, поскольку у мима была не одна причина ненавидеть ее. Разве не она сделала так, что ему запретили выступать в театрах и одеонах,[10] которые все принадлежали государству, лишив его таким образом широкой публики? И разве не она была причиной смерти Поппеи, любовником которой он стал?

И вот мим не только не заставил себя упрашивать, но примчался к Мессалине по первому ее зову. Она усмотрела в столь скором повиновении новое доказательство своего могущества, и ей в голову не пришло, что этот ничтожный и ветреный любовник, такой услужливый и предупредительный, движим совершенно иным чувством, нежели то, которое ей хотелось ему приписать.

– Мессалина, – как-то сказал он ей, – много было комедиантов и мимов, которые снискали себе известность в Греции и Риме. Но я утверждаю, что я один из самых знаменитых, и хотел бы, чтобы моя слава затмила славу всех мимов прошлых и будущих времен.

– Ничего себе желание, Мнестер! Но как ты рассчитываешь его осуществить? Ведь, если народ тебя обожает, это не значит, что он не забудет тебя, когда ты состаришься и не сможешь проделывать все свои выкрутасы.

– Никто не забудет обо мне, если можно будет сказать, что Мнестер был любовником Мессалины и приобрел знаменитость под властью этой женщины – самой прославленной императрицы в истории.

– Твои слова проникают в самое сердце, Мнестер. Но скажи, каким образом я могла бы остаться в памяти людей как самая прославленная императрица?

– Есть много способов. Была когда-то царица Семирамида, она завоевывала царства. Но в этом ты не в силах с ней соперничать. Да, кстати, и плохо, когда женщина становится знаменита тем, что предназначено для мужчин. Эта Семирамида, наверное, походила на какого-нибудь грубого злобного воина. Твое же оружие – это красота, обаяние, изысканность, ум. Была только одна царица, которая пока что превзошла тебя, – это египетская царица Клеопатра, которую любили Цезарь и Антоний, твой предок.

– И в чем же она меня превзошла?

– Ты равна ей по величественности и грации, а твоя красота еще более ослепительна. Ты уже хозяйка империи, которую она тщетно жаждала заполучить. Она правила в Египте, ее царство – всего лишь провинция в твоей империи. В этом ты оставила ее далеко позади. Она не смогла выйти замуж за Цезаря и повлекла к гибели Антония, а заодно и себя.

– Значит, я превосхожу ее и в этом, ведь мой супруг крепко держится на римском троне.

– Я подбираюсь к тому, что дает ей преимущество перед тобой. Она и Антоний создали общество, члены которого звались «те, чья жизнь неподражаема».

– Да, я действительно что-то слышала об этом, – сказала Мессалина.

– Ты, стало быть, должна знать, что Антоний наряжался слугой, а Клеопатра служанкой, и они, загримированные и переодетые таким образом, по ночам выходили на улицы Александрии, где предавались всяческому разврату.

– Я плохо представляю себя, занимающуюся этим в компании с Клавдием.

– Да, но ты можешь проделывать все это одна. Ты так прекрасна, что никто не устоит перед твоими прелестями; ты так жаждешь наслаждений, что те молодые люди, которых ты принимаешь в своем доме на Квиринале, не способны насытить тебя сполна. Тебе нужны крепкие легионеры, гладиаторы, грузчики из портов Тиберинского острова.

– Мнестер, я и сама готова так думать, но эти люди болтливы. Если я позову их к себе на виллу, они мигом растрезвонят об этом по всему городу. Я же не могу столь явно бросать вызов Клавдию.

– Было бы безумием поступать подобным образом, я советую тебе вовсе не это. Гораздо более волнующим было бы для тебя изменить свою внешность под продажную женщину и с полной свободой удовлетворять все свои желания, без всякого стеснения вкушать удовольствие в объятиях самых сильных мужчин города.

Идея пленила Мессалину. Она находила в ней пикантность, которая услаждала ее страсть к необычному; в особенности же она надеялась познать таким образом новые ощущения, которые помогли бы ей вырвать из сердца тоску, как никогда мучившую ее после смерти Азиатика.

– Мнестер, сможешь ли ты быть моим Антонием и сводить меня в те места, где меня ждут неизведанные наслаждения, которые я теперь так желаю познать? Ты не представляешь, как я устала от этой однообразной жизни во дворце подле моего властвующего супруга. Меня пожирает такой силы огонь, который не удалось умерить ни одному мужчине, как никому не удалось утолить мою жажду наслаждений. Быть может, Валерия Азиатика ждал успех там, где другие потерпели поражение, но он слишком быстро ушел из жизни и, в сущности, против моей воли.

– Мессалина, доверься мне. Я сумею сделать так, что ты познаешь самый безумный, исступленный восторг, – и не в моих объятиях, тобой уже изведанных, а в объятиях мужчин, которые будут тебе под стать.

– Вот такие речи мне нравятся. Скажи, как нам все это осуществить и когда мы тоже сможем вкусить этой «бесподобной жизни»?

– Для начала я отведу тебя в лупанар, где знаю одну проститутку, внешне удивительно похожую на тебя, – сказал Мнестер, усаживаясь рядом с Мессалиной. – Это сходство служит ей великолепной приманкой, поскольку многие приходят к ней, желая вообразить, что обладают самой императрицей. За сумму, для тебя незначительную, она наверняка согласится уступить тебе место, а сама удалится отдохнуть куда-нибудь в Капую или Неаполь. Таким образом, ты займешься ее делом, при том что никому в голову не придет утверждать, что видел, как супруга Клавдия бегает по кабакам и лупанарам Субуры. Ведь жители города, неоднократно видевшие тебя в общественных местах, уже достаточно хорошо знают тебя в лицо, и надо все устроить так, чтобы никто не мог показать на тебя пальцем, когда ты появишься перед народом вместе с Клавдием.

– Хорошая мера предосторожности. А как зовут эту проститутку?

– Это вольноотпущенница, гречанка по имени Лисиска, – ответил Мнестер, гладя кончиками пальцев нежные губы императрицы, позволившей ему это в качестве благодарности за его хитроумную идею.

– Лисиска… Лисиска… – прошептала Мессалина между поцелуями. – Это имя мне нравится. Зови меня Лисиска. Так я смогу скорей к нему привыкнуть.

Глава XXI

ЛИСИСКА

– Лисиска… Лисиска… Можно войти? Гнатон, владелец одного из самых богатых лупанаров Субуры, стоял за тяжелым занавесом, закрывающим вход в комнату, которую Мессалина сделала своим обиталищем в этом гостеприимном доме. Уже прошло больше месяца, как Мнестер привел Мессалину к сутенеру. Введенный в курс дела, он согласился принять императрицу под именем Лисиска, которая была одной из тех, кто жил у него на особом, привилегированном, положении. Хотя он использовал в основном рабынь, приписанных к его дому, Лисиска была женщиной свободной. Она платила ему за комнату и делилась с ним деньгами, которые зарабатывала в его лупанаре. Он поставлял ей столько клиентов, сколько она хотела, но Лисиска была вольна искать их и в другом месте. Заменив ее, Мессалина восприняла и ее обычаи, и Гнатон нашел в этом свою выгоду: Мессалина отдавала ему все, что получала от клиентов, оставляя себе лишь по одному динарию, чтобы иметь возможность считать, скольких мужчин она приняла в своей постели. Впрочем, даже если бы дело было для него невыгодным, Гнатон знал, что не смог бы отказать, не рискуя увидеть свой лупанар закрытым, а самого себя – изгнанным из Рима.

В первый день, который она посвятила своему новому занятию, Мессалина испытала нечто похожее на ужас, но чувство это было не столь сильным, чтобы помешать ей вести себя, как подобает проститутке; однако вскоре она так пристрастилась к этим случайным встречам, что, если поначалу сама хотела выбирать себе клиентов, то потом стала принимать всех без разбору, подчиняясь капризам случая и находя особенное удовольствие в этой как бы игре, когда она должна была всякий раз подстраиваться под нового любовника. Она чувствовала себя рабыней, женщиной, обязанной безропотно повиноваться прихотям выбравших ее мужчин, – и это усиливало получаемое ею удовольствие. Она больше не появлялась в своем доме на Квиринале: как только у нее выдавалось свободное время, как только возникала уверенность, что Клавдий не захочет ее видеть, она спешила в Субуру, чтобы на воле отдаться той необычайной страсти, которая властвовала над ее телом и снедала душу. Она не пыталась постичь, что именно толкает ее к разврату: стремление погубить себя, желание забыть свою несчастную любовь или неутолимая жажда удовольствий… Она хотела лишь одного: все новых сильных и волнующих ощущений – и никогда не удовлетворяла свое желание сполна.

За тот месяц, что она посещала лупанар, она познала разного рода мужчин: от легионеров с опаленными восточным солнцем лицами до робких юнцов, жаждущих приобщиться к таинствам Венеры, от молодых темпераментных мужчин до похотливых стариков, не способных удовлетворить своих жен и получить удовлетворение от них. Но она находила для себя все новые и новые ощущения в этой веренице беспрестанно меняющихся любовников.

С позволения Мессалины Гнатон приподнял занавес и вошел в комнату. Она была небольшой, но богато обставленной. В ней имелись: мягкое ложе, покрытое разноцветными подушками, бронзовый стол на трех ножках с фруктами и винами, сиденья, подставки для светильников, мраморный столик, на котором стояли горшочки с мазями и флакончики с духами. За этим столиком на покрытом тканью табурете и сидела Мессалина, только что пришедшая из дворца. Рабыня, предоставленная в ее распоряжение Гнатоном, занималась туалетом своей госпожи. Она помазала ей тело в нескольких местах разными духами, затем распустила волосы, которые Мессалина любила носить свободно струящимися по плечам, и вплела в них гирлянды из роз, после чего подкрасила кармином соски и надела на груди сетку из золоченых нитей.

– Меня уже спрашивают? – поинтересовалась Мессалина, продолжая глядеться в зеркало и даже не поведя глазами в сторону Гнатона.

– Молодой и красивый мужчина, ясно, что из знати.

– Жаль, я бы предпочла крепкого лодочника.

– Хочешь, чтоб я его выпроводил?

– Нет, пусть подождет. За сколько он хочет заплатить?

– Он уже заплатил за всю ночь, но сказал, что, может быть, уйдет, как только тебя увидит. Сдается мне, ему более всего нужно на тебя посмотреть. Он сказал, что его направил сюда один из друзей. Как я понял, друг видел настоящую Лисиску.

– Наверно, чем-то я его очень заинтересовала, раз он платит цену всей ночи только за то, чтобы увидеть меня. Пусть подождет.

Мессалина встала со своего места, а сутенер удалился. Она дала возможность рабыне надеть на нее несколько недорогих украшений и закутать в льняное охряного цвета покрывало, сквозь которое хорошо было видно ее тело. Потом она возлегла на ложе, устроившись боком, грудью опершись на подушки и высунув из-под ткани полусогнутую ногу. Рабыня пошла звать посетителя и вскоре вернулась вместе с ним. Мессалина, любившая принимать позы, чтобы изумлять и распалять клиентов, кусала гранат, зерна которого лопались у нее во рту, и, казалось, не обращала на вошедшего никакого внимания. Мужчина молча остановился. Она не знала, ее ли он разглядывал или стены, внизу покрытые блестящей черной краской, выше – красной, а на высоте человеческого роста – эротической росписью, на редкость выразительной, где в высшей степени реалистично были изображены различные любовные позы, описанные Овидием и греческими порнографическими авторами: Астианассой, которая первая создала трактат «Эротические фигуры и позы», Филеной из Самоса, описавшей все позы, которые она сама испробовала, Элефантиной, написавшей много книг, которыми зачитывался Тиберий; а из мужчин – Сотадом из Маронеи, автора непристойных стихов, и Паксамом, который написал труд «Додекатехника», посвященный технике использования двенадцати наилучших поз; последний имел ученицу, куртизанку по имени Сирена, которая в своих любовных забавах столь искусно применяла эти двенадцать положений, что ее прозвали Додекамашиной. Мессалина старалась подражать ей и даже превзойти ее в искусстве любви.

Только ложе освещалось дрожащим пламенем светильников; посетитель все стоял в полумраке на пороге. Когда он приблизился к свету, Мессалина, решившая, наконец, обратить на него внимание, внезапно ощутила словно удар внутри: перед ней был Гай Силий, друг Валерия Азиатика, человек, собравший его прах! Проявив немалую способность владеть собой, Мессалина скрыла волнение, вызванное в ее душе столь неожиданным появлением в лупанаре этого человека, о котором она так и не знала наверняка, ненавидела она его или все-таки желала. Хоть она и почувствовала к нему нерасположение в день их первой встречи у Симона-мага, до ее замужества, в сущности, это не было неприязнью, но просто вспышкой уязвленного женского самолюбия. Она выказывала враждебность к нему оттого, что он не стал ее обожать, остался, как она считала, равнодушен к ее чарам. Но с той поры, как она вновь увидела его во дворце, понимающие взгляды сблизили их. И все же она боялась, что он возненавидит ее после смерти Валерия Азиатика, в которой, по слухам, винили ее.

– Добрый вечер, – проговорила она голосом более тихим, чем ей хотелось. – Я – Лисиска.

Он встал перед ней и, нахмурив брови, обводил ее пристальным взглядом, от которого ей сделалось не по себе.

– Ты неразговорчив, – заметила она, протягивая к нему руку. – Гнатон сказал, что ты заплатил за целую ночь. Садись же. Если хочешь вина, я тебе налью. А может, ты предпочитаешь сразу перейти к ласкам? Уверяю, что ты не будешь разочарован. Я слыву одной из самых искусных куртизанок Рима… Отчего ты молчишь? Я так мало нравлюсь тебе, что ты раздосадован?

– Напротив, – наконец-то заговорил он, садясь подле нее. – Я и подумать не мог, что ты действительно так прекрасна, как мне говорили.

– Так значит, ты молчишь от изумления?

– Изумления и восхищения. Мне сказали, что ты похожа на императрицу, но я не предполагал, что сходство настолько велико, что можно даже вас спутать.

– Я уже слышала об этом от других. Я видела ее всего один раз, и мне показалось, что у меня с ней в самом деле есть что-то общее.

– Что-то? Но у тебя такие же волосы, такие же темные завораживающие глаза, тот же цвет лица и даже тот же голос – мелодичный и вместе с тем повелительный. О теле я не могу судить, поскольку не видел ни ее, ни твоего.

– Мое ты можешь увидеть, как только выразишь желание. Твои речи, однако, меня удивляют. Я не знаю, кто ты, но, послушав тебя, можно заключить, что ты влюблен в супругу цезаря.

– Не важно, кто я, и чувства мои не важны.

Говоря это, он тронул крепкой рукой ее красивое колено и, немного погладив его, провел ладонью по ноге.

– У тебя нежная и теплая кожа…

От этой ласки Мессалину постепенно охватывала дрожь. Он опустился на колени и, обнажив ей ноги, коснулся губами ее трепещущей плоти. Потом его губы спустились до самых пальцев с алыми ногтями. Изумленная, она не противилась его ласкам, с наслаждением обнаруживая в себе глубоко спрятанное желание, которое она испытывала к этому человеку, так внезапно возникшему в этой ночи. Она уже не была куртизанкой на ложе, она была императрицей, принимающей почести от придворного. И хотя в любом другом случае она взяла бы инициативу в свои руки, помогла бы любовнику скинуть одежду, осыпала бы его ласками, теперь она оставалась неподвижна и с интересом следила за чувствами, которые пробуждали его ласки в самых потаенных уголках ее тела и души.

Он поднялся, склонившись над ней, развязал пояс и отбросил в стороны покрывало. Он целовал и ласкал ее неторопливо и размеренно, с явным удовольствием продлевая ожидание, доводя вожделение до высшего накала. Не в силах справиться с завладевшим ее плотью желанием, она властно привлекла его к себе, взяла его губы в свои, прижала к себе его тело. Она ощутила его проникновение – внезапное, стремительное, полное, принесшее ей облегчение после напряженного ожидания, и, тихонько постанывая, задвигала бедрами, помогая ему увлечь себя в сияющее пространство последнего наслаждения.

– Прекрасный незнакомец, я вижу в тебе сына Венеры, ты любовник столь же необычный, сколь и искусный. Я редко получала такое удовольствие и объятиях мужчины. Счастливая твоя супруга, счастливые твои возлюбленные!

Была уже глубокая ночь. Гай и Мессалина отдыхали, лежа рядом, и пили из тонких стеклянных чаш изысканное метимнское вино. Говоря об удовольствии, Мессалина не до конца выразила свою мысль: она не только получила несравнимое удовольствие в объятиях мужчины, которого, как ей казалось, когда-то ненавидела, но испытывала теперь к нему какое-то новое, неведомое ей чувство, и шло оно не от плоти.

– Да будет тебе известно, – отвечал он, – что у меня есть только супруга, которой я пресытился.

– И поэтому ты наведываешься в лупанары?

– Вовсе не поэтому. Я пришел к тебе из-за твоего сходства с императрицей, а посещать лупанары – не в моих правилах.

– Я что-то не понимаю. Ты занимался любовью со мной, а думал об императрице?

– Раз уж я плачу, то могу признаться: именно с этой целью я и пришел к тебе.

– А если бы я не была так похожа на Мессалину, ты бы пренебрег мной?

– Конечно.

– Клянусь Купидоном! Уж не влюблен ли ты в эту женщину?

– Еще не знаю.

– Я все меньше понимаю тебя. Наверное, ты патриций, который хотел бы отомстить императору, представив, что совращает его жену?

Он расхохотался и протянул ей чашу, которую она с готовностью наполнила вином.

– Нет, я и думать не думаю о Клавдии. Теперь я почти сожалею, что вкусил наслаждение с тобой.

– Я разочаровала тебя?

– Совсем наоборот. Именно поэтому я и сожалею. Если бы ты меня разочаровала, я бы с легким сердцем покинул тебя, а себе сказал бы, что и императрица не лучше, чем ты. Я бы выкинул вас обеих из головы и стал бы думать о другом и о других женщинах. Но с тобой я познал столь волнующее наслаждение, что мне все время будет хотеться испытать его вновь.

– Тут нет ничего невозможного. Мне кажется, ты богат. Я могу принадлежать тебе столько, сколько ты пожелаешь.

– Конечно. Но ты не Мессалина.

– Какая разница? Важно, что со мной ты получил удовольствие.

– И да и нет. Удовольствие действительно влечет меня к тебе, но я хочу обладать Мессалиной.

– Тогда тебе надо просто прийти к ней. Я слышала, что она принимает многих мужчин в своем доме на Квиринале и даже у себя во дворце. Почему бы ей не принять тебя? Я даже удивлена, что ты с ней незнаком. Ты же не какой-то безродный провинциал.

– Я из семьи патрициев и родился в Риме. И я знаком с императрицей.

– Она отвергла тебя? Меня бы это очень удивило, ведь ты недурен собой и производишь впечатление человека тонкого и деликатного. Как тебя зовут?

– Имя мое мало значит. Лисиска, ты девушка умная и проницательная. Ты поняла, когда я ласкал тебя, что ты должна быть сдержанной и не соблазнять меня так, как это делают проститутки. Я признателен тебе за это, ведь ты усилила мое представление о том, что рядом со мной – императрица. Я вижу, что могу довериться тебе: у тебя есть та женская чуткость, которая позволяет понять чувства других людей. Так вот, я скажу тебе, что много раз встречал Мессалину даже до ее замужества.

– Почему же ты не попытал счастья?

– Тогда я любил одну молодую женщину, которая должна была стать моей женой, а я был в том возрасте, когда нравятся крайности: кто-то предается порокам, другие кичатся заимствованной добродетелью. Я был в числе последних. Я слышал о распутстве ее матери и в дочери углядел бесстыдство, которое меня покоробило. Я подчеркнуто выказывал к ней презрение, но это была лишь поза, чтобы заглушить странное чувство, которое она породила во мне.

– О каком чувстве ты говоришь?

– Тогда я не мог определить его, но теперь знаю, что это была любовь. И, чтобы сохранить верность той, на ком я хотел жениться, я воздвиг между Мессалиной и собой стену отчуждения – из слабости, из страха за свои собственные порывы. Я бежал от нее, если она оказывалась поблизости, я отказывался принять действительность, но она коварно вползала мне в душу.

– Как все это удивительно! Но скажи, как относилась к тебе Мессалина?

– Я понимаю, что она платила мне тем же, и боюсь, как бы моя холодность не воспламенила в ней нечто вроде ненависти, именно это приводит меня в отчаяние.

– Но каким образом ты вдруг понял, что любишь эту женщину?

– Я понял это в день смерти моего друга. Она пришла туда, я увидел ее потрясенной, хотя считал, что она повинна в его смерти, и вдруг я понял, что люблю ее. Это было как вспышка молнии. С той поры я думаю только о ней.

Это неожиданное признание привело Мессалину в восторг. Она с явным удовольствием внимала его откровениям, но старалась вести себя так, чтобы он не смог догадаться, что перед ним та, о ком он мечтает. Она понимала, что он говорит с ней не для того, чтобы получить совет, но чтобы излить душу женщине, которая так похожа на его возлюбленную, что у него создавалось впечатление, будто он говорит именно с ней. И она не стала уговаривать его пойти к императрице – из страха выдать себя. Она дала ему раскрыться в той мере, в какой он хотел, и, оттого что извне хлынувшая на нее страсть распалила ее собственные желания, она вновь привлекла его на ложе, жаждая получить подтверждения этой любви.

Глава XXII

РАЗВОД

С той ночи, проведенной в объятиях Гая Силия, Мессалина думала только о нем. Она потеряла желание посещать лупанар Гнатона. Вспоминая об этом заведении, она даже испытывала отвращение – настолько ее поглотило это новое чувство. Но она не могла придумать, как ей сблизиться с Гаем и сказать о своей любви, которая, она теперь знала, была взаимной. Одно время она предполагала вновь встретиться с ним в лупанаре и открыть ему правду, но, поразмыслив, отбросила эту затею как слишком рискованную: она опасалась, что он не вынесет мысли о том, что его так провели и его возлюбленная ведет себя как продажная женщина. А чтобы он больше не пытался встретиться с Лисиской, она велела Гнатону выпроваживать всех клиентов, которые потребуют ее, под тем предлогом, что Лисиска отдыхает в неизвестном ему месте.

– Когда я позволю, – добавила она, обращаясь к сутенеру, – ты сможешь вернуть Лисиску из Капуи. А пока я возмещу тебе убытки.

Гнатону ничего не оставалось, как подчиниться.

Мессалина не хотела откровенничать с Мнестером о своей новой любви – отчасти из некоторой даже стыдливости, но еще и из опасения, что он не станет хранить тайну. Ее мало беспокоило, что он пустит слух о ее ночных распутствах: если такие слухи дойдут до ушей Клавдия, они покажутся ему настолько невероятными, что он им не поверит; просто ей хотелось держать в тайне такую нежданную и всепоглощающую страсть. В конце концов она решилась написать Гаю письмо и послать его с Ливией. Вот что она писала:

«Гай, меня тронуло твое горе, причиненное смертью Валерия Азиатика. Я хочу показать тебе, что я не презренная женщина, как уверяют некоторые. Когда мне стало известно, что имущество Азиатика конфисковано государством, я выпросила себе у императора Лукулловы сады, которые он так любил. Я пожелала владеть ими для того, чтобы благоговейно хранить память о нем и поддерживать их такими, какими они были при нем, когда он любил гулять в них и предаваться размышлениям.

Я хочу сообщить, что предоставляю тебе свободный доступ в сады днем и ночью. Ты можешь находиться там, когда и сколько пожелаешь, и вспоминать своего друга».

Она попросила Ливию вручить ему дощечки в собственные руки. Возвращение рабыни она ждала с еле сдерживаемым нетерпением. Как только рабыня появилась, она кинулась к ней с расспросами:

– Ливия, скажи скорей, что он сделал? Что сказал?

– Он просил ответить, что благодарит тебя за чуткость. Он не преминет воспользоваться данной ему привилегией и сегодня же вечером отправится в сады, чтобы на могиле своего друга принести в жертву черного петуха и совершить возлияния молока и вина.

Мессалина тщательно занималась своим туалетом, прежде чем отправиться в сады, в которых она ни разу не была после смерти Валерия Азиатика и которые официально получила во владение несколько дней назад. Ближе к вечеру она распорядилась доставить ее туда в носилках в сопровождении одной лишь Ливии. Рабы и вольноотпущенники, издавна жившие во владении Валерия Азиатика и оставшиеся на службе, высыпали к Мессалине, чтобы приветствовать ее в качестве своей новой госпожи. Она предупредила привратника и мажордома, что разрешает Гаю Силию в любое время приходить сюда в память о той дружбе, которая связывала его с покойным владельцем. Затем она велела мажордому провести ее по богато убранным залам, куда она до сих пор никогда не входила.

Уже наступал вечер, когда привратник сообщил Мессалине, что Гай Силий явился в сопровождении раба, с дарами, предназначенными для поминания Азиатика. Сдерживая нетерпение, Мессалина выждала некоторое время, пока гость совершит жертвоприношение и возлияния, и отпустила мажордома. Едва он ушел, как она устремилась в аллеи сада, где все так же благоухали ночные цветы. На ней была скромная белая туника, спадающая мягкими складками до самых ног, на голову было наброшено легкое покрывало. Приближаясь к тому месту, где покоилась урна с прахом Азиатика, Мессалина различила в закатном полумраке фигуру Гая, стоящего перед мемориальной стелой. Его слуга держался поодаль.

Услыхав шорох шагов по гравию, Гай обернулся. Мессалина почувствовала стеснение в груди – такого с ней еще никогда не было в присутствии мужчины. Его тоже, как ей показалось, охватило волнение, но он быстро справился с ним. Сделав несколько шагов вперед, он приветствовал ее.

– Мессалина, – сказал он затем, – я счастлив встретить тебя в этом саду, поскольку хотел поблагодарить за письмо, которое мне вручила твоя служанка. Я так спешил почтить память друга, что тотчас воспользовался данной мне возможностью. Прости, если я побеспокоил тебя, но я здесь долго не пробуду.

– Гай, ты здесь желанный гость. Меня ты ничуть не побеспокоил, я надеялась тебя увидеть, поскольку хотела бы поговорить с тобой.

– Ты оказываешь мне большую честь.

Она села на мраморную скамейку и пригласила молодого человека сесть рядом.

– Гай, – вновь заговорила она, – я боюсь, как бы какое-нибудь недоразумение не отдалило нас друг от друга, и я еще больше опасаюсь, что ты станешь дурно судить обо мне из-за той клеветы, которую многие римляне и сенаторы распространяют обо мне.

– Поверь, Мессалина, я никого не осуждаю на основании одних лишь слухов, я пропускаю их мимо ушей. Но я признаю, что было время, когда я судил о тебе строго, поддавшись обманчивому внешнему впечатлению. Я знаю, что ошибался, ведь я претендовал тогда на роль блюстителя нравов. Я обязан своему другу Валерию тем, что понял тщету всей той философии, которую проповедуют стоики. В сущности, они разумны и скромны поневоле, оттого, что никто не покушается на их целомудрие. И еще я знаю таких, которые проповедуют воздержанность, а сами предаются тому, что я когда-то считал пороками. Вот, кстати, посмотри на эту урну с прахом человека, который хотел жить без сумасбродства: от него не осталось ничего, кроме этого пепла! Я убедился, что гораздо лучше в полной мере наслаждаться жизнью и не пытаться навязывать другим строгую мораль, которая только делает еще менее приятным наше пребывание в этом мире. Прав наш великий Гораций со своим призывом «ловить день», ловить каждое мгновение. Надо радоваться жизни, и пусть нас считают сластолюбцами-эпикурейцами. Если мир платоновских «идей» действительно существует, мы не лишимся его из-за таких безделиц.