Текст книги "Мессалина"

Автор книги: Виолен Вануйек (Ванойк)

Соавторы: Ги Раше
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Сорок рядов скамей были вскоре до отказа заполнены ста пятьюдесятью тысячами римлян, которых мог вместить ипподром. Высокое солнце палило нещадно, от зрителей исходил резкий запах пота. Лепида обмахивалась веером из копьевидных листьев, приложив к носу надушенный платочек. Что до Мессалины, то ее глаза блестели, она шумно и глубоко дышала, даже не пытаясь сдерживать дыхание, поскольку эти сильные запахи были ей приятны.

Внезапно все взоры устремились к императорской трибуне под красным навесом, и крики, вырвавшиеся из груди многих тысяч присутствующих, слились в грандиозный вопль. Народ устроил овацию тому, кто только что появился на трибуне в сопровождении нескольких высоких должностных лиц. Однако это был не Калигула, а его дядя, Клавдий, совсем недавно избранный консулом. На нем была туника из темно-зеленого виссона, вся расшитая золотом, и просторный легкий плащ из сиреневого златотканого шелка, изготовленного тирскими мастерами. Молодой раб держал над его головой тяжелый венок из золотых листьев. Ни у кого не было сомнений, что Клавдий станет распоряжаться гонками по поручению императора.

Когда Клавдий, подняв руки, подошел к краю трибуны, народ стоя приветствовал его. Веера замерли в руках женщин, и зонтики, минуту назад образовывавшие собою пестрый ковер, закрылись. Женщины, обратившись в сторону Клавдия, махали платочками. Не желая оставаться незамеченной, Мессалина изо всех сил пыталась жестами привлечь к себе внимание своего дальнего родственника. Однако Клавдий, который, похоже, чувствовал себя неловко в новой роли, поспешил сесть в каменное кресло, покрытое тканями и подушками, и подал знак открыть алтарь бога Конса, воздвигнутый между первым столбом, который должны были огибать колесницы, и «хребтом» – длинной стенкой, которая разделяла скаковую дорожку на всем ее протяжении. Присутствующие кричали и рукоплескали, а когда все уселись на свои места, в цирке воцарилась глубокая тишина, едва нарушаемая редкими перешептываниями.

Взгляды всех были теперь обращены на двенадцать туфовых конюшен, откуда должны были выехать запряженные лошадьми колесницы и стать на старт у белой черты. Внезапно ожидание вновь прервали приветственные возгласы и гром аплодисментов – так было встречено появление в императорской ложе Элии Петины, дочери консуляра Квинтия Элия Туберо, последней жены Клавдия. С нею были их дочь Антония и Тиберий Гемелл, сын Друза, усыновленный Калигулой и сделавшийся вследствие этого официальным наследником и главой юношества. Этого внука Тиберия Цезаря, которого покойный император назначил сонаследником своего имущества, сенат отстранил от власти, объявив недействительным завещание императора, тогда как внук должен был бы наследовать власть на том же основании, что и Калигула.

– Теперь Гемелл в некотором роде отомщен, – сказал Павл Фабий Персик консуляру Валерию Азиатику.

Оба мужчины сидели на ряд ниже Мессалины, и она прислушалась к их разговору.

– Наследство, таким образом, не уходит из семьи. Калигула поступает очень разумно: он тешит честолюбие молодого Гемелла и вместе с тем может распоряжаться значительным состоянием, которое этот юноша унаследовал.

– Хотел бы я знать, как у Клавдия обстоят дела с этой Элией Петиной, – снова заговорил Персик. – Она, правда, лучше, чем предыдущие его жены. Помнится, первая, Лепида, была до такой степени вспыльчива и мстительна, что посмела оскорбить самого Августа. А для несчастной Камиллы мысль о том, что ей предстоит делить ложе с Клавдием, была настолько ужасна, что она предпочла умереть в день своей свадьбы!

Сказав это, Персик засмеялся, и Мессалина, не пропускавшая мимо ушей ни слова из их довольно тихого разговора, тоже невольно хихикнула. Фабий Персик обернулся и приветствовал ее. Она дерзко выдержала его взгляд, улыбнулась ему и в следующий миг принялась разглядывать Валерия Азиатика, человека еще молодого, привлекшего ее внимание своей статностью и красотой. Однако тот, сидя спиной к Мессалине, не выказывал к ней ни малейшего интереса.

– Несчастному Клавдию никогда не везло в любви. Но всех превзошла его первая супруга, Плавтия Ургуланилла. Настоящая потаскуха, позор семьи и своего отца-триумфатора.

– Клавдий правильно поступил, что расторгнул с ней брак, но он очень несправедливо обошелся со своей дочерью от Плавтии: велел положить крошку Клавдию, совсем голышом, у порога дома ее матери, заявив, что она плод ее внебрачной связи с вольноотпущенником Ботером. Бедная малютка ни в чем не виновата.

– Этот Клавдий таков: то на него находит совершенное бессилие, прямо-таки слепота, он делается безучастным ко всему, что творится вокруг него, а то вдруг, неизвестно почему, прибегает к неимоверно суровым мерам, даже не задаваясь вопросом, справедливы ли его действия…

Разговор был прерван объявлением Клавдия о том, что в течение дня состоится двадцать восемь заездов. Публика зааплодировала и стала ждать появления колесниц. Мессалина, которой очень хотелось получше разглядеть лицо Азиатика и вступить с ним в разговор, развязала на руке платочек и уронила его в нижний ряд. Под предлогом того, что ей нужно его поднять, она наклонилась и нарочно чуть было не упала на плечо Азиатика, который успел ее удержать.

– Благодарю тебя! – воскликнула Мессалина, приблизив к нему свое лицо, чтобы ощутить его дыхание. – Я такая неловкая…

В ответ Валерий ограничился приветственным жестом головы и едва заметной улыбкой – и тотчас, не сказав ни слова, отвернулся.

– Какой этот человек странный, – с досадой прошептала Мессалина на ухо матери. – Он не соизволил даже поговорить со мной…

– Притом что ты не преминула дать ему повод, – уточнила Лепида. – Без сомнения, ты ему не нравишься.

– Но мне показалось, что все мужчины смотрят на меня. Почему он меня игнорирует таким… оскорбительным образом?

– В его поведении нет ничего оскорбительного. Быть может, он влюблен в какую-нибудь женщину. Во всяком случае, вокруг нас много других, богатых и красивых мужчин.

Пока происходил этот разговор, появились акробаты на лошадях; они проскакали все пятьсот шестьдесят восемь метров дорожки, прыгая с одной лошади на другую и изображая бой с другими наездниками. Самые отважные вставали на лошадях во весь рост, опускались на колени и даже ложились. Когда один из акробатов приближался к месту, где сидела Мессалина, она поднялась и бросила свой платок на дорожку, от которой ее отделяли лишь несколько рядов. Зрители повернули головы к Мессалине и зааплодировали наезднику, который поднял платок на полном скаку, свесившись до самой земли.

– Хочешь ли ты, чтоб он вернул тебе платок? – спросил Фабий Персик у девушки.

– Если он не сделает этого сам, может, ты окажешь мне любезность и попросишь его об этом, – ничуть не смутившись, сказала Мессалина.

– С удовольствием, – смеясь, ответил Фабий.

И вновь приветственные возгласы и рукоплескания грянули, словно буря. Калигула, облаченный в триумфальную тогу, вошел в императорскую ложу; под руку с ним шла его сестра Друзилла, а по бокам – две другие его сестры, Агриппина и Ливилла. За ними следовали члены коллегии августалиев и несколько важных особ, в числе коих нельзя было не заметить Макрона, префекта претория, о котором шепотом говорили, что он ускорил кончину Тиберия, задушив его в его же собственной постели, Ирода Агриппу, правителя иудеев, столь приблизившегося к императору, что тот даровал ему царство в Палестине, и в особенности Лоллию Павлину, несшую на своей груди и руках сорок миллионов сестерциев в виде украшений, а также супругу Гая Меммия Регула, наместника в одной из провинций, где она жила вместе с мужем. Прослышав о ее красоте, Калигула вызвал ее в Рим.

Как только стихли крики и овации, Калигула поднял руку и, пригласив встать рядом с собой Друзиллу, зычным голосом произнес:

– Римляне, я представляю вам ту, которую отныне вы должны почитать как мою наследницу!

– Цезарь безумно любит Друзиллу, – заметил Валерий Азиатик, в то время как тысячи голосов приветствовали сестру Калигулы.

– И уже давно! – добавил Фабий. – Говорят, он лишил ее девственности, когда был еще юношей и жил у своей бабки Антонии. Антония как-то застала их вместе, и Друзиллу потом спешно выдали замуж за Луция Кассия Лонгина.

– А когда Калигула стал императором, то немедленно заставил ее развестись с мужем.

Калигула с трибуны продолжал свою торжественную речь:

– Римляне, я хочу воспользоваться вашим присутствием здесь и сообщить вам о некоторых мерах, которые я предпринял с одобрения сената. Прежде всего я решил, что, поскольку шестой месяц старого календаря был назван Августом в честь императора Августа, а пятый – Юлием в честь Юлия Цезаря, месяц Сентябрь отныне будет называться именем моего отца Германика, память о котором чтит каждый из вас.

Народ встал, чтобы одобрить понравившееся ему решение.

Император продолжал:

– Я также решил, что осужденные и сосланные будут помилованы, а все преследования, начатые до моего прихода к власти, будут прекращены. Отчеты о состоянии государства будут вновь обнародованы, как это было при Августе, но перестало быть при Тиберии. Кроме того, я решил, что подарки, обещанные Тиберием и Ливией народу, преторианцам, ночным стражам и легионерам, будут розданы с сегодняшнего дня, и это помимо тех семидесяти пяти динариев, раздача которых уже началась.

Миллионы цветов полетели к императорской трибуне, и тысячи голосов скандировали имя Гая Великого понтифика. А когда собравшимся стали раздавать монеты, недавно отчеканенные в память Агриппины с ее изображением на одной стороне и с изображением почетной колесницы, запряженной двумя мулами, на обратной, точно такая же колесница, украшенная гирляндами, въехала в цирк. На широкой ленте золотом было начертано: «В память Агриппины сенат и народ римский».

Колесница сделала круг под возобновившиеся овации зрителей, и вслед за тем раздались громкие звуки труб. Это был сигнал к началу ристания. Все сели. Воцарилась тишина. Возле конюшен тренеры, конюхи, ветеринары, в последний раз осмотрев упряжки, подбадривали лошадей. Наконец колесницы выехали и направились к местам, доставшимся им по жребию. Лошади, везущие квадригу Зеленых, и те, что везли квадригу Белых, с силой били копытами о землю, в любой момент готовые понестись. Возницы в шлемах, мольтоновых гетрах, в куртках цвета своей команды – голубых, зеленых, красных и белых – с хлыстами в руках не без труда удерживали лошадей, головы которых были украшены султанами, хвосты подвязаны, гривы усеяны жемчужинами, а на шеи надеты хомуты соответствующих цветов. У каждого участника гонок вожжи были завязаны вокруг пояса. Руки, таким образом, оставались свободными, и возница мог, выхватив острый нож, обрезать вожжи, в случае если его выбросит из повозки.

Фабий повернулся к Мессалине. Она, вся подавшись вперед, хлопала в ладоши от нетерпения.

– Кто твои любимцы? – спросил он ее.

– Зеленые, как и императора.

– Они имеют все шансы выиграть. У них выступает Евтих, а он, бесспорно, самый искусный возница нашего времени.

– Ты говоришь так, потому что он любимец цезаря, – вмешался в разговор Азиатик.

– Совсем не поэтому, – возразил Фабий. – Он все последние гонки выигрывал. Вот увидишь, он и теперь выиграет. Посмотри, у него в упряжке Этруск, который триста раз был победителем.

– Верно, но он уже стареет.

– Ему только шесть лет, а известно, что иберийские лошади самые выносливые.

Клавдий бросил на дорожку белый платок, и веревка, удерживавшая лошадей на старте, в тот же миг упала. Квадриги устремились вперед, подгоняемые криками зрителей.

Колесница Белых на повороте слишком прижалась к столбу, колесо ударилось о него и разбилось. Цирк огласился яростным ревом, перекрываемым воплями радости.

Евтих придержал лошадей, позволив сопернику обойти себя, и на повороте стукнул его колесницу. Казалось, он начал отставать, но на прямом участке догнал противника. Евтих по-прежнему шел вторым, когда кто-то из Зеленых упал с колесницы, потерявшей равновесие из-за поломки колеса. Мессалина, как и другие женщины, вскочила, прижав кулаки ко рту, но возница не растерялся и быстро обрезал вожжи, которые тянули его за скачущими лошадьми. Он мгновенно поднялся и отпрыгнул на обочину, чтобы не попасть под мчавшиеся следом упряжки.

На третьем круге Евтиху все еще не удавалось вырваться вперед. Находившийся в императорской ложе Калигула встал и, опершись о поручни, громко подбадривал своего любимца. Вскоре еще один соперник упал. Евтиху предстояло идти на риск. Щелкая хлыстом, заставляя его буквально плясать над гривами лошадей, он отогнал колесницу вправо, на предпоследнюю линию. В решающем усилии он нагнал белую квадригу и попытался обойти ее на повороте. Тесня квадригу в сторону, он, наконец, прижал ее к столбу. Ось хрустнула, и квадрига несколько раз перевернулась, увлекая за собой возницу, пассивно лежащего в пыли. Евтих пересек финишную линию под восторженные вопли зрителей, в едином порыве вскочивших со своих мест.

Выигравшая гонку колесница медленно объехала весь цирк и остановилась перед императорской ложей, откуда Калигула поздравил победителя. Затем император велел раздавать присутствующим монеты и лакомства.

– Видишь, я не ошибся, когда ручался за Евтиха, – сказал Фабий Азиатику. – Он почти проигрывал, и я не считаю вполне правильным то, как он прижимал колесницу соперника, а потом бросил ее на столб.

– Это честная игра, – со смехом заявил Фабий.

Повернувшись к Мессалине и Лепиде, он спросил:

– Могу я предложить вам что-нибудь попить?

– С большим удовольствием! – выпалила Мессалина прежде, чем мать открыла рот. – Такая жара и пыль, я умираю от жажды!

– Я пить не хочу, – сказала Лепида, когда Фабий и Мессалина уже встали. Она решила, что дочь будет чувствовать себя свободнее, если она оставит ее одну. – Но возвращайся к следующему заезду.

– Можешь не сомневаться, я не хочу пропускать такое зрелище, – сказала Мессалина, перешагивая через скамью, чтобы следовать за Фабием.

Остановившись у кирпичного прилавка, Фабий заказал два напитка – лимонный и медовый. Когда Мессалина подошла, он спросил:

– Эта женщина с тобой – твоя мать?

Кивнув, Мессалина уточнила:

– Она предоставляет мне достаточно свободы.

– Я вижу. Но ты не сказала, как тебя зовут.

– Валерия Мессалина. Мой отец – Марк Мессала Барбат. Моя мать – Домиция Лепида, дочь Домиция Агенобарба и Антонии Старшей, дочери Марка Антония и Октавии, сестры Августа.

Она выкладывала свою родословную с детской заносчивостью, гордо вскинув голову. Фабий широко раскрыл глаза от удивления:

– Клянусь Геркулесом, я знаю твоего отца! Но мне еще приятней познакомиться с его дочерью. Ты очень красива, Мессалина!

Он протянул ей терракотовый стаканчик с напитком и, пока она его опорожняла, сияющими глазами смотрел на нее. Когда она поставила стаканчик на прилавок, он взял ее за руки и спросил:

– Мне можно тебя поцеловать?

Удивленная такой просьбой, но польщенная тем, что солидный человек, консул, про которого все знали, что его высоко ценит император, ведет себя с ней не как с девчонкой, а как с желанной женщиной, Мессалина протянула к нему свое раскрасневшееся от зноя лицо и закрыла глаза. Его рот слегка коснулся ее рта, и тотчас она открыла глаза, почувствовав, что губы его удаляются. Мессалина позволила увести себя под свод арки, в густую и теплую тень. Она не пыталась высвободиться, когда он, прижав свои губы к ее губам, заключил ее в объятия. Близость сильного горячего тела, трепетные губы пробудили в ней необычное чувство наслаждения. Ощутив, как нетерпеливые мужские руки шарят в складках ее туники, она не испугалась и не оттолкнула их, а отдала им во власть свои еще не вполне оформившиеся грудь и бедра. Она обвила его шею руками, желая еще острее почувствовать его тело, вдавиться своей грудью в его грудь и ища его губы в каком-то лихорадочном забвении. Глаза ее были закрыты, и образ Валерия Азиатика представился ей.

Они не услышали трубного сигнала, возвестившего о новом заезде.

Глава III

ЖРЕЦ ХИЛОН

На Рим спустилась ночь. Горожане убрали с окон и балконов горшки с цветами – из опасения, что их украдут. Близость доходных домов, грязных и неблагоустроенных, где ютилось множество семей, доставляла неудобства владельцам богатых особняков, никогда не отваживающихся выходить из дому ночью без сопровождения вооруженных рабов с факелами. Эта безлунная апрельская ночь была особенно темной. Но ночного шума на улицах не убавилось: именно к середине ночи, в пору, именуемую безмолвием, движение в городе становилось наиболее оживленным. Согласно повелению цезаря, повозки, на которых в город доставлялись всевозможные грузы, могли ездить только ночью, днем въезд в Рим из-за узости городских улиц и царящей на них сутолоки был воспрещен. Слышались то скрип телеги, тяжело груженной камнем или деревом, то брань возчика, сломавшего колесо об угол дома при повороте в слишком тесную улочку, то крики речников на Тибре. Они разгружали баржи, груженные в порту Остии годовым запасом пшеницы из Египта и Византии, винами из Испании и Греции, галльскими шерстью и деревом и дорогими товарами с далекого Востока, кои доставлялись длинными караванами или судами, ежедневно отплывающими из портов Красного моря в Аравию, Индию, Золотой Херсонес.

Два женских силуэта, в темных плащах, и шедший впереди них раб с мечом и потайным фонарем появились на Бычьем рынке. Ночные стражи из городских когорт приблизились к запоздалым прохожим и осветили их факелами: одна из женщин походила на богатую римскую матрону, другая была юной девушкой.

– Женщины, – обратился к ним главный страж, – вы бы поторопились вернуться домой, время позднее.

– Вот еще, – язвительно отвечала матрона, – я сама знаю, куда мне идти, а ты видишь, что со мной сильный и хорошо вооруженный раб.

– Дело твое, – сказал страж и пошел своей дорогой.

Несмотря на уверение матери, Мессалина отнюдь не чувствовала себя на темных улицах в безопасности и не понимала, почему Лепида не взяла с собой побольше рабов, чтобы те несколькими факелами освещали им дорогу.

Дважды в месяц Лепида отправлялась в храм Мифилесета, где совершались непристойные обряды в честь бога Приапа в его азиатском облике. Там бывали женщины из лучших римских семей, которых также можно было увидеть на празднествах в честь Благой богини, справлявшихся в богатых патрицианских домах, но без участия мужчин. Жрец Хилон восстановил старинный храм Приапа, расположенный на склоне Яникула, близ Аврелиевой дороги, и посвятил его Мифилесету: восточные божества почитались в Риме гораздо больше, чем италийские. Сказывали, что культ этого сирийского бога восходит к Маахе, правившей Иудейским царством в период несовершеннолетия своего сына Асы и поклонявшейся божеству в дубраве неподалеку от Иерусалима. Став царем, Аса разрушил святилище и сжег статую божества возле потока Кедрон, однако сам культ сохранился, и Хилон привез его с Востока. Об этом жреце говорили, что он знал восточные секреты сладострастия и мог сделать плодовитыми бесплодных женщин и мужчин.

С того дня, как Мессалина присутствовала на ристаниях[6] в Большом цирке, неспешно минули осень и зима, а она все еще не нашла себе супруга. В памяти ее сохранился образ Азиатика – образ же Фабия стерся. В тот вечер Лепида решила впервые взять с собой Мессалину, чтобы приобщить ее к культу бога Мифилесета.

Лепида долго колебалась, вовлекать ли дочь-подростка в подобное приключение. Во-первых, она должна будет лишиться девственности. Поразмыслив, Лепида сочла это обстоятельство желательным: дочь не окажется на супружеском ложе совершенно неопытной. Во-вторых, такого рода поход являлся делом довольно рискованным из-за новых эдиктов Калигулы. После восьми месяцев благополучного, образцового правления вследствие обнаружившейся в ноябре тяжелой болезни император вдруг стал проявлять признаки безумия. Он повел распутную жизнь, втягивая в нее влиятельных придворных, коим в любой момент грозило расстаться не только с имуществом, но и с жизнью. Троих своих сестер он взял в любовницы, хотя при этом позволил Марку Эмилию Лепиду жениться на Друзилле. Поговаривали даже, что он состоял в любовной связи с Мнестером и являлся отцом малолетнего Луция Домиция Агенобарба, мать которого и его сестра, Агриппина, не имела детей в течение девяти лет брака с Гнеем Агенобарбом. Вместе с тем из склонности к подстрекательству и стремясь проявить свое желание управлять империей и жизнями граждан сообразно своей фантазии, он велел обнародовать указ, осуждающий всякое распутство и предписывающий всем вести жизнь целомудренную и добропорядочную. А посему было неблагоразумно давать повод подозревать себя в отправлении непристойных культов, и Лепида, чтобы как можно меньше людей было посвящено в тайну, взяла в провожатые только одного раба, в сдержанности и преданности которого не сомневалась.

Обе женщины вышли к берегу Тибра и перешли реку по мосту Эмилия. Тибр бороздили широкие освещенные фонарями баркасы. Одни подходили к илистым берегам, и рабы с шумом перетаскивали с них грузы на телеги и мулов; другие, уже разгруженные, направлялись вниз по течению, к песчаным берегам Остии. Проходя мимо обнесенной оградой гробницы Нумы, женщины ускорили шаг: это было место встречи воров и проституток. Какой-то нищий, сидящий в проеме двери, схватил Лепиду за подол туники, требуя динарий. Матрона вздрогнула и испустила крик; в ту же секунду подбежал раб и отшвырнул нищего в темнеющую пустоту.

В последнее столетие Город так разросся, что Августу пришлось пересмотреть его планировку и поделить Город на четырнадцать районов вместо прежних четырех; кроме того, множество зданий выросло на обсаженных в давние времена садами склонах Яникула и вдоль Аврелиевой дороги, где поселились главным образом мельники, пекари, речники, кожевники, столяры. Здесь пахло печеным хлебом, кедром и сосной, но всего сильнее были зловония, источаемые кожевенными мастерскими и болотистыми берегами Тибра.

Женщины миновали сады Луция и Гая, называемые в народе Цезаревым лесом, где Август некогда велел вырыть огромный водоем, чтобы устроить в нем представление морского сражения; теперь от водоема остался лишь просторный бассейн, питаемый акведуком из Альсьетины. Идя вдоль гробниц и жалких лачуг, стоящих по сторонам хорошо вымощенной дороги, они покинули пределы Рима и ступили на узкую каменистую тропу, уводящую вправо. Раб все время шел впереди. Они поднялись на невысокий холм, поросший соснами и кипарисами, и достигли озерца, напоминающего в темноте малозвездной ночи чернильное пятно. Мессалина чувствовала себя неуютно в этой магической атмосфере, жуткой и одновременно заманчивой, пугающей и бодрящей, окутавшей таинственный пейзаж.

Войдя в густой лес, покрывающий холм к востоку от озера, они услыхали вдалеке мелодичную музыку: звуки арф и кифар сливались со звонкими руладами флейт и свирелей. На обширной поляне стоял белый храм; его фасадный портик был освещен многочисленными фонарями, висящими на колоннах и на ветках соседних деревьев. Лепида велела рабу лечь на покрытую сосновыми иголками землю и ждать, не забывая поглядывать на маленькие песочные часы, чтобы не пропустить время, когда нужно будет позвать их – в последнем часу ночи, прежде чем займется бледная заря.

Подойдя к храму, Мессалина подивилась его небольшим размерам. Ей представлялось, что восточное божество любви обитает в более просторном жилище. Вместе с тем она отметила широкую эспланаду перед храмом с ведущими к ней каменными ступенями, окаймленную балюстрадой и обсаженную деревьями восточных пород – гранатовыми, смоковницами, пальмами, – которые придавали этому святилищу римской архитектуры экзотический вид. Плошки высвечивали силуэты многочисленных почитателей божества, собравшихся перед входом в храм. Поднимаясь по ступеням, Мессалина обнаружила, что тщательно подрезанные кусты образуют темные убежища, где могут скрыться охваченные сладострастием пары. Первый куст, мимо которого они с матерью прошли, был занят какой-то парой: она смутно различила белые сплетенные тела.

В вымощенном белым мрамором портике две девочки-подростка грациозно танцевали под звуки небольшого оркестра, состоящего из шести молодых женщин. Темные волосы музыкантш, по египетской моде, были заплетены во множество тонких косичек и схвачены лентой из цветного жемчуга. Женщины были одеты в белые платья из столь тонкой материи, что сквозь ее складки легко просматривались их смуглые формы. Танцовщицы же были нагими; их изящные руки и ноги обвивали браслеты из цветного жемчуга, узкие щиколотки украшали золоченые кольца в виде свернувшейся змеи, узкие бедра стягивала широкая пурпуровая лента. На шеях у них не было ожерелий – они мешали бы им делать акробатические движения, коими сопровождался танец, а их волосы были забраны в сетку из голубого жемчуга. Изумительно гладкие тела танцовщиц были гибки и золотисты, словно арабские финики. Танцовщицы двигались в круге света, а зрители, большей частью мужчины, сидевшие, поджав ноги, в стороне, оставались в тени. Это, однако, не помешало Мессалине увидеть, что многие из них обнажены: нежность этой весенней ночи усиливала их чувственный жар.

– Здесь, – вполголоса заговорила Лепида, – все друг друга знают, но ведут себя так, будто ни разу прежде не виделись, а когда встречаются где-нибудь в другом месте, ни намеком не напоминают, что провели здесь ночь…

Они медленно шли к освещенному портику. Лепида указала дочери на небольшие каменные статуи, стоящие впереди колонн и изображающие каких-то уродливых существ.

– Посмотри, вон там шесть духов Приапа, они являются спутниками Мифилесета так же, как сатиры входят в свиту Вакха. Я знаю их имена: Тихон, Конисат, Ортан, Лордон, Кидбас и Пирг, но не умею их отличить.

– Неважно, – бросила Мессалина, не имевшая ни малейшего желания загружать свою память всякими варварскими именами.

Она перевела взгляд на танцовщиц, необычайно плавно двигавших бедрами, потом оглядела присутствующих мужчин и женщин, среди которых узнала людей, уже виденных ею у отца или в общественных местах, куда мать стала водить ее с тех пор, как решила выдать замуж. Она надеялась встретить Валерия Азиатика, но, к своему огорчению, не нашла его. Многие поворачивали голову в их сторону, прежде чем вернуться к своим занятиям: смотреть выступление юных египтянок, либо одаривать друг друга ласками в укромном уголке, либо делать то и другое одновременно.

– А где этот Хилон? – шепотом спросила Мессалина у матери. Ей не терпелось поскорее увидеть человека, который должен был посвятить ее в таинства любви.

– Его здесь нет. Он, должно быть, совершает какой-нибудь подготовительный обряд в храме, – с уверенностью ответила Лепида.

Они остановились возле одной из колонн – посмотреть танцы. Мессалина все чаще направляла взгляд на эбеновую дверь святилища; ее чернота контрастировала с белизной мраморных столбов в виде вьющегося плюща, который сплетался в разные фаллические изображения и лики фавна. Наконец одна из тяжелых створок отворилась и из храма вышли двое темнокожих мужчин, с тонкими чертами лица, похожие на нубийцев, в просторных леопардовых шкурах выше колен, перекинутых через плечо. Они встали, скрестив руки, по обеим сторонам двери. Когда вслед за ними появился Хилон, Мессалина ощутила сильный толчок в груди. Она ожидала увидеть высокого хорошо сложенного мужчину, с лицом серьезным, но красивым и правильным, как у Азиатика. Хилон же, напротив, был маленького роста, сутуловат; Мессалина посчитала его худым, хотя окутывающий его тяжелый и просторный сверкающий золотом плащ до пят скрадывал его фигуру. На его голове, показавшейся Мессалине непропорционально большой в сравнении с телом, было надето нечто вроде высокой тиары из белого фетра, украшенной золотыми повязками, наподобие той, что носят некоторые сирийские жрецы. Глубоко посаженные глаза и густые брови придавали ему вид фавна, а толстые губы подчеркивали чувственность его округлого лица. Мессалина решила, что он до странности похож на изображения Приапа в садах богатых римлян, являющиеся точным повторением его обликов из греческого города Лампсак, откуда, как говорили, происходит божество.

Хилон обвел долгим взглядом присутствующих, которые при его появлении встали, а музыканты по знаку его руки перестали играть. Он поднял руку, чтобы приветствовать публику, и в ответ каждый послал ему воздушный поцелуй. Затем он с довольной улыбкой направился к Лепиде.

– Это твоя дочь Мессалина? – спросил он, остановившись перед ней.

Он устремил на девушку острый взгляд, отчего у нее по спине пробежала дрожь.

– Это моя дочь, которая желает приобщиться к божественным мистериям, – заявила Лепида.

Говоря так, она сняла с Мессалины темный плащ. Под ним на девушке была надета только легкая туника, плохо скрывающая ее уже развившиеся формы. Хилон, казалось, оценивал Мессалину долгим взглядом, после чего, подняв голову, объявил:

– Друзья мои, почитатели бога плодородия, властителя тайных наслаждений, войдите в его храм, чтобы пред образом его проникнуться его силой.

Мессалина насчитала человек тридцать, в основном мужчин, которые направились в святилище вслед за жрецом. Она и мать вошли предпоследними, за ними шли двое нубийцев, восхитивших ее своей статью. Перед залом, где находилось божество, располагался вестибул; его слабо освещали установленные на треножниках лампады, стенки которых были наглухо задрапированы красной материей. Вход в само святилище – овальный зал с низким куполом, окруженный колоннадой, представляющей собою нечто вроде затемненной галереи для гулянья вокруг наоса, – был скрыт тяжелой завесой. Освещена была лишь статуя бога на квадратном каменном постаменте. Вырезанная из твердого дерева, статуя изображала бородатого и пузатого карлика с потрясающим взор возбужденным фаллосом небывалых размеров. Тело божества было охряным, фаллос – ярко-красным, туловище частично покрывала козлиная шкура. В правой руке божество держало палку, предназначенную, как говорили, для того, чтобы отпугивать птиц в садах и прогонять воров.

Бронзовые лампады, подвешенные на длинных цепочках к колоннам и к своду, имели вид крылатых фаллосов. Между ними висели другие фаллосы, с бронзовыми колокольчиками, принимавшиеся звенеть все разом, едва их задевали, – настолько близко они располагались друг к другу.

Рядом на алтаре, окруженном курильницами с фимиамом и другими благовонными веществами, которые наполняли зал неосязаемыми пьянящими парами, были расставлены корзины со смоквами – плодами, наделенными эротическими значениями. Стояли также большой кувшин и широкая греческая чаша в аттическом стиле; на дне ее красным был изображен мужчина, стоя совершающий половой акт с женщиной, повернувшейся к нему спиной и наклонившейся; с внешней стороны чашу опоясывали изображения эротических сцен: совокупляющиеся друг с другом мужчины и целующиеся женщины.