Текст книги "Бескрылые птицы"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)
Около полудня Волдис появился на улице Путну. Он избегал встречи со знакомыми. Носки его сапог широко раскрыли зубастые пасти, а грубое зимнее пальто, истлевшее от воды, прожженное у костров, казалось простреленным дробью – повсюду торчали клочья ваты, с обшлагов свешивалась бахрома.
На улице Путчу было тихо и пустынно. У дверей бакалейной лавки позевывала в ожидании покупателей новая продавщица. Она не знала Волдиса. Из окна парикмахерской выглядывала светловолосая растрепанная голова, но и она была незнакома Волдису. За эти пять месяцев на улице Путну появилось много новых людей.
Чужими и холодными показались желтые ворота – на земле не видно было подсолнечной шелухи. Волдис ускорил шаги. Как вор, незаметно оглянувшись, торопился он пройти мимо этих ворот. Но его опасения были напрасны – никто не вышел на улицу поглядеть на оборванного парня. Сколько таких видели здесь каждый день! Лохмотья никого больше не удивляли, в этом городе к ним привыкли.
Андерсониете вязала – может быть, тот же самый чулок, что и год тому назад. Она всегда вязала, без вязанья ее невозможно было даже представить себе.
– Великий боже! – воскликнула она, и по возгласу ее трудно было определить, рада она или только удивлена. – Я уж думала, что вы забыли номер дома. Столько времени, целую долгую зиму!
– Я вам два раза посылал открытки.
– Да, я их получила. Что же, вы теперь останетесь в Риге?
– Думаю остаться.
– В вашей комнате все по-прежнему. Чаю хотите?
– Нет, спасибо. По пути я заходил в чайную. А сейчас хочу сходить в баню и вымыться как следует.
– Да, да, в баню вам стоит пойти. Сейчас пойдете?
– Только переоденусь.
Волдис переоделся, взял белье и пошел в баню. В этот ранний час там было еще пусто. Он возвращался домой, чувствуя себя чудесно освеженным. Наконец-то его тело стало опять чистым, платье опрятным, а завтрашний день не нависал над ним снеговой тучей, заслонявшей весь мир заботами и безысходностью.
У него были деньги, и он сохранил здоровье. Теперь ему хотелось отдохнуть, – отдохнуть до тех пор, пока его организм не устанет от безделья, не запросит работы.
По пути Волдис зашел в парикмахерскую, побрился, постригся и приобрел облик культурного человека.
Дома его ожидал Карл.
– Где ты бродишь? – ворчал он. – Я почти час жду. Теперь, конечно, я тебя дома не оставлю. Выспаться ты имел возможность в лесу. Здесь, в Риге, у нас другие дела.
– Ты хочешь пойти куда-нибудь развлечься? Правду сказать, не мешало бы встряхнуться. Но куда? В кино, оперу, в театр? Не в кабак же?
– Я тоже считаю, что не в кабак. Короче говоря, ты должен пойти со мной в Задвинье.
– К Милии?
– Да.
– А почему один не идешь?
– Эх, ты меня не хочешь понять. Я ведь не просто в гости иду.
– Вон что! Понимаю…
– Вот и хорошо, не придется объяснять.
Волдис испытывал двойственное чувство. С одной стороны, его забавлял этот недвусмысленный шаг (Карл, вероятно, хотел внести ясность в свои сердечные дела), а с другой – его угнетало сознание собственной вины. Неужели он так и не скажет правды Карлу?
– Так, значит, ты все же решил начать семейную жизнь? – одеваясь, спросил он Карла так небрежно, что тот не уловил иронии.
– Да надо же когда-нибудь.
Волдис не удержался от улыбки. Карл, покраснев, взглянул на него.
– Чему ты улыбаешься?
– Просто так, вспомнил смешное.
– Я знаю, ты не одобряешь этого шага,
– Возможно.
– В этом вопросе твое мнение для меня безразлично! – упрямо воскликнул Карл.
– Упаси бог! Я совсем не хочу, чтобы ты считался со мной в таком деле.
– Когда-нибудь ты сам сделаешь то же самое.
– Вряд ли.
– Почему?
– Потому что я много лет имел возможность своими глазами видеть, какой это ад – семейная жизнь. И те, кто в этом аду мучили друг друга, были мои родители. – Он задумался, вспомнив прошлое, потом с горечью добавил: – Если в семейной жизни возможен такой ужас, что два врага должны жить вместе, спать на одной кровати, с нетерпением ждать смерти другого или своей собственной, – тогда не стоит жениться.
– Ты говоришь так потому, что не любил женщину. Полюби, и ты увидишь и согласишься со мной, что на свете есть такая красота, по сравнению с которой все остальное, кажется нулем.
– Возможно. Не будем спорить.
***
Уже наступили сумерки, когда молодые люди подошли к дому Риекстыней. Там зажгли свет, и окна излучали желтое сияние.
– Странно, что у них ставни не закрыты, – сказал Карл, следуя за Волдисом по песчаной дорожке.
– Верно, забыли.
– Они никогда не забывают.
Собака, услышав их шаги, начала лаять и прыгать на цепи. По другую сторону дома скрипнула дверь, но никто не вышел навстречу. Приятелям пришлось пройти мимо самых окон. Яркий свет назойливо бил в глаза. Оба они разом взглянули в окно. Свет падал от люстры, висевшей над покрытым белой скатертью столом.
– Обожди немного! – Карл схватил Волдиса за рукав. – Здесь что-то не так…
– Куда это годится – подглядывать в окна! Еще увидит кто-нибудь.
– Мы только немножко. Если не хочешь, отвернись.
Но Волдис не отвернулся. Заинтересованный, он тоже заглянул в гостиную Риекстыней. Да, люстра разливала яркий свет. А под ней, на столе, накрытом белоснежной скатертью, горели в двух медных подсвечниках свечи. Весь стол был заставлен чистой посудой: тарелками, рюмками, бутылками, рядом лежали четыре сложенные салфетки. Посреди стола возвышалась ваза с конфетами, бисквитами и фруктами и стоило блюдо с нарезанным пирогом. Комната была пуста.
Друзья переглянулись.
– Что это значит? – спросил Карл, не скрывая удивления.
– Тебе лучше знать. Очевидно, какое-нибудь семейное торжество.
Дальше им пришлось замолчать, так как в комнату вошла Милия – сияющая, свежая, как цветок.
Карл вздрогнул и отшатнулся от окна. Вслед за Милией показался молодой человек в смокинге, с бледным худощавым лицом и длинными, как у артиста, волосами. Они сели рядом на диван. Длинноволосый взял руку Милии и прижался губами к ее обнаженному плечу. Она, улыбаясь, смотрела сверху на склоненную голову молодого человека, перебирая пальцами длинные пряди его волос. Когда человек поднял голову и взглянул на нее, он тоже улыбнулся. Они стали разговаривать, и незнакомец не выпускал пальцы Милии из своих рук.
Волдис отвернулся и сочувственно взглянул на Карла. Тот стоял, подавшись всем телом вперед. Он горько улыбался, слегка обнажив зубы, не в силах оторвать глаз от этой картины.
– Войдем, что ли? – тихо спросил Волдис.
Карл словно очнулся, задумчиво провел рукой по лицу, глядя куда-то в пространство, и плотно сжал губы.
– Да, конечно, войдем.
Опять забесновалась собака. Волдис постучал. В кухне послышался встревоженный говор. Некоторое время никто не отвечал, а в кухонное окно было видно, как поспешно прикрыли дверь в гостиную.
Волдис постучал снова. В сенях послышались медленные шаркающие шаги.
– Кто там? – спросил кто-то низким басом.
Карл назвал себя.
Бас чихнул, затем не торопясь отодвинул засов.
– Добрый вечер! Добрый вечер! Вот нежданные гости! Заходите, мы с мамашей одни в кухне.
Они вошли в кухню. Старики переглянулись, и трудно было решить, которая из этих морщинистых физиономий стала более кислой. Старые Риекстыни не привыкли управлять выражением своих лиц, и сейчас по ним можно было прочесть ничем не прикрытые недовольство и досаду. Они пытались улыбаться, сухо, заискивающе покашливали, глаза их бегали по сторонам, избегая взгляда гостей. Волдиса разбирал смех. «Бедные, глупые старики, – думал он, переводя взгляд с одного на другого. – Как трудно им притворяться».
Первой обрела дар речи мамаша Риекстынь. Тихо, чуть не шепотом, словно боясь разбудить тяжело больного, она заговорила:
– Значит, вы теперь опять появились в наших краях? Да, да, мы уже начали беспокоиться. Где вы так долго пропадали? Обратно не поедете? Ах, нет? Теперь, наверное, и в Риге хватает работы?
Вдруг, изменив слащавое выражение лица, она обратилась к мужу, стоявшему у порога:
– Ты бы, старик, пошел ставни закрыл.
– Да, да, я закрою! – Обрадовавшись возможности выйти из неловкого положения, Риекстынь опрометью кинулся во двор.
Дверь в гостиную приоткрылась, но оттуда не доносилось ни звука. Сидевшие там два человека притаились, как испуганные мыши. Они боялись пошевельнуться, переменить положение ног, чтобы не скрипнул пол, боялись дышать. А мамаша Риекстынь даже не предложила посетителям сесть – так она была занята. Время от времени она открывала дверцу духовки, переворачивала кусок тушившейся свинины. Неловкое молчание продолжалось до прихода Риекстыня.
– Отец, вынеси ребятам по стопочке. У нас сегодня небольшое семейное торжество, день рождения отца. Милии нет дома, она ушла в театр. Вы ее сегодня не дождетесь. Старик, пойди же вынеси стопочку.
Риекстынь с готовностью поспешил в комнату, заботливо закрыв за собою дверь. Тишина. Звякнула бутылка, зазвенели стаканы. Волдис с волненьем следил за Карлом: он понимал, какая буря бушевала в душе его друга. Но Карл держался мужественно. Он слегка прищурил глаза, и чуть заметная усмешка скривила его губы. Нет, он не пал духом. Это была улыбка превосходства. Возможно, его развеселила растерянность старых Риекстыней.
Риекстынь вернулся с бутылкой вина и тарелкой, на которой стояли два стакана и лежали какие-то сладости.
– Значит, Милии нег дома? – громче, чем здесь было принято говорить в этот вечер, спросил Карл. Его голос прогремел на весь дом, подобно раскату грома.
– Нет, девочка надумала пойти в театр. Ну, выпейте по стаканчику, а то вам скучно болтать с нами, стариками.
Старый Риекстынь протянул им налитые стаканы. Волдис не торопясь взял один и взглянул на Карла. Тот как будто не замечал стаканов.
– Ну что же ты, Карл? – кивнул ему Волдис.
– Спасибо, я не буду пить! – сказал он, и усмешка, кривившая его губы, стала еще злее.
– Если ты не пьешь, тогда и я не стану! – Волдис поставил стакан обратно на тарелку. – Извините, господин Риекстынь и госпожа Риекстынь, может быть, мы вам причиняем беспокойство, но…
– Нет, нет, нет, какое беспокойство? Но почему вы отказались от вина?
Карл с издевкой посмотрел на Риекстыней.
– Вы не обижайтесь, но я никогда не пью того, что приготовлено не для меня. Если захочу пить, куплю себе сам. На что это похоже – пить вино, которое кто-то принес, чтобы угостить даму сердца. Пойдем, Волдис! Спокойной ночи!
В комнате скрипнул диван. Старики смущенно и пристально разглядывали носки башмаков. Со двора слышались шаги уходивших. Собака злобно лаяла и гремела цепью.
Друзья уже успели обогнуть угол дома, когда опять раздался скрип стремительно открывшейся двери, она с силой ударилась о стену. Кто-то выбежал во двор. Друзья ускорили шаги и дошли до калитки.
– Карл! – робко прозвучало в тишине, и голос оборвался. – Карл! – затрепетал опять в ночной тиши нерешительный женский голос – и смолк.
Спокойно, не спеша запер Карл на крючок калитку, и они застучали каблуками по деревянному тротуару. Ушли не оглядываясь.
Милия выбежала в одном платье. Вечерний воздух был прохладен. Несколько минут она стояла неподвижно, прислушиваясь, пока в отдалении не стих звук шагов. Озноб охватил все ее тело, она вздрогнула, затем, скрестив на груди руки, мелкими шажками направилась к дому.
– Пойдем куда-нибудь! – сказал Волдис, когда они с Карлом уже сидели в трамвае. – В «Сплендиде» сегодня очень интересная программа.
– Во всяком случае не интереснее той, что мы сегодня видели. По мне, как хочешь. Мне все равно.
– Как ты себя чувствуешь после этого холодного душа?
Карл беззвучно рассмеялся.
– Хорошо! Я не такой уж теленок, чтобы портить себе настроение из-за длинноволосого соперника. Нет, милый Волдис, я с собой ничего не сделаю. Но я не сдамся. Этот смокинг не так уж неотразим.
– Ты будешь за нее бороться?
– Странно, что ты этому удивляешься. Почему я не должен бороться?
– Если женщина сама не может сделать выбор, ее не стоит добиваться.
– Ты опять запел старую песню. А я все же люблю ее. Понимаешь, люблю. И не отдам тому длинноволосому.
– На свете много хороших девушек, которые совсем не требуют, чтобы их завоевывали.
– На свете есть только одна Милия.
– Милия далеко не самая лучшая.
– Я это знаю, но мне нужна именно она, со всеми ее недостатками и слабостями. Я люблю только ее. Для этого я всю долгую зиму откладывал деньги, отказывал себе во многом, работал по воскресеньям и праздникам. И теперь, когда можно осуществить свою мечту, разве я уступлю ее какому-то худосочному молодчику в смокинге? Нет, дружище! Не уступлю! Я был первым…
«Милый, наивный простофиля…»
Волдис сочувственно посмотрел на друга. Куда девался смелый зубоскал, сильный рабочий парень? Униженный чужими людьми, он хотел еще сам унизить себя, себя – смелого, строптивого. Хотел себя бросить, точно половик, под ноги распущенной девке! Он знал – и в то же время не желал знать, видел – и делал вид, что не замечает того, что уже наступил день и сны кончились. Наперекор всему, он продолжал еще грезить, боясь жестокой минуты пробуждения.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯВ то время когда Карл Лиепзар и Волдис Витол сплавляли лес, в Рижском порту вспыхнула стачка – одна из самых больших стачек в Латвии за вторую половину двадцатых годов. Она продолжалась несколько месяцев, наглядно показав, что большинство портовых рабочих – сознательные люди, не боящиеся жертв и борьбы, когда надо защищать интересы своего класса. Ошибались все те, кто думал, что портовики – неисправимые пьяницы, драчуны и хулиганы. Рядом с несознательной, отчасти деклассированной темной массой пьяниц и подхалимов в дни борьбы явственно выделилось революционное ядро портовых рабочих, и его влияние на остальных было так велико, что испугало стивидоров и их подручных. Люди, составлявшие это революционное ядро, не проводили свой досуг в кабаках, не покупали работу за бутылку водки. Они никогда не боялись сказать правду в глаза эксплуататорам и угнетателям, интересы своего класса они ставили выше личного благополучия. Многие из них сидели в тюрьмах, многие находились под зорким наблюдением охранки, подозревавшей, что у них есть какая-то связь с коммунистической партией. Их решительные действия и ясный ум влияли на массы и способствовали тому, что многие молодые рабочие вступили на правильный путь, каким шли смельчаки и борцы.
Существовало два порта: один, который видели и знали все, и другой – о котором знали не все, но его сила и целеустремленная работа сказывались и чувствовались в решающие моменты, когда сталкивались интересы эксплуататоров и эксплуатируемых.
Началось это так. Каждую весну заключался коллективный договор между работодателями – стивидорами и профессиональным союзом портовых рабочих. В этом году при заключении договора представители рабочих потребовали повысить тариф на двадцать пять процентов, так как за истекший год стоимость прожиточного минимума поднялась почти наполовину. Стивидоры категорически отказались вступать в какие-либо переговоры о повышении заработной платы и отвергли требования рабочих. Тогда рабочие порта объявили стачку.
В порту скопилось много судов. Грузов хватало, и фрахт был высок. Каждый потерянный день причинял судовладельцам и стивидорам большие убытки, но они решили сорвать стачку и любой ценой доказать, что Латвия – не та страна, где стачки побеждают.
Стивидоры вербовали штрейкбрехеров, собирая отовсюду всяких проходимцев, и проводили погрузку под охраной полиции. Пароходы месяцами простаивали в порту: штрейкбрехеры работали втрое медленнее, чем настоящие портовые грузчики. Стивидоры, пароходные компании, торговые фирмы терпели убытки, но они скорее согласились бы все добро пустить с молотка, чем отступить перед бастующими. Старые портовые рабочие бродили по берегу и наблюдали, как чужие, неопытные люди выполняли их работу, поедали их кусок хлеба.
Для усмирения бастующих правительство выслало воинские части. На пароходах, под охраной вооруженных солдат, работали сыновья кулаков и торговцев, студенты и гимназисты, ремесленники, мещане и солдаты – люди, совсем не нуждавшиеся в этом случайном заработке и исчезавшие из порта сразу после прекращения стачки.
В то же время разные темные и грязные личности пытались сыграть на трудностях. Когда прошло уже почти два месяца забастовки, внезапно появились какие-то хромые, уволенные в бессрочный отпуск лейтенанты, крайне реакционно и националистически настроенные. По их мнению, рабочие для того только и существовали, чтобы служить хозяевам; если при этом хозяин давал за работу еще и кусок хлеба – хорошо, не давал – это тоже хорошо и правильно. Каждое проявление непокорности, всякий протест, забастовка были, по их мнению, нарушением нормального жизненного порядка, и если где-нибудь происходило что-либо подобное, лейтенанты считали необходимым вмешаться. У этих лейтенантов-инвалидов была своя организация, объединявшая так называемых национальных воинов запаса.
С ведома и благословения министерства внутренних дел и охранки лейтенанты являлись к стивидорам и предлагали свои услуги. Чтобы разгромить профсоюз портовых рабочих, они предложили учредить новый союз работников транспорта, который находился бы под их контролем и обеспечил стивидорам желательный курс в порту. Вполне попятно, что стивидоры приняли их с распростертыми объятиями. Лейтенантам предложили основать новый профсоюз и предоставили его членам монопольное право на все работы в порту.
Старые портовые рабочие подтянули ремни потуже, питались сухим хлебом и грызли селедочные головы.
Они перебивались теперь разными случайными заработками: некоторые уехали на сплав, другие заготовляли крепежный лес, но многие остались без работы. Они поняли, что стачка проиграна. Трудно бороться за свои права рабочим в стране, где царит безработица, где на каждого работающего приходятся десятки голодающих безработных и где власть принадлежит имущим классам.
С разрешения стачечного комитета бастующие портовики понемногу, небольшими группами, потянулись в новый профсоюз, которым уже успели окрестить «Черной бомбой».
***
Когда Волдис впервые после возвращения из леса отправился в порт искать работу, его поразило обилие незнакомых лиц на судах.
Вместе с Карлом они поймали одного формана, который ждал парохода, прибывавшего за грузом обтесанных бревен.
– Да, рабочие мне нужны, я вас запишу, только запаситесь членскими билетами нового профсоюза! – заявил формам. – Без билета теперь никого не принимаем.
Они обещали принести ему членские билеты, и форман записал их.
– Только знайте, если утром не предъявите – вычеркну.
– Будут, будут… – пообещал Карл.
Вместе с несколькими другими портовиками они направились в новый профсоюз. Он помещался в низком одноэтажном домишке, скорее напоминавшем старинную корчму, чем учреждение. Кроме профсоюза здесь находились штабы некоторых организаций весьма воинственного характера. «Национальные воины», «орлы»[38]38
«Национальные воины», «орлы» – Имеются в виду существовавшие в буржуазной Латвии объединения отставных военнослужащих, ставившие своей целью дальнейшее одурманивание отслуживших свой срок солдат националистической, антикоммунистической идеологией, с тем чтобы в случае необходимости использовать их для внесения раскола в ряды сознательных рабочих. Крупнейшим из этих объединений было Латвийское национальное общество солдат-отставников, при котором действовала спортивная секция, именовавшаяся «Легионом латвийских орлов».
[Закрыть], «ястребы»[39]39
«Ястребы» – члены крайне националистической молодежной организации «Латвияс ванаги» («Латвийские ястребы»).
[Закрыть] – все они свили здесь гнезда и жили в дружеском согласии, наблюдая из своего затхлого убежища, где, в каком конце Латвии зашевелились рабочие, недовольные своей судьбой, и под карканье печати вся эта стая хищников бросалась туда.
Просторное помещение канцелярии было полно рабочих. Сняв шапки, тихо, как мыши, сидели люди вдоль стен, переговаривались шепотом или робко молчали.
За столом сидел маленький хромой человек в пенсне и, покуривая папиросу, не торопясь опрашивал пришедших.
Другой человек, очень высокого роста, бледный, с неестественно большими ногами, рылся, согнувшись, в канцелярском шкафу; он вытащил наконец пачку печатных листов и сел за стол. Несколько рабочих подошли к столу, остановились на почтительном расстоянии и вежливо откашлялись.
– Извините… – начал робко самый смелый.
Человек с большими ногами искоса взглянул на него и стряхнул пепел с папиросы.
– Хе-хе, извините, мы хотели вступить… – наконец выдавил из себя смельчак.
Обладатель больших ног даже глаз не поднял.
– Вступить? Мы не принимаем новых членов. Нам достаточно.
Рабочие переглянулись. Поднялись и остальные, подошли к столу.
– Как же так? Куда же нам деваться? Мы всю жизнь проработали в порту.
– Пусть большевики дают вам работу на своих складах. Зачем вы обращаетесь к эксплуататорам?
Рабочие молчали. Скрипели перья. Оба господина тихо переговаривались, затем большеногий сказал:
– Хорошо, вас мы еще примем, но уж больше никого. Только достаньте поручителей из членов нашего союза. Каждый должен иметь двух поручителей. Лучше всего принесите рекомендацию от своих стивидоров.
Вот, так-то – происходил отбор. Здесь принимали людей с холодной кровью, безропотно сносивших обиды. Здесь принимали людей безответных, которые спокойно разрешали делать с ними все, что хозяевам вздумается. Беспокойные, несговорчивые люди оставались вне союза, им в порту не было места.
Один уже нашел поручителей. Он положил паспорт на стол и стал ждать.
– Рейнис Зивтынь? – Большеногий вынул из ящика стола какой-то список, быстро пробежал его глазами и нахмурился. – Вас мы не можем принять. Во время забастовки вы подстрекали рабочих, чтобы они не работали. Идите к русским, они дадут вам работу на складах Совторгфлота.
Рабочий подошел ближе, нагнулся над столом и спросил:
– Скажите, это профсоюз рабочих или хозяев?
– Конечно, рабочих.
– Кто запрещает принимать меня: рабочие или хозяева?
– У нас есть указания от стивидоров относительно нежелательных лиц.
– Какое дело стивидорам, кто состоит в этом профсоюзе, если это не их профсоюз?
– Не совсем так. Мы не можем допустить к работе вредных людей.
– Я вредный? В каком смысле?
– Вы подстрекали.
– Кого? Малолетних детей? Скажите, можно подстрекнуть к чему-нибудь взрослого человека, если он не хочет?
– Прошу не шуметь. Уходите, у нас много работы. Идите к хозяевам и извинитесь. Получите от них записку, что вы прощены, тогда мы вас примем. Следующий!
Среди ранее принятых рабочих были знакомые Карла. Он разыскал поручителей себе и Волдису и подошел к столу.
– У каких форманов работали? – спросил у Волдиса большеногий. Волдис назвал нескольких. Тот записал.
– Дайте ваш паспорт.
Из протянутого паспорта выпал красный военный билет. Маленький господин взглянул на Волдиса.
– Вы демобилизованный?
– Как видите.
– Почему вы не вступаете в союз демобилизованных воинов? Всем, кто когда-либо служил в армии, надо организоваться, только тогда можно надеяться на улучшение своего положения.
– Да, понятно, организоваться нужно.
– Приходите как-нибудь вечером на заседание правления. Мы вас примем в кандидаты.
В ответ Волдис пробурчал что-то невнятное. Чтобы он вступил в эту банду? Стать рабочей лошадкой для фашистски настроенных господ? Нет, эти господа плохо знают его. Полные доверия к новому кандидату, они зарегистрировали его как члена союза портовиков, выдали квитанцию, крикнув вслед, когда он уже уходил:
– Правление заседает по вторникам и пятницам в девятнадцать часов.
– Благодарю, господа…
Волдис не пошел во вторник, не пошел и в пятницу. Надежды хромого господина зиждились на песке…
На каждый пароход из союза присылали по восемь – десять рекомендованных штрейкбрехеров из демобилизованных военных. Чтобы эти невежды не группировались вместе и окончательно не портили работу, форманы распределяли их по трюмам вперемежку со старыми рабочими, которым приходилось переносить самое большое издевательство, какое только могли придумать хозяева, – они должны были обучать своих будущих предателей. Присланные парни оказались весьма безучастными; они работали как придется, без особого рвения. А сверху наблюдал форман. Он кричал, как рассвирепевший зверь, но не на виновного, на неуча – нет, тот был послан хозяином, с ним надо было обходиться вежливо: ведь эти славные малые срывали забастовку. Форман кричал на старого рабочего, который должен был видеть все и за все отвечать.
Рабочие, стиснув зубы, молча терпели. Но иногда прорывался огонек с трудом сдерживаемой злобы: кое-кто ронял нечаянно доску на пальцы штрейкбрехера, сваливал бунт ему на ногу. Все это происходило так случайно, что усмотреть здесь месть не мог даже самый подозрительный человек.
***
Каждое утро, уходя на работу, Волдис поглядывал на желтую калитку; возвращаясь, – замедлял около нее шаги. Но калитка не отворялась, и голые кирпичные стены были немы. Вечерами Волдис иногда выходил на улицу и бродил по ней часами, не спуская глаз с желтой калитки. Девушка не показывалась. Эзериня тоже не было видно. Неужели Лаума за это время переехала с улицы Путну? Где она? Что делает?
Волдис больше не читал по вечерам, книги исчезли с его стола. Жизнь опять стала пустой. Волдис не понимал, зачем он каждое утро просыпается, зачем работает целый день, а по вечерам не знал, как убить свободное время. В эти постылые дни ему хотелось встретить Лауму, но ее не было. Он собирался спросить у Андерсониете, справиться в бакалейной лавке – и не мог придумать, как он объяснит свое странное любопытство: они с Лаумой ведь были совсем чужие.
У одного формана Волдис с Карлом работали подряд на нескольких пароходах – грузили бревна. Это была опять новая, совершенно незнакомая работа, более трудная и опасная, чем все, какие ему приходилось выполнять раньше. Пропитавшиеся водой, облепленные грязью, осклизлые бревна были тяжелы и, падая, обдавали лицо брызгами.
Трое-четверо рабочих, вонзив багры в бревно и упираясь в землю ногами, кричат и тянут. Подтянут бревно фута на два, опять подхватывают баграми, кричат, тянут; положат бревно, возвращаются к бунту у люка, цепляют новое бревно, опять кричат, тянут. И так весь день – без остановки, крик за криком, рывок за рывком. Мускулы напрягаются сотни, тысячи раз. В люк светит знойное солнце, оно раскаляет железо и обжигает тело. В трюме нигде нет прочной опоры для ног, всюду круглые бревна, щели. И по этим скользким грудам нужно ходить, работая при этом изо всех сил. Нельзя падать, нельзя поскользнуться – тогда бревна обрушатся, переломают руки и ноги, сомнут грудную клетку и раздавят ступни ног. А наверху у люка стоит человек, взявший на себя роль цепного пса. Он использует всю силу своих голосовых связок; глотка у него привычная, даже не хрипнет: должно быть, он пьет сырые яйца.
Карл стал необыкновенно тихим и неразговорчивым, задумчивым. Погрузившись в свои мысли, он, словно ничего не сознавая, участвовал в работе, прислушивался к крикам товарищей, с силой налегал на багор, тащил и перекатывал бревна. Каждую свободную минуту он отходил в сторону и задумывался. Его безразличие к окружающему было так велико, что Волдису приходилось не раз окликать его, когда поблизости падало бревно или рассыпался бунт.
Однажды стропальщики подхватили восемь бревен комлями вниз. Бунт был уже развернут над пароходом и висел над люком, когда одно из бревен выскользнуло из него. Трос на секунду ослаб, оставшиеся бревна выскользнули из петли и в беспорядке повалились в трюм. Скользкие и тяжелые, они, падая в трюм, раскатывались там во все стороны. Рабочие взбирались повыше, цеплялись за боковую обшивку. Одно из бревен упало стоймя посреди трюма. Восемь человек с ужасом смотрели на него, ожидая, в какую сторону оно упадет, не соображая, куда бежать, куда деваться. Несколько секунд продолжалось это мучительное, страшное ожидание, прежде чем длинное бревно покачнулось и, чуть не задев пожилого рабочего, упало на пол. А Карл в это время сидел где-то в углу, опершись на свой багор, и ничего не замечал вокруг.
Однажды он пришел на пароход таким мрачным, что Волдис не решался спросить его о чем-либо. До самого обеда он не сказал ни слова, сердито и рассеянно выполнял свою работу. Трюм уже был настолько загружен, что приходилось класть штабеля – вкатывать бревна в три-четыре слоя, почти до палубы. Это был самый трудный день. Железная палуба раскалилась, как огонь; негде было спастись от солнца. Рабочие не успевали разобрать один бунт, как над люком уже висел другой. К полудню в люке скопилась большая груда неубранных бревен, а лебедчик продолжал сваливать все новые и новые бунты – уберут, мол, за обеденный перерыв!
– Берегись! – покрикивал он.
И в люк сваливалось семь-восемь новых бревен.
Казалось, Карл не слышал возгласов лебедчика. Другие отскакивали в сторону, а он равнодушно наблюдал, как груда бревен расползалась под тяжестью новых. Один из еловых комлей сдвинулся и покатился вниз, прямо к Карлу.
Карл метнулся в сторону, хотел добежать до боковой обшивки, но нога застряла в щели между двумя бревнами. Он присел, пытаясь вытащить ногу, однако было уже поздно.
Все произошло молниеносно. Короткий вскрик, хруст костей – и все смолкло. Люди сбежались к Карлу, не произнося от волнения ни слова. Карл лежал навзничь, с закрытыми глазами. Он потерял сознание. По лицу его струился холодный пот.
У люка, крича и размахивая руками, бегал какой-то человек.
– Почему вы не развязываете бунт? – кричал он, но никто ему не отвечал.
Бревно упало Карлу на правую ногу и лежало поперек колена. Общими усилиями удалось оттащить его в сторону, кто-то попытался освободить ступню Карла из щели. Карл застонал.
Поднялась суматоха. К люку сбежались люди, появился форман.
– Что там такое? Сильно придавило?
На секунду Карл открыл глаза, огляделся вокруг, сгоряча хотел вскочить, но беспомощно упал на руки Волдиса. По лицу его градом катился пот, лицо бледнело все больше и больше.
– Ну как, сможет он сам выйти из трюма? – крикнул сверху форман.
Волдис, уложив потерявшего сознание товарища на бревнах, вскочил, весь побагровев, и, не находя от волнения слов, проговорил:
– Воды! Дайте воды! И вызовите скорую помощь! У него же сломана нога!
Работу приостановили. Сделали из двух досок нечто вроде платформы и при помощи лебедки подняли на палубу. Принесли воды, брызнули в лицо Карлу, смочили ему губы. Карл открыл глаза.
– Очень больно? – спросил Волдис.
– Вся нога горит, как будто ее прижигают раскаленным железом. Но не так уж страшно. – Он попытался улыбнуться, но улыбка тут же застыла, и лицо сразу опять стало серьезным.
Подъехал автомобиль. На палубу поднялись санитары с носилками.
– Кто-нибудь должен поехать с ним в больницу, – сказал форман. – Кто его знает?
– Я поеду, – отозвался Волдис.
К пароходу подъехал и стивидор Рунцис на своем лимузине.
– Что там опять случилось? – обратился он к форману, заметив носилки и санитаров. – Опять, наверное, какой-нибудь пьяница забрался под бунт? Вот полюбуйтесь, до чего доводит пьянство! – а у самого нос краснел и багровел от сотен мелких, пропитанных алкоголем жилок.
– Конечно! – отозвался форман. – По собственной неосторожности.
Волдис слышал этот короткий разговор. Внезапный приступ гнева затуманил ему глаза. Покраснев и весь дрожа, он повернулся к стивидору:
