Текст книги "Земля и море"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
7
Три часа добирался Лаурис до станции, расположенной в восьми километрах. Первую половину пути он шел сумрачными полями под завывание метели. Затем его окружил лес – непроницаемой черной стеной. Внизу под деревьями вьюга ощущалась не так сильно, зато в вершинах она бесновалась с хищной силой. Когда Лаурис вошел в молодой лесок, стройные сосенки все до одной склонились в его сторону, словно гигантская волна, готовая захлестнуть его. Мгновение они оставались в таком положении, затем медленно выпрямились, чтобы в следующую минуту вновь с глухим стоном угрожающе ринуться на одинокого путника. Временами в лесу раздавался треск и шум падения сломленных ветром сучьев. Небо скрылось за снежной мглой, сквозь которую не проглядывала ни одна звездочка. Если бы Лаурис ехал на лошади, он гнал бы ее галопом до полного изнеможения. Но он, пешеход, слишком устал, чтобы стремительной ходьбой унять волнение. По мере того как он трезвел, все тягостнее и мучительнее представлялось ему случившееся. Его жизнь сейчас была похожа на этот темный лес, в котором есть лишь один-единственный путь – обреченно двигаться вперед, не зная и не спрашивая, куда он приведет. Да и зачем знать, если нет больше желаний, нет заветной цели? Единственное существо, которое могло бы стать целью его жизни, осталось где-то за белой мутной метелью.
Он пытался оценить случившееся со стороны, спокойно, но это ему никак не удавалось. Вместо того чтобы смотреть на события глазами постороннего, он находил силы лишь оглянуться на себя и собственную жизнь. Какой жалкой и убогой она представлялась! Он родился не там, где следовало бы. Надо было бы ему стать кем угодно, только не рыбаком. Вполне достаточно, если бы из четырех сыновей трое продолжали отцовское занятие, а четвертый мог бы стать кем-нибудь другим. Но старый Тимрот придерживался иного мнения.
Наклонности и способности Лауриса проявились уже в детстве, и четырем взрослым мужчинам не стоило бы большого труда дать образование пятому, самому младшему. В среднюю школу его не отдали, а впрягли с двенадцати лет в суровую морскую работу, от которой он уже не мог больше освободиться. Справедливости ради нужно сказать, что его музыкальные способности, конечно, льстили самолюбию родственников, но не заставляли заботиться об их развитии. На что его музыкальность! Она действительно никому не нужна. Однажды Лаурис заикнулся о морском училище, но старый Тимрот заявил, что рыболовному баркасу капитан не нужен. И тогда Лаурис, отказавшись от своих мечтаний, попытался подчинить свои интересы реальной обстановке поселка Песчаного. И ему казалось, что он достиг этого. Он стал закаленным рыбаком, научился всему, что знали отец и братья, и не обижался, если иногда на его долю приходилось меньше, чем на долю других. Не находя в родной семье настоящего тепла, без которого не может обходиться ни одно живое существо, он нашел его в дружбе с Алексисом. Это была настоящая, бескорыстная дружба, без признаков эгоизма или выгоды. Ни тот, ни другой не старался возвыситься, и все же Лаурис всегда оставался немного в тени. На первом месте всегда был Алексис. Он превосходил Лауриса в силе, сообразительности, в работе, был более активным и потому пользовался авторитетом среди жителей, к его мнению прислушивались и с ним считались. Взоры девушек и женщин чаще останавливались на нем, чем на Лаурисе. Он был постоянным победителем в состязаниях между парнями и в молодежных играх, и Лаурису приходилось довольствоваться вторыми ролями. Да, такова его судьба – быть на втором плане. Он не завидовал Алексису, но неизменная благосклонность судьбы к одному и такая же постоянная неблагосклонность к другому могла в конце концов показаться несправедливой самому невзыскательному человеку. Пока он не встретил Аустру, это не огорчало его.
«Почему она досталась именно Алексису? Он отнял у меня ее… Отнял? Нет, Лаури, он взял то, что принадлежало ему по праву».
Просидев два часа в зале ожидания, затем полчаса в душном вагоне, он сошел с поезда, когда уже рассветало. Метель стихла, но дорогу сильно замело, и, пока Лаурис добрел по сугробам до поселка Песчаного, соседи уже были на ногах. Узнав Лауриса, они пытались расспросить его, услышать новости о свадьбе, но он, словно не замечая их, шел вперед. Мимо Дейниса Бумбуля ему все же не удалось пройти. Тот, стоя в воротах, еще издали крикнул:
– Разве свадебные гости уже вернулись? А мы ждали вас только послезавтра.
– Другие остались, – пробормотал Лаурис, собираясь пройти мимо, тем более что в дверях показалась фигура Байбы, но Дейнис загородил ему дорогу.
– Да постой ты! Куда тебе спешить? Расскажи, как там было?
– Как и на всякой свадьбе. Пили, ели, танцевали…
– Много гостей собралось? – интересовалась Байба.
– А что у них за родня? Какое-нибудь начальство видел? – допытывался Дейнис.
– Гостей был полный дом. Разве всех заметишь.
– А почему ты так скоро вернулся? – не унимался Дейнис. – Или случилось что?
– Да нет же, нет. Мне просто немного нездоровится, вот и все.
– При полном освещении венчали? – спросила Байба.
Выждав удобный момент, Лаурис проскользнул мимо Дейниса, и, зашагав быстрее, избавился, наконец, от обоих. А Байба и Дейнис, оставшись вдвоем, обсудили услышанное.
– Тут что-то не так, наверно что-нибудь случилось, – рассуждала Байба. – С какой бы стати ему удирать со свадьбы?
– Услышим, услышим, – сказал Дейнис. – Вот приедет Томас, и узнаем…
У Тимротов внезапное возвращение Лауриса тоже вызвало удивление. Сославшись на единственно правдоподобную причину – болезнь, Лаурис поднялся к себе в комнату и закрылся. Когда мать постучала в дверь, он притворился спящим. Но за ужином расспросы возобновились. Его не оставили в покое до тех пор, пока он подробно не рассказал, что гости пили и ели и как родня невесты относится к Алексису.
На следующее утро возвратились старый Зандав и Рудите, и мужчины сразу же собрались во дворе Дейниса. Томас еще находился под хмельком, в праздничном настроении и, не скрывая своего восторга, хвастался без конца:
– Вот это дом! А какой скот! Алексис там скоро будет вершить всеми делами. По сравнению с ним мы все теперь мелкота. И подумайте, в какое время это происходит: во всем мире свирепствует кризис, в нашей Латвии не знают, куда девать безработных, а Алексис идет в гору. Такого сына стоило растить…
По пути в лавку Рудите зашла к Тимротам, чтобы передать Лаурису привет от Алексиса и Аустры.
– Почему ты уехал? – с опаской спросила она.
– Ты же знаешь, – уклончиво ответил он. – Я и сейчас неважно себя чувствую.
– Но мне-то ты мог бы об этом сказать?! Тогда бы и я не осталась.
– Зачем? Это совсем ни к чему.
Она выглядела такой удрученной и несчастной, что Лаурису стало жаль ее.
– После твоего ухода я больше ни с кем не танцевала, – прошептала она. – Если ты считаешь, что я не должна была разговаривать и танцевать с другими…
– Рудит, дело совсем не в этом. Ты славная девушка, и я ни в чем тебя не упрекаю.
– И ты на меня не сердишься?
– Да нет же.
– И все опять хорошо?
– Да, Рудит, как всегда, – он даже попытался улыбнуться.
Она обрадованно прильнула к Лаурису. Чтобы окончательно рассеять ее сомнения, он пытался быть ласковым – таким, как прежде. Он старался внушить себе, что Рудите славная, нисколько не хуже той, что осталась там. Ободренная лаской Лауриса, Рудите принялась рассказывать о своих впечатлениях: как было весело на свадьбе, каким счастливым выглядит Алексис и как безумно любит его Аустра.
– Это, наверно, будет счастливая пара, – щебетала она. – Ведь они женились по любви.
– Да, конечно… – тихо проговорил Лаурис.
– Может быть, ты вечером придешь ко мне? – спросила Рудите. – Я покажу тебе фотокарточку Аустры. Она мне подарила ее на память при расставании.
– Приду, Рудит.
Оставшись один, Лаурис долго смотрел на море, видневшееся за дюнами. Кое-где еще плавали одинокие льдины с неровными, подтаявшими на солнце краями, но в них уже не было того голубоватого блеска, что зимой, они сделались грязными и темными. Набегавшая волна отламывала от них по кусочку, и эти кусочки постепенно таяли в соленой воде. На некоторых льдинах ютились стаи чаек.
Глава третья
1
Зима дольше всего держалась на озере. В то время как на полях и холмах снег почти сошел, вода еще была скрыта потемневшим льдом. Он с каждым днем все больше чернел и рыхлел, расседаясь и слоясь, как гниющее дерево, и достаточно было ударить ногой, чтобы ледяная глыба весом в полтонны рассыпалась в мелкую ледяную крошку.
Перед началом весенних полевых работ Эзериетис, как каждый год, нанял несколько новых работников на летний сезон: молодого парня Арвида, девушку Лиду и пастушка-подростка, немного поспорив с ними о плате. Старый Эзериетис знал, что безработных теперь много и можно платить поменьше. В конце концов ему удалось настоять на своем, и в усадьбе принялись за работу.
Мужчины приводили в порядок плуги и бороны, перековывали лошадей на весенние подковы, чинили загон для телят. Когда во дворе подсохло, женщины сгребли мусор. В парниках за клетью уже проращивали рассаду. Зябь была вспахана, и навоз вывезен еще по зиме, теперь оставалось ждать, пока поля обсохнут и растает земля, тогда можно и пахать.
Зандав по утрам вставал вместе со всеми и принимался за работу, но, несмотря на ее несложность, он первое время чувствовал себя новичком. В поселке Песчаном они сажали только картофель, и на весь поселок было две сохи, которые по мере надобности вместе с пахарями кочевали из дома в дом. Алексис, правда, видел, как пашут, но сам он никогда не держал в руках плуга. На каждом шагу ему теперь встречались незнакомые предметы, назначения которых он не знал, а если и знал, то не умел ими пользоваться.
Когда Зандав в первый раз запрягал лошадь в плуг, Арвид и Лида переглянулись с усмешкой. Потом они тихо шептались о чем-то в людской. Зандав понял, что его работа подверглась критике и признана неполноценной, может быть даже смешной. Нередко случалось, что кто-нибудь из домашних приходил и, самоуверенно улыбаясь, переделывал только что законченную им работу. Он чувствовал себя не мастером, а учеником, самым незначительным в доме человеком. Его могли разыграть, и он бы даже не понял этого, ибо такова обычно участь новичка.
День принадлежал тяжелому, нелюбимому труду, зато когда наступал вечер, все дневные тяготы и неприятности уносило волной счастья, которое ощущалось в запахе цветущих яблонь, в медленно гаснущих далях горизонта и, главное, в ласке любимой женщины. Она тоже усердно трудилась весь день, ведь на ее плечах лежали обязанности хозяйки. Но Аустре эта работа была хорошо знакома, и она энергично, с деловитостью опытной хозяйки орудовала в своих владениях – кухне и коровнике. Ей не приходилось спрашивать у кого-либо совета или сомневаться в правильности своих действий.
Зандав не жаловался. В присутствии Аустры все неприятности забывались, и оставалось лишь ощущение счастья и радости, что на свете есть такое чудо, как она – друг и товарищ на всю жизнь. Ради нее забывалось однообразие жизни, мелочные заботы не тяготили. В присутствии Аустры неприглядное становилось прекрасным, а ничтожное – значительным.
Вечерами, когда все затихало и домашние отдыхали после трудового дня, молодые Зандавы открывали окно в своей комнате. До них долетали птичьи трели, белесым туманом поднимались вверх над полями влажные испарения земли. Тесно прижавшись друг к другу и сплетя в нежной ласке натруженные пальцы огрубелых рук, они безмолвно наслаждались красотой вечера. Им было хорошо. Беспокойство и нервное раздражение Зандава исчезали. Видя мужа счастливым, Аустра тоже была счастлива.
2
Миновал Иванов день с песнями «Лиго», горящими на холмах смоляными бочками, венками из зелени и цветов, кругами сыра и домашним пивом. Прошел дождь, отгремел гром, и в природе наступила знойная тишина.
«Дома теперь бельдюгу ловят, – думал Алексис, размахивая косой на лугу. – На море тишина, покой… Чайки сидят на песчаных отмелях, а по морю рассыпались рыбачьи лодки. Дымят по вечерам рыбокоптильни, и по всему поселку разносится аромат копченой рыбы. Самое прекрасное для рыбака время. Эх!..» – вздохнув, он стал точить косу. Точил, а сам все думал, совсем позабыв о том, что прокос сделан только наполовину и что до обеда нужно обкосить края огромного луга, чтобы можно было на ровное место пустить косилку. Взгляд Алексиса рассеянно скользил по полям, где уже начала желтеть рожь и колосился зеленый ячмень. Он не чувствовал запаха свежескошенной травы, не слышал крика уток в прибрежных камышах и звона кос за спиной, пока, наконец, работник Арвид не крикнул, чтобы Алексис посторонился, а то он скосит ему пятки. Задетый насмешкой парня, Зандав стиснул зубы, но промолчал. Его движения сделались более резкими, судорожными, коса задевала землю и вонзалась в маленькие, скрытые в траве кочки. Это привело его в еще большую ярость, и если бы не долголетняя привычка кропотливо возиться с сетями, приучившая подавлять нетерпение, он бы дал себе волю, сломав косу, ушел бы домой.
Все обратили внимание на его состояние. Он заметил, как кое-кто покусывал губы от сдерживаемого смеха, и до него доносились сказанные вполголоса обрывки фраз: «Не по нутру…», «Да разве такая работа ему понравится!..», «Если бы мы оставляли столько травы на прокосе, хозяин бы волчий паспорт дал, а тут что поделаешь – зять», «Верно, чистая комедия».
Зандав не огрызался на насмешников.
Постепенно он все же научился запрягать лошадь, приучил себя держать косу правильно, и его прокосы сделались такими же гладкими и ровными, как у остальных косцов. Единственное, чему Алексис упорно сопротивлялся, была обувь: он ни за что не соглашался надеть постолы, а ту пару, что приготовил для него тесть, вернул ему, сказав, что они никогда ему не понадобятся.
На первый взгляд могло показаться, что все обстоит благополучно. Зандав был здоров, сыт, любил жену и пользовался взаимностью. Да и тесть пока ничего плохого ему не сказал. Но где-то в глубине души тлела невидимая искра. Не все было в порядке – Алексис чувствовал неясную тревогу и скрытую тоску. Возможно, его угнетало сознание, что он не может равняться с другими, не может развернуть свои способности в естественных для него условиях, где они дали бы лучшие результаты.
Нет, он не жаловался. Ни Аустра, ни Эзериетис ни о чем не догадывались. Зандав начинал утром работу с жизнерадостной улыбкой, а вечером как бы смывал вместе с потом и пылью все хмурые морщины, залегшие днем на лице. Только внутреннее его состояние не соответствовало бодрой внешности, и радостно блестевшие глаза иногда казались утомленными, улыбка – принужденной.
В один из вечеров, когда Алексис с Яном задержались на покосе дольше обычного, Аустра отправилась их встречать на луг у берега реки, и они вместе возвращались домой. Поднимавшийся с озера туман осел на ближайших холмах и, медленно клубясь, плыл дальше, в низины. Где-то в поле тянул свою скрипучую песню дергач, над их головами с низким гудением пролетел жук. Дуновение легкого ветерка было теплым, как дыхание. Ян ушел вперед.
– Присядем, – предложила Аустра. – Какой прекрасный вечер, не правда ли?
Они присели на огромный валун.
– Алекси, ведь это просто удивительно, – шептала Аустра. – Здесь такой покой! Чего еще может желать человек! Прислушайся…
Но ничего не было слышно, кроме звуков, издаваемых земляным жуком, – монотонное протяжное стрекотание. Изредка проносилась летучая мышь. Алексису стало скучно.
– Может, пойдем домой? – предложил он. – Тебе не холодно?
– Подожди еще, я хочу тебе что-то сказать… – И непонятно, было ли это отблеском пурпурного заката или краской смущения, но лицо Аустры пылало ярким темным румянцем. И хотя ее не мог услышать никто, кроме Алексиса, она продолжала так тихо, что Алексис скорее догадался по движению губ, чем расслышал:
– Нас уже не двое, Алексис. Как ты думаешь, кто будет этот третий: мальчик или девочка? Кого бы ты хотел?
– Мне, право, трудно решить, – ответил он.
Это известие его и обрадовало и в то же время озадачило. Аустра с этой минуты стала ему еще ближе, и вместе с тем он сознавал, что новая, возникшая между ними близость отдаляла его от другого – от родного ему мира. Возникшая новая жизнь крепче привязывала его к чужой земле и ее судьбам, нежели могла это сделать Аустра: их ребенок будет жителем этой земли – именно этой и никакой другой, потому что здесь его родина. Алексису стало грустно.
3
С каждым днем все жарче разгоралось лето, и в природе все наливалось и зрело. А Зандав становился все мрачнее и унылее. Ему уже не хотелось находиться среди людей, он всегда устраивался так, чтобы работать отдельно от других. Редко разговаривал с людьми, и еще реже видели его улыбающимся.
Как ни старался он скрыть свое настроение, Аустра вскоре заметила, что с мужем творится неладное. По вечерам, если его не тревожили, он мог часами стоять у окна, не отрывая взгляда от горизонта, точно за ним скрывалось что-то одному ему ведомое, по чему-то он грустил и, иногда, забывшись, тяжело вздыхал. Он заметно охладел к теперешней своей жизни. Прежде он охотно толковал с тестем о том, какой способ ведения хозяйства наиболее выгоден для их усадьбы и какие желательно внести изменения. На досуге даже читал книги по сельскому хозяйству и делился с Аустрой своими мыслями о прочитанном! Теперь же книги лежали нетронутыми, и у Алексиса не было вопросов ни к жене, ни к тестю. Чем это объяснялось: только ли равнодушием или чем-нибудь другим?
Сам он молчал. Аустра считала неудобным расспрашивать его. С тревогой следила она за мужем и старалась разгадать причины такой перемены.
– Чего тебе не хватает? – как-то спросила она его.
– У меня все есть… – он старался приободриться и казаться веселым. – Все, что человеку требуется для тела и души.
– Может быть, у тебя есть какое-нибудь желание? Ведь у тебя свои привычки. Мы их не знаем. Если тебе не по вкусу какое-то блюдо или ты захочешь съесть что-нибудь, скажи мне.
– Ты такая хорошая… – погладил он ее по волосам. Но ничего больше не сказал.
Аустра старалась не быть навязчивой, не докучала ему назойливыми расспросами. Она окружила его вниманием и теплотой, на какие только была способна. В комнате было красиво, уютно, и этот уют Алексис ощущал на каждом шагу. Его даже баловали. Он был заядлым курильщиком, и, хотя Аустра не выносила табачного дыма, ему она разрешала курить в комнате, делая вид, что не замечает пепла, оброненного на скатерть или диван. Она подчинила свои привычки и вкусы его привычкам и вкусам. Умение приноровиться и уступки в мелочах сделали их жизнь настолько согласной, что даже завистникам нечего было сказать. И все же незаметный червь продолжал подтачивать их благополучие. Аустра ощущала это, но не могла найти причины. Зандав оставался таким же, как прежде, – усердный труженик, безупречный муж, и вместе с тем затаенная грусть не покидала его.
Было начало августа. В усадьбе Эзериеши все были заняты уборкой озимых, и Аустре пришлось самой везти молоко на молочный завод. Мог бы, конечно, поехать отец, но Аустра намеревалась купить заодно бязи – вечерами она шила детское приданое. Сдав молоко, она отправилась в магазин. Как обычно в летнее время, двери магазина были раскрыты, и изнутри доносился разговор продавца с покупателями: их там, видимо, было несколько.
– Вот увидите, в Эзериешах еще будет комедия, – громко ораторствовал, судя по голосу, какой-то старик. – Ну какой из него хозяин, если он даже лошадь не умеет запрячь! Как запрягать, так работника звать на помощь.
– Арвид, новый работник Эзериетиса, мне на прошлой неделе говорит: «Если хотите посмотреть, как не надо косить, приходите к нам на луг, что у реки, – сказал другой. – Прокос – будто волк зубами выгрыз. После Алексиса можно еще накосить по хорошей охапке травы с каждого прокоса».
– Старик-то, говорят, по-всякому его натаскивает, да и жена пилит, только где уж там… – это говорил продавец.
– Все его разыгрывают, как дурачка. Каждый день представление, – продолжал первый голос.
Аустра решительно вошла в магазин. Все замолкли. Продавец растерянно шарил по полкам, старик откашливался, поперхнувшись табачным дымом, ни у кого не хватило духу взглянуть ей в глаза. Пока она покупала необходимое, в магазине царило молчание. И после ухода Аустры некоторое время никто не нарушал его, но вскоре языки заработали с прежней бойкостью, только голоса звучали тише и осторожнее. Продавец, подойдя к двери, озабоченно посмотрел вслед уехавшей.
Аустру очень взволновало то, что она услышала. Значит, в доме есть люди, недружелюбно настроенные к Алексису, и каждый его шаг подвергается пристрастному осуждению завистников. Как они смеют! Что он им плохого сделал, за что они так накинулись на него? Правда, вначале Алексис не все понимал в сельском хозяйстве, но разве теперь он не втянулся в работу? Если у него еще кое-что не совсем гладко получается, то ведь он не прирожденный земледелец и нужно ценить в нем его искреннее желание и честное старание всему научиться.
Аустра с детства привыкла смотреть на все происходившее глазами своих родителей – зажиточных хозяев, собственников усадьбы: она не понимала, что батраки не видят в своем хозяине какого-то благодетеля, что само положение батраков порождает естественный и справедливый антагонизм, – ведь ясно, что они трудятся не на себя, а на своего хозяина, которому и достается большая часть того, что они своим трудом производят. В глазах батраков Эзериетиса Алексис был членом хозяйской семьи, их будущим хозяином, а это, конечно, не могло вызвать уважения к нему. Нет, Аустра этого понять не могла.
Она приехала домой, возмущенная до слез, и с трудом сдерживала свое волнение. Если Алексис все это время скрывал от нее правду, то имел на это причины: он не хочет оказаться смешным перед ней. Она с болью вспоминала, как он постоянно пытался изображать довольного и счастливого человека. «Мне ничего не нужно, все хорошо…» А сердце его в эти минуты, может быть, сжималось от горечи и боли.
