Текст книги "Беглый огонь! Записки немецкого артиллериста 1940-1945"

Автор книги: Вильгельм Липпих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Когда мы заняли свой участок передовой, я приказал выпустить снаряд по цели по конкретным координатам, такова была стандартная процедура. Когда за моей спиной грохнул выстрел гаубицы, я стал ждать последующего взрыва на передовой.

Вместо этого взрыв прогремел позади меня, и я понял, что это был недолет. В следующую минуту я увидел бегущего к нашим позициям немецкого солдата. «Эти сукины дети подстрелили меня!» – истошно кричал он.

Не до конца уверенный в том, кто виноват в недолете – я, дав неправильные координаты, или совершивший ошибку орудийный расчет, я не стал брать вину на себя. К счастью, ранение у того злополучного солдата оказалось достаточно легким.

Ближе к концу августа боевая обстановка на берегах Дюны ухудшилась, и мы стали постепенно отступать на запад. Участившиеся атаки советских войск привели к тому, что на выравнивание линии фронта все чаще стали бросать упоминавшиеся мной ранее «пожарные бригады», призванные блокировать действия Красной Армии. Однако эффективность их действий затруднялась тем, что мы точно не знали, где находится враг – перед нами, сзади или сбоку. Чтобы избежать окружения, нашим войскам приходилось отступать по всей линии фронта.

Выполняя роль «пожарной бригады», наша минометная рота иногда занимала участок впереди нас вдалеке от пехотинцев нашего полка или поддерживала огнем другие дивизии вермахта. Поскольку расположение нашей роты оставалось в стороне от главных ударов Красной Армии, мы чаще всего принимали участие в многочисленных мелких боях местного значения.

При обороне наши орудия служили средством сдерживания наступающих советских войск, однако когда части вермахта сами переходили в наступление, мы пытались уничтожить скопления живой силы и боевой техники противника, предупреждая его удары. Когда нам это не удавалось, мы старались связать действия врага, ограничить скорость преследования.

Когда поступал приказ оставить позиции, наша рота отходила первой, раньше остальных подразделений полка, потому что в отличие от пехоты нам требовалось больше времени для сбора и погрузки боевого снаряжения, да и скорость у нас была ниже. Полк оставлял арьергард, два-три стрелковых взвода с пулеметами и парой 75-мм гаубиц или несколькими 105-мм минометами нашей роты. Когда арьергард отступал, у наших минометчиков оставалось очень мало времени для того, чтобы собрать снаряжение и отправиться в путь прямо перед носом у наступающих русских солдат.

В Прибалтике в те дни находилось несколько крупных складов, где вермахт сосредоточил огромные запасы боеприпасов и продовольствия для снабжения группы армий «Север». Из-за стремительного наступления Красной Армии эти склады теперь приходилось спешно уничтожать или просто бросать. В небе можно было часто видеть клубы черного дыма от пожаров, которыми они были охвачены.

Это вызвало дефицит одних видов припасов, но вместе с тем избыток других. Как-то раз из дивизии нам прислали изрядное количество коньяка «Хеннеси», который иначе просто пропал бы. В условиях постоянной угрозы наступления советских войск нам не часто представлялась возможность свободно выпить. Понимая, что теперь возникла иная угроза – последствий чрезмерного потребления спиртного, я взял распределение коньяка под строгий контроль.

При отступлении в районе Дюны имели место редкие случаи, когда наша рота вместе с дивизионной артиллерией координировала свои действия для совместных ударов по цели. В то время как минометная рота поддерживала боевые операции пехоты ближе к передовой, артиллерия обычно била по вражеским тылам. Корректировщик минометной роты полка, как правило, работал на самой линии огня и часто обменивался сведениями со своим коллегой в артиллерийском полку дивизии, однако действовали они всегда независимо друг от друга.

Однажды дивизионная разведка донесла, что Красная Армия сосредоточивает силы на нашем участке фронта, в лесистой местности площадью примерно сорок квадратных километров. Для уничтожения этой группировки дивизионные артиллеристы попросили нашу роту присоединиться к ним для обеспечения огневого вала.

Имея немалый опыт корректировки огня, я мог высчитать вплоть до секунды время полета снарядов и мин до указанной цели. Проконсультировавшись с дивизионными артиллеристами, мы решили синхронизировать залпы для обеспечения максимальной огневой мощи.

Держа перед собой наручные часы, я сначала приказал дать залп из 105-мм минометов, потому что из-за высоты своей траектории они попадают в цель с некоторым опозданием. Сразу после них по противнику должны были ударить наши 150-мм и 75-мм гаубицы.

Секунд через тридцать сотни наших снарядов одновременно обрушились на лес. Огневой вал, несомненно, уничтожил всех красноармейцев, находившихся там. В таких обстоятельствах нельзя было не испытывать жалость к обреченному на верную смерть врагу. В нескольких строчках моих писем, которые я писал Аннелизе во время августовского отступления, отражается мой тогдашний фаталистический взгляд на будущее: «Мы с тобой выполним наш долг до конца. Дай Бог, мы еще увидимся».

И все же наша любовь давала мне надежду на лучшее. Я выразил ее следующими словами: «Я рад, что ты есть у меня, дорогая Аннелиза». Когда она прислала мне в конверте локон своих волос, я стал бережно хранить его в нагрудном кармане как амулет.

В то же самое время во Франции и Бельгии стремительно началось наступление англо-американских войск. Эти события заставили 8 сентября срочно эвакуировать госпиталь из Генка в Германию. В воцарившемся хаосе медицинский персонал был брошен на произвол судьбы, и медсестрам пришлось самим бежать из Бельгии.

Оказавшись на территории рейха, Аннелиза получила краткосрочный отпуск. В те дни продолжались сильные бомбежки Гамбурга, и она отправилась в Пюгген погостить в доме моих родителей.

Примерно тогда же в соседние с Пюггеном земли хлынули немецкие беженцы с востока, гонимые наступлением Красной Армии, а также те, кто потерял жилье в разрушенных бомбежками соседних городах. Наша семья приютила дальних родственников из других мест Германии, однако в деревне появилось немало тех, у кого в Пюггене не было ни родных, ни знакомых. Из-за неприязни моих родителей к нацистскому режиму местные власти приказали им поселить на ферме около двадцати беженцев.

Все незанятые комнаты были отданы беженцам. По причине недостатка постельного белья и кроватей многим из них приходилось спать на постеленной на пол соломе. Чтобы прокормить такую массу народа, родители были вынуждены заколоть несколько свиней. Присутствие в доме посторонних людей тяжелым бременем легло на плечи моей матери, которой постоянно приходилось хлопотать по дому, чтобы обеспечить людей горячей едой и всем необходимым.

Хотя местные власти знали о нелюбви моих родителей к правящему режиму, моих сестер все равно заставили посещать регулярные заседания «Союза германских девушек», организованного нацистской партией. Желая отвлечь молодых девушек от посещения церкви, руководители Союза устраивали свои заседания по воскресеньям.

Как-то раз мои сестренки шли на одно из таких заседаний, которое проводилось в соседней деревне. В это время в воздухе появился низко летящий вражеский самолет, который открыл огонь из пулемета, заставив их броситься прочь с дороги и спрятаться в кювете. Подобные случаи в те дни в моих родных местах случались довольно часто – неприятельские истребители нападали на мирных немецких граждан на полях и дорогах, хотя сельские районы Германии англичане и американцы бомбили крайне редко, и их главной целью были крупные города.

Война продолжалась на обоих фронтах, и неприятель стремительно приближался к границам рейха.

Глава 15
Отступление к границам рейха

Октябрь 1944 года – январь 1945 года

«Крепость Мемель»

5 октября 1944 года – конец января 1945 года

5 октября мы получили приказ отступить из Латвии в немецкий порт Мемель. Большая часть нашего полка села на грузовики и, добравшись до Риги, в порту погрузилась на борт корабля, совершившего небольшое путешествие по водам Балтийского моря. Перед отплытием подполковник Эбелинг временно поручил моим заботам весь гужевой транспорт 154-го полка, хотя мою роту обслуживала лишь незначительная его часть.

Получив приказ доставить все это подразделение в Мемель по суше, я вывел из Риги растянувшуюся на добрых четыре километра колонну и отправился на юго-запад, проделав путь в 150 километров. Сначала на нас часто совершала налеты советская истребительная авиация, заставляя разбегаться в разные стороны в поисках укрытия, однако, после того как мы покинули окрестности Риги, вражеские самолеты нам больше не угрожали.

Когда наша медленно двигавшаяся кавалькада преодолела более половины пути до Мемеля, части Красной Армии вырвались к берегам Балтийского моря впереди нас, заблокировав дорогу, ведущую к месту назначения. Новый приказ, который я получил, предписывал мне развернуть колонну в направлении контролируемой вермахтом Лиепаи на северо-западе Латвии. Оттуда мы должна были перебраться, наконец, в Мемель.

Я ехал впереди колонны на моей Tea, когда неожиданно услышал за спиной чей-то голос: «Куда вы направляетесь?»

Я обернулся и увидел офицерский штабной автомобиль, ехавший позади и слева от моей лошади. В нем сидел фельдмаршал Фердинанд Шернер, командующий группой армий «Север».

Испуганный его неожиданным появлением, я тем не менее бойко отсалютовал и ответил: «Насколько мне известно, в Лиепаю, герр фельдмаршал».

Шернер имел репутацию сурового, безжалостного военачальника, известного своим неожиданным появлением на любом участке фронта. Ходил слух о том, что когда его личный водитель сделал что-то не так, фельдмаршал приказал ему остановиться и объявил, что он понижен в звании. В следующий раз этот самый водитель сделал нечто такое, что обрадовало Шернера, и тот прямо в автомобиле вернул ему прежнее звание. К счастью, я избежал гнева фельдмаршала Шернера, и он приказал нашей колонне продолжать движение. Днем 15 октября мы добрались до Лиепаи. Погрузив при помощи подъемных кранов наши орудия, мы через несколько часов сели на борт корабля. Ночью мы отчалили, взяв курс на юг. Позади остались части группы армий «Север», которым было суждено воевать на берегах Балтийского моря до самого конца войны.

Утром мы бросили якорь в «крепости Мемель» – так геббельсовская пропаганда называла этот город, надеясь поддержать моральный дух его защитников. Теперь мы находились под командованием группы армий «Север» на территории великого германского рейха, примерно в 55 километрах от того места, где 58-я дивизия начала наступление на земли Советского Союза три с половиной года назад.

По прибытии на место назначения сильно поредевшая в боях пехота нашего полка тут же пришла на помощь защитникам Мемеля. Полагаясь на пулеметы и легкое стрелковое орудие, она отчаянно нуждалась в поддержке гаубиц и минометов моей роты. Через несколько часов после высадки мы спешно разгрузили орудия и установили их на позициях примерно в восьми километрах от порта.

Выйдя в предместья города, мы заняли позиции позади нашей пехоты и сразу же дали несколько залпов по советским войскам, чтобы определить будущие цели. На следующий день красноармейцы атаковали наши позиции, однако крупномасштабного наступления не последовало. В следующие недели противник предпринимал атаки на нашу линию обороны лишь силами роты или батальона.

Хотя на нашем участке фронта обстановка была относительно спокойной, наступление частей Красной Армии в других местах близ Мемеля постепенно выдавливало немецкие войска на запад и медленно сжимало кольцо вокруг города. Несмотря на натиск противника, большую часть немецких частей мемельского гарнизона вскоре перевели на южный фланг, где обстановка серьезно обострилась. В конечном итоге город защищали только мы, да еще 95-я пехотная дивизия.

Верховное командование Красной Армии, видимо, имело и другие приоритеты и поэтому решило, что не стоит тратить на Мемель лишних усилий, точно так же как вермахт в свое время не стал уничтожать красноармейцев, оказавшихся в Ораниенбаумском котле. Соображение было такое – загнанный в угол враг оказывает отчаянное сопротивление, которое очень трудно сломить.

В дни осады Мемеля я занимал блиндаж, находившийся на полпути между городом и передовой. Остальная часть моей роты размещалась на ферме в трех километрах от города. Поскольку гражданское население успели практически полностью эвакуировать на запад, это был в буквальном смысле город-призрак.

В короткий период затишья между боями я забрел в какой-то пустой дом и впервые за несколько месяцев принял горячую ванну. Иногда нам удавалось поохотиться на зайцев и тем самым немного разнообразить наш нехитрый паек.

Однажды утром около девяти часов я все еще находился в постели после тяжелой предыдущей ночи. В мой блиндаж неожиданно вошел подполковник Эбелинг. Все еще неодетый, я вскочил с койки и отдал честь. Мои отношения с командиром полка были неплохими, но я сильно смутился, понимая, что совершил серьезный проступок, проснувшись так поздно.

Вскоре произошел не менее серьезный случай. Зная, что мои солдаты какое-то время не стреляли из винтовок, я решил найти подходящее место для короткой стрелковой подготовки. Идеальным местом мне показался холм неподалеку от фермы, где стояла на постое наша рота. Мне даже не пришло в голову, что блиндаж нашего полкового штаба находится на другой стороне холма.

После пяти минут стрельбы поступил срочный звонок из полка. Мне приказали немедленно прекратить огонь. Пули, выпущенные моими солдатами, перелетали через холм прямо над крышей штабного блиндажа. Хотя большая часть моих подопечных искусно обращались с гаубицами и минометами, стрелками из винтовок они были неважными.

На городских улицах неподалеку от фермы, на которой размещалась наша рота, были установлены указатели с двумя словами: «Подразделение Люббеке», чтобы нас могли найти те, кому мы нужны. На письмах, отправляемых солдатам на фронт, из соображений сохранения военной тайны обычно не указывался точный номер роты и полка. Вместо этого, отправляя письма, следовало указывать номер полевой почты. Такое правило действовало все годы войны.

Возможно, по причине ухудшения военной обстановки все большее количество наших писем проходило через военную цензуру. Прекрасно понимая это, я никогда не чувствовал себя ограниченным в том, что хотел сообщить в своих посланиях Аннелизе. Мне также казалось, что от нее я получаю четкое и правдивое описание того, что происходите ней и моими родственниками.

Проблема руководства

20 января 1945 года я был окончательно утвержден в должности командира роты. Моя радость по этому поводу еще более окрепла, когда солдаты устроили для меня неформальное празднество на ферме, на которой они находились на постое. Уважение солдат, которых я вел в бой, было для меня важнее всех прочих официальных поздравлений. За повышением в должности вскоре последовало повышение в чине – 30 января я стал обер-лейтенантом.

Обязанности командира роты в Мемеле были не такими сложными, как во время боев на Дюне, однако у нас возникли серьезные проблемы с личным составом. В конце 1944 года большие потери наших солдат стало невозможно пополнять прежним образом. Мне приходилось прилагать самые невероятные усилия, чтобы оставшиеся в моем распоряжении 150 человек действовали с максимальной эффективностью.

Хотя командовать солдатами в бою я умел и чувствовал, что мне это неплохо удается, я выполнял немало других обязанностей, не связанных с боевыми действиями, которые возлагаются на любого офицера. Когда погибали солдаты моей роты, моим первейшим долгом было сообщить об этом их родственникам. Хотя на войне привыкаешь и к таким вещам, эта печальная обязанность всегда представлялась мне очень тяжелой.

Однако смерть – вечная и неизбежная спутница войны. Победившая на поле боя сторона занимается убитыми и ранеными, своими и чужими. Очень часто бывает так, что судьба тех, кто числится пропавшим без вести, остается неизвестной. Хотя главная задача победителя – погребение убитых, он должен заниматься и собственными насущными нуждами. Противник не интересуется подсчетом ваших потерь, и сражение возобновляется. Тела убитых остаются не похороненными. Это, конечно, ужасно, но о подобном факте часто забывают. Таков уродливый лик войны.

В конце войны бои на Восточном фронте сделались еще более ожесточенными и кровопролитными. После ряда побед 1943 года советские войска часто добивали раненых немецких солдат и перестали хоронить наших мертвых. В подобных случаях в лагеря военнопленных попадали только ходячие раненые, но обращение с пленными зависело главным образом оттого, где и когда происходил бой.

Насколько мне помнится, верховное командование вермахта никогда не приказывало немецким солдатам не брать пленных. Я никогда не видел, чтобы немцы расстреливали раненых или взятых в плен красноармейцев, хотя на войне могло быть все. Но мы также не всегда хоронили мертвых солдат противника, особенно в то время, когда линия фронта стремительно сдвигалась. Я часто видел, как немецкие солдаты оказывали медицинскую помощь раненым русским солдатам и отправляли сдавшихся в плен красноармейцев в лагеря для военнопленных. Следует признать, что условия в них, к сожалению, часто были просто скверными.

Хотя немецкие войска не всегда вели себя должным образом, военный кодекс все-таки в большинстве случаев соблюдался строго. Будучи командиром роты, я иногда налагал взыскания на солдат, допустивших тот или иной дисциплинарный проступок.

В моей практике имел место один неприятный случай, когда пришлось отдать под трибунал одного унтер-офицера, моего давнего товарища. Он попал в 13-ю роту вместе со мной еще в 1939 году и дослужился от рядового до командира орудийного расчета. Отыскав во дворе дома под Мемелем спрятанный набор столового серебра, он приказал одному из своих подчиненных выкопать его, после чего упаковал эту находку и отправил посылкой в Германию, своей семье.

Когда об этом стало известно, я передал дело в трибунал и отправил его на дивизионную гауптвахту. Насколько мне известно, этот человек попал в штрафной батальон, который использовался на самых опасных участках фронта.

Хотя у меня в подчинении не было офицеров, которые обычно имеются у командира роты, я тем не менее получал некоторую поддержку со стороны командного состава полка, а также нашего «доброго ангела роты» гауптфельдфебеля Юхтера. Он оказывал мне бесценную помощь, выполняя многочисленные рутинные, но тем не менее важные обязанности по заказу продовольствия, боеприпасов и фуража.

К числу моих обязанностей относилось и распределение отпусков на основании ходатайств Юхтера, а также рекомендации на получение наград и повышение в чине. По моей рекомендации два солдата вернулись в Германию для учебы в офицерском училище. В результате этого я лишился двух лучших бойцов.

По моим оценкам, примерно пятьдесят процентов солдат были женаты. Ближе к концу войны это количество увеличилось по сравнению с ее началом, потому что тогда у нас в дивизии было много молодых добровольцев. В 1940-е годы немецкое общество неодобрительно относилось к разводам. Развод можно было получить лишь на основании очень важных причин. В годы войны к старым причинам добавились новые. Разлука солдат с женами и невестами часто приводила к супружеским изменам.

Когда я стал командиром роты, мне пришлось по меньшей мере четыре раза столкнуться с ситуациями, требовавшими моего официального ответа на юридические документы, в которых содержалась просьба подтвердить, был ли тот или иной солдат в отпуске в течение десяти месяцев до того, как у его жены родился ребенок. Такое подтверждение могло стать основанием для расторжения брака.

Помимо этого, мне пришлось отвечать на пять или шесть судебных запросов в тех случаях, когда жены хотели развестись с солдатами моей роты. Пригласив этих солдат в свой блиндаж, я задавал им по-мужски строгие вопросы о том, что случилось.

Когда один из них услышал о том, что жена намерена развестись с ним или у нее возник роман с каким-то другим мужчиной, он был искренне потрясен.

Обычно такие неприятные известия имели самые скверные последствия, потому что мешали солдату нормально воевать. Разрыв отношений с женой или невестой обычно превращался в моральную пытку и усугублял страдания, вызываемые войной. Это было не менее мучительно, чем потерять в бою фронтового товарища.

Сталкиваясь с подобными ситуациями, я все более беспокоился за наше с Аннелизой будущее. В одном из писем к ней я написал: «Цена войны определяется не только на полях сражений».

Аннелиза

Проведя после эвакуации из Бельгии два дня в доме моих родителей, 9 ноября Аннелиза получила приказ прибыть в госпиталь военно-морских сил Германии, расположенный в Зевене, между Бременом и Гамбургом. Прежде она служила в госпиталях вермахта, теперь же служба должна была стать другой, поскольку лечебные учреждения системы ВМС подчинялись несколько другим правилам.

Пробыв пару недель в Зевене, Аннелиза получила очередной приказ и отправилась на новое место службы, в госпиталь Апьтенвальде, в пригороде Куксхафена, находящегося близ устья Эльбы. Там она провела следующие девять месяцев, после чего ее перевели в соседний городок Зюдердайх.

В Бельгии, а затем в Германии жизнь Аннелизы постоянно подвергалась не только угрозе бомбардировок союзной авиации. Ей было 23 года, и она отличалась привлекательной внешностью. Волею судьбы она работала в тяжелых условиях военного времени, к которым не была готова в силу полученного воспитания. Она была одинока и беззащитна, находясь вдали от меня или моих родственников, вдали от нашей любви и поддержки.

Моя тревога за ее безопасность и благополучие ни на минуту не покидала меня. Несмотря на то что мы были помолвлены, Аннелизе приходилось постоянно отбиваться от ежедневных навязчивых ухаживаний солдат и военных моряков, а также врачей, работавших в госпитале. Я в нескольких письмах просил ее быть острожной и соблюдать благоразумие.

В письме от 20 июля 1943 года Аннелиза рассказала о своих душевных страданиях, вызванных тем, что в детстве она была лишена любви близких родственников. «В детстве тебе повезло больше, чем мне. Девочке очень трудно жить без материнской любви». Теперь она была самостоятельной взрослой женщиной, у которой не было матери, чтобы можно было попросить советов, касающихся отношений с мужчинами, и поговорить о том, какую опасность они могут представлять для нее.

В результате недополученной в детстве родительской ласки, повзрослев, Аннелиза почувствовала необходимость в любви. Это сделало ее потенциальной жертвой агрессивных мужчин, жаждавших женского общества, которые бесчестно уверяли ее, что хотят с ней лишь чистых, невинных отношений. В этом плане ее окружение в военном госпитале было опаснее, чем моя фронтовая обстановка, где не было женщин, способных привлечь наше внимание.

Я всегда помнил об этом риске, и для меня, молодого двадцатичетырехлетнего мужчины, было очень трудно томиться разлукой и одновременно выполнять обязанности командира роты. Приведу несколько строк из моих тогдашних писем, в которых нашло отражение мое беспокойство и отчаянные попытки уверить Аннелизу в моей любви и внушить ей мужество.

«Сколько раз в день я думаю о тебе?».

«Самая большая проблема состоит в том, Аннели, что я скучаю по тебе». «Взаимная любовь преодолеет все преграды».

«Только любовь способна подарить нам покой в эти суровые дни».

«Мне горько воспоминать о наших недавних счастливых днях».

«Мои мысли всегда только о тебе, любовь моя».

«Не нахожу слов, чтобы выразить мою любовь к тебе».

«Благодарю Бога за то, что познакомился с тобой, Аннели».

К счастью, полученное мною воспитание наделило меня сильным характером и самообладанием, которые позволили мне вынести все испытания. Аннелизе, воспитывавшейся в других условиях, было труднее справляться с разлукой. Как я узнал позднее, это имело некоторые последствия.

В конечном итоге мы с Аннелизой решили, что не желаем откладывать женитьбу до конца войны. Теперь нам оставалось дождаться необходимого официального разрешения, которое мы получим после того, как закончится расследование в отношении еврейской фамилии ее матери. В нескольких письмах мы уже обсудили подробности нашей будущей свадьбы, которую задумали устроить в Гамбурге.

У меня был отрез ткани, купленный в свое время в Бельгии, и я попросил портного из Гамбурга сшить мне костюм для свадьбы. Аннелиза тем временем купила себе свадебное платье. Мы задумали нанять карету, запряженную парой белых лошадей, которая отвезет нас в церковь на венчание, а затем к тете Фриде. После этого мы решили отпраздновать начало медового месяца в каком-нибудь гамбургском отеле.

23–24 января 1945 года дивизионное и полковое начальство подписало официальное разрешение на женитьбу, дав нам последний необходимый документ. Поскольку подошла очередь моего трехднедельного отпуска, я выбросил из головы все прочие заботы, связанные с Аннелизой, и с нетерпением ожидал предстоящей свадьбы.

Изменение отношения к войне

В течение войны немецкие солдаты могли регулярно узнавать о происходящих в мире событиях из еженедельных выпусков дивизионной газеты и радиопередач для военнослужащих. Однако проходившая через цензуру информация предлагала нам лишь самую общую картину того, что происходило в России и в других уголках мира.

Мое равнодушие к тому, что зимой 1941 года Германия объявила войну Америке, – об этом я узнал в заснеженном Урицке, – в ту пору было типично для большинства немцев. В то время Соединенные Штаты казались такой далекой страной, что не играли никакой роли в нашей войне с Россией, однако, как оказалось, американская промышленность оказала России существенную помощь, которая помогла Красной Армии оправиться от суровых поражений первых военных месяцев.

Сводки со Сталинградского фронта в начале 1943 года встревожили немецких солдат, однако в большинстве своем мы продолжали верить в победу Германии или, по крайней мере, в мирное урегулирование конфликта. Капитуляция Италии, главного союзника Германии в Европе, произошедшая в сентябре 1943 года, еще сильнее вдохновила нас на борьбу с противником ради достижения окончательной победы. Несмотря на известия о нашем отступлении с территории Советского Союза, немцы в тылу и на фронте все еще ожидали победы рейха над врагом не позднее середины 1944 года.

Этот неизбывный оптимизм частично отражал власть нацистской пропаганды над настроениями немецкого общества. В ходу были слухи о том, что в Германии ведутся работы над секретным чудо-оружием, которое позволит переломить ход войны в пользу Третьего рейха. Эти слухи искусно подогревал сам министр пропаганды Йозеф Геббельс.

Когда наше новое «оружие возмездия», точнее, ракеты начали обстреливать летом 1944 года землю Англии, они подтвердили правдивость слухов, хотя оказалось, что их чудодейственные свойства были сильно преувеличены.

Несмотря на то что пропагандисты нацистского режима ловко манипулировали общественным мнением, я считал, что немцы тешили себя самообманом в том, что касалось обстановки в рейхе, желая сохранить мужество перед лицом грядущих трудностей.

Вскоре после моего возвращения из Германии в мае 1944 года нам стало известно о высадке англо-американских войск во Франции. Немцы не стали воспринимать этот факт как плохое известие, потому что противник давно избрал наши города целями бомбометания, как будто сомневаясь в собственных способностях противостоять вермахту на французской земле. Мы надеялись на то, что эта высадка станет вторым Дюнкерком и мы уже в обозримом будущем сможем дать врагу мощный отпор.

Когда ожидаемый отпор англо-американцам не состоялся в первые недели после высадки в Нормандии, стало очевидно, что Германии придется воевать на два фронта. Если бы моя родина располагала большим количеством ветеранских дивизий, вроде нашей 58-й на, Западном фронте, то высадка в день «Д» наверняка провалилась бы, однако частей, имевших богатый боевой опыт, у вермахта тогда оставалось мало.

До войны немцы с глубоким презрением относились к западным державам, вынудившим мою родину смириться с условиями унизительного Версальского договора. В то время, когда в день «Д» была осуществлена высадка в Нормандии англо-американских частей, война с ними казалась мне игрой по сравнению с жестокой войной против России.

Немецкий солдат, захваченный в плен англичанами или американцами, мог надеяться на то, что сумеет остаться в живых; немец, плененный русскими, рассчитывать на это не мог. Узнав о том, что летом 1944 года мой брат Отто попал в плен к американцам, я не стал особо тревожиться за его судьбу, зная, что с ним не случится ничего плохого. Я считал, что, сражаясь на Западе с английскими или американскими войсками, мы сражаемся с цивилизованным врагом, тогда как вооруженное противостояние с Красной Армией представлялось мне войной с беспощадным врагом-варваром.

В самой Германии отношение к англосаксам было иным, потому что немцы ожидали от них ведения войны в более гуманной форме в соответствии с Женевской конвенцией, однако те безжалостно обрушили на немецкие города свои бомбы, унесшие жизни многих моих соотечественников, мирных граждан. Вместо того чтобы сломить мужество немцев, авиационные налеты союзников пробудили в них еще большую решимость и желание выстоять.

Хотя окружавшие меня на Восточном фронте немецкие солдаты не обращали особого внимания на сводки из Франции, успех вторжения англо-американцев на землю Нормандии усилил наш пессимизм. Даже когда я писал Аннелизе о том, что «мы, несомненно, победим в этой войне», я чувствовал, как усиливаются мои сомнения.

Во время отступления от берегов Дюны, накануне разгрома группы армий «Центр», я впервые начал задумываться о том, что Германия может проиграть войну, даже при наличии «чудо-оружия». Признавая неизбежность поражения Третьего рейха, я сообщил в письме к Аннелизе о том, что «больше не надеюсь на невозможное». Когда вермахт отступал на всех фронтах, желание Англии и США сесть за стол мирных переговоров с Германией представлялось мне маловероятным. Не зная, что случится дальше и какой оборот примет война, мы воевали на передовой исключительно ради собственного выживания в надежде на то, что когда-нибудь сможем вернуться на родину.

Во второй половине 1944 года в войсках все чаще стали обсуждать вопросы политического характера. Мы понимали, что Гитлер и нацистская партия ведут страну неправильным курсом. На передовой мы более открыто обменивались мнениями, чем в тылу. Конечно, все равно следовало проявлять осторожность, выбирая собеседников. Если бы вы открыто заявили: «Гитлер – идиот», то, разумеется, последствия вашего высказывания были бы самыми неприятными.