Текст книги "Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине"

Автор книги: Виль Липатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Ты чего это, Любка? – смирно спросил Иван. – Ты чего вся не своя, губы у тебя злые, а глаза смотреть страшно… Ты не больна ли?

Злодейская болезнь рак теперь в одночасье снаряжала в могилу и не таких людей, как Любка Ненашева. За три месяца уложила под березки кузнеца дядю Семена, который автомобиль «ЗИЛ-130» поднимал сзади. На глазах похудел, почернел, шатался от ветра, врачи говорили: авитаминоз, а оказалось – рак легкого.

– Не, Вань, я не больная, – сказала Любка и посмотрела искоса, по-сорочьи. – Я, Вань, даже очень сильно здоровая, если за день один раз ем, но с ног не падаю. – Она помолчала и вздохнула. – Вот только, Вань, не знаю, что с отцом делать. Велит на работу идти, без этого на улицу не выпускает, так что я сейчас – беглая.

Почему ест один раз в день? Зачем ест один раз в день? И что она вообще говорит, если смотреть на нее страшно? Иван машинально сел во второе кресло, поочередно поглядел на свои десять навечно от металла темных пальцев.

– Я ничего не понимаю, Любка, что ты говоришь, – сказал он наконец. – Или я умом тронулся, или ты. Толком говори, попроще…

Любка и бровью не повела: сидела по-прежнему загадочная и опасная, настороженная и мудрая. Выслушав Ивана, она закрыла глаза, но тут же быстро открыла, как это бывало в детстве, когда Иван показывал ей карточный фокус.

– А чего тут не понимать! – холодно и снисходительно проговорила она. – Проще простого: ухожу в артистки. Буду сниматься в кино, по заграницам ездить. – Она еще шире открыла глаза, хотя шире, казалось, некуда. – Я красавиц играть буду, которые деревенские, но не толстые, а стройные да интеллигентные. Скажем, агроном или зоотехник. Приехала из города, освоила производство, в нее влюбился председатель колхоза, а еще лучше – секретарь райкома… Одним словом, в Москву уезжаю – учиться на киноартистку.

Иван ушам своим не верил. Посмотрел на стены – знакомые обои, перевел взгляд на пол – знакомый ковер – значит, не спал, ничего ему не мерещилось.

– Ты же девять классов не кончила! – проговорил он. – Тебе до аттестата зрелости – учиться да учиться. Как тебя в институт-то примут?

– Примут! – барским голосом ответила Любка. – Марат Ганиевич твердо сказал: «Себе всю жизнь испорчу, а вам, Любовь, аттестат достану!» Вот какой человек Марат Ганиевич!

– Ты же от него ушла! – только охнул Иван.

– А как ушла, так и приду! – насмешливо ответила Любка. – Вот кончу учиться на киноартистку, Марата Ганиевича в Москву выпишу. Он мне полезный будет, когда в артистки выйду. Посоветует, в каком кино сниматься, а в каком – нет. С корреспондентами за меня беседовать будет. Марат Ганиевич сильно умный, если его хорошенько накрутить…

Что это? Издевалась Любка над Иваном или совсем плохи ее дела?

– Ты что городишь, Любка? – остервенело спросил Иван. – Липовый аттестат зрелости – это же преступление. Твой Марат Ганиевич, он что – сумасшедший?

– А как же! А как же! – торжественно ответила Любка. – Марат Ганиевич поэт, а все поэты – чокнутые! Марат Ганиевич, бывало, начнет рассказывать о каком-нибудь поэте – обязательно сумасшедший. Один водку глушит, другой всех на пистолетах зовет стреляться, третий каждую неделю жену меняет. – Она разволновалась. – Ну неужто ты, Вань, не понимаешь, что Марат Ганиевич сумасшедший? Да разве бы нормальный человек пошел тебя просить, чтобы ты меня ему вернул?

После такого вопроса Иван сдержанно улыбнулся: правда была на стороне Любки. Но ведь и Марата Ганиевича понять можно… Увиделась на белом снегу темная, шатающаяся фигура, похожая со спины на осеннего жука, вспомнились налитые тоской и страданием глаза…

– Не знаю, сумасшедший ли Марат Ганиевич, – сказал Иван, – но человек он хороший, и если ты, Любка…

– Чего?

– Если ты, Любка, его на преступление толкнешь, я первый против тебя пойду…

Любка фыркнула и засмеялась.

– Какое мое будет преступление, – сказала она, – если Марат Ганиевич мечтает вину передо мной искупить. Он только спрашивает: «Аттестат зрелости достану, простишь меня, Люба, простишь?»

– За что прощать, опомнись, Любка?

– Как за что? – Она так и подпрыгнула. – Как это за что прощать, если мне за Маратом Ганиевичем до одуренья скучно жилось? Они ведь только стихи писали и читали, а веселья, как у других, у нормальных людей, не было. Теперь на себя жалится и себя корит: «Заморочил я тебя, единственная, своими стихами. Прости, если можешь!»

Иван все норовил отъехать с креслом подальше от Любки, но оно – ни с места, словно вросло в ковер.

– Любка! Слышь, Любка! – наконец взмолился он. – Ты можешь на секунду остановиться?

– Ой, Вань, давно бы сказал! Да я с тобой целый день могу молчать, не соскучусь, хоть ты теперь женатый. – Она медленно осмотрела гостиную. – Ты, Вань, живешь шибко красиво, но я тебя не сужу – тебе хорошая жизнь полагается, это я сердцем чувствую.

Пошло-поехало, завертело-закружило… Детство вместе с Любкой развертывалось в памяти, как куски яркого цветного ситца; покосы и закаты, восходы и пахнущие сырым деревом лодки, невода и велосипеды, пароходы и потные лошади, поцелуй возле Любкиной калитки в начале шестого класса, кино – рука в руке; молодой ельник поплыл перед глазами, запахло муравьиной кислотой от палочки, положенной в муравейник, прелыми еловыми шишками, теплой землей; потом заглянула в щель на крыше сеновала зеленая звезда, похожая на доброго паучка…

Эх, пропади все пропадом!

– Вали отсюда, Любка! – хрипло сказал Ванюшка. – Кресты я на тебе поставил! Поднимайся, уходи… Учись по ворованному аттестату, снимайся в кинокартинах, выписывай в столицу Марата Ганиевича – что хочешь делай, но уходи, пока я спокойный.

Какой там спокойный! Руки и ноги дрожат, ноздри раздуваются, щекам холодно.

– Уходи!

– Ладно, Ваня, – поднимаясь, согласно проговорила Любка. – Пойду, если гонишь. Я ведь тебя, Ваня, хотела увидеть. Вся деревня тебя будет в армию провожать, а меня не пустят… Я по тебе соскучилась. Каждую ночь во сне вижу. То ты директором школы работаешь, то тебе трактором левую руку оторвало, то ты женщина и ребеночка родил… – Она мелкими шажками дошла до дверей, приостановилась. – Так я пошла, Вань. Счастливо армию отслужить! С молодой женой счастливо жить! Я тебя, Вань, никогда не забуду, а как стану артисткой, все открытки с моим фото вышлю…

Иван, словно кресло минуту назад, врос ногами в яркий ковер, чтобы не вернуть Любку, не схватить ее в охапку. В книгах часто пишут: «его тянуло к ней, как железо к магниту», а Ивана тракторным буксиром тащило к Любке; весь скрипел и корежился, как молодое дерево под ураганным ветром. Что с ним было? Неужели это и есть любовь, о которой столько книг написано, но ни в одной не сказано, как с ней управляться?…

– Уходи, Любка! – сорванным голосом проговорил Иван. – Уходи, быстро уходи…

И чтобы ничего плохого не произошло, на одной ноге повернулся, ушел в спальню, закрыл за собой дверь. Долго было тихо, потом послышались сбивчивые шаги, точно Любка забыла, где входные двери; затем опять раздались шаги – теперь быстрые, – хлопнула дверь, и наступила тишина. Шумно выдохнув воздух, Иван подошел к окну… Любка неторопливо, важно и стройно двигалась серединой широкой улицы, хотя по обе стороны ее построены высокие и хорошие деревянные тротуары, чтобы в оглашенную грязь люди могли ходить посуху – хоть в лакированных туфлях, хоть в босоножках. Хорошо, смело, по-мужски шла улицей Любка Ненашева, и не было в ней сейчас обычного для Любки крику: «Плевала я на всех». Любка шла и спокойно разговаривала с теми, кто ее видел: «Вот иду я, Любка Ненашева, и ничего ни от кого не хочу, кроме одного – позвольте мне быть Любкой Ненашевой. Вышла замуж за Марата Ганиевича – мое дело, бегала на сеновал к Ивану Мурзину – мое дело, пойду в киноартистки – мое дело… Не смотрите, не шепчитесь, не передавайте моим родителям, что я делаю, а чего не делаю. Вот я же, Любка Ненашева, не лезу в ваши дела, не сплетничаю про вас, ни с кем не шепчусь… Люди, позвольте другим жить и сами живите, как хотите и как можете!»… Важно Любка шла, смело шла, стройно шла серединой улицы, а у Ивана сердце кровью обливалось. Он-то понимал, что не от хорошей жизни пошла Любка серединой улицы, а потому, что вышла замуж за Марата Ганиевича и ушла от него, что отец запер ее, чтобы с пылу новых глупостей не натворила, что скучала Любка по Ивану Мурзину, что придумала и аттестат и уход в артистки, пока сидела взаперти.

Иван оделся, вышел на крыльцо. Весной и теплом пахло, тополиными почками, оттаивающей черемухой. Усмехнувшись, пошарил по карманам, собрал в горсть смятые деньги, посчитал – вышло сорок четыре рубля с копейками. Тогда, легко вздохнув, крупным шагом подался в сторону ремонтных мастерских, зная, что все техническое руководство давно наливалось домашним чаем, механизаторы тоже разбрелись, а вот на задах, в сторожке, задержался кой-какой народишко: пятеро отчаюг резались в очко, о чем на колхозных собраниях говорили года три без передышки, а толку – шиш!

12

Когда Иван вошел в сторожку, игроки, конечно, сидели чинно и просматривали старые газеты – издалека услышали шаги. Узнав Ванюшку, снова вынули карты, а самый старший из всех дядя Демьян, косорукий и одноглазый, сквозь зубы сказал:

– Ежели, Ванька, обратно не будешь играть, а глазеть и охать, мы тебя – в три шеи. Тебе мой разговор понятный?

– Понятно! – сказал Иван. – Дай, дядя Демьян, карту, но тяни ровно, неторопливо, из-под низу… Ну чего все вылупились? Играть хочу.

Карточный народ на самом деле глядел на Ивана, как на чудо морское. Да и как не глядеть, если на последнем собрании, когда ругались насчет карт, Иван с места предложил: «Чего долго говорить? Перевести всех в разнорабочие! Не будут молодых обыгрывать!» А вот теперь сам в сторожку приперся, попросил карту – как это дело понимать?

– Иди отсюда, Иван! – угрюмо проговорил дядя Демьян. – Тебе дай карту, а ты опять на собрании орать будешь…

– Дай карту! – спокойно повторил Иван. – Как же я, дядя Демьян, орать буду, если сам играю…

В сторожке – закупорились, трусы несчастные, – воздуха не было, что уж говорить о кислороде. Все окна и дырки позакрывали, чтобы с улицы не слышно и не видно было, чтобы походила сторожка на картежный притон, хотя играли-то по полтине ставка.

– Давай, давай карту, дядя Демьян! На банк.

Минут пять еще куражился родной дядя над Иваном, потом все-таки карту выдал, но неохотно, словно последний кусок хлеба.

– На банк, две карты! – сказал Иван, прикупая к валету.

Десятка, девятка – очко! А это сразу два пятьдесят – все, что проиграли за круг банкующему дяде Демьяну два молодых парня, тракторюга Витька Пшеничников и комбайнер, непонятно от чего смешной парень Сережка Бес.

– Попервам всегда прет, – объяснил дядя Демьян, передавая колоду Сергею Бесу. – Я когда первый раз в очко сел играть, на старые деньги две тысячи триста выиграл.

Врал и не краснел. Дядя Демьян лет пять назад туза от дамы отличить не мог, женским полом занимался без отдыху круглые сутки.

– На банк! – сказал Иван Сергею Бесу, когда Витька Пшеничников проиграл полтинник. – На весь рубль, говорю…

Иван этот рубль опять же выиграл, сорвал полтинник, когда банковал Витька Пшеничников, а когда начал банковать сам, негромко объявил:

– В банке рубль! Рубль! – повторил Иван, тасуя карты. – Хватит мелочиться по полтиннику.

Игроки молча переглянулись, а непонятно от чего смешной парень Сергей Бес сказал:

– Не пойдет это дело, Иван! По рублю – больно много. Так дело сотнями пахнет.

Иван презрительно оглядел компанию. Круглые дураки! Из пятерых трое женаты, заброшенные жены на все стороны писали и кричали жалобы, грозились добраться до Москвы; а сами игрочишки, терпя такие муки, больше червонца не выигрывали и не проигрывали. Это надо же умудриться! За какой-то червонец просидеть в сторожке чуть ли не до утра, надышаться вонючим табачищем – мелочишники, слабаки!

– Хлипкий вы народ, граждане картежники! – насмешливо сказал Иван. – Один червонец из рук в руки переходит, да и тот с угла надорванный… Вам не в очко играть, а канат перетягивать. Играть так играть! Дядя Демьян, в банке рубль!

Вот дядя – этот теперь был настоящим игроком. Глаза заблестели, ноздри раздулись, на племянника посмотрел снисходительно: «Вот это дело мне нравится. Сейчас я тебя как липку обдеру!» А вслух дядя Демьян строго спросил:

– Ты не под градусом, Ванюшка?

– А ты меня видел под градусом, дядя Демьян? Нет, скажи: видел?

Ванюшке играть в карты было легче легкого: как только пересчитал деньги и пошел искать злостных картежников, так сразу решил проиграть целиком и полностью сорок четыре рубля с копейками. Такое у него было настроение, чтобы вернуться домой с пустыми карманами.

– Еще одну… – хитро прищурившись, попросил дядя Демьян и посмотрел на племянника высокомерно. – Споднизу, споднизу бери!… Так! Тянем, глядим… Перебор!

Ванюшка опять покрикивал:

– В банке два рубля. На сколько бьешь, дядя Демьян?

– На полтину.

Свою полтину дядя Демьян выиграл, в банке осталось полтора рубля, на них пошел четвертый игрок – большеголовый слесарь Грачев, которого по имени или отчеству никто не звал, а просто – Грач.

– В банке три рубля! – выкрикнул Иван, когда Грач проиграл. – На сколько идете, Андрей Андреевич? – обратился он к последнему, пятому игроку.

– А на банк! На трешку! – ответил тракторист Панов. – Я с десяткой бубей всегда на полный банк хожу… Так. Еще карту!

Панов набрал девятнадцать. Иван, одну за одной, словно шулер, вытянул шестерку, семерку, восьмерку.

– Снова очко вышло, – спокойно сказал Иван. – В банке, братцы, шесть рублей.

Двенадцать рублей лежало на столе, когда Иван обошел всех играющих, перетасовал колоду и дал снять карты соседу.

– Стукан! – объявил Ванюшка. – Берите меня голого, но при шляпе… Ты чего, Сергей, всего на три рубля идешь?

Очередь дяди Демьяна пришлась на банк в тридцать два рубля. Момент был такой, что все молчали, как рыбы, и только запально дышали.

– На сколь я иду? – самого себя спросил дядя Демьян. – На все тридцать два!

К валету дядя Демьян набрал двадцать очков, приглушенно смеясь, прижал карты к столу. Так и не перестал смеяться, когда Иван набрал тоже двадцать очков – дама, семерка, десятка, – в проигрыш дядя Демьян не поверил. Три раза пересчитал свои двадцать очков, чуть ли не обнюхал три карты Ивана и, разом постаревший, полез в драный кошелек, вынул пять рублей бумажкой, рубль мелочью и – конец! Двадцать шесть рублей был должен дядя Демьян банку, то есть Ванюшке.

– В банке шестьдесят четыре рубля! – все еще с неверующей улыбкой объявил сам дядя Демьян и робко, теперь снизу вверх, посмотрел на Ванюшку. – Ты, Иван, в долг играешь? Ты ведь, Иван, пойми, нас вроде бы обчистил…

– Не играю я в долг! – зло ответил Иван. – Я вообще в очко третий раз в жизни играю. Но сегодня вас до нитки оберу, хоть в долг, хоть не в долг. – Он почему-то посмотрел на низкий закопченный потолок. – Сегодня мне судьба в карты выигрывать– поэтому игру прекращаю!… Держи, дядя Демьян, свои деньги, ты, Сережка, свою трешку держи, ты…

Дядя Демьян побагровел, вскочил.

– Убери деньги! За людей нас не считаешь? Побаловаться пришел? Силу показать захотел? Нет, гражданин племянник Иван Мурзин, это дело так пройтить не может! Через пять минут возвернусь сюда с деньгой, и еще посмотрим кто кого пересилит…

Он здорово кричал, бледный и болезненный был, поэтому Ванюшка безмолвно и бесшумно попятился, оставив все деньги на столе, под крики и угрозы вышел из сторожки, чтобы не видеть родного дядю Демьяна… Под сердце приливала такая тоска, что хоть в Оби топись. Эта Любка Ненашева, эта Настя Поспелова, этот Марат Ганиевич, эта мама, этот дядя Демьян, который никогда в очко не выигрывал и выигрывать не будет, этот Никон Никонович, у которого книга «не складывается»… Что же теперь нам делать, Иван Мурзин, который в очко выигрывает, а во всем остальном – перебор или недобор? Пойдем в армию – служить, как говорится, советскому народу. Никон Никонович, хороший человек, правильно говорил: «Армия, Иван, дело строгое и тяжелое. Она, как конвертор, в котором хрупкий чугун превращается в сталь».

Иван незаметно добрел до своего крыльца и вдруг увидел в прихожей свет. Чудеса! Почему вдруг Настя дома, если сегодня воскресенье и ей маяться во Дворце до двенадцати? Заболела? Районный начальник приехал? Все могло произойти, если Иван в очко за пять минут шестьдесят один рубль выиграл.

– Настя? Ты где?

– Здесь!

Настя, касаясь руками пола, сидела в кресле, в пальто и косынке, в грязных сапогах. Иван подошел осторожно, точно на самом деле разразилось несчастье.

– Что стряслось, Настя? – мягко спросил Иван.

Настя глядела в затемненный угол гостиной, глаза были тусклыми, рот – чужим, совсем не похожим на Настин; смотрела она в угол так, словно ей немое кино показывали, но без титров, и ничего нельзя было понять. «Пусть помолчит! – подумал Иван. – В беде молчать легче, чем разговаривать».

– Ты хоть разденься, – посоветовал Иван. – А я кофе сварю. Точно заводная кукла, Настя, не поднимаясь, сняла пальто, протянула Ивану, а когда он показал на сапоги, вдруг резко встала и, взяв пальто, вышла в прихожую, да и застряла в ней. Минута прошла, другая, третья – жена не возвращалась.

– Настя! – окликнул Иван. – Да ты хоть голос подай! Настя стояла в дверном проеме, словно портрет в рамке, – стройная такая, спортивная.

– Кошмар какой-то! – усмехнувшись, сказала она. – Вся деревня во Дворец культуры кинулась, вся деревня пришла спасать Настю Поспелову… – Она снова усмехнулась. – Глазами хлопаешь? Ничего понять не можешь? Вот и квиты! Я тоже ничего не могу понять… Только начали репетицию, прокрадывается в комнату наша уборщица тетя Варя, подзывает меня, шепчет: «Глебовна, а Глебовна, у твово эта сволочуга Любка сидит. Беги, девонька, выцарапай супостатке зенки бесстыжие»… Ну проводила я тетю Варю, минут через десять мой заместитель заходит, тоже шепчет на ухо: «Вам бы домой надо заглянуть, Настасья Глебовна!» И этого проводила. Минуты не прошло, как появляется Тамара Гусева и тоже приглашает шептаться. – Настя опять усмехнулась. – Вышла из клуба, и что ты думаешь? Меня по дороге домой три женщины остановили: «Выцарапай ты ей, заразе, глаза! Это всей деревне да родителям стыд и срам!»

По-простому, по-деревенскому, бабы-то были правы! Жила Любка замужем за Маратом Ганиевичем, поставить себя правильно не захотела, ушла от него по-плохому, а Иван Мурзин этого не вытерпел – женился. Не лезь теперь в семейную жизнь, не ходи на глазах у всей деревни в Настин дом, не мешай жить женщине, которую вся деревня любит и уважает и как человека и как очень старательного директора Дворца культуры.

– Теперь я и не хочу, но всем сплетням начинаю верить, Иван! – сказала Настя. – Это страшно, Иван, если сегодня…

– Не продолжай, стоп, Настя! – холодно прервал жену Иван. – Я на тебе женился, ты замуж за меня вышла, сама знаешь, почему такое произошло. Но мы из одной чашки едим, в одной кровати спим, – значит, ты мне жена, и тебе я не могу изменить. – Он помолчал и грустно добавил: – Не все мужчины одинаковы, Настя.

Беззвучно, продолжая стоять в дверном проеме, Настя заплакала, да такими слезами, каких Иван не видел, хотя бабьих слез при нем было пролито много. И отец помирал, и дед помирал, и погорельцы в деревне были, и мужья-пьяницы жен били, и не пьяницы били – всего насмотрелся Иван, а вот как Настя плакала, такого не видел. Она даже словно бы и не плакала, а вся-вся пропиталась слезами, горечью и тоской, казалось, что не за одну себя, а, может быть, за всех женщин плакала Настя Поспелова, которая километровую и быструю реку Обь туда и обратно – одним махом и без передышки. Такие слезы проливала Настя, что Иван осторожно опустился в кресло, затаился, замолк, чувствуя, как чужая боль перехватывает дыхание. «Как же ей не плакать? – по-глупому думал он. – Выросла в Ленинграде, жила бы при родне, вышла бы замуж за хорошего человека. А что получается? Уезжает из Ленинграда, живет в холодной дыре, ничего в деревенской жизни понять не может, а здесь ходит-бродит какой-то Иван, носится с какой-то Любкой, а потом на тебе самой женится. От такого смолокур заплачет, а уж городская женщина…»

– Я сейчас, я сейчас, Иван! – бормотала сквозь слезы Настя. – Я сейчас кончу, вот-вот кончу, накрашусь и… Ой, сейчас, Иван!

Шатнувшись, Настя ушла в спальню, пробыла там долго, минут двадцать, а когда вернулась, Иван только губу прикусил – стала рыжей, коротковолосой, похожей на всех артисток сразу: надела парик и густо накрасилась да намазалась.

– Выход номер первый! – сказала Настя. – Роковая рыжая женщина ждет жгучего брюнета…

Она села, положила ногу на ногу, закурила длинную сигарету, пустила дым в потолок.

– Еще минутку помолчи, Иван! – попросила Настя. – Ты хочешь купить сто конвертов и пронумеровать их, чтобы я тебе в армию писала. Пустая затея!

Настя в эту минуту была точно такой, какой возвращалась с другого берега Оби в красном голом купальном костюме.

– Не буду я на твои письма отвечать, Иван!… Помолчи, я же просила… В армию я тебе напишу письмо только одно. Потерпи… Беда случилась, очередная беда! Я тебя, Иван, люблю. Какой уж там полярник! Не любила я его, а вот тебя люблю! И ничего мне теперь не страшно, не обидно – ведь на любовь не обижаются.

– Настя!

– Я тебя сегодня вообще прошу молчать, Иван! – властно прикрикнула жена. – Ты сегодня наговорился всласть.

Такого не бывало с Иваном, чтобы спать хотел так, что не было сил подняться, раздеться и улечься в кровать, – слабый, никлый, выжатый. Спать, спать, спать! Думать не надо, слушать не требуется, видеть ничего нельзя, кроме снов.

– Я спать пойду, Настя. Мне, чувствую, выспаться надо. Что-то сильно я устал. – Он сквозь зевоту улыбнулся. – Мой дядя Евграфий, который последний пьянчужка был, всегда мамке говорил: «Эх, сеструха, от водки проспаться можно, проспавшись, сеструха, опохмелиться можно, а вот от жизни-жизнюхи не опохмелишься, а проспаться можешь только возля трех берез!» Это у нас раньше на кладбище только три березы росли…