Текст книги "Такси для ангела"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ну, не только… – успела вставить я.

– Ах да, есть еще велосипед, душ и верховая езда… А потом начинает рассказывать вагинострадальцу на другом конце провода о своем шелковом белье и своей шелковой коже… Вот и вся романтика, девочка.

– А при чем здесь книги?

– Не книги – книжечки! – Аглая расхохоталась. – Книжечки в мягких обложках! Все то же самое, душа моя, все то же самое! Мелкий обман. Ну, скажите, какое представление может иметь какая-нибудь мать-ее-актриса-кукольного-театра-а-ныне-сочинительница-текстов о жизни банкиров? Или нефтяных магнатов. Или – крупных мафиози… Или – страшно подумать – о вилле на Сейшелах… Вот вы имеете представление о вилле на Сейшелах?

– Никакого.

– Я тоже. – Она приподнялась и что-то вытащила из-под подушки.

Этим “что-то” оказался белый цветок сантиметров десяти в диаметре, смахивающий на очень крупную чайную розу, с нежными, уже слегка примятыми лепестками.

– Как мило, не правда ли? – пропела Аглая, опуская лицо в лепестки. – И как по-восточному изысканно.

– Вы хозяина имеете в виду? – Слоноподобный Дымбрыл Цыренжапович монтировался с этим цветком так же, как потаскуха с поясом верности.

– И хозяина тоже. Вы не знаете, как называется эта прелесть?

Я понятия не имела, что это за цветок, но прямо передо мной, на безмятежной поверхности стены, неоном загорелась фраза: “Бойся цветов, сука!” Я не забыла о ней, надо же!

– Дайте его мне.

– Вы опять за свое? – Аглая покачала головой. – Вы меня в могилу сведете, честное слово!

– Я…

– И слушать ничего не хочу. Принимаете самый обыкновенный знак внимания… Жест признательности… Принимаете за черт знает что!.. Интересно, что преподнесли этим стервам?.. Как вы думаете?

– Никак.

– Верблюжья колючка – вот тот максимум, который они заслуживают…

– Я бы на вашем месте, Аглая… Аглая соскочила с кровати, подошла ко мне и ухватилась за мой подбородок:

– Даже не мечтайте когда-нибудь оказаться на моем месте!..

Шутка, ну, конечно же, это была шутка. Вот только я и предположить не могла, что пальцы Аглаи могут быть такими жесткими! А глаза – такими холодными. А улыбка – такой искренней.

– И в мыслях не было мечтать… – пискнула я, пытаясь освободиться из тисков. – Мне просто не нравится, что…

Аглая наконец-то разжала пальцы:

– Чем нести всякий вздор и мучить меня этой скверной историей, занялись бы лучше мюнхенским жеребчиком.

Это был сигнал: поболтали, девочка, пора и честь знать.

Я вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Подниматься наверх, к спеленатому одеялами Райнеру, мне не хотелось. Да и мало ли что я могу там увидеть, кроме одеял, водки и наглого сексуального tattoo! Мулатку, например. Или бюстгальтер Минны на спинке кровати. Или – что самое ужасное – Дарью, которая сменила гнев на милость только для того, чтобы мне досадить.

Но, в конце концов, можно ведь побродить по дому…

В коридоре, ведущем в зал с охотничьими трофеями Дымбрыла, я нос к носу столкнулась с Ботболтом. Бот-болт, этот бурятский шпион, пришедший с холода, был в расстегнутой дохе (но не в лисьей, как у хозяина, а в волчьей – поскромнее) и с маленькой сумкой в руках.

– Простите, – обратился он ко мне. – Вы не видели эту женщину с.., таким большим ртом?

– Софью?

– Да, – закивал он.

– А что случилось?

– Я ее потерял. А она оставила мне свою сумочку. Прежде чем я успела что-либо сообразить, моя загребущая рука потянулась к частной собственности Софьи Сафьяновой.

– Давайте ее сюда. Я передам…

Ботболт секунду подумал, затем вынул из кармана фланелевую салфетку, зачем-то протер сумку и только после этого протянул ее мне.

* * *

…Вечер удался – по крайней мере, его начало. Мы встретили наступление сумерек в том же количестве: шестеро женщин и трое мужчин плюс Ботболт. Плюс Ксоло. Правда, произошла одна существенная замена. Нас покинул душка Дымбрыл Цыренжапович, а его место занял оператор Фары по имени Чиж. Он так и представился, птичьей скороговоркой, – “ПетяНоМож-ноЧиж”, и я сразу же поняла, откуда ветер дует. Должно быть, Фара простить себе не мог профессионального краха за обедом. И именно поэтому вывел под уздцы Чижа, который весь день благополучно проспал в комнате режиссера.

А нерасторопность Фары не вызывала никаких сомнений.

Еще бы, расшалившиеся дамы публично обнажились до самых гланд, а это даже не было зафиксировано на пленку! Но Фара все еще надеялся исправить положение, иначе бы в обеденном зале не появилась видеокамера. И ее опекун Петя Чиж.

О том, что луна Дымбрыла не будет сиять на небосклоне дружеской вечеринки, нам сообщил верный Ботболт: срочные дела призвали хозяина в Питер, он настоятельно просит извинить его и так же настоятельно требует, чтобы гости чувствовали себя как дома. Верный же Ботболт (от кончиков белых перчаток до запасов шампанского “Veuve Cliquot Ponsardin”) поступает в их полное распоряжение.

Прежде чем упасть в объятья “Veuve Cliquot Ponsardin”, я успела сделать две вещи: распотрошить сумочку Софьи Сафьяновой (гореть мне в аду!) и послать к черту Райнера-Вернера (гнить мне в раю!).

Мучения начались сразу же, стоило только заполучить поганый сафьяновский ридикюль. Он жег руки так сильно, что к нашему закутку на третьем этаже я добралась едва ли не с ожогами второй степени. Дом все еще оставался для меня загадкой, из-за любого угла могла материализоваться большеротая Софья – так что более безопасного места, чем ванная без щеколды, и придумать было нельзя.

При условии, конечно, что немец спит после принятия “Абсолюта”. Спит в самом примитивном смысле этого слова. Без всяких парафраз на тему “заниматься любовью”.

Немец спал. Один как перст, слава богу! Но и во сне демонстрировал свое превосходство над женщиной: картинно разбросанные руки, картинно вздернутый подбородок, картинно разошедшиеся складки на лбу. Он даже не храпел, что совсем меня не удивило: не может же храпеть фото из рекламного журнала!

Я на цыпочках пробралась в ванную, плотно прикрыла за собой, дверь и уселась на унитаз.

Ничего особо выдающегося в ридикюле не было, кроме разве что нескольких пакетиков с каким-то порошком. Я развернула один из пакетиков и уткнулась глазами в мелкие белые кристаллы. Уж не героин ли?..

Но лизнуть порошок я побоялась.

Следующим номером программы шла записная книжка, испещренная фразами типа “…на ладонь ей выпало нечто, впоследствии оказавшееся самым настоящим человеческим глазом”. Из-за нескольких подобных фраз я сделала вывод, что это не просто записная книжка, а Записная Книжка Писателя.

Которая впоследствии может быть издана отдельным томом: “Из не вошедшего в собрание сочинений”. В плексигласовый карман записной книжки был воткнут календарик на текущий год с отмеченными кружочками датами. Сегодняшний день тоже был обведен – оптимистической зеленой пастой. Кроме календаря и пары визиток, в кармашке валялся чек “ИЧП “Крокус”.

Должно быть, это дорого, как память.

Оставив в покое чек, я перескочила на смятую двадцатидолларовую купюру и связку ключей. Ключей было пять – два от английского замка, один – совсем крошечный, – видимо, от почтового ящика; еще один – длинный, похожий на отвертку. Пятый предмет, который я поначалу приняла за ключ, сильно смахивал на отмычку…

– Вы здесь? – раздался за моей спиной голос Райнера. От неожиданности я ойкнула, и все барахло из сумочки вывалилось на пол. С громким возмущенным стуком я, как коршун сорвавшись с унитаза, накрыла рассыпанное собственным телом. Но было уже поздно: треклятый Райнер все-таки успел разглядеть пакетикит – Героин? – поинтересовался он и впервые посмотрел на меня с уважением.

– От кашля. Порошки…

– Понятно. А я думал…

Я все еще не могла подняться с пола. Скорее бы запихать все скромное Софьино имущество обратно в сумку. А тут еще раздражающий фактор в виде бесстыжих голых ног!.. Я как будто приклеилась к этим ногам: волосок к волоску, и ногти полирует, гадина!

– Стучаться надо, господин Рабенбауэр!.. Господин Рабенбауэр пропустил мое замечание мимо ушей.

– У меня к вам просьба, Алиса.

– Что еще за просьба?

– Вы не могли бы раздеться?

От такой наглости я снова выронила сумку, содержимое которой с трудом собрала.

– Что-о?!

– Раздеться.

– В каком смысле?

– Догола.

Уж не ослышалась ли я?! Или, может быть, немец не так хорошо владеет русским языком, как мне казалось? Или так принято в холодном, лишенном всяких сантиментов немецком обществе? Или это отношение к русским, перенесенное на меня как на яркую представительницу нации?! Спокойно, Алиса, держи себя в руках!

– Значит, догола. А зачем, позвольте узнать?

– Вы же сами сказали мне.., что после подобного купания могут возникнуть проблемы с… – Райнер понизил голос до шепота и, не договорив, красноречиво скосил глаза на собственный прикрытый одеялом пах.

– А я тут при чем? Не у меня же они могут возникнуть.

– Я понимаю, но… Если бы вы разделись, я бы мог проверить… Все ли в порядке… Он очень живо реагирует на женское тело. Он ни разу меня не подводил…

– Кто?

– Он.

Только теперь до меня стал доходить чудовищный, порнографический смысл просьбы. И никакого смущения на арийской физиономии, надо же!

– Кто – он? – упрямо повторила я.

– Он. Мой.., перчик… Неужели непонятно? О, если бы я могла дотянуться сейчас до этого перчика! С каким наслаждением я вырвала бы его с грядки и отправила в переработку на лечо!.. Но я ограничилась пощечиной.

– А я думал, мы друзья! – Райнер, стоически выдержавший удар, сокрушенно помотал головой.

– И зачем я вас только вытащила… А насчет вашего члена…

– Как грубо…

– Насчет вашего члена… Проконсультируйтесь лучше с врачом-андрологом. Я думаю, андрологов здесь полон дом…

…К вечернему коктейлю мы спустились порознь.

Райнер-Вернер, ведомый своим перчиком, просочился в обеденный зал без всякой заминки, мне же обломилась не совсем приятная встреча с Софьей Сафьяновой. Софья ухватила меня за руку, когда я, зазевавшись, в очередной раз чуть не свалилась с лестницы.

И свалилась бы – если бы не жесткий прессинг укротительницы полицейских романов.

– Молодой человек по имени Ботболт сказал мне, что передал вам мою сумку. Это правда?

Вот они и начались, искривления пространства! У меня заложило уши, перед глазами поплыли разноцветные круги, а руки самопроизвольно сложились лодочкой: чтобы кримволчице было удобнее застегнуть наручники на моих запястьях.

– Это правда? – еще раз повторила Софья.

– Я вас не нашла.

– Где мои вещи?

Трясясь как осиновый лист, я протянула ей сумку.

– Надеюсь, вы в нее не заглядывали?

Только бы не сорваться! Только бы не потребовать ручку для подписания протокола о чистосердечном признании!

– Как вы могли подумать!

– А вы, собственно, кто такая, милочка? Если я скажу, что приволоклась сюда следом за Аглаей, камеры предварительного заключения мне не избежать!

– Я… Я в съемочной группе.

– Зачем же лгать? – Софья обнажила крепкие, чуть желтоватые зубы, вполне годящиеся для перекусывания проводов сечением двадцать миллиметров. – Я собрала о вас кое-какие сведения. Вы – подручная госпожи Канунниковой…

Дашка! Это Дашка сдала меня с потрохами, больше некому. Но вступать в прения с комиссаром Мэгре в юбке я не стала.

– Так вот. Передайте вашей хозяйке, что… – Сафьянова сделала многозначительную паузу.

Что?

"Что по оригинальности сюжетов ее творчество находится на почетном предпоследнем месте: после “Колобка” и перед текстом гимна Российской Федерации”.

– Передайте вашей хозяйке, что я восхищена ее книгами.

– Я обязательно.., передам. Всенепременно.

Душная мадам отпала от меня, как пиявка, все вещи в радиусе трех метров перестали выгибаться дугой и наконец-то встали на свои места. Теперь, после близких контактов с “дорогой Софьей”, во фразу из ее записной книжки “…на ладонь ей выпало нечто, впоследствии оказавшееся самым настоящим человеческим глазом” я верила безоговорочно.

Из-за небольшой заминки с Сафьяновой в “рогатый” зал для торжеств я вползла последней.

Все были в сборе: четыре всадницы Апокалипсиса, одна собака, один бурят, один толмач, два представителя телевизионной диаспоры и одна – журналистской. Всклокоченный Чиж снимал на видео все, что только под объектив подвернется. А подворачивались все больше мармеладные улыбки писательниц, которые они то и дело посылали в разные концы зала.

И друг другу.

Делать это было особенно удобно: всех четверых сплотил небольшой ломберный столик, который – сразу после ужина – выставил Ботболт. И за который они тотчас же уселись. Перекинуться в добропорядочный бухгалтерский преф, как я подозревала.

Но преферанса не случилось, а случился дамский джокер – простенькая игра со взятками, дуться в которую я научилась еще в возрасте одиннадцати лет на незабываемом полуморском курорте Черноморка, вблизи совершенно антисанитарного Днепровско-Бугского лимана.

Дамский джокер, естественно, а что еще может объединять бывшую повариху, бывшую машинистку, бывшую ночную воспитательницу и женщину без всякого прошлого. Не бридж, не покер и не баккара же, в самом деле!

В перерывах между сдачами дамы перебрасывались цитатами из своих книг – уже не с таким остервенением, как днем. И уж, конечно, совсем с другим знаком.

Да и цитаты были совсем другими. И резюме по поводу цитат.

«Вы в прекрасной форме, дорогая Минна! А ваш последний триллер просто великолепен. Уму непостижимо, откуда такая упругость плоти в бесплотных вещах!»

«Вы потрясающи, дорогая Tea! He жаль, что ваши книги растаскивают на анекдоты? Может быть, следует подумать о том, чтобы продавать репризы в розницу?»

«Вы изумительны, дорогая Софья! Какой реализм, какая точность деталей! Если раздавать ваши романы в СИЗО, чистосердечных признаний было бы гораздо больше…»

«Вы восхитительны, дорогая Аглая! Может быть, позволите хоть одним глазком взглянуть на вашу новую вещь? Нет никаких сомнений, что она принадлежит двадцать первому веку! И что это за дивный цветок у вас на груди?»

Аглая действительно появилась в зале с цветком в разрезе декольте – тем самым двоюродным братцем чайной розы, который так поразил ее воображение час назад. Черт ее дернул приволочь с собой этот цветок!

Но повлиять на Аглаю я уже не могла.

Мне оставалось только восхищаться тонкой игрой конкуренток и исподтишка следить за несчастным Фарой, который был вовсе не готов к такому повороту событий. За каких-нибудь полтора часа он четырежды поменял цвет лица (по всему спектру – от теплой до холодной его части). А эмоции! Поначалу Фару согревала надежда на то, что фурии сорвутся и снова вцепятся друг другу в волосы. На смену надежде пришло легкое недоумение, переросшее в стойкое удивление. И наконец, режиссер впал в ярость. Тихую и поэтому особенно впечатляющую. Масла в огонь подливала Дарья, вороном кружившая над попавшим впросак горе-профессионалом: “Нужно знать, где, когда и сколько, парень!"

Только Чиж оставался безучастным: цветосветовые пятна мелькают, объекты движутся, мизансцены строятся сами собой, камера работает – что еще нужно?..

Покончив с воспеванием творчества, дамы перешли на забавные случаи – из карьеры и жизни. И даже на легкое философствование. Потом перескочили на издателей. В этом вопросе все четверо были поразительно единодушны.

– Негодяи, – сказала Минна. – Только вал у них на уме.

– Подонки, – сказала Tea. – Набивают карманы за наш счет. Проще “Войну и мир” состряпать, чем лишнюю копейку у них выпросить.

– Сволочи, – сказала Софья. – Тем более что “Войну и мир” у вас сейчас никто не купит, дорогая Tea. Времена адские. А этот дешевый глянец?

– Какие времена – такие и обложки, дорогая Софья.

– А художники! Где они только набирают этих бездарей? В привокзальных сортирах, что ли, отлавливают?

Все трое посмотрели на Аглаю – с той предельной степенью укоризны, которую могла позволить себе протокольная съемка. Аглая была единственной из всей четверки, кто издавался не в унизительных анилиновых обложках, а во вполне пристойном сафьяновом переплете. Почти академическом.

– Может быть, объявим забастовку? Выйдем на улицу с плакатами? – Аглая подмигнула конкуренткам, и благодатная тема “Хуже издателя может быть только послеродовая горячка вкупе с мягким шанкром” увяла сама собой.

…Периодически все выходили в зимний сад и прилегающую к нему оранжерею – покурить. После одного такого перекура Аглая потеряла всякий интерес к дамскому джокеру (благо все остальные потеряли к нему интерес еще раньше). Теперь она вместе с Райнером-Вернером (что за трогательное единодушие!) наматывала круги вокруг шахмат и донимала очумевшего Ботболта расспросами об истинном значении фигур.

Польщенный таким вниманием, Ботболт начал путано и длинно объяснять, что все шахматы сделаны по специальному заказу в Тибете, что королем на доске выступает божество ясного неба Эсеге Малан-Тенгри. А роль ферзя играет Сахилгата Будал-Тенгри, в ведении которого находятся громы и молнии.

Остальные функции были возложены на Саган Себдега, желтую бешеную собаку Гуниг, бабушку Маяс Хара и быка Буха-Нойон Бабая, успешно заменившего коня.

Настолько успешно, что “все приезжающие к тайше Дымбрылу Цыренжаповичу Улзутуеву не нарадуются на такую красоту”.

Интересно, что такое тайша? Оч-чень уважаемый человек? Или криминальный-авторитет-пальцы-веером-по-бурятски?

Аглае так понравился весь этот питомник тотемов, что она тотчас же предложила Райнеру сыграть партейку. Игроки они были неважные, да что там, вообще никакие! Уж я-то со своим первым разрядом могла по достоинству оценить их игру. Брутальный немец был способен только переставлять фигуры, никакого композиционного мышления (кто бы сомневался!); Аглая выглядела чуть лучше, в какой-то момент ей даже удалось сварганить (очевидно, по неведению) некое подобие защиты Тарраша. Шахматы так увлекли ее, что через каждые пять минут она отправлялась в оранжерею с очередной сигаретой: обдумывать ходы.

Спустя полчаса, с трудом загнав партию в колченогий эндшпиль, Аглая подозвала Ботболта.

– Тащите-ка ваш эксклюзивный “Клико Понсардин”, дружище. Я хочу провозгласить тост. И прошу вас всем сообщить об этом.

Ботболт кивнул круглой головой и отправился на кухню.

Но только стоило ему выйти из зала, как между Аглаей и Райнером-Вернером возникла нешуточная склока – Вам мат, – объявил Райнер. Но Аглая поражения не признала.

– Что же это вы сделали, голубчик? – спросила она. – Буха-Нойон Бабай так не ходит. Это же конь! Конь, а не ладья.

– Да нет же! Это вовсе не конь. Это и есть ладья – бабушка Маяс Хара. Маяс Хара, а не Бабай. Я же помню…

Со стороны их разговор напоминал оживленную беседу сумасшедших с непередаваемым национальным колоритом. То-то бы порадовался тайша Дымбрыл Цыренжапович Улзутуев!

– Не морочьте мне голову! – вскипела Аглая. – Ни черта вы не помните. Немцы вообще ни черта не помнят, до сих пор думают, что Берлинская стена сама упала, от порыва ветра!

– И все-таки это не конь. Это ладья. Ладья. Die Turm. Вот чего Аглая не могла вынести, так это настойчиво-туполобого немецкого.

– Ботболт! – заорала она. – Ботболт, идите сюда немедленно!

Ответа не последовало. Махнув рукой, Аглая отправилась в оранжерею – “я должна выкурить сигарету, Райнер, иначе мне придется размазать вас по стенке”. Она явилась через несколько минут – три-четыре затяжки, не больше. Еще спустя некоторое – довольно продолжительное – время пришел неспешный Ботболт, в руках которого подрагивал поднос с шампанским.

– Ваше шампанское.

– Взгляните-ка! Это конь или ладья? – Аглая не глядя сняла бокал с подноса.

– Бабушка Маяс Хара, – подтвердил Ботболт, пристально глядя на доску. – Ладья.

– Ну, что я говорил? – возликовал Райнер-Вернер и последовал примеру Аглаи, тоже взяв бокал. – Вам мат.

Ботболт, который, очевидно, терпеть не мог сцен грубого интеллектуального насилия, по-быстрому отвалил.

Аглая же все еще не могла успокоиться.

– Так не пойдет, – поджала она губы. – Я была введена в заблуждение… Я никогда не проигрываю, милый мой, никогда.

– Но это же очевидно!

– Никогда! – Аглая повела плечами, топнула ногой и неожиданно шмякнула бокал об пол.

Эта исполненная внутреннего драматизма сцена осталась практически незамеченной. Для всех – кроме меня. И флегматичной камеры Чижа. Хоть что-то можно будет выдоить из четырехчасовой кассеты: впервые надменная нетитулованная королева потерпела фиаско – пусть и в шахматах.

Я была предпоследней, кто взял бокал с подноса.

Последней оказалась Дашка.

Вот здесь-то и произошла маленькая заминка: Аглая тоже отправилась в поход за шампанским – ведь свою емкость с “Veuve Cliquot Ponsardin” она уничтожила.

Но Дарья вовсе не собиралась уступать детективщице.

И подошедшей Аглае осталось только лицезреть пустой поднос.

– Ускользнул, – приступ внезапной ярости по поводу проигрыша прошел. Аглая была сама любезность. – Прямо как в старой песенке.

Аглая подмигнула опередившей ее Дашке. И произнесла длинную фразу на французском. Беглом, небрежном и удивительно чистом французском.

– Жаль, что я не могу этого напеть.

Давление было слишком очевидным. Очевидным был и подтекст: “Вы, милая моя журналисточка, всегда будете самозванкой. Славы ли это касается или остатков торта на презентации у разбогатевших галерейщиков. Или остатков спермы в постелях обедневших плейбоев. Или – как сейчас – бокальчика. Вы всегда будете чуть ниже – там, в толпе. Рядом – и невыносимо далеко”. И Дарья – несгибаемая, непримиримая воительница Дарья – неожиданно стушевалась. Сникла. Дала задний ход – Извините. Может быть…

– Вы знаете французский?

– Нет. – Бокал в Дашкиных пальцах дрогнул. – Возьмите…

– Ну, что вы… Эта проблема легко разрешима, не правда ли, Ботболт?

Ботболт нагнул подбородок и удалился.

– А теперь тост! Тост!.. Я бы хотела выпить за вас, – торжественно произнесла Аглая, обращаясь ко всем сразу. – Думаю, через пару минут мне представится эта возможность.

Она добилась чего хотела (если, конечно, она добивалась именно этого) – все, как идиоты, стояли с шампанским.

И ждали ее одну. Королеву.

Наконец появился Ботболт с таким же одиноким, как и Королева, бокалом на подносе.

"Veuve Cliquot Ponsardin” перекочевало к Аглае. Она подняла бокал и обвела взглядом присутствующих.

– Я бы хотела выпить за вас. За вас, дорогая Минна. За вас, дорогая Tea. За вас, дорогая Софья… Я счастлива видеть вас, я счастлива познакомиться с вами. Делить нам нечего. Ведь мы, в конце концов, делаем одно общее дело. – Она повернулась к камере. – Мы служим нашему читателю. Так что – рога в землю, шпаги в ножны, а флоты в гавань. Перемирие на всех фронтах. Если, конечно, никто не возражает.

Никто не возражал. Попробовал бы хоть кто-то возразить под прицелом объектива!

Все сдвинули бокалы и чокнулись.

Аглая первой – и здесь она не хотела терять первенство – сделала глоток. Маленький глоток. И снова улыбнулась.

– Странный вкус… Вы не нахо…

То, что произошло спустя секунду, навсегда запечатлелось в моей памяти. А сама эта секунда вдруг раздвинулась, как театральный занавес, обнажив самые потаенные уголки кулис. СС, ТТ и ММ с вымученными улыбками на лице. Ботболт с подносом в руках. Камера Чижа, направленная прямо на Аглаю. Прерывистое дыхание Райнера-Вернера у меня за спиной. Брови режиссера Фары, разлетевшиеся подобно пеночкам из гнезда. Дашка с проливающимся на платье шампанским – мое собственное зеркальное отражение.

Бокал выпал из рук Аглаи и разбился на мелкие осколки. Она сделала несколько шагов вперед, удивленно улыбнулась, перехватила пальцами горло и приоткрыла рот – как будто ей не хватало воздуха… А потом по ее телу пробежала судорога.

Секунда все еще не кончалась.

И за несколько мгновений до того, как театральный занавес упал, Аглая сделала еще один шаг. Прямо на камеру. Она заглянула в объектив, как будто бросила в него прощальный взгляд. И снова растянула губы – то ли в улыбке, то ли в гримасе. И, оторвав наконец руку от шеи, погрозила пальцем. Кому-то или чему-то. Или указала. На кого-то или на что-то.

Но, скорее всего, это был ничего не значащий жест.

Через секунду лицо Аглаи Канунниковой, первой леди детектива, налилось синевой, и она как подкошенная рухнула на пол. И затихла.

– Врача! Позовите врача! – истошным голосом закричала Дарья.

Господи, какой врач?! Откуда здесь врач?..

Дашкин вопль запрыгал по стенам, заставил огонь в двух каминах вспыхнуть ярче и ураганом пронесся по лицам безмолвно стоящих людей. СС, ТТ и ММ поспешно стерли улыбки с лица – еще до того, как эти улыбки успели стать осмысленными.

В наступившей тишине вдруг явственно послышался стук. Поначалу я не могла определить источник этого стука – и лишь потом поняла: стучали зубы Райнера-Вернера.

Кольцо вокруг лежащей на полу Аглаи не сжималось, но и не размыкалось: никто не мог сделать и шага. Никто не мог отвести глаза от ее стрижки, сразу же пришедшей в беспорядок; от брошенных на произвол судьбы складок платья, от чудовищно искривленного рта. И от бледно-воскового цветка в разрезе декольте.

"Бойся цветов, сука! Бойся цветов, сука! Бойся цветов, сука!” – бешено колотилось у меня в висках.

«БОЙСЯ ЦВЕТОВ, СУКА!»

Ксоло, до этого беспорядочно вертевшаяся возле хозяйки, залаяла. Этот – самый обыкновенный – собачий лай и вернул всех к жизни.

Первым решился Ботболт.

Он осторожно опустился перед Аглаей на колени и коснулся пальцами ее шеи. Ксоло лаяла не переставая.

– Заткните ее, бога ради! Заткните собаку!.. Нервы у Дашки ни к черту, кто бы мог подумать… Лай перешел в тихое поскуливание. Это поскуливание не оставляло никаких шансов – ни Аглае, ни всем нам.

– Ну?! – Райнер-Вернер не выдержал первым. – Ну?!

Ботболт поднялся, машинально отряхнул брюки и бесцветным голосом произнес:

– Никакого врача не нужно. Она мертва.