Текст книги "Такси для ангела"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Во дворе прогуливались мамаша с коляской, мужчина с ротвейлером, дворничиха со шлангом и два бездельника-подростка с дурными намерениями испытать китайскую пиротехнику. Чего я только не наслушалась за те три минуты, которые мы шли к угловому подъезду:

«Здравствуйте, здравствуйте-здравствуйте! Прочли последнюю книгу, видели вас по телевизору, очень удачная программа, и вы такая замечательная!..»

А консьержка, охранявшая ближние подступы к подъезду, даже вышла из своего закутка, чтобы лично поприветствовать Аглаю (“Не подпишете книжечку племяннице, она просто с ума по вас сходит!”).

Аглая на ходу подписала “книжечку” и потащила меня к лифту.

…Дверь нам открыла женщина лет сорока пяти.

– Здравствуйте, Искра, – вежливо поздоровалась Канунникова. – Ну, как наши дела? Как…

Договорить она не успела. Между ног обладательницы революционного имени проскользнуло какое-то странное существо, напомнившее мне освежеванную тушку кролика. Существо неистово залаяло и принялось прыгать на Аглаю.

– Здравствуй, Ксоло! Здравствуй, моя хорошая!.. Да, мама приехала! Да!

От радости собака тотчас же сделала лужу, и Аглая, оторвавшись от Ксоло, холодно бросила женщине:

– Что же вы стоите. Искра? Берите тряпку и за работу. Женщина исчезла в глубине квартиры, а Аглая повернулась ко мне с тем же вопросом:

– Что же вы стоите, Алиса? Поздоровайтесь с Ксоло. Возможно, это один из тестов, входящих в программу испытательного срока. И хотя меня выворачивало от одного только вида собаки, я присела перед ней на корточки и елейным голосом произнесла:

– Здравствуй, Ксоло.

Собака тяпнула меня за палец. Не больно, но достаточно ощутимо. Аглая рассмеялась.

– Очень хорошо. Меня она тоже укусила при первой встрече. И за тот же палец, представьте себе. Думаю, вы подружитесь.

Еще не поздно было уйти. И из квартиры, и из жизни Аглаи; уйти, сославшись на аллергию на собачью шерсть. Но шерсти у проклятой Ксоло не было, и я сделала еще один неверный шаг в цепочке неверных шагов.

Я осталась.

И через пятнадцать минут уже восседала в гостиной, прислушиваясь к разговору на кухне, за стеной. Разговор шел на повышенных тонах.

– Как домработница вы бесперспективны. Искра, – вещала Аглая. – И никакой рекомендации я вам не дам, так что положите метлу и не имитируйте бурную хозяйственную деятельность!.. Или вы собрались лететь на ней… Не задерживаю!.. При чем здесь слезы?.. Меня не было неделю, и посмотрите, во что вы превратили кухню!.. Это что такое?! А это? А где кофейник?.. Ах, вы разбили его? Случайно?! Да у вас, как я посмотрю, руки под член заточены!..

Ответа несчастной Искры я не расслышала, но после него судьба домработницы была решена окончательно.

– Испытательного срока вы не выдержали. Вон отсюда! Во-он!

Так, с оставшейся за кадром безобразной сцены, началась моя служба у суперзвезды нового российского детектива Аглаи Канунниковой.

Очень скоро я поняла, что, нанимая меня на работу, Аглая слукавила.

Во-первых, найти квартиру в престижном районе (к коему, несомненно, принадлежал пятачок у метро “Аэропорт”) за сто пятьдесят баксов было просто нереально. А каждый день ездить в центр из какого-нибудь богом забытого Перова или Алтуфьева, а тем более из подмосковного Зеленограда, мне вовсе не улыбалось. Пришлось пожертвовать частью причитающихся мне денег и снять однокомнатную халупу в Авиационном переулке, в десяти минутах ходьбы от Аглаиного дома.

Во-вторых, функции личного секретаря оказались довольно размытыми. Я и понятия не имела, что в них могут входить мытье посуды, ежедневная влажная уборка квартиры и прогулки с ненавистной мне Ксоло, лопаткой и пакетиком для собачьего дерьма (Аглая, видите ли, была страстной поборницей чистоты улиц. И даже приняла участие в образцово-показательном социальном ролике “Звезды против грязи”).

Третьим пунктом была работа с письмами. Я получила ключ от абонентского ящика на почте и дважды в неделю выгребала оттуда горы посланий. Они были самыми разными, эти послания: от здравиц и восторгов по поводу Аглаиного творчества до смиренных просьб помочь деньгами и продуктами. Попадались и рукописи. Романы, рассказы, заметки из жизни правоохранительных органов и преступных сообществ.

На каждое из этих писем я должна была давать ответ:

Аглая очень заботилась о своей репутации. Два моих первых (пробных) опыта эпистолярного общения с поклонниками были одобрены.

– Отлично, девочка, отлично, – сказала Аглая, пробежав их глазами. – Я в вас не ошиблась. Я и сама написала бы так же. Если бы у меня было время отвечать на всякий вздор. И если бы я была такой же простушкой, как и вы.

Я фыркнула носом, всем своим видом выражая негодование.

– Ну, не дуйтесь. Людям нравится, когда с ними разговаривают вот так, запросто. Это их успокаивает.

Интересно, кем она себя мнит? Уж не Богородицей ли на сносях?

– И вот еще что, – не унималась Аглая. – Поблагодарите за рецепт слоеного пирога. Кажется, он был в письме. Напишите, что непременно им воспользуетесь.

– Вы?

– Я конечно. Вы же пишете от моего имени.

Сдобу и сладости Канунникова презирала. А в домашних условиях питалась исключительно кофе, базарным творогом и сырым, мелко наструганным и посоленным, мясом. Все это закусывалось витаминами (американский сбалансированный комплекс на каждый день – в пластмассовых коробочках). Творог, мясо и покупка витаминов тоже были на мне, как и проклятая Ксоло, исподтишка хватавшая меня за икры.

За неделю до окончания испытательного срока я взбунтовалась. Время для бунта было выбрано самое неподходящее: Аглая только что вернулась с записи программы “Формула успеха” и пребывала в самом мрачном расположении духа. Она ненавидела публичные выступления, ее равно раздражали и недоброжелатели (за то, что они не желают ей добра и готовы утопить ее в чайной ложке), и оголтелые фанаты (за то, что они любят ее слишком сильно).

Иногда мне казалось, что весь мир находится у Аглаи Канунниковой на пресловутом испытательном сроке. И что если бы она могла, то уволила бы этот мир без выходного пособия да еще запустила бы ему вслед комнатным тапком.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказала я, посыпав зеленью ломтики сырой телятины и ставя тарелку перед Аглаей.

– Говорите, – милостиво разрешила она и принялась за мясо. – Но сначала, если вас не затруднит, налейте мне водки. Телевидение так утомляет… Никогда не становитесь знаменитой, девочка, это вылезет вам боком.

Как будто у меня есть выбор!.. Я – совсем непочтительно – плеснула водки в стакан (эксцентричная Аглая пила водку из граненых, еще доперестроечных общепитовских стаканов) и произнесла:

– Меня не устраивает мое нынешнее положение. Я разбираю вашу почту, я трачу свою жизнь на бессмысленные, никому не нужные ответы какой-то тете Мане из Уссурийска и дяде Феде из Гусь-Хрустального… Я сижу на телефоне, я договариваюсь о встречах, я отбираю вопросы для интервью… Я отбираю материалы для сайта… Я даже готова терпеть ваше хамство, вы имеете на него право. Но ходить на рынок, стирать белье, выгуливать вашу собаку… Я же не домработница, в конце концов!

– Вы не домработница, – успокоила меня Аглая. – Домработницы не задерживаются у меня больше недели. Вам удалось продержаться три, вы корректны, исполнительны, не суете нос в мой рабочий кабинет. Вы меня устраиваете.

– А вы меня – нет. Аглая расхохоталась.

– Тогда почему вы все еще здесь?

Действительно, почему я все еще здесь?

Этот вопрос я и сама задавала себе каждое утро, вылезая из кровати и влезая в джинсы. Этот вопрос я задавала себе, когда чистила зубы и вытаскивала из абонентского ящика кипу писем, адресованных Аглае Канунниковой.

В жизни своей я не видела такой высокомерной стервы. Такой расчетливой стервы. Такой циничной стервы. Стервы, полной намеков. Стервы, полной тайн. Конечно, я подозревала, что все эти тайны и выеденного яйца не стоят. И связаны разве что с оригинальным способом заточки карандашей или настаиванием спирта на укропе с чесноком.

Но как они подавались!..

Одна из комнат в квартире Аглаи была отведена под кабинет. За те три недели, в течение которых я исполняла свои псевдосекретарские функции, мне ни разу не удалось переступить его порог. О том, что в доме существует запретная зона, Аглая предупредила сразу же.

– И прошу вас, девочка, никогда не заглядывать ко мне. Есть ли я дома, нет меня – неважно. Это требование не кажется вам таким уж невыполнимым? – Она поднесла руку к подбородку – очевидно, для того, чтобы потеребить воображаемую синюю бороду.

– Не кажется, – соврала я. – Я нелюбопытна.

– Нелюбопытных людей не существует в принципе. Это – генетическая аномалия. А вся проблема заключается в том, чтобы хорошенько взнуздать свое любопытство. А затем вовремя дать ему по рукам. Вы меня поняли?

– Да…

Мне была отведен крошечный девятиметровый закуток между кабинетом и кухней. Большую часть закутка занимала лежанка для дневной дуры Ксоло (ночная дура Ксоло всегда спала с хозяйкой). Лежанка была заполнена стегаными одеяльцами, кусками шелка с ярким геометрическим рисунком, подушками в латиноамериканском стиле. Мне же достался стол у окна (с компьютером и принтером), спартанский стул (очевидно, для того, чтобы не расслабляться и честно зарабатывать производственный геморрой) – и телефон. Иногда я подавляла в себе желание ухватить проклятый аппарат и разбить его равнодушно поблескивающую кнопками голову о стену.

Звонили каждые пятнадцать минут, а не снимать трубку было нельзя. На этот счет я тоже получила инструкции Аглаи. Вместе с инструкциями мне был предоставлен список изданий, с которыми можно иметь дело. И список изданий, которые нужно посылать к чертовой матери.

Кроме того, я обязана была отслеживать все публикации о ней и все упоминания ее имени в прессе. А в конце каждой недели – предоставлять об этом полный отчет. Аглая следила за высказываниями о себе так же ревниво и внимательно, как любая другая женщина следила бы за кожей лица.

Кожа не должна увядать. Имя Канунниковой – тоже. Истинное предназначение отчетов (так же, как и архива публикаций, который надлежало холить, нежить и пополнять) выяснилось чуть позже, когда Аглая выдала мне пару томов своих произведений – для ознакомления с творчеством. По странному стечению обстоятельств, все злодеи в них носили фамилии журнальных и газетных обидчиков Канунниковой.

И не только журнальных и газетных. К ним вплотную примыкали недостаточно вежливые кассирши в супермаркетах, недостаточно расторопные официанты в ресторанах, недостаточно сообразительные таксисты и недостаточно воспитанные тинэйджеры, вооруженные роликовыми коньками и универсальным выражением “Куда прешь, старая курва?”. Словом, все те, кто хоть когда-нибудь позволил себе неосторожный жест или косой взгляд в сторону Великой Аглаи.

Иногда мне даже казалось, что и писать-то она начала исключительно для того, чтобы заниматься интеллектуальным киллерством: роль бумажной убийцы, типографского ангела мщения удавалась ей лучше всего.

Да, именно так. Аглая была чудовищно мстительна.

Эта кровожадность в подборе материала так и осталась для меня непонятной. Другое дело, если бы она была слепоглухонемой, прикованной к инвалидному креслу, старухой. С переведенным в формат Брайля двухтомником “Ярмарки тщеславия” под мышкой. С целым букетом сопутствующих радостей – от подагры до воспаления щитовидной железы.

Или все дело было в какой-то трагической любовной истории?

Кой черт любовная история! Любовная история предполагает наличие хотя бы одного, даже самого захудалого, мужичонки.

У Аглаи же вообще не было мужчин. То есть, возможно, они и были – в какой-то прошлой жизни. Но я и намека на них не застала. Как не застала намека на все остальное. Ни одной детской или семейной фотографии, ни одного дружеского звонка, ни одной милой безделицы, привезенной откуда-то из-за границы.

Дом ее был функционален и безлик, посуда – функциональна и бесхитростна, одежда – функциональна и удобна, макияж – функционален и практичен (чтобы глаза и губы не потерялись на лице безвозвратно). Даже ковров она не завела – из соображений функциональности. Даже свою собаку она именовала Ксоло, по второму названию породы – ксоло, ксолоитцкуинтли.

Ксоло – и никаких проблем с кличкой. Если бы у Аглаи был ризеншнауцер, он наверняка именовался бы Ризен, если доберман – то Добер… И пошло-поехало…

У меня оставалась надежда, что настоящая жизнь настоящей Аглаи Канунниковой прячется за стенами ее рабочего кабинета. Но проверить это было невозможно. Дверь кабинета всегда запиралась на ключ. В обычные дни Аглая практически не покидала его – если не считать короткого перерыва на так называемый “ланч”. Обедать она предпочитала вне дома. В полном одиночестве.

Я же оставалась в квартире вместе с Ксоло – терзаемая самым ужасным комплексом, который только можно себе представить: комплексом жены Синей Бороды.

Каждый день моего пребывания в доме Аглаи мог стать последним (ведь меня никто не удерживал насильно) – и не становился.

Или все дело было в слабостях Аглаи? Милых, небрежно скрываемых слабостях?

Она была привязана к своей собаке, маленькому чудовищу, один вид которого приводил меня в содрогание. Она читала Ксоло стихи на испанском (я сама это слышала, приставив к стене литровую банку и приложив к ней ухо). Она обожала старое французское кино, она умело обращалась с серебром (с десяток колец на ее пальцах вовсе не выглядел вульгарно); она могла сделать своей сообщницей любую вещь, она была по-детски равнодушна к деньгам… В ее доме не было ни одной пепельницы, хотя курила она как паровоз, стряхивая пепел куда попало.

И потом – она была удивительным собеседником.

Если, конечно, снисходила до меня.

Это случалось нечасто, но случалось. Мы никогда не говорили об обыденных вещах – на них ей было наплевать. Но она так умела препарировать человеческую природу, что у меня даже дух захватывало. Если бы она только захотела!..

Если бы она только захотела – она могла бы основать любое учение, любую секту.

Если бы только она захотела – она могла бы без всяких последствий ограбить Национальный резервный банк США, музей Гугенхэйма, ближайший ларек.

Если бы она только захотела – она бы могла заарканить любого мужика. Любого – или всех сразу. И дело было не в ее деньгах и не в ее славе – дело было в ней самой.

Даже самый распоследний жиголо бы дрогнул, даже Иисус Христос бы не устоял, клянусь, – если бы только она захотела!

Но она не хотела и, наверное, поэтому выбрала для себя этот совершенно неопределенный возраст. Хотя – с ее точеной фигуркой и высокими девичьими скулами – могла безнаказанно оставаться тридцатилетней. Но ей нравилось быть чуточку древней, как какая-нибудь Лилит <Лилит – была до Евы.>. Это означало быть свободной и от страстей, и от секса, и от вопросов давно умерших родителей:

"Почему ты не родишь, дорогая, ведь годы-то идут”… И от вопросов подружек в сауне: “Когда же ты выйдешь замуж, дорогая, ведь годы-то идут”…

Аглая дала на эти вопросы кардинальный ответ: “Возраст ожидания прошел, ловить нечего, так что оставьте меня в покое. И не мешайте мне писать”. Тем более что ни родителей, ни подруг у нее не было. Было только одно – “писать”.

Писать – это получалось здорово.

Писать – соблазн и соблазнение одновременно.

Если бы она захотела – она могла бы написать великую книгу. Библию-2, до которой не было бы дела ни подружкам в сауне, ни давно умершим родителям.

Но Аглая писала детективы.

Она писала детективы, которые читали все. Детектив как жанр и популярность, с ним связанная, развратили ее. Сделали слишком зависимой от этой популярности. Заставили идти на любые ухищрения, чтобы ее сохранить.

И тогда круг замкнулся. И Аглае Канунниковой понадобился личный секретарь, чтобы разгребать дерьмо ее славы. И подкармливать производителей дерьма.

Почему я все еще здесь?..

– ..Тогда почему вы все, еще здесь? – снова переспросила меня Аглая. – Мучаетесь комплексом жены Синей Бороды?

Не в бровь, а в глаз!

– Или не можете понять, что же я представляю собой на самом деле? – Она продолжала добивать меня. – Ни одной семейной фотографии, ни одного дружеского звонка. Ни одного бесцельного визита. Ни одного приглашения на вечер встречи выпускников. Никто не поинтересуется, как поживает мой хронический бронхит…

– Как поживает ваш хронический бронхит? – растерянно спросила я.

– Как всегда. Хотите водки?

– Хочу. – Пить водку мне вовсе не улыбалось, но пить водку с Аглаей… Так близко к себе она меня еще не подпускала.

– Доставайте стакан.

Мы напились.

Вернее, напилась я.

А очнулась оттого, что кто-то страстно облизывал мне лицо. Я не почувствовала никакого отвращения, тем более что последним кадром моего гиперсексуального сна был кадр с Бывшим. Далее должны были следовать титры (“во время съемок ни одна женщина не пострадала”), но титры меня не интересовали.

Так что пора просыпаться.

Я открыла сначала один глаз, потом другой. Черт возьми, сплошная проза! Я лежала на собачьем диванчике, в груде подушек, а ошалевшая от такого соседства Ксоло тыкалась языком мне в щеку.

– Не подлизывайся, – простонала я. – Все равно я тебя ненавижу.

И, спустив ноги с диванчика, побрела в ванную, принимать душ, Только стоя под струями воды, я сообразила, что нахожусь у Аглаи. И что ночую в ее доме. Это открытие так потрясло меня, что я напрочь забыла о том, как плохо переношу спиртное в больших количествах и как долго болею после подобных возлияний.

Я впервые ночевала в ее доме!

Это было все равно что переночевать в божьих яслях, при большом стечении волхвов.

Холодный душ отрезвил меня, и я почувствовала что-то вроде угрызений совести. Господи, какую чушь я плела, как я хотела хоть чем-то поразить ее! Все мои домыслы об Аглае Канунниковой были вывалены на стол, приправлены обличительным пафосом и тщательно перемешаны с тонкими ломтиками сырого мяса.

Кажется, я тоже ела это сырое мясо. А вдруг у меня будут глисты?!

Или она меня уволит.

Она меня уволит после вчерашних показательных выступлений, и к гадалке ходить не нужно!

Наскоро вытершись хозяйским полотенцем, я выскочила из ванной и на цыпочках двинулась обратно, в свой секретарский закуток. Для того чтобы попасть в него, нужно было пройти мимо Аглаиного кабинета. Сколько раз я совершала этот путь при свете дня, сколько раз останавливалась возле заветной двери! За ней были написаны все ее вещи. За ней Аглая начала писать свой последний роман.

Об этом романе уже пошли слухи в окололитературной среде. Слухи исходили от самой Аглаи. О нем она вещала во всех своих последних интервью. “Это будет моя лучшая книга”, – намекала она одному изданию. “Это будет совершенно необычный для меня роман. Роман, в котором я предстану совершенно в ином качестве”, – обещала она второму. “Прежней Аглаи Канунниковой не будет никогда”, – пугала она третье.

В умении заворачивать интригу вокруг собственной жизни и собственного творчества ей не было равных. И Аглая добилась своего: книга еще не была написана, а за нее уже начали борьбу несколько крупных издательств. Я и сама оказалась вовлеченной в перипетии этой борьбы: не было дня, чтобы не раздавался телефонный звонок по поводу “возможной.., э-э.., публикации.., э-э.., госпожи Канунниковой.., э-э.., в нашем издательстве. Вы бы не могли.., э-э.., передать ей…”.

Отчего же не передать, только все это – пустые хлопоты.

Ни большие деньги, ни раскрутка ее не волновали. Она раскрутилась задолго до последнего романа, а что касается денег… Деньги были для Аглаи такой же функцией, как и все остальное.

…Из-под плотно закрытых дверей Аглаиного кабинета просачивалась узкая полоска света. Не спит, надо же! Хотя чему удивляться, я ведь тоже не сплю.

В меня как будто вселился бес филологического вуайеризма: плохо соображая, что делаю, я приблизилась к дверям и попыталась заглянуть в замочную скважину (раньше я и подумать не могла о таком святотатстве!). Но все было тщетно: с противоположной стороны в дверях торчал ключ. Тогда я приложила к ним ухо: в кабинете кто-то разговаривал.

Черт возьми, что значит – “кто-то”? Аглая, вот кто! Интересно, с кем она беседует? Насколько мне известно, телефона в кабинете нет, как нет ни телевизора, ни даже самого заваляшенького радиоприемника (это отвлекало бы примадонну от работы). Но не может же она разговаривать сама с собой, да еще среди ночи! Хотя… Что я могу знать о ночах Аглаи?.. Мореный дуб, из которого были сооружены двери, не оставлял практически никаких шансов, но все же мне удалось разобрать обрывок одной-единственной фразы:

"…не стоит мне угрожать. И шантаж у вас не пройдет. Это напрасная трата времени”.

Пока я переваривала услышанное, в кабинете раздались шаги. Кто-то приближался к двери. За которой стояла я, да еще в красноречивой и совершенно недвусмысленной позе. Встреча с кем бы то ни было (а тем более с самой хозяйкой) вовсе не входила в мои планы, и через десять секунд я уже лежала на диванчике, в холодных объятиях Ксоло.

Просто потому, что больше прилечь было негде. А лучше всего мне думается в горизонтальном положении. Постельная страсть к анализу всегда подводила меня, из-за нее я не слишком преуспела как сексуальная партнерша. Неизвестно, когда во мне выработался этот рефлекс, но он выработался: легла – думай! И никаких посторонних занятий любовью. А подумать было о чем. Во-первых, Аглае кто-то угрожает. Во-вторых, ее пытаются шантажировать. И, в-третьих, ей плевать на шантаж. Как и на все остальное.

Но я слишком мало знала об Аглае, чтобы уложить услышанное хоть в какой-то контекст. А следовательно, должна узнать больше. Движимая этим совершенно естественным желанием, я соскочила с лежанки, едва не раздавив при этом голозадую и голоногую Ксоло, и направилась к своему рабочему столу. Там, в нижнем ящике, стояла моя универсальная литровая банка, ловко закамуфлированная под емкость для ручек и карандашей.

Стараясь не издавать лишних звуков, я вынула карандаши и приставила банку к стене. Возможно, кое-что прояснится.

Но ничего и не думало проясняться. В кабинете не было слышно ни звука. Кроме равномерного постукивания с интервалом в секунд пятнадцать-двадцать. Постукивание отдаленно напоминало удары метронома.

И больше ничего.

Но, черт возьми, ведь кто-то вынудил Аглаю произнести: “…не стоит мне угрожать. И шантаж у вас не пройдет Это напрасная трата времени”.

Довольно скоро у меня стали затекать руки (как оказалось, “заточенными под член” они бывают не только у неудавшихся домработниц); банка из подслушивающего устройства превратилась в орудие пытки, а потом…

Потом за моей спиной раздался ласковый шепот:

– Подслушиваете, маленькая дрянь?

Банка выпала у меня из рук и с оглушительным звоном разбилась. С таким же оглушительным звоном разбилась моя недолгая карьера личного секретаря. Я прилипла к стене, не решаясь обернуться. Но боковым зрением видела, как Аглая уселась на диванчик и взяла Ксоло на руки. И принялась легонько поглаживать ее лысый вытянутый череп Никакой сцены не последовало, и я вдруг почувствовала сожаление: если бы Аглая разошлась, она бы наверняка одарила меня парочкой афоризмов.

– Мне собирать вещи? – спросила я, наконец-то обернувшись.

– Вещи? – Она удивленно приподняла брови. – Какие вещи? Разве у вас есть здесь вещи?

– Кое-что накопилось. – Я ухватилась за край стола. – Блокнот, ручки, точилка для карандашей, две пары туфель..

– Кстати, насчет туфель. Совсем забыла вам сказать… Ваши шпильки портят паркет. Подыщите себе что-нибудь другое, домашние тапочки, например…

Интересный поворот.

– И все? – Я не верила своим ушам.

– Ах да. Соберите осколки.

– И все?

– Все остальное – утром.

Или через пару-тройку месяцев. Я наверняка буду фигурировать в ее новой ослепительной книге как главная злодейка. Жестокосердная маньячка, растлительница школьников выпускных классов с уклоном в оккультизм и черную магию. Может быть, даже каннибалка. Или (чур меня, чур!) охотница за наследством.

– Только не делайте меня охотницей за наследством. – Гори все огнем, я тоже умею хлопать дверью напоследок. Особенно если за ней бродит призрак шантажа.

– Воздержусь, – успокоила меня Аглая. Уже выйдя из комнаты, она остановилась. И растянула губы в дружеской улыбке.

– И вот еще что, Алиса. Если к вам ни с того ни с сего начнут приставать молодые люди… Скажем, любители виниловых пластинок… Или баночного пива… Или барда Олега Митяева… Хорошенько подумайте, прежде чем на радостях глотать противозачаточные пилюли.

– У любого издательства найдется в колоде не один десяток смазливеньких валетиков… Которые не прочь стать корольками…

* * *

…Разбитая банка не имела никаких последствий.

Аглая не выкинула меня из дома, совсем напротив. Она даже презентовала мне деревянный стаканчик для карандашей: на нем с самым суровым видом восседала революционная тройка обезьян – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу.

Я была тронута.

И довольно быстро забыла прискорбный ночной инцидент. И не вспоминала о нем два месяца, пока он сам не напомнил о себе.

Это случилось в самом начале октября, в самом начале недели и в самом начале новой жизни. Именно новой. Накануне вечером мы с Аглаей ужинали в маленьком кафе при маленьком кинотеатрике. Кинотеатрик этот носил довольно странное и совершенно нетипичное для подобных заведений название “КИНО – ЭТО ПРАВДА, 24 КАДРА В СЕКУНДУ”. И прозябал в самой глубине Замоскворечья, очевидно, стесняясь такого длинного и претенциозного имени.

В кинотеатрике крутили фильмы буйных пятидесятых. И нежных шестидесятых. Всем остальным фильмам более поздних, здравомыслящих времен вход был строго запрещен.

Неизвестно, каким образом Аглая пронюхала о существовании “КИНОЭТОПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ”, но теперь мы посещали его каждую неделю, по воскресеньям. Ради этих воскресных культпоходов, ради какой-нибудь выцветшей Дельфин Сейриг <Дельфин Сейриг – французская киноактриса.> в выцветшей копии “В прошлом году в Мариенбаде” Аглая откладывала все светские тусовки и презентации, на которые ее приглашали.

В тот вечер шли “Украденные поцелуи”, осененные все той же кукольной головкой Дельфин Сейриг, и Аглая была в особенно приподнятом настроении.

Да еще кафе с музыкальным автоматом и барменом, облаченным в раритетную шерстяную безрукавку и с узким галстуком на шее…

– Когда я пойму, что больше не могу написать ни строчки, – сказала Аглая, – то устроюсь сюда кассиром. Вы даже не представляете, как я об этом мечтаю!

– Не написать ни строчки? – За три месяца работы я заслужила право на небольшое изысканное хамство (по квоте – раз в две недели, не чаще).

– Может быть, может быть… Конкурентная борьба не для меня. А книжный рынок – это прежде всего конкурентная борьба. Со своими жертвами, между прочим.

– Ну, вам пока ничто не угрожает, Аглая.

– Вот именно – пока.

– Когда вы закончите ваш эпохальный роман? – Это был вопрос из категории запрещенных, но кофе, который мы пили, был так хорошо заварен!.. Следовательно, у Аглаи не должно возникнуть повода сердиться.

– Он написан. Осталось только как следует вычитать его и внести последние правки… Думаю, к Новому году управлюсь. И вот еще что, Алиса. Я бы хотела, чтобы вы занялись составлением сводного глоссария к моим книгам. У вас должно получиться. Да и мне было бы интересно заглянуть в него на досуге. И не только мне.

– А.., кому еще?

– Сумасшедшим немцам. Вы согласны? Возможно, это не то, о чем вы мечтали…

– Не то?.. Почему не то? Конечно, я попробую… Это ведь касается ваших последних переговоров?

Совсем недавно Аглая вернулась с Франкфуртской книжной ярмарки, где получила предложение от одного крупного немецкого издательства о публикации собрания сочинений. Поскольку у читающих, видите ли, немцев неожиданно возник стойкий интерес к Kriminalgeschichte <Криминальным историям (нем.).> фрау Канунниковой. До этого были еще и англичане с итальянцами, но итало-английскую эпопею Аглаи я не застала.

– Да, это касается моих последних переговоров. Завтра в четыре из Мюнхена прилетает переводчик. Некто герр Райнер-Вернер Рабенбауэр, я уже встречалась с ним в Германии. Не самый приятный человек, мягко говоря. Но довольно сносно лопочет по-русски.

– Не самый приятный?

– Единственное достоинство этого господина заключается в том, что ему не нужно объяснять на пальцах русскую ненормативную лексику.

Аглая скорчила гримасу, происхождение которой мне было понятно: приезжал всего лишь Райнер-Вернер, а не Кристоф-Франсуа, например. Или Жан-Пьер. Или Жак-Анри. Франция, родина “Украденных поцелуев”, была по-прежнему равнодушна к творчеству Аглаи.

– Займитесь этим немчиком, Алиса.

– Сегодня же напишу плакат для встречи в аэропорту…Я действительно приехала в Шереметьево с плакатом и с очередной пачкой писем, которую еще с утра вытащила из абонентского ящика (письма я намеревалась почитать по дороге, чтобы ожидание герра Райнера-Вернера Рабенбауэра было не таким тоскливым). Эта пачка, вернее, одно из писем в пачке, так испортило мне настроение, что я едва не пропустила объявление о прибытии самолета “Люфтганзы”, следующего рейсом из Мюнхена.

Письмо было засунуто в блеклый конверт без обнадеживающего обратного адреса. Я ненавидела отсутствие обратных адресов: как правило, за ними скрывались сладострастные пасквилянты, тихопомешанные защитники литературы Большого Стиля или секс-хулиганы, готовые залить спермой из своих худосочных брандспойтов любое, даже едва тлеющее, книжное откровение. Подобные письма я никогда не показывала Аглае и, как правило, выбрасывала в корзину прямо на почте. За исключением особо выдающихся или особо циничных образцов. Они и составили небольшую подборку, которая хранилась в нижнем ящике моего рабочего стола.

Непонятно зачем я собирала их. Все эти заскорузлые листки. Все эти с мясом вырванные и испохабленные страницы из Аглаиных книг с приписками: “Вот, спустил давеча на твою героиню, полюбуйся. С женой так не получается последние пять лет…” Или – “Вы не просто графоманка, вы графоманьячка!”. Или – “Я, потомок выдающегося писателя Козьмы Пруткова, подаю на вас в суд за осквернение великого и могучего русского языка!”.

Предчувствуя нечто подобное, я вскрыла конверт. Из него выпал листок с одной-единственной, набранной крупным шрифтом фразой:

«БОЙСЯ ЦВЕТОВ, СУКА!»

Листок не понравился мне. Очень не понравился. Я работала у Аглаи несколько месяцев и за это время выудила из почты с добрых два десятка подметных цидулек.

Подать в суд за осквернение великого и могучего – было.

Подать в суд за литературный плагиат – было.

Подать в суд за использование имени и фамилии в произведении – было.