Текст книги "Куприн: Возмутитель спокойствия"

Автор книги: Виктория Миленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Наверное, не меньшим открытием стали для Марии Карловны родные ее мужа. Вдовий дом, где до сих пор жила Любовь Алексеевна, и съемные квартиры, где обитали семьи Натов и Можаровых, были совсем из другой жизни, нежели гостиные ее родственников.

Покончив со срочными делами и переездом, Куприн повез жену в Москву знакомить с матерью. Нечего и говорить, что Вдовий дом рассматривал Марию Карловну во все глаза и потом судачил, что дамочка-то питерская, модная, свекровь по имени-отчеству называла, а вот «мамашей» так назвать и не смогла. Однако Любовь Алексеевна была счастлива! Она искренне полюбила Марию Карловну и до конца своих дней признавала только ее (вторую жену Куприна она не примет).

Бог весть, понравилась ли невестка сестрам мужа Соне и Зине, которые жили тогда в Подмосковье: первая в Троице-Сергиевом Посаде, вторая в Коломне. Мария Карловна вспоминала лишь о том, что ей удалось познакомиться со знаменитым Стасей.

Надо полагать, из-за траура молодожены отказались от медового месяца за границей. Куприн и не хотел туда; ему не терпелось побывать в Ялте. Сразу после свадьбы он писал Чехову: «Застану ли я Вас в Ялте, если приеду туда в марте или в начале апреля? Мне бы Вас очень, очень хотелось видеть и познакомить с Вами мою жену»[91]91
  Цит. по: Литературное наследство. Т. 68. «Чехов». М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 384.


[Закрыть]. Неизвестно, ответил ли Антон Павлович. В то время серьезно болела Ольга Леонардовна, он переживал, уезжал к ней и в Ялте подолгу отсутствовал. Тем не менее Куприны все-таки поехали в Крым. Чехова не застали, но кого-то да застали, тех же Елпатьевских. И впервые в жизни наш герой мог сказать им: «Раз Антона Павловича нет, мы с женой поедем пока на нашу дачу». Ему не терпелось увидеть дачу Давыдовых в Мисхоре (татарском поселке неподалеку от Ялты), которая по завещанию Александры Аркадьевны перешла Коке.

Странное дело: до сих пор никто из крымских краеведов не интересовался этой дачей. Казалось бы, все адреса Куприна давно установлены, однако дача Давыдовых, где он встретил бродячих артистов, описанных в «Белом пуделе», и где написал первые шесть глав «Поединка», оставалась фантомом. Мы впервые устанавливаем ее адрес, руководствуясь очень четкими указаниями в мемуарах Марии Карловны.

Теперь это территория элитного санатория «Морской прибой» в Мисхоре, а в начале XX века это был поселок Новый Мисхор, принадлежавший (при Куприных) графу Павлу Петровичу Шувалову. Местность, достаточно пустынная, благоустраивалась членами царской фамилии и богатейшими семьями России, строившими здесь дачи. Соседями четы Куприных оказались князья Юсуповы и великий князь Петр Николаевич Романов, владелец прекрасного дворца в арабском стиле «Дюльбер». А за благами цивилизации нужно было ходить в соседнюю Алупку, через роскошный парк имения графа Михаила Семеновича Воронцова.

Сегодня трудно установить, сохранилась ли сама дача Давыдовых. Один из ее фасадов запечатлела семейная фотография: Куприн держит Марию Карловну на плече. За ними добротный дом с открытой верандой и деревянными резными, «татарскими» балконами. Наверное, обходя дачу, Александр Иванович не верил глазам своим: и от самого дома, и от видов кружилась голова. Окна одного фасада показывали бескрайнее море, другого – зубчатую вершину горы Ай-Петри. Неподалеку среди древних седых сосен журчал горный ручей. И никого. Вот она, пустыня лейтенанта Глана, царство Пана!

Но полного одиночества не было, да Куприн его и не любил. С ними приехал Кока, и они хохотали, сочиняя непристойные эпиграммы на соседей. А потом пришла телеграмма от его мамы, что она едет к ним, и Куприн сорвался в Ялту ее встречать. Любовь Алексеевна, впервые оказавшаяся в крымском южнобережном раю, не могла удержать слез. Из какой беспросветной бедности вырвался ее Саша! Разве не об этом она мечтала! Разве не ради этого принесла себя в жертву! Теперь она стала для сына и невестки одной матерью на двоих. А вскоре собиралась стать и бабушкой – Мария Карловна была беременна.

Бывая в Ялте, Куприн все никак не мог застать Чехова, общался с Елпатьевскими и знал из первых уст то, о чем говорила тогда вся читающая Россия. В Гаспре с прошлого года жил Лев Толстой и беспрестанно хворал. Сначала перенес воспаление легких, едва не умер, а весь апрель 1902 года (когда приехали Куприны) болел брюшным тифом. Елпатьевский ездил его консультировать и, вероятно, рассказывал Куприну то, что рассказывал многим: «...ездил через день из Ялты в Гаспру и дежурил у его (Толстого. – В. М.) постели с восьми вечера до восьми утра: впрыскивал ему камфару, давал дигиталис и шампанское. Благодаря этому Толстой выжил. <...> Для современной литературы он точно “идолище поганое”: хотел бы поглотить всех, кто пытается, хотя бы мимоходом, бросить тень на его славу; признает только мертвых. <...> О Горьком Толстой отзывается так, что его слова, ввиду их сугубо откровенно характера, даже и передать нельзя»[92]92
  Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 353.


[Закрыть].

Куприн узнал, что Горького водил к Толстому Чехов, а Елпатьевский организовал встречу со Львом Николаевичем для Короленко. Александр Иванович наверняка просил при случае представить и его.

Существует два очерка Куприна о том, как он познакомился с Толстым. Первый – «О том, как я видел Толстого на пароходе “Св. Николай”» (1908); второй – «В гостях у Толстого» (1928). Между ними пролегло 20 лет, и некоторые детали не совпадают. В первом Куприн рассказывал, как однажды к нему приехал Елпатьевский и сказал, что завтра утром Толстой будет в ялтинском порту – он уезжает из Крыма; есть возможность подойти познакомиться. Во втором уточнял: «Должен оговориться: представили ему (Толстому. – В. М.) меня не по моей просьбе, а по его желанию». В первом утверждал, что встреча состоялась весной 1905 года, во втором – летом 1904-го. У Куприна была плохая память на даты: Толстой выехал из Ялты 25 июня 1902 года и больше никогда там не бывал.

Куприн и Лев Толстой. Шарж Петра Троянского. 1900-е гг.

«М<ария> П<авловна> Чехова и А<лександр> И<ванович> Куприн на набережной в Ялте. 1900–1902». Шарж Александры Хотяинцевой

Судя по всему, это было минутное общение; слишком многие хотели проводить Толстого из Ялты. Но оно точно было, потому что сам Лев Николаевич вспоминал о Куприне: «Познакомили меня на пароходе. Мускулистый, приятный... силач»[93]93
  1905–1906 годы в Ясной Поляне (Из записок Д. П. Маковицкого) // Голос минувшего [Москва]. 1923. № 3.


[Закрыть]. Куприна же поразило несходство Толстого с его портретами. Он ожидал увидеть «громадного маститого старца, вроде микельанджеловского Моисея», а увидел «очень старого и больного человека», похожего «на старого еврея, которые так часто встречаются на юго-западе России» («О том, как я видел Толстого на пароходе “Св. Николай”»). Еще минута – и Куприну стало нечем дышать от осознания, что его жизнь на какой-то миг пересеклась с жизнью гения, что одним этим воспоминанием он должен быть счастлив до конца своих дней...

Ранней осенью удалось наконец повидаться с Чеховым. 26 сентября 1902-го Антон Павлович сообщил жене в Москву: «Вчера был у меня Куприн, женатый на Давыдовой (“Мир Божий”), и говорил, что его жена плачет по нескольку раз в день – оттого что беременна. И совы по ночам кричат, и кажется ей, что она умрет во время родов. А я слушал его и на ус себе мотал. Думал: как моя супруга станет беременной, буду ее каждый день колотить, чтобы она не капризничала»[94]94
  Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер: В 2 т. Т. 1. 16 июня 1899 года – 13 апреля 1902 года. М.: Издательский дом «Искусство», 2004.


[Закрыть]. Это горький юмор: мечта Чехова о ребенке никак не осуществлялась, а чувствовал он себя уже очень плохо. Куприн же потом ему напишет: «Я до сих пор помню и никогда, вероятно, в моей жизни не забуду того вечера, когда я заходил прощаться с Вами и как Вы говорили со мною о родах и о прочих сюда относящихся вещах»[95]95
  Литературное наследство. Т. 68. «Чехов». М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 384.


[Закрыть].

Женатый мужчина, ожидающий пополнения в семействе, Куприн подал в отставку и получил ее 12 сентября 1902 года. Так закончилось его служение Вере, Царю и Отечеству; теперь он собирался служить другому богу и думал, что с армией расстался навсегда. Жизнь рисовалась в радужных красках; все удавалось. Оставалось мечтать о двух вещах: написать роман и чтобы жена родила сына. Он и имя выбрал: Алексей.

Ребенка ждали к концу года.

Лида

Третьего января 1903 года у Александра Ивановича родилась дочь, которую назвали Лидией. Ему не нравилось имя, но такова была предсмертная воля Александры Аркадьевны Давыдовой: девочку назвали в честь Лидии Карловны, сестры Муси. Ребенка крестил тот же Григорий Петров, что год назад венчал ее родителей.

Немедленно полетела телеграмма Чехову: «Поздравляем Новым годом. Желаю счастья. 3 января жена родила девочку. Куприн»[96]96
  Там же. С. 388.


[Закрыть]. И вдогонку – письмо: «Если Вы получили мою телеграмму, то знаете из нее, что 3 января у нас родилась девчонка. Она появилась на свет... с самой монгольской физиономией. Теперь орет, спит и ест с невероятной жадностью, или, как говорит наша акушерка, “жакает”. Ну, вот я и pater familias[8*]8*
  Отец семейства (лат.).


[Закрыть], что и требовалось доказать»[97]97
  Там же.


[Закрыть].

Не будем упрекать нашего героя в том, что так навязчиво изливал радость на Чехова. Конечно, он был счастлив, хотя и мечтал о сыне. Однако он тут же взял с жены обещание, что они никогда не будут сумасшедшими родителями: не будут считать, что их ребенок – пуп земли, заставлять всех вокруг им восхищаться и впадать в идиотизм. Мария Карловна согласилась (выполнить это обещание не удастся).

Появление Лиды стало началом конца семейной пары Куприных. О причинах можно лишь догадываться. Во-первых, по поводу рождения дочери Александр Иванович запил. 19 января 1903 года (то есть через 16 дней после радостного события) Фидлер, наблюдая его на Товарищеском обеде, записал в дневнике: «...третьего числа сего месяца <Куприн> стал отцом; выпил со мной на брудершафт и был в конце концов настолько хорош, что на ногах не держался»[98]98
  Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 353.


[Закрыть]. Вполне вероятно, что Мария Карловна впервые поняла то, о чем ее предупреждали перед свадьбой: муж – пьющий человек.

Во-вторых, в их жизнь мрачной тенью вползло киевское прошлое Куприна, о котором Марию Карловну тоже предупреждали. Она стала получать письма с оскорблениями и угрозами от Анны Георгиевны Карышевой. По словам Марии Карловны, сначала она их читала, потом стала отдавать мужу (нетрудно представить, с какими комментариями), а потом они начали отправлять их обратно нераспечатанными. Эта история закончится безобразно. В 1904 году «Мир Божий» (который Карышева, конечно, читала) опубликует рассказ Куприна «Корь», где он опишет свою связь с Анной Георгиевной, не изменив ее имени и отчества, и подчеркнет, что герою после этой связи было невыразимо гадко. Каково?! Нам почему-то видится за этим злая воля Марии Карловны: слишком женская месть.

У Куприных начались размолвки, длительные отлучки Александра Ивановича и жалобы на то, что дома из-за крика ребенка он не может писать. Потом он стал намекать, что его рутинная работа в «Мире Божьем» по чтению бесконечных рукописей не дает тех денег, какие дают гонорары, а отвлекает страшно. Не пора ли ему бросить это и заняться творчеством? Александр Иванович бил наверняка: с некоторых пор он заговорил о том, что собирается писать роман об армии, с которой недавно простился. Уже и название придумал – «Поединок», то есть в некотором роде его дуэль с вскормившей его системой и, разумеется, родным 46-м Днепровским пехотным полком. Мария Карловна дрогнула: через пару месяцев после рождения Лиды она отпустила мужа в Крым, на дачу, с единственным условием – писать.

Трудно сказать, как это условие сочеталось с тем, что она разрешила пригласить на дачу киевлянина Мишу Киселева. «Две недели мы с тобой посвятим на то, что обойдем почти весь Южный берег Крыма пешком, – сообщал ему Куприн. – Это путешествие так меня манит, что, думая о нем, я испытываю ощущение щекотки»[99]99
  Цит. по: Киселев Б. Рассказы о Куприне. М.: Советский писатель, 1964. С. 148.


[Закрыть]. Он с удовольствием планировал детали: «Выеду в воскресенье 2-го марта, буду в Севастополе в среду утром на пароходной пристани. Ты же... тоже будешь в Севастополе, в среду утром. Валяй!»[100]100
  Там же. С. 149.


[Закрыть] Но Миша не смог приехать.

И вот Александр Иванович один на мисхорской даче. Теперь он настоящий лейтенант Глан, осталось найти Эдварду. И она нашлась (может быть, в воображении):

«Я тогда жил в Мисхоре, на южном берегу моря, в пустой даче. Никого кругом не было. Зеленели кусты. Черные дрозды прилетели уже дней пять-шесть тому назад и насвистывали своими довольно фальшивыми голосами смешные мотивы.

И вот наступила эта чудесная пасхальная ночь. Ночь была так темна и ветер так силен, что я должен был обнимать ее за талию, помогая ей спускаться вниз по вьющейся узенькой дорожке.

Мы легли на крупном мокром песке около самой воды. Море было неспокойно. Это было приблизительно часов около 12 – 2 ночи. Черное небо, порывистый ветер с Анатолийского берега, свет только от звезд и едва различимые пенные гребни последних волн. <...>

Это была моя последняя пасха, моя последняя весна. Так красиво и нетерпеливо шуршало около наших ног море, так неожиданно послушны, готовы и радостны были эти гордые губы...» («Мой паспорт», 1908).

Разумеется, Куприн ездил к Чехову, просил дать что-нибудь для «Мира Божьего», взахлеб рассказывал тому о Люлюше, как они с женой уже называли Лиду, впав в то родительское помешательство, которого боялись. Чехов был грустен. Его семейная жизнь не клеилась: он жил в Ялте, а Ольга Леонардовна в Москве. Они месяцами не виделись. С огромным трудом Чехов заканчивал новую пьесу о гибнущем вишневом саде... И знал, что сам погибает.

Куприн тоже сел за работу. Решено: он напишет большую вещь, повесть или роман, чтобы доказать «им», своим сослуживцам, что не пропал без них, не опустился, а сделал карьеру, стал столичным писателем... И вот уже в памяти всплыли проскуровское захолустье, тоска, бессонные ночи, казармы, полковые смотры. И сам он, тогдашний, двадцатилетний, стоит в кромешной тьме на проскуровском вокзале и, как на чудо, смотрит на сверкающий курьерский поезд, остановившийся на минуту в этом Богом забытом углу. Допустим, его будут звать Юрочкой Ромашовым, хорошая фамилия, нежная и наивная. Сколько было у него надежд! Ведь он видел себя генералом... И как горько он плакал по ночам из-за гибнущих иллюзий. А что, если сделать так, чтобы вместе с этим начинающим Куприным-Ромашовым служил Куприн уже такой, каким он был на момент выхода из полка? Во всем разуверившийся. Фамилия его, скажем, будет Назанский. И пусть они спорят, стоит ли вообще служить...

Так, или примерно так, рождались первые главы «Поединка» и, возможно, родилось бы и все остальное, если бы в один прекрасный день Александр Иванович не встретил в своей «отшельнической пустыньке» колоритного бродягу. Здоровенный мужичина с воловьей шеей и мрачным взглядом исподлобья остановился у дачи и спросил дорогу на Ялту. Куприн пригласил его выпить – и в ближайшие 15 лет они не расставались.

Петр Дмитриевич Маныч – так звали нового приятеля Куприна – сразу займет в его свите из мелких литераторов и репортеров особое место. Он будет его оруженосцем и телохранителем, будет вовлекать в самые грязные скандалы и побоища. Современники в один голос называли Маныча страшным человеком: охотник гулять за чужой счет, он мог обокрасть пьяного, мог ударить исподтишка. Силищи он был такой, что с ним боялась связываться даже полиция. Сам Куприн сложит о нем двустишие:

 
Когда увидишь Маныча,
Дай стрекоча!
 

Со временем всех членов свиты Куприна в Петербурге станут звать «манычарами», а Федор Фидлер запишет в дневнике: «У Куприна стоят по обеим сторонам два ангела: черный – Маныч, втягивающий его в любой скандал, и белый – Батюшков, вытягивающий его из любого скандала»[101]101
  Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 477.


[Закрыть]. Однако дружбы с Батюшковым пока еще даже не намечалось. Пока Куприн бесился от того, что Мария Карловна в его отсутствие слишком тесно по делам журнала общалась с Батюшковым. И страшно ревновал.

Александр Иванович притащил Маныча в Петербург и поселил в своей квартире. Мария Карловна (по ее словам) восприняла это спокойно. Когда она спохватится, будет поздно.

Жена потребовала отчета о работе. Очень волнуясь, то и дело проверяя ее реакцию, Александр Иванович начал читать историю Ромашова. И скоро убедился, что жена не в восторге. Слушала внимательно и вдруг резко оборвала:

– Я не понимаю, почему в монолог Назанского ты вставил Чехова. «Пройдет двести – триста лет, и жизнь на земле будет невообразимо прекрасна» и так далее. Это же просто дословно из «Трех сестер»!

Секунда – и рукопись, изорванная в клочки, полетела в камин.

В лице Марии Карловны Куприн приобрел холодного и жесткого критика. Она не щадила его любви к Чехову, а он так хотел убедить ее, что Антон Павлович – гений!

Убедить так и не смог, хотя летом повез семью в Крым и на сей раз уже с женой побывал на даче Чехова. Даже много спустя, в советские годы, когда Чехов был канонизирован, Мария Карловна писала о знакомстве с ним сдержанно, без восторгов и патетики. Скорее критично. Вспоминала, что он балагурил, мол, они с Ольгой Леонардовной тоже «молодые», подшучивал над женой: «Уверяет всех, что она урожденная баронесса фон Книппер, а на самом деле ее фамилия Книпшиц», а та снисходительно улыбалась. Потом Чехов стал вгонять в краску Куприна, рассказывая байки о каких-то его поклонницах. Все это казалось Марии Карловне дурным тоном. Вероятно, она вела себя высокомерно (она – издательница, а это всего лишь литератор, один из многих), и бедный Куприн выбивался из сил, пытаясь сгладить углы этой не самой ровной встречи, судя по ее воспоминаниям:

«Когда мы возвращались в Мисхор, то Александр Иванович спросил меня:

– Как тебе понравилось у Чеховых?

– Не понравилось мне одно: ты вначале очень конфузился – не знаю кого, а потом разошелся и стал занимать общество военными анекдотами. И мне хотелось сказать тебе словами ефрейтора Верещаки: “Вижу я, что ты уже начинаешь старацця”. А когда ты это делаешь в обществе, то мне это неприятно»[102]102
  Куприна-Иорданская М. К. Годы молодости. М.: Советский писатель, 1960. С. 149–150.


[Закрыть].

Сразу видно: Мария Карловна была дама резкая, нелицеприятная. И с мужем не церемонилась. Однако ладила с его матерью Любовью Алексеевной, которая вновь присоединилась к ним. Вернее, думается, Любовь Алексеевна умела ладить с ней; она давно научилась ладить с кем угодно. И всегда занимала сторону невестки. Тем более теперь, после рождения Люлюши, к которой она очень привязалась.

Куприну приходилось всем угождать. Чтобы потушить скандал с Карышевой, он даже пригласил в Мисхор ее сыновей.

То ли желая отомстить мужу за его прошлое, то ли по легкомыслию молодости, Мария Карловна постоянно заставляла его ревновать. Вот и теперь ее подруга, соседка по даче, случайно (а может быть, очень даже специально) разоткровенничалась с Куприным о том, что брат ее мужа раньше ухаживал за Мусей, но вы не подумайте, ничего такого... Видимо, произошла крупная ссора, потому что в конце августа Куприн оказался в одиночестве в Одессе и так бурно заливал там горе, что писал Миролюбову с просьбой выслать 50 рублей. Вернуться в Петербург ему было не на что.

Остановиться он уже не мог и всю осень пребывал в пьяной депрессии. Тяжело переживал трагическую весть из Киева: летом скоропостижно скончался Миша Киселев. В октябре поделился с его вдовой: «Моей девочке 10 месяцев и 25 фунтов. Это самый суровый и капризный деспот, каких только можно себе вообразить. Она – радость, но все остальное скверно. Тяжела жизнь, сплетни, пересуды, зависть, ненависть. О, во сколько раз я был беззаботнее, счастливее, сильнее и талантливее, когда жил у вас на печке и воровал вашу наливку»[103]103
  Цит. по: Киселев Б. Рассказы о Куприне. М.: Советский писатель, 1964. С. 150.


[Закрыть]. Александр Иванович начинал тяготиться пребыванием в своем семейном доме. Именно в это время он писал «Белого пуделя», где ему чрезвычайно удалась картина детской истерики: «...виновник... суматохи, ни на секунду не прекращая своего визга, с разбегу повалился животом на каменный пол, быстро перекатился на спину и с сильным ожесточением принялся дрыгать руками и ногами во все стороны». Думаем, он видел это ежедневно, потому большей частью заседал в «Капернауме» и дошел наконец до рецидива.

Поздним октябрьским вечером 1903 года к Марии Карловне явился дворник с вестью о том, что внизу ждет городовой, а где-то в участке сидит ее муж, у него нет документов, так вот нужно удостоверить личность. Мария Карловна, дочь почтенных родителей, оказалась в участке! Там, содрогаясь, увидела мужа и его закадычного приятеля карикатуриста Петра Троянского. При составлении протокола поняла, что они повздорили с полицией из-за каких-то девиц легкого поведения, помешали какой-то облаве... Куприна не смутило, что его жена вынуждена при всем этом присутствовать. Когда он стал читать протокол, под которым должен был расписаться, рассвирепел и стукнул пристава протоколом по физиономии. Снова проснулся поручик! Троянский не возражал против дебоша – он тоже в прошлом был военным, и тоже презирал полицию.

Куприна и Троянского судили, и две недели они просидели под арестом в Литовском замке. Так начиналась скандальная слава писателя в Петербурге и вместе с ней кончалось терпение Марии Карловны.

Закончился же этот непростой 1903 год катастрофой: Александр Иванович заболел брюшным тифом и чуть не умер. Это было первое «чуть не умер» в его лихой биографии. Болел Куприн тяжело, с бредом, страшными брюшными и головными болями. Испугался. Как любой здоровый человек, он раньше здоровья не замечал. И не думал о смерти. Теперь же настойчиво просил жену в случае трагического исхода выполнить его волю. Во-первых, до последнего момента держать его за руку, но как только он умрет, больше не смотреть на него. Во-вторых, не носить траура. И в-третьих, проследить за тем, чтобы на похоронах не произносились пошлые, трафаретные речи.

Предполагаем, что Мария Карловна ухаживала за мужем без особого сочувствия, потому что после выздоровления он написал Чехову: «...в Крыму летом не буду и вообще начинаю кочевую жизнь»[104]104
  Литературное наследство. Т. 68. «Чехов». М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 393.


[Закрыть]. Похоже, что он говорил уже только о себе. Бунин в середине января 1904 года интересовался у Федорова, переехал ли в Одессу «Купришка»[105]105
  Бунин И. А. Письма 1885–1904 годов // http://az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_1904_letters.shtml.


[Закрыть]. В том же январе Александр Иванович сложил с себя редакторские обязанности в «Мире Божьем». Он так и не сумел поладить с Богдановичем и Батюшковым, к тому же устал от сплетен: мол, этого «зятя Давыдовых» печатают в журнале только потому, что родственник.

Куприн хотел самостоятельности, строил какие-то планы, но 27 января 1904 года о многих планах пришлось забыть. Началась война с Японией, ставшая первым тяжелым испытанием для России в наступившем XX столетии. Она же стала первой войной, которую довелось пережить нашему герою (впереди будут Мировая, или, как ее называли – Великая, и Гражданская).

Живя в Петербурге, Куприн не мог остаться в стороне от того патриотического подъема, который охватил столицу. Однако смотрел на события сугубо прагматично. «На войну меня взять не могут, я в отставке, – писал он Чехову, – но корреспондентом, тысячи на полторы в месяц, я бы сейчас же поехал»[106]106
  Литературное наследство. Т. 68. «Чехов». М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 394.


[Закрыть]. Позже, в 1909 году, Александр Иванович поделится с Батюшковым: «...очень может быть, что завяжется война. Я не хочу ее прозевать, как прозевал японскую. Тогда я слишком поздно спохватился. Все лучшие газеты (богатые) были уже расхватаны, а мне остался один Нотович[9*]9*
  Осип Константинович Нотович (1849–1914) – в то время редактор газеты «Новости».


[Закрыть], предложивший 400 р. в м-ц, чего не хватило бы на чаи телеграфистам и другой челяди. <...> Каждый человек, по чьему-то замечательному выражению, должен испытать славу, любовь и войну»[107]107
  Письмо А. И. Куприна к Ф. Д. Батюшкову от 6 марта 1909 года / Письма А. И. Куприна. 1893–1934 гг. // search.rsl.ru.


[Закрыть]. Вот такое интересное смешение практицизма и пафоса.

А ведь война – это то, к чему Куприна готовили с малолетства. К слову, Чехов хотел ехать на фронт отнюдь не корреспондентом. «Если буду здоров, – писал он А. В. Амфитеатрову, – то в июле или августе поеду на Дальний Восток не корреспондентом, а врачом»[108]108
  Цит. по: А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература, 1960. С. 62.


[Закрыть]. (Роковое «если»: 2 июля 1904 года Антона Павловича не станет.)

Стремление Чехова на фронт какое-то более гуманное, если не сказать – гражданственное. Впрочем, удивляться нечему – в это время Куприн уже находился под сильнейшим влиянием тех, кто не разделял ура-патриотических настроений. В его жизнь клином вошел Максим Горький.