Текст книги "Куприн: Возмутитель спокойствия"

Автор книги: Виктория Миленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Одесский угар

Одессу трудно удивить. Здесь всякое видали, и каждый – гений. Тем не менее компания, что ранней осенью 1909 года начала появляться в местных ресторанах, поражала.

По описаниям ее можно представить. Вы сидите себе за столиком, тихо наслаждаетесь местным вином и жареной камбалой... И вдруг с грохотом распахивается дверь, в нее влетает некто, с разбега делает над вами сальто-мортале. Оглушительно лает влетевший за ним черный пудель. «Тихо, Негодяй!» – топает на него ввалившийся следом приземистый плотный человек. Хмельной, глаза сердитые, на бритой голове тюбетейка, бородка, «татаро-монгольские» висячие усы. За ним, неуклюже задевая стулья, пробирается богатырь: квадратный, пиджак в плечах трещит, крепкая голова, роскошные усы. На ходу с ним спорит какой-то рыжий, долговязый, машет руками, заикается. И завершает процессию негр в феске. Гам, шум, пудель заливается... Сцена!

Конечно, читатель узнал Куприна и Негодяя. Представим остальных. Акробат – это лучший клоун петербургского цирка Чинизелли, итальянец Жакомино (Джакомо Чирени). Богатырь – борец Иван Заикин. Рыжий – легендарный одесский спортсмен Сергей Уточкин. Негр – борец Хаджи Мурзук из Туниса. И, уж конечно, вокруг этой экзотик-компании кружили вездесущие одесские журналисты: тонкий, элегантный местный корреспондент сытинского «Русского слова» Илья Абрамович Горелик, главред «Одесских новостей» Израиль Моисеевич Хейфец и другие, помельче.

С Заикиным Куприн познакомился именно в Одессе.

«Удивительное дело: мы с ним как-то сразу перешли на ты, – вспоминал Заикин.

– Откуда ты? – спрашивает меня знаменитый писатель.

– Я-то?.. Из Симбирской губернии.

– А... симбирский обротник.

– Обротник, а ты откуда?

– Я пензенский.

– А... Пенза косопузая»[247]247
  Заикин И. В воздухе и на арене. Куйбышев: Куйбышевское книжное изд-во. С. 30.


[Закрыть].

До конца своих дней Заикин будет рассказывать о Куприне с восторгом и придыханием, считать его самым близким человеком, почти отцом. Александр Иванович тоже примет близко к сердцу этого «милого губошлепа», как назовет его в одном из писем, и станет, как ни странно, его ангелом-хранителем. Зная о том, что Заикину с его силищей нельзя ввязываться в драки – убьет! – он не раз в последний момент останавливал друга: «Ваня, ради меня!» Близкие атлета знали этот универсальный рецепт и в крайних случаях к нему прибегали.

Это одесское окружение Куприна не походило на столичных «психопатов» – «венских друзей» писателя. Оно помогало ему создавать новый, «здоровый» имидж спортсмена. «Критика и публика начинают меня забывать, – жаловался Куприн приятелю. – Денег нет, никто меня не любит»[248]248
  Цит. по: Берков П. Н. Александр Иванович Куприн. М.: Изд-во АН СССР, 1956.


[Закрыть]. Чтобы критика и публика его не забывали, Александр Иванович организовал несколько громких акций.

Первую он осуществил сразу по приезде в Одессу, и теперь уже хватался за голову местный генерал-губернатор Толмачев. Куприн и компания заявили, что полетят над городом на воздушном шаре. Толмачев опасался, что они станут с воздуха разбрасывать прокламации. Но что он мог поделать с этими людьми, которые были неприкасаемы в силу своей огромной славы? «...если есть в Одессе два популярных имени, – писал Куприн, – то это имена Бронзового Дюка... и Уточкина» («Над землей»). В то время Уточкин болел воздухоплаванием, и одесская публика болела воздухоплаванием, и редактору «Одесских новостей» Хейфецу нужна была сенсация, и вот – летят! Заинтересованы были все стороны: одесский аэроклуб получал рекламу, потому что полетами на шаре тогда зарабатывали; Хейфец в перспективе получал от Куприна очерк о полете для своей газеты; Куприн же – прекрасный повод напомнить о себе.

Друзья каркали по поводу даты полета: 13 сентября. Уже знакомый нам поэт Федоров разразился эпиграммой:

 
Прощай! С тобой в ином уж мире
Мы повстречаемся, Куприн!
Исчезнешь ты от нас в эфире...
 

Конечно, это была сенсация. Собралась тысячная толпа с журналистами всех мастей. За Куприным ходили по пятам: «...тащат сниматься, щелкают кодаком один раз, другой, третий, просят не шевелиться, наклонить голову влево, вправо, назад и принять непринужденный вид» («Над землей»). И полетели во все концы и газеты фотографии: писатель Куприн в гондоле воздушного шара с пилотом Уточкиным и журналистами Хейфецем и Гореликом; шар на расстоянии сажени от земли; 35 метров от земли... Толпа с азартом наблюдает, задрав головы; много гимназистов и женщин... На одном из групповых снимков (Куприн и провожающие) можно разглядеть Елизавету Морицовну в кокетливой белой шляпе.

Петербург, конечно, отреагировал, но не так, как хотелось бы Куприну. Похоже, там никто не поверил в искренность его спортивного порыва. Карикатурист «Нового времени» (1909. 3 октября) изобразил гондолу, в которой разместилась теплая пьяная компания. Куприн мирно спит; некто свесился тряпочкой за борт; негр Мурзук с каким-то еще бодрствующим участником полета продолжают пить. И подпись – цитата из очерка Куприна о полете «Над землей»: «...мне кажется, что я нахожусь в каком-то сладком, легком, спокойном и ленивом сне, в котором забываешь о времени и пространстве. Наши ощущения уже в достаточной мере устоялись».

Наш герой, не чувствуя, или не желая чувствовать оттенков, продолжал чудить. И вскоре после воздушного шара столица уже разглядывала в газетах его фотографии в водолазном скафандре и читала о том, что он опускался на дно моря в Одесском порту: после пятиминутной подводной экскурсии писателя подняли, но он стал протестовать, выпил коньяку – и опустился вторично, а потом и в третий раз... Случайными свидетелями этого потрясающего зрелища стали «рабочие, моряки, босяки, чины портовой администрации»[249]249
  Куприн под водой // Петербургская газета. 1909. 4 ноября. № 301.


[Закрыть]. Конечно, некоторые, особенно из литературной братии, задавались вопросом: случайно ли при этом оказались фотограф и корреспондент «Одесских новостей»?..

Пока Куприн осваивал в Одессе спортивное поприще, Петербург готовил ему удар. Актер Николай Ходотов, премьер Александрийского театра, написал пьесу «“Госпожа” Пошлость», при чтении которой Батюшков, в то время глава Театрально-литературного комитета, оторопел. Один из героев пьесы, литератор Гаврилов, был вылитый Куприн. И вел он себя не лучшим образом: цинично торговал своими рукописями и почти постоянно был пьян. Батюшков предупредил Куприна, и тот, как говорится, вышел из берегов.

Это был старый конфликт, причины которого мы можем лишь предполагать. Актерство осталось несбывшейся мечтой Куприна, а он считал, что у него были способности. Из его переписки с Чеховым известно, что тот даже советовал ему поступить в МХТ, но Куприн вроде бы в последний момент не рискнул. Может быть, кто-то перед этим убил его веру в себя? В таком случае многолетняя купринская месть актерскому сословию, впервые громко явленная в юмористическом рассказе «Как я был актером» (1906), становится объяснимой. Старые счеты он сводил и в «Яме», карикатурно изобразив актера под вычурным именем Евмения Полуэктовича Эгмонт-Лаврецкого. Разговаривал Евмений чужими словами из чужих пьес, собственное лицо давно потерял, потому что каждую минуту кого-то изображал: то пожилого светского льва, то директора банка. Под конец попойки он очень натурально «подражал жужжанию мухи, которую пьяный ловит на оконном стекле, и звукам пилы; смешно представлял, став лицом в угол, разговор нервной дамы по телефону, подражал пению граммофонной пластинки и, наконец, чрезвычайно живо показал мальчишку-персиянина с ученой обезьяной» («Яма»).

Разумеется, актеры «Яму» читали. Более того, в одном из интервью Куприн признавался: «Ненавижу актеров. Все народ неискренний, лживый, самовлюбленный. Дело у него расходится со словом. <...> У всех актеров я всегда замечал наряду с воспаленным самолюбием страшную боязнь публики, низменность и пресмыкательство перед нею»[250]250
  С. Я. Беседа с А. И. Куприным // Одесские новости. 1909. 8 октября. № 7934.


[Закрыть].

Прочитав эти слова, Ходотов утвердился в мысли о нужности своей пьесы, Скандал покатился снежным комом. Батюшков, взволновавшись, спросил Ходотова: как же быть со столь явным сходством Гаврилова с Куприным? Ходотов заявил, что он-де и не думал об этом, сходство есть только в нескольких фразах, вроде: «Ненавижу актеров! Снял бы с ноги грязную галошу и с наслаждением отхлестал бы их по бритой роже!» А так как эти слова Александр Иванович сам недавно произнес в интервью, то пусть зритель и думает, что Гаврилов и есть Куприн[251]251
  Ходотов Н. Н. Близкое – далекое. Л.; М.: Искусство, 1962.


[Закрыть]. Это же Ходотов повторил в интервью «Петербургской газете», которую, в свою очередь, прочел Куприн. «Вот тебе и твой Хохоходотов! – негодовал он в письме Батюшкову. – <...> Подумай: “Петербургская газета” расходится в 30 000 экземпляров, да умножь это количество хоть на 5, потому что такие скандальные заметки перечитываются повсюду, – получается сознательная, ловкая и подлая реклама, устроенная Ходотовым своему произведению»[252]252
  Письмо А. И. Куприна к Ф. И. Батюшкову от 21 октября 1909 года // Письма А. И. Куприна. 1893–1934 гг. // search.rsl.ru.


[Закрыть].

Ходотов вспоминал, что Куприн даже прислал телеграмму: «Запрещаю ставить пьесу Ходотова “‘Госпожу’ Пошлость”, пока я ее не прочту»[30*]30*
  Подтверждение находим в заметке из «Огонька»: «В день первого представления дирекция получила телеграмму от имени А. И. Куприна с “запрещением” ставить пьесу» (см.: «Госпожа Пошлость», пьеса Н. Н. Ходотова на сцене Александрийского театра 5-го ноября // Огонек [Санкт-Петербург]. 1909. № 46).


[Закрыть]. Так что приходится отмести версию о том, будто Куприн с Ходотовым, вообще-то приятели, просто сговорились (хотя скандал был выгоден им обоим).

Напуганная шумихой в прессе, мать писателя Любовь Алексеевна умоляла Батюшкова в письме прекратить «карикатуру», ведь «это поведет к дуэли или еще чему-нибудь плохому»[253]253
  Цит. по: Ротштейн Э. Материалы к биографии А. И. Куприна / Куприн А. И. Забытые и несобранные произведения. Пенза: Пензенское областное изд-во, 1950. С. 303.


[Закрыть]. А вот Мария Карловна была заинтригована. Батюшков рассказал ей, что в пьесе выведена и она, и сам Батюшков, и что одно из действий разворачивается в редакции «Современного мира». Словом, к премьере пьесы, назначенной на 5 ноября 1909 года, все билеты были распроданы и страсти накалены до предела.

Куприн сорвался из Одессы в Петербург. В положенное время он сидел в ложе вместе с женой, Елизаветой Морицовной, Батюшковым, Петром Пильским и Васей Регининым. Последние сгорали от любопытства, зная по слухам, что и они в пьесе есть. Александр Иванович обратил внимание на то, что публика глазеет не только на него, но и на соседнюю ложу. Глянул: там Мария Карловна и Иорданский с друзьями. Регинин добровольно стал связным между конфликтующими сторонами, бегал из одной ложи в другую...

Прежде чем начнется представление, скажем несколько слов о самой пьесе «“Госпожа” Пошлость». До сих пор ее содержание, дискредитирующее облик писателя-классика, целомудренно опускалось. О чем же она?

Сюжет незамысловат. Петербургский студент Володя Добрынов пробует свои силы в литературе. Его поддерживает издательница солидного неназываемого журнала Зимина, его тайная любовница. Редактор журнала Гурин, который давно и безнадежно влюблен в Зимину, вместе с ней обеспокоен тем, что Володя, едва ступив на литературное поприще, попал в дурное окружение: его тянет в бездну пошлости лихая компания литераторов, считающих творчество чем-то вроде товара. Рукопись можно выгодно несколько раз перепродать, о качестве заботиться незачем – не возьмут в одном журнале, обязательно возьмут в другом. При этом погоня за дешевой славой и мания величия. Глава этой компании – известный писатель Гаврила Гаврилович Гаврилов (то есть Куприн). Его полупьяная и нахальная свита и узнаваема и нет. Критик Стальский наверняка Пильский, Саша Фельтенштейн похож на Васю Регинина (Раппопорта). Все они картинно разлагаются, пьяными валяются под столом, Стальский пытается соблазнить юную сестру Володи... Гаврилов прямо-таки методически затягивает начинающего писателя Володю в свои тенета, чтобы погубить. Он не может ему простить покровительства Зиминой, а та, не в силах спасти молодой талант, в финале гибнет от разрыва сердца. Вот в общем-то и всё.

Конечно, Александр Иванович себя узнал. Хотя Гаврилов был гиперболизированно груб, циничен, пьян, то и дело горланил дурацкую песню «Генерал майор-Бакланов, Бакланов-генерал!», пытался выгодно пристроить свой рассказ «Водобоязнь» (разумеется, «Морскую болезнь»). К тому же ругал актеров, между прочим сообщая: «...сам хотел быть актером, сам пробовал – ничего не вышло... Понимаете ли, хотел – и ничего!»[254]254
  Ходотов Н. Н. «Госпожа» Пошлость. СПб.: Типография Главного управления уделов, 1909. С. 45.


[Закрыть] Герои пьесы на примере Гаврилова рассуждают о том, что хороший писатель совсем не обязательно хороший человек, что Гаврилов не дорожит своим именем и его поработила Госпожа Пошлость...

Публика в зале была увлечена отгадыванием прототипов. Мария Карловна, узнавшая некоторые свои черты в издательнице Зиминой, вспоминала, что в антракте в их ложу вбежал Регинин. Он был очень горд, узнав себя в Саше Фельтеншгейне, который в первом действии зажигательно исполнял еврейскую плясовую под выкрики Гаврилова: «Ну, гишпанец, зажаривай!» И Мария Карловна, и Куприн, и Батюшков, конечно, узнали редакцию «Современного мира» в начале третьего действия и, конечно, узнали в редакторе Гурине Батюшкова. Автор в пьесе открыто заявил, что у Гурина и Зиминой в прошлом был роман.

В остальном же Ходотов, якобы обличавший опошлившихся литераторов, сам оказался пошляком. Посвященные быстро догадались, что он показал в пьесе собственную историю любви с актрисой Верой Федоровной Комиссаржевской, которая была много старше; она многое для Ходотова сделала и в тот момент была жива. Куприн не мог не знать этого подтекста, поэтому должен был успокоиться.

Вместе с тем для дальнейших валовых театральных сборов скандал подогревался. Популярный журнал «Огонек» поместил на обложке целый цикл карикатур по мотивам прошедшей премьеры. Куприн в скафандре и с воздушным шариком в руке, а затем во всех стадиях страшной попойки. Ходотов с его шальным замыслом: «В море опускался – не утонул. На шаре летал – не свалился. Не попробовать ли утопить его в грязи?»[255]255
  Г-жа пошлость актера Ходотова на Александрийской сцене // Огонек [Санкт-Петербург]. 1909. 21 ноября/4 декабря. № 47.


[Закрыть]

Однако бедный Александр Иванович тонул и без посторонней помощи. Он запил. Может быть, встреча с Марией Карловной в компании Иорданского так ударила по нервам, но только в Даниловском, куда он вернулся из Петербурга, произошел срыв. Фидлер со слов Батюшкова записал в дневнике: «...Куприн, гостивший у него в имении, разбил около тридцати окон: дом выглядел как после обстрела. Затем он схватил ружье и стал стрелять в потолок. Тогда Батюшков отвез его в нервную клинику (в Риге)»[256]256
  Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 569.


[Закрыть].

Секрета из поездки не делали, рижские газеты даже клинику называли – санаторий Соколовского в Торнсберге, – но тактично сообщали, что причина госпитализации нервный срыв и длительная бессонница. Другие газеты были не столь щепетильны и раструбили, что Куприн сошел с ума, у него белая горячка. Отсюда уже было недалеко до очередного мифа:

«В беседе с нашим корреспондентом А. И. Куприн категорически опроверг все слухи о том, будто бы он сжег вторую часть своей повести “Яма”.

– Я не Гоголь, – заметил А. И.»[257]257
  А. И. Куприн в Риге // Русское слово [Санкт-Петербург]. 1909. 19 ноября.


[Закрыть].

И уж не знаем, каким образом этот скандал связан с тем, что одновременно с пребыванием в Риге «сумасшедшего» Куприна Ходотов привез туда «Госпожу “Пошлость”», которая прошла с аншлагами. Также не можем сказать, кто из них двоих пустил слух: Куприн в нервной клинике работает над ответной пьесой «Господин Хам».

Александр Иванович пробыл в Риге чуть больше недели, оставил там семью и вернулся в Даниловское дописывать «Яму». Газеты туда доходили, поэтому местные жители от него шарахались. «Появление мое было похоже на визит Каменного гостя, – писал он Батюшкову. – Очевидно, и до них дошел слух о моем сумасшествии»[258]258
  Цит. по: Бобров А. А. И. Куприн в Даниловском // Устюжна: историко-литературный альманах. Вып. 1. Вологда, 1992.


[Закрыть]. О том, что творилось дальше в батюшковском имении, желающие могут прочесть в очерке А. Боброва «А. И. Куприн в Даниловском» (1992)[259]259
  Там же.


[Закрыть]. Ничего значительного к облику писателя Куприна последующие угарные месяцы там не добавляют.

Ясно одно: Александр Иванович подошел к первому серьезному возрастному рубежу – 40 лет – в полном смятении чувств. Однако именно этому смятению мы обязаны появлением рассказа «Гранатовый браслет».

«Гранатовый браслет»

Этот рассказ и сегодня – визитная карточка Куприна. Он причислен к лучшим образцам отечественной классики, потому что он о вечном. И пусть тогдашние критики ворчали, что это очередная подделка под Гамсуна, под его роман «Виктория»... После выхода «Гранатового браслета» тысячи юношей, робея и краснея, стали дарить любимым девушкам украшение, как в рассказе Куприна, с «густо-красными живыми огнями»[260]260
  Подробнее см.: Осьминина Н. Таинственный браслет // Работница [Москва]. 1991. № 4.


[Закрыть]. Горький на Капри ликовал: «А какая превосходная вещь “Гранатовый браслет” Куприна...! Чудесно! И я – рад, я с праздником! Начинается хорошая литература»[261]261
  Письмо М. Горького к Е. К. Малиновской. 1911 год. Март. Без даты.


[Закрыть].

Герой рассказа – еще одна ипостась «маленького человека». Как и требует традиция, он мелкий чиновник, носит соответствующую фамилию Желтков, «очень бледный, с нежным девичьим лицом, с голубыми глазами и упрямым детским подбородком», у него, разумеется, нищая съемная комната на шестом этаже с заплеванной лестницей. Однако в жизни его держит огромный смысл: любовь к женщине, которой он никогда не посмеет даже представиться, – княгине Вере Николаевне Шеиной, жене губернского предводителя дворянства. Когда-то давно, когда она была еще не замужем, он писал ей... Своей фамилии стеснялся, поэтому подписывался «Г. С. Ж.». В семье Шеиных смеялись потом над этой странной историей, изобразили ее в забавных рисунках и подписях в домашнем юмористическом альбоме. Семь лет Желтков не беспокоил Веру Николаевну, наконец не выдержал и послал ей в день именин подарок: гранатовый браслет. На ее вкус, «он был золотой, низкопробный». В футляре она обнаружила также «сложенную красивым восьмиугольником записку»:

«...Я бы никогда не позволил себе преподнести Вам что-либо, выбранное мною лично: для этого у меня нет ни права, ни тонкого вкуса и – признаюсь – ни денег. <...>

Но этот браслет принадлежал еще моей прабабке, а последняя, по времени, его носила моя покойная матушка. Посередине, между большими камнями, Вы увидите один зеленый. Это весьма редкий сорт граната... По старинному преданию, сохранившемуся в нашей семье, он имеет свойство сообщать дар предвидения носящим его женщинам и отгоняет от них тяжелые мысли, мужчин же охраняет от насильственной смерти.

Все камни с точностью перенесены сюда со старого серебряного браслета, и Вы можете быть уверены, что до Вас никто еще этого браслета не надевал.

Вы можете сейчас же выбросить эту смешную игрушку или подарить ее кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к ней прикасались Ваши руки. <...>».

Муж и особенно брат Веры Николаевны обеспокоились, что этот случай может поощрить неведомого дарителя: а завтра он пришлет кольцо с брильянтами, послезавтра жемчужное колье, там, глядишь, сядет на скамью подсудимых за растрату, и князья Шеины будут вызваны в качестве свидетелей... Недопустимо!

Установив имя и адрес «Г. С. Ж.», они пошли к нему, чтобы вернуть браслет и сделать внушение. Желтков оказался «высок ростом, худощав, с длинными пушистыми, мягкими волосами». Понимая, что любовь к Вере Николаевне – его счастье и трагедия, он добровольно ушел из жизни, чтобы не нарушать ее покой. Узнав об этом, княгиня отправилась домой к покойному, чтобы проститься с ним. И квартирная хозяйка ей сказала, что перед смертью жилец просил ее повесить гранатовый браслет на икону и передать той женщине, которая, может быть, придет, что у Бетховена самое лучшее произведение Son. № 2, op. 2. Largo Appassionato. Дома Вера Николаевна просит сыграть ей эту вещь, и каждый такт превращается в слова, куплеты с молитвой «Да святится имя твое»: «Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой. Подумай обо мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки. Ты обо мне помнишь? Помнишь?.. Вот я чувствую твои слезы. Успокойся. Мне спать так сладко...» Вера Николаевна, вся в слезах, понимает: «Нет, нет, он меня простил теперь. Все хорошо».

В слезах и читатель. Возможно, от досады, что это сказка и в жизни так не бывает.

«Когда я о ней (повести; сначала писатель задумывал повесть, но вышел рассказ. – В. М.) думаю – плачу, – признавался Куприн Батюшкову, – недавно рассказывал одной хорошей актрисе – плачу. Скажу одно, что ничего более целомудренного я еще не писал».

«Гранатовый браслет» – одно из самых изученных и одновременно дискуссионных произведений Куприна. Мало кто знает, что при первой публикации в «Земле» (1911. Сборник 6) оно имело посвящение В. С. Клестову. Это брат Николая Семеновича Клестова, руководившего альманахами «Земля» до 1909 года, а затем высланного в Туруханский край. Символично, что целомудренный рассказ пошел в той же «Земле», где увидела свет «Яма»: Куприну хотелось и перед читателем оправдаться, и самому очиститься. Пропал при переизданиях и нотный эпиграф: графическое изображение 5–8 тактов сонаты. Остался только словесный – «L. van Beethoven. 2 Son. (op. 2, № 2). Largo Appassionato».

Более всего до сих пор спорят о прототипах, хотя сам автор в письме Батюшкову выражался определенно: «Это – помнишь? – печальная история маленького телеграфного чиновника К. П. Жолтикова, который был так безнадежно, трогательно и самоотверженно влюблен в жену Любимова».

Так, спустя много лет Александр Иванович обратился к истории, которую услышал еще после женитьбы на Марии Карловне. Нанося тогда визиты родным жены, он попал в семью Дмитрия Николаевича и Людмилы Ивановны Любимовых. Людмила Ивановна была сестрой Михаила Ивановича Туган-Барановского, мужа Лидии Карловны Давыдовой. У Любимовых Куприн и увидел семейный юмористический альбом и услышал историю о человеке, который несколько лет преследовал Людмилу Ивановну. Любимовы, правда, считали его психически больным. Но в том и суть творчества, чтобы приподнять банальный факт до возвышенной идеи. Герой Куприна не сумасшедший. Скорее сумасшедший мир, в котором чистую любовь считают безумием.

Что же заставило Куприна обратиться к этой старой истории осенью 1910 года? Полагаем, что глубокие личные переживания.

Вскоре после встречи на премьере «“Госпожи” Пошлости» с бывшей женой в компании Иорданского он узнал, что планируется свадьба, «молодые» поедут за границу и обязательно побывают на Капри у Горького. Александр Иванович тоже попытался получить загранпаспорт, но одесский генерал-губернатор Толмачев по политическим причинам отказал ему. Думаем, что наш герой хотел опередить на Капри Марию Карловну, не дать ей очернить себя в глазах Горького. Он опасался не зря: так и случится. После визита Иорданских Горький посетует в одном из писем: «Плохо с Куприным – пьет все и близок болезни опасной. <...> Я очень удручен»[262]262
  Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 95. М.: Наука, 1988.


[Закрыть].

Мария Карловна вышла замуж 9 июня 1910 года. Куприн тяжело это переживал, не представляя, какой удар будет следующим. 14 июня он потерял маму.

Любовь Алексеевна скончалась тихо, во Вдовьем доме, после болезни, о которой сын знал. «Безнадежна, но ты не приезжай», – сообщила она ему. Он успокаивал в ответном письме: «Милая мама, совсем напрасно ты смотришь так мрачно на свое здоровье. Во-первых: я уже дал тебе обещание, что не я тебя, а ты меня похоронишь – а ты знаешь, что мои предсказания всегда исполняются. Во-вторых, я всегда (как и ты) чувствую тебя на расстоянии – потому что, согласись, нет у нас с тобой более близких людей, чем ты и я. <...> Не болей»[263]263
  Цит. по: Кайманова Т. Что в секретном шкафу Куприна? // Сура [Пенза]. 2010. № 4. С. 171.


[Закрыть]. Александр Иванович не почувствовал серьезности положения.

Он все сделал, как она хотела: засыпал гроб доверху цветами и пригласил на отпевание хороших певчих. На московском Ваганьковском кладбище вырос новый могильный холмик, под которым упокоился самый дорогой для Куприна человек. Он не мог простить Марии Карловне того, что в этот момент ее не было рядом, ведь Любовь Алексеевна так ее любила! «Похоронили маму, – написал он ей. – А ты не могла приехать – занялась собачьей свадьбой со своим социал-демократом».

Так в один момент Куприн лишился двух близких людей. Он напишет Батюшкову: «...смерть матери – это похороны молодости». А через пару месяцев он отметил 40-летие, и как было не подводить итоги собственной жизни, в том числе личной?

По нашему мнению, «Гранатовый браслет» – это прощание с Марией Карловной, и подлинный смысл рассказа могли разгадать лишь она и Батюшков. Оба были свидетелями того, какое впечатление на Куприна произвело исполнение той самой сонаты Бетховена. Это было летом 1906 года в Даниловском (на хуторе «Свистуны»), когда произошла решающая ссора супругов. Впервые услышав эту вещь, Куприн всю ночь не спал, бродил по парку, там встретил Батюшкова, до утра они проговорили и именно тогда перешли на «ты». Нам даже кажется, что фраза Желткова, обращенная к Шеину: «Трудно выговорить такую... фразу... что я люблю вашу жену», могла в ту ночь прозвучать из уст Батюшкова.

Только Мария Карловна знала, почему Желтков подарил любимой женщине именно гранатовый браслет. С ее слов, это украшение стало причиной их семейной размолвки. Браслет достался ей по наследству; со временем на внутренней стороне появились темные пятна. Александр Иванович, желая сделать ей приятное, отнес его ювелиру и попросил свести пятна. А тот, не предупредив заказчика, вызолотил браслет, чего с гранатовыми украшениями не делают. Мария Карловна сердилась, Куприн расстроился. Вспоминала она и другой случай: муж подарил ей золотые часы, которые ему казались очень красивыми, а она назвала их «старушечьими»... Вот этот страх – желание порадовать любимую женщину и не угодить ей – отражен и в рассказе. Браслет же действительно существовал. Сегодня он хранится в ИРЛИ, куда поступил после смерти дочери Регинина, Киры Васильевны[264]264
  Подробнее см.: Буруковская Татьяна. В нем дивно все переплелось... // Уральский следопыт [Свердловск]. 1986. № 5. С. 55.


[Закрыть].

Имел личные истоки и «привкус смерти» в финале рассказа. Это и недавние переживания на похоронах матери, и, в большей степени, очередное «чуть не умер» в судьбе самого Куприна. 12 ноября 1910 года, в разгар работы над «Гранатовым браслетом», Куприн с Иваном Заикиным совершали рекламный полет на аэроплане «Фарман» и разбились. Крови было много, и эта кровь навсегда их сроднила.

Если бы Куприн не был прежде всего писателем, ловцом впечатлений, мы могли бы сказать: как он смел так рисковать, ведь только что Елизавета Морицовна родила ему еще одну дочь. Девочка, названная Зинаидой, оказалась больной. «Ребенок родился, – расскажет Куприн Марии Карловне, если верить ее мемуарам. – Прелестная девочка. Но она идиотка: совершенно не реагирует ни на шум, ни на свет – а у нее чудесные синие глаза. Какое это горе! И в этом виноват я. Да, я виноват. Пил как зверь...»[265]265
  Куприна-Иорданская М. К. Годы молодости. 2-е изд. М.: Художественная литература, 1966.


[Закрыть]

Были и другие личные впечатления, благодаря которым в «Гранатовом браслете» разлиты «пушкинский» и «толстовский» тексты.

В одно время с рассказом Куприн увлеченно работал над статьей о Пушкине, которую ему заказало издательство Брокгауза и Ефрона для тома «Избранного» поэта. Что такое весь «Гранатовый браслет», как не иллюстрация пушкинского «Я не хочу печалить вас ничем»? Пушкинист, несомненно, задержится на описании мертвого лица Желткова: «Глубокая важность была в его закрытых глазах, и губы улыбались блаженно и безмятежно, как будто бы он перед расставаньем с жизнью узнал какую-то глубокую и сладкую тайну, разрешившую всю человеческую его жизнь». Сравним с описанием мертвого лица Пушкина в письме Жуковского отцу поэта: «...что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. <...> какая-то глубокая, удивительная мысль в нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: “Что видишь, друг?”»[266]266
  Письмо В. А. Жуковского к С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 года // Жуковский В. А. Избранное. М.: Правда, 1986. С. 493.


[Закрыть]. Не зря княгиня Шеина при взгляде на Желткова «вспомнила, что то же самое умиротворенное выражение она видела на масках великих страдальцев – Пушкина и Наполеона».

Что же касается «толстовского текста», то во время работы над рассказом Куприн узнал о смерти Льва Николаевича (7 ноября 1910 года). Не стало человека, который открыл ему высоту и ответственность литературного творчества, в Ясную Поляну к которому он так и не отважился съездить, чьим портретом с автографом так дорожил. Позже он вспоминал: «Жил я тогда в Одессе. Жил одиноко, скучно и бедно. Стояла тоскливая, мокрая, грязная южная зима. Окно моей комнаты выходило прямо на одесский морг» («Ночные бабочки», 1928). В ту ночь, когда не стало Толстого, он перечитывал его «Казаков»... В письме Батюшкову, впрочем, Александр Иванович был далек от пафоса: «...что Старик умер, это тяжело. Так я с ним верхом и не поездил. Но зато в тот самый момент, когда он протягивал ноги на станции, я как раз перечитывал “Казаки” и плакал от умиления и благодарности. Теперь я пишу “Браслет”, но плохо дается. Главная причина – мое невежество в музыке. Есть Ор. № 2, № 2. Largo Appassionato у Бетховена; оттуда и вся соль моей повести, а у меня слух деревянный; пришлось запрягать несколько людей, пока не зазубрил»[267]267
  Письмо А. И. Куприна к Ф. Д. Батюшкову от 21 ноября 1910 года / Письма А. И. Куприна. 1893–1934 гг. // search.rsl.ru.


[Закрыть]. Выходит, работа с музыкальным материалом давалась Куприну тяжело, но он упорно ее продолжал. Зачем? Значит, хотел подняться до уровня Толстого в «Крейцеровой сонате».

«Гранатовый браслет» был очень дорог Куприну. Много лет спустя, уже в эмиграции, случится инцидент, описанный Лидией Арсеньевой (Часинг). Как-то поэт Антонин Ладинский сказал Куприну, что не понимает его «Гранатовый браслет», потому что там неправдоподобная фабула.

«– А что в жизни правдоподобно? – с гневом ответил Куприн. – Только еда да питье, да все, что примитивно. Все, что не имеет поэзии, не имеет духа.

<...> В пылу спора Ладинский не замечал... главного...: какое-то дорогое воспоминание, какое-то “драгоценное чувство” было связано у Куприна с “Гранатовым браслетом”. <...>

И вдруг только что сильно горячившийся Куприн очень тихо сказал, отчеканивая слова:

– “Гранатовый браслет” – быль. Вы можете не понимать, не верить, но я терпеть этого не буду и не могу. Пусть вы чином постарше меня – это не имеет значения, я вызываю вас на дуэль»[268]268
  Арсеньева Л. О Куприне // Грани [Франкфурт-на-Майне]. 1959. № 43.


[Закрыть].

Спорщиков удалось помирить. Арсеньева осталась озадаченной: «Какое событие в жизни Куприна создало его “Гранатовый браслет”, я так до сих пор и не знаю. Спросить самого Куприна я не решалась, т.к. понимала, что нечто очень дорогое и личное – “драгоценное” – связано с этим рассказом».

Мемуаристка не могла знать того, что теперь знаем мы. Куприн никогда не распространялся о своей личной жизни.

Первые отзывы на «Гранатовый браслет» писатель будет получать уже в Петербурге. Вполне вероятно, что происшествие с Заикиным на летном поле переполнило чашу терпения одесского генерал-губернатора. В конце 1910 года Куприны вернулись в столицу.