Текст книги "Куприн: Возмутитель спокойствия"

Автор книги: Виктория Миленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава вторая.
«В ЖИЗНИ ВСЕ НАДО УМЕТЬ»

Вперед! без страха и сомненья...

А. Н. Плещеев. Вперед!

После выхода из полка Куприн оказался в труднейшей ситуации. Привыкший с детства повиноваться чужой воле, он впервые должен был самостоятельно решать, что делать. И в практическом, сиюминутном смысле (как заработать?), и в глобально-философском (что дальше?). Его закрутило и понесло, как щепку, по городам и весям в поисках ответа, который он позднее сформулирует так: «В жизни все надо уметь».

Перефразируя Ильфа и Петрова, скажем: генерала из нашего героя не вышло, нужно было переквалифицироваться... В кого? Однажды он набросает краткий перечень профессий, которые пытался освоить за годы неопределенности и неприкаянности. Он был:

«репортером,

управляющим при постройке дома,

разводил табак – махорку-серебрянку в Волынской губернии,

служил в технической конторе,

был псаломщиком,

служил на сцене,

изучал зубоврачебное искусство – исключительно протезную технику (изготовление искусственных зубов),

давал уроки детям,

пробовал постричься в монахи,

был заведующим учета кузницы и столярной мастерской при сталелитейном и рельсопрокатном заводе в Волынцеве,

в течение одного лета служил в артели подрядчика в Киеве по переноске мебели фирмы Лоскутова,

носил кирпич на козе,

работал осенью по разгрузке арбузов»[45]45
  Там же.


[Закрыть].

Это неполный список, и экзотики в нем нет: человек бился за кусок хлеба. Тем не менее мало кто из писателей-современников мог тягаться с Куприным в таком широком знании человеческих занятий. «Он по-мальчишески щеголял этой своей многоопытностью, – рассказывал Корней Чуковский, – кичился ею перед другими писателями (перед Вересаевым, Леонидом Андреевым), ибо в том и заключалось его честолюбие: знать доподлинно, не из книг, не по слухам, те вещи и факты, о которых он говорит в своих книгах»[46]46
  Чуковский К. И. Современники. М.: Молодая гвардия, 1967. С. 175.


[Закрыть].

Новый жизненный опыт позволил Куприну хорошо узнать тех самых нестроевых «шпаков» и научиться с ними ладить. Они и приведут его к славе.

Волка ноги кормят

Киеву 1890-х годов Куприн обязан своим творческим становлением. Здесь он стал журналистом: уяснил, что «волка ноги кормят», приобрел нюх на сенсацию, научился подавать материал броско и лаконично, не бояться и даже желать скандала, знать жизнь города до мелочей, проникать в его парадные и низовые сферы и везде по возможности быть своим. А главное – понял силу печатного слова, его приятную власть над чужой судьбой, привык писать на заказанную редакцией тему.

Этот период биографии писателя покрыт не меньшим туманом, чем проскуровский. Почему он оказался в Киеве? Почему не вернулся в Москву? Не хотел отвечать на вопросы московских знакомых, как же он оставил полк? Не мог показаться на глаза матери, которая прошла столько унижений ради его военной карьеры? Похоже, свои чувства он описал в пасхальном рассказе «Святая ложь» (1914): герой, чтобы нанести визит матери во Вдовий дом, просит у товарища напрокат пиджак и перед матерью бахвалится, что все в порядке, что карьера будет, и, «глядя на измученное, опавшее, покоробленное лицо матери, он испытывает одновременно страх, нежность, стыд и жалость». Потом он жадно ест остатки вдовьего ужина, не замечая, как по материнским щекам ручьями льются тихие слезы. И швейцар Никита, который помнит его еще мальчиком, полон к нему презрения.

Возможно, причина была в том, что, числясь в запасе по Киевскому военному округу, Куприн не имел права покидать границы этого округа. Возможно, в том, что в Звенигородке Киевской губернии поселились сестра Зина со «Стасей» Натом, ставшим помощником лесничего Звенигородского лесничества. У них Александр Иванович гостил сразу после выхода из полка, летом 1894-го. Хорохорился в письме Иванчину-Писареву («Русское богатство»): «...я военную службу бросил и теперь вольная птица». А получив из редакции гонорар за «Дознание» – 48 рублей 75 копеек, – не мог не подумать, что это равно его офицерскому жалованью и все, наверное, не так уж плохо, нужно попробовать жить беллетристикой. Однако посмотрим правде в глаза: Куприн стал «бывшим», а это всегда трагично, тем более быть бывшим офицером.

В киевском районе Подол на доме 4 по улице Сагайдачного сегодня висит мемориальная доска. Динамичная, резкая, она покрывает торец здания, из которого выступает узнаваемая голова с монгольскими скулами и чуть прищуренными раскосыми глазами. Надпись сообщает, что в 1894–1896 годах здесь жил писатель Куприн. Конечно, в то время наш герой выглядел не так: был он молод, взгляд застенчив. И дóма, на котором висит доска, не было. На его месте стояла убогая меблирашка «Днепровский порт». Тем не менее к этой доске мы условно можем привязать начало киевского купринского мифа.

Слагаемые этого мифа известны по книге Бориса Киселева «Рассказы о Куприне» (1964). Автор – сын киевского друга писателя, журналиста Михаила Киселева. Ребенком знавший Куприна, Борис Киселев на склоне лет собрал у старых киевлян воспоминания о нем. Разумеется, говорить о достоверности всего написанного в книге не приходится, но за неимением других данных мы вынуждены обращаться к ней. А значит, нам придется поверить в то, что Александр Иванович ютился в портовых ночлежках, чтобы изучать жизнь киевского «дна»; что как думский репортер выводил на чистую воду сильных мира киевского; что мог вместе с другом Киселевым, никого не предупредив, вдруг исчезнуть из Киева и вернуться через несколько дней буквально в последней рубахе, продав все, чтобы купить билет на поезд; что мог с тем же Киселевым на спор – где лучше ставят Чехова, в киевском театре Соловцова или в Московском Художественном театре – прямо из пивной перекочевать в московский поезд, съездить на спектакль «художников» и спустя пару дней вернуться. Почему бы и нет?

Михаил Киселев (Куприн звал его Мих), судя по всему, стал первым близким другом «на гражданке», почти братом. Он был уже женат, имел детей, дачу в Приорках под Киевом. Эта семья и пригрела Сашу Куприна: он подолгу жил у Киселевых, научился с ними горланить украинские песни. Вместе с Киселевым работал в газетах «Киевское слово», «Жизнь и искусство», «Киевлянин»... Писал все, за что платили.

Так приходил литературный опыт. Имея наблюдательность художника, Куприн учился писать словесные портреты. Готовя интервью, строил диалоги, индивидуализировал речь, подмечал словечки. Думается, работа журналиста отвечала его темпераменту. По воспоминаниям, Александр Иванович был холерик: он не ходил, а бегал частыми, мелкими шажками («кружил», как говорил Корней Чуковский), не говорил, а бормотал «армейской скороговоркой» (по словам Ивана Бунина). Журналистская жизнь сформировала совершенно новый круг общения. За несколько киевских лет Куприн оброс богемным людом: репортеры и спившиеся актеры театра Соловцова, студенты и городские сумасшедшие, грузчики, художники, циркачи... Он напишет о них и не только о них газетный цикл «Киевские типы» (1895–1898), который выйдет отдельным изданием в 1896 году. Это будет первая книжка Куприна. Пусть в ней было всего 24 странички, но нужно ли объяснять, что такое первая в жизни книжка!

Нового Куприна лепили все кому не лень. Одни киевские студенты чего стоили: споры до драк между сторонниками народничества и марксизма, зачитанные до дыр Ницше и Шопенгауэр, «украинская национальная идея», «польская национальная идея»... Вчерашнему офицеру, должно быть, было интересно до жути. Совершенно другая жизнь.

В этой жизни нужно было разбираться. Куприна продолжали печатать в петербургском «Русском богатстве», и он внимательно прочитывал все номера, обращал внимание на новые имена, не зная, что и новые имена, в свою очередь, следят за его публикациями. Видел имя Ивана Бунина, а Бунин, как вскоре выяснится, видел его имя. В 1895 году Куприн отметил рассказ Горького «Челкаш», даже дважды перечитал, а вскоре получил письмо из Самары. Некий Иегудиил Хламида (еще один, журналистский, псевдоним А. М. Пешкова) предлагал подключиться к редактированию «Самарской газеты». То есть «Иегудиил» следил за Куприным, а тот – разве о Самаре мечтал? Да и мог ли он подумать, что Горький через пару лет начнет греметь на всю Россию?

Куприн пока что набивал руку и внимательно следил за тем, что модно в столице. У него был долгий ученический период. При чтении его ранних вещей не покидает ощущение несамостоятельности автора, искусственности сюжетов и героев – не творчество, а ремесло. Об этом говорил и Бунин: «...беда в том, что в талантливость Куприна входил большой дар заражаться не только мелкими шаблонами, но и крупными, не только внешними, но и внутренними. И выходило как будто так: требуется что-нибудь подходящее для киевской газетки? пожалуйста, – в пять минут сделаю и, если нужно, не побрезгую писать что-то вроде того, что “заходящее солнце косыми лучами освещало вершины дерев...”; надо написать рассказ для “Русского богатства”? и за этим дело не постоит, – вот вам “Молох”»[47]47
  Бунин Ив. Перечитывая Куприна // Современные записки [Париж]. 1938. LXVII. С. 311.


[Закрыть].

Конечно, повесть «Молох» (Бунин ошибочно называет ее рассказом), напечатанная в «Русском богатстве» в 1896 году, не была, что называется, выстрадана автором. Это история любви инженера крупного сталелитейного завода, которому избранница предпочла паука-капиталиста. Зато повесть отметили входившие в моду марксисты, для которых инфернальная символика в описании производства, того самого Молоха[4*]4*
  Молох (с кем герой повести сравнивает завод) – легендарный идол, бог огня и войны, которому древние моавитяне приносили человеческие жертвы. – Прим. ред.


[Закрыть], требующего теплой человеческой крови, была подарком.

Остается неясным, почему повесть приняло народническое «Русское богатство», ведь народники противостояли марксистам. Неясно и то, как уважаемый редактор журнала Николай Михайловский пропустил такие фразы: «бледное лицо Боброва искривлено внутренним страданием»; или: «сильный озноб потрясал его тело»; или: «большой белый прекрасный лоб прежде всего обращал на себя внимание на его лице». В этом Куприну вообще не везло: у него никогда не будет хорошего редактора.

Зато ему везло с женщинами. В Киеве он встретил Анну Георгиевну Карышеву. Это был многолетний роман, о котором муж Анны Георгиевны, известный киевский нотариус, знал, но смотрел на него сквозь пальцы. Куприн помогал в физическом воспитании трех сыновей этой семьи и постепенно, подобно Тургеневу, присел «на краюшке чужого гнезда». В отличие от Тургенева, он не мог материально участвовать в жизни Карышевых, напротив, в некоторой степени поступил к ним на иждивение.

Такой вот «семьей» они и прибыли весной 1897 года на дачу в Люстдорф, под Одессой. За неимением других данных допустим, что это была первая встреча нашего героя с «городом у Черного моря». В дальнейшем Одесса станет для него необходима как воздух. Он будет сбегать сюда из Петербурга в периоды тяжелых депрессий, усталости, разочарования. Он будет лечиться Одессой, подолгу жить здесь, напишет об Одессе один из лучших своих рассказов – «Гамбринус» (1907), чем навсегда пленит капризные сердца одесситов. Сейчас же этот город и Карьппевы подарили Куприну судьбоносную встречу.

Бунин

Здесь и сейчас – в весеннем Люстдорфе 1897 года – началась одна из самых мучительных историй в жизни нашего героя. История многолетней ревности, раздражения, отчаяния, одним словом, его соперничества с Иваном Буниным. Куприн проиграет: в 1933 году не ему, а Бунину присудят Нобелевскую премию...

А начиналось все весело, да еще и в «веселом селе» – так переводится с немецкого название Люстдорф. Песчаные пляжи, пряный ветер, томящий зной и южная свобода нравов. Карышевы поселились на даче, где уже жил поэт Александр Митрофанович Федоров, у которого гостил приятель – молодой поэт Иван Алексеевич Бунин. Бунин и рассказал, как они с Куприным познакомились (хотя, конечно, это его версия, к тому же изложенная более чем через полвека).

Это случилось 29 мая 1897 года. С утра лил дождь. Бунин и Федоров скучали. Федоров вяло сообщил, что с Карышевыми приехал писатель Куприн. Бунин вспомнил, что видел эту фамилию в «Русском богатстве», предложил пойти познакомиться. Карышевы сказали, что Куприн купается. В такую-то погоду!

«Мы сбежали к морю и увидали неловко вылезающего из воды невысокого, слегка полного и розового телом человека лет тридцати, стриженного каштановым ежиком, близоруко разглядывающего нас узкими глазами. – “Куприн?” – “Да, а вы?” – Мы назвали себя, и он сразу просиял дружеской улыбкой, энергично пожал наши руки своей небольшой рукой (про которую Чехов сказал мне однажды: “Талантливая рука!”). После знакомства мы сошлись с ним удивительно быстро, – в нем тогда веселости и добродушия было так много, что на всякий вопрос о нем, – кроме того, что касалось его семьи, его детства, – он отвечал с редкой поспешностью и готовностью своей отрывистой скороговоркой: “Откуда я сейчас? Из Киева... Служил в полку возле австрийской границы, потом полк бросил, хотя звание офицера считаю самым высоким... <...> Потом за гроши писал всякие гнусности для одной киевской газетки, ютился в трущобах среди самой последней сволочи... Что я пишу сейчас? Ровно ничего, – ничего не могу придумать, а положение ужасное – посмотрите, например: так разбились штиблеты, что в Одессу не в чем поехать... Слава Богу, что милые Карышевы приютили, а то бы хоть красть...”»[48]48
  Бунин И. А. Куприн // Бунин И. А. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Художественная литература, 1967. Т. 9. С. 393.


[Закрыть].

Федоров (правда, тоже через много лет) в целом рассказывал то же: «У меня в то время гостил Бунин, как брат. <...> Он (Куприн. – В. М.) недавно перед этим оставил военную службу, путь куда ему открыл кадетский корпус, и, по его рассказам нам, три года постранствовал, был и актером в провинции на пробных ролях, и репортером в провинциальных газетах, но мечтал о серьезной литературе и относился ко всем житейским невзгодам по молодости своей и беспечности весьма юмористически»[49]49
  Цит. по: Рогозина Н. М. Воспоминания А. М. Федорова об А. И. Куприне (по неопубликованным материалам очерка «А. И. Куприн») // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. 2013. Т. 1. № 1.


[Закрыть].

Так на люсгдорфском берегу возникло трио, довольно долго хранившее добрую дружбу. Наверное, Куприн в этом трио был Портос, Бунин – Д’Артаньян, Федоров, несомненно, Арамис. Он был «по-мушкетерски» красив: аккуратная бородка, усы, томный и озорной взгляд. Эстетствовал. Бунин в те годы – заводной, острый на язык, тонкий, с мягкими, приятными чертами лица, ниточка усов, взгляд с чертовщинкой.

В том, что эти трое быстро подружились, нет ничего удивительного. И юг этому способствовал, и общность интересов. И потом они были ровесники: Бунин и Куприн одного года рождения, Федоров всего на два года старше. Они быстро перешли на «ты». Придумывали друг другу смешные имена и прозвища: Куприн называл Бунина Сережей, Петрушей, Валерием, Сашей, тот Куприна – Васей, Купришкой. Федорова в шутку звали «Федореско». Александр Иванович, возможно, ближе сошелся с Буниным, потому что Федоров был человек семейный, а Бунин в то время свободен как ветер.

Поделившись с новыми приятелями теми деталями своего прошлого, которыми счел нужным поделиться, Куприн, в свою очередь, быстро понял, что Бунин гордится своим дворянским происхождением и тем, что из его рода был Афанасий Бунин, отец поэта Василия Жуковского. Богатством тем не менее знатный отпрыск похвастаться не мог, перебивался случайными заработками. В последнее время жил в Петербурге, до того в Полтаве, а родился в Воронеже. Сразу стало ясно, что Бунин более искушен в литературных делах. Он уже выпустил сборник стихов; совершенно спокойно рассказывал о том, что знаком со Львом Толстым, с Чеховым, что в столице успел завести связи, например, в журнале «Мир Божий», который в некотором роде оппонент «Русского богатства»...

Федоров был скромного происхождения. Родом из Саратова, отец – пастух, рано умер, он остался сиротой, хлебнул лиха, кое-как перебивался, но теперь всего себя посвятил литературе, тоже печатается в «Русском богатстве», уже выпустил в Москве первую книгу стихов, благосклонно встреченную критикой. Куприну пока оставалось молчать. Не мог же он блеснуть «Киевскими типами» в 24 странички! Срочно нужна была книжка посолиднее. На том и расстались до следующего лета.

Однако Люстдорф подарил Куприну еще одно знакомство, ставшее многолетней дружбой. Одесский спортсмен Сергей Уточкин заразил его любовью к норвежскому писателю Кнуту Гамсуну, и под влиянием этой новой страсти Куприн написал повесть «Олеся» (1898) о любви городского образованного человека и полудикой лесной девушки, внучки колдуньи. Вместе с открытием Гамсуна в жизни Куприна началась новая полоса. Отныне он исступленно искал тех же эмоций, что испытал герой гамсуновского романа, лейтенант Глан: один, в лесу, отгородившись от цивилизации. Тем более что это отвечало зову его души, и у него был Стася Нат, который мог ему обеспечить эти эмоции.

Целый год Куприна носило то в Полесье, то на Волынь. А перед Новым, 1898 годом он взял нужный барьер: в Киеве вышла его вторая книжка «Миниатюры (очерки и рассказы)», с нормальным объемом в 292 страницы. Опять же по легенде, тираж оплатила Анна Георгиевна Карышева: втайне от возлюбленного отнесла вырезки из газет с его публикациями в типографию... Эту книжку уже можно было при случае подарить кому нужно. И такой случай представится.

И вот снова Люстдорф. Июнь 1898 года. И снова Бунин, счастливый от общения с Куприным. «Тут живет теперь еще Куприн, очень милый и талантливый человек, – писал он брату Юлию. – Мы купаемся, совершаем прогулки и без конца говорим»[50]50
  Бунин И. А. Письма 1885–1904 годов // http://az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_1904_letters.shtml.


[Закрыть]. О чем говорили, известно: Бунин упрекал Куприна, что тот не пишет систематически, что разменивается на другие занятия, а тот «скулил» (по словам Бунина), что не может придумать сюжет, который мог бы заинтересовать столичного читателя, что он вот хорошо знает только армию, но кому это интересно? Сейчас или народничество или марксизм подавай, а где в армии марксизм и народничество? И то и другое офицер обязан искоренять. А Бунин говорил, что он еще совсем недавно был толстовцем и вообще хорошо знает деревню, но не знает армии, поэтому они сейчас возьмут и напишут о солдате, который на посту вспоминает деревню.

Так родился рассказ «Ночная смена» (1898) о солдате Меркулове, чье обыденное армейское наказание дневальным две талантливые головы превратили в целую философию. Тут и жуткая картина спящей казармы: только что смеявшихся и шутивших людей повалила неведомая сила, что-то бредят во сне... Тут и жуткая мгла, поглотившая ту же казарму, зловещая тишина, в которой бродит полубезумный Меркулов да еще дневальный другой роты, лица которого из-за тьмы не разглядеть. И безысходный хруст масляной краски, которую герой машинально сдирает ногтем со стены. И щемящая грусть о доме, родной деревне, брошенной жене-солдатке: «О-ох, и го-о-орько...»

Рукопись отправили в столичный журнал «Мир Божий», где Бунина хорошо знали. Рассказ увидел свет в феврале 1899 года (кн. 2), и этим дебютом в новом издании Куприн, вне всяких сомнений, был обязан своему люстдорфскому другу.

Пройдет не так много времени, и Куприн в гневе будет кричать Бунину: «Никогда не прощу тебе, как ты смел мне благодетельствовать!» Однако в то время он не мог не видеть очевидного: знакомство с Иваном открыло ему новые двери. В мае 1899 года он получил предложение о сотрудничестве из столичного «Журнала для всех», которым с недавних пор владел Виктор Сергеевич Миролюбов. Куприн поспешно ответил согласием, а уж от Миролюбова и Бунина ниточки протянулись в том направлении, где определенно можно было вытянуть свой счастливый билет.

Весной 1900 года в судьбу Александра Куприна вмешался Крым, точнее – Ялта, а еще точнее – Антон Павлович Чехов.

Чехов

На заре наступившего XX века Ялта могла похвастаться тем, что здесь совершенно запросто можно было встретить Чехова. Писатель поселился в Крыму по настоянию врачей, страшно скучал и оживлялся обычно в пасхальные каникулы, когда в город съезжались друзья и коллеги.

В дореволюционной России, заметим, понятие сезона было другим: загар считался дурным тоном, поэтому в Крым по обыкновению ездили весной, в апреле – мае. Ехали за морским воздухом, за нужными знакомствами, за курортными романами. Цвет общества дефилировал по набережной, оживавшей после зимней спячки, встречавшей птичьим разноголосием, цветущим миндалем и вишней.

Существуют разные сведения о том, когда наш герой впервые оказался в Ялте. В куприноведении утвердилась дата – 1901 год. Однако мы ее оспорим и назовем апрель 1900 года, когда Чехов принимал коллектив молодого Московского Художественного театра. «Художники» тогда привезли Антону Павловичу показать его же «Дядю Ваню»; спектакли давали в Севастополе и в Ялте. Воспоминания об этих гастролях, первых для труппы, оставили и руководители театра, и актеры, и зрители. Многие запомнили Куприна. Бунин вспоминал: «...когда в Крыму играл Художественный театр, я тоже приехал в Ялту. Встретился тут с Маминым-Сибиряком, Станюковичем, Горьким, Телешовым, Куприным»[51]51
  Бунин И. А. О Чехове // Неоконченная рукопись. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1955.


[Закрыть]. Упомянутый Телешов, также называя Куприна, добавлял фамилии Елпатьевского, Найденова и Скитальца[52]52
  Телешов Н. Д. А. П. Чехов // Телешов Н. Д. Записки писателя. М.: Гослитиздат, 1948.


[Закрыть]. Станиславский, тоже вспомнив Куприна, называл еще Евгения Чирикова[53]53
  Станиславский К. С. Моя жизнь в искусстве. М.: Искусство, 1962.


[Закрыть]. Вспоминала Куприна и прима МХТ актриса Мария Федоровна Андреева[54]54
  М. Ф. Андреева. Переписка. Воспоминания. Статьи. Документы. Воспоминания о М. Ф. Андреевой. М.: Искусство, 1968.


[Закрыть].

Есть и более веское доказательство. В ялтинском Доме-музее А. П. Чехова хранится шарж работы Александры Хотяинцевой, одной из подруг Чехова, подписанный «М. П. Чехова и А. И. Куприн на набережной Ялты» и датированный «1900–2 г.г.». В сторону городского мола удаляется пара: Куприн в неказистом сюртуке, ноги «скобкой», галантно ведет под руку даму и что-то с жаром ей рассказывает (наверное, армейские анекдоты). Значит, в 1900 году он не просто был в Ялте, но уже успел представиться Марии Павловне, сестре Чехова.

Однако Мария Павловна это еще не Антон Павлович. Куприн в этот свой приезд был лишь пассивным наблюдателем; его личное знакомство с Чеховым состоится только через девять месяцев. Зато Александр Иванович (наверняка все еще под крылом Бунина) впервые попал в настоящую писательскую «тусовку», смотрел во все глаза и запоминал правила игры. В жизни ведь все надо уметь, а правила были нехитрые.

Прежде всего нужно как можно чаще бывать у Чеховых и коротко сойтись с Марией Павловной и Евгенией Яковлевной, матерью писателя. Не потому, что они имели на Чехова какое-то решающее влияние (почти не имели), а чтобы поближе подойти. За трапезой следует говорить о литературе и льстить Чехову, лучше за глаза, потому что он этого не любил, а сестра и мама – любили. Далее нужно подружиться со всеми, кто входил в круг ялтинского общения Чехова. В первую очередь с семьей его лечащего врача Сергея Яковлевича Елпатьевского, довольно известного литератора. И, конечно, необходимо бывать там, где бывают все «настоящие писатели»: в кондитерской Верне и в книжной лавке Синани. Нечего и говорить, что там постоянно бывает Антон Павлович.

Последнее было проще всего.

Попробуем представить, как Куприн, пока еще робея, направляется по набережной в сторону отеля «Франция». Издали он видит «Русскую избушку» – книжную лавку, стилизованную под сруб. У входа скамейка, на которую нужно обязательно присесть, – это любимая скамейка Чехова. Допустим, что Куприн зашел в лавку, пристроился в уголке и рассматривает большую толстую тетрадь в вишневом переплете – альбом для автографов знаменитостей. Видит летящий росчерк Чехова: «10 апреля 1899 г. выехал из Ялты». Ниже прямые каракульки Максима Горького: «А я выехал 13-го». Александр Иванович пока еще не смеет ничего сюда писать.

Он покупает свежие газеты, табак и направляется по второму обязательному адресу – в кондитерскую Верне. Возможно, припоминает начало «Дамы с собачкой»: «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрия Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Верне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц». Может быть, и Куприн тут же увидал даму со шпицем: после выхода чеховского рассказа это стало модно – гулять со шпицем. Он выбирает столик на открытой террасе и, ежась от ветра, слушает море: павильон стоит на сваях, и оно бьется под ногами.

Александр Иванович никогда еще не видел такого великолепия природы, как в Крыму. Море есть и в Одессе, но там нет гор. Нет и местной экзотики, татар-проводников, зазывающих расслабленных от красот и воздуха курортниц на верховые прогулки.

Благодатный Крым сделает свое дело и надолго войдет в душу и творчество Куприна. Но уж больно дорого! Пока еще он не мог себе позволить жить здесь подолгу, поэтому вернулся в Одессу и стал мечтать о том, как следующей весной снова поедет в Ялту, к Чехову.

Но сама гора пришла к Магомету.

Это случилось 13 февраля 1901 года, и об «этом» существуют разноречивые свидетельства.

Одесский приятель Куприна, Федоров, вспоминал: сидел он себе в редакции «Одесских новостей», и вдруг перед ним вырос Миролюбов. Сказал, что они с Чеховым только что прибыли из Италии, остановились в «Лондонской гостинице», ждут парохода в Крым и отчаянно скучают. Отвел Федорова к Чехову, тот пригласил зайти еще и вечером и привести кого-нибудь из литераторов. Федоров назвал Куприна, Чехов не возражал.

Дальнейшее очень живо передала жена Федорова:

«...А. М. Федоров, возбужденный и взволнованный, вбежал в комнату, где я сидела с А. И. Куприным. Куприн говорил о той тревоге, которая не покидает его со дня выхода его первой книжки рассказов.

– Что такое критик? Это кровожадный тигр, любящий молодое мясо.

– Вы тут спокойно разговариваете и не подозреваете, кто в Одессе! В Одессе Чехов!

– Ла-а-дно, – недоверчиво протянул Куприн. – Чехов за границей.

– Был, а со вчерашнего дня он здесь. Миролюбов отыскал меня в редакции “Одесских новостей”, чтобы пригласить меня к Чехову. Я у него был, мы вместе гуляли по бульвару, по улицам, заходили в магазины.

– Счастливец! – искренно позавидовал Куприн.

– Напрасно завидуешь. А. П. просил меня привести тебя к нему сегодня вечером.

– Ну-у?! Это невозможно!

– Почему? Ты разве не знаешь, как Чехов всегда приветлив к молодым писателям? А тут еще козырь: вышла твоя первая книжка.

Куприн вскочил и схватился за голову.

– Да понимаешь ли, что ты говоришь? А вдруг он ее читал!

Это так было неожиданно, смешно, что мы расхохотались.

– Да перестаньте! – закричал А. И.

Зная обидчивость Куприна, мы замолчали»[55]55
  Федорова Л. К. А. П. Чехов // Литературное наследство. Т. 68. «Чехов». М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 629–630.


[Закрыть].

Однако на пути к счастью встречи обнаружилась досадная преграда: у Куприна были плохие ботинки, он не смел идти в них к Чехову. Федоров сказал, что купит ему новые. Куприн довольно долго упирался, но был побежден. Захватил подписанный экземпляр своих «Миниатюр» – «Глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову с чувством большой робости. Одесса, 1901, 13 февр.» – и пошел навстречу судьбе[56]56
  Федоров А. М. А. П. Чехов // О Чехове. М., 1910. С. 289–301.


[Закрыть].

Позже он рассказывал своей первой жене все по-другому:

«Узнав, что Чехов остановился в гостинице “Лондонская”, я пришел в общую залу, спросил себе кружку пива и сосиску и стал ждать. <...> Дождавшись Чехова, я подошел к нему: “Бунин обещал меня представить вам, но я решился подойти, не будучи знакомым”.

Антон Павлович был в хорошем настроении, приветлив и пригласил меня к себе вечером.

Когда вечером я пошел к Чехову, по дороге мне встретился Федоров»[57]57
  Куприна-Иорданская М. К. Годы молодости. М.: Советский писатель, 1960. С. 192.


[Закрыть].

Что заставило Куприна солгать? Да то же уязвленное самолюбие. Он не смог простить Федорову купленные из милости ботинки.

Куприн с Федоровым весь вечер провели у Чехова (пришел и Бунин). Сначала говорили о малоизвестных начинающих писателях, потом Антон Павлович стал вспоминать свое детство. Куприн внимательно за ним наблюдал: заметил и то, что у него слабая походка, и то, что откашливаясь, он сплевывает в бумажный кулечек, который тут же бросает в камин.

На следующий день Куприн с Федоровым провожали Чехова, а вскоре получили от него подарки: фотопортреты с автографом. По сохранившимся снимкам кабинета Федорова можно установить, что этот фотопортрет Чехова был сделан в Петербурге в 1899 году. Такой же был у Бунина.

...В 1902 году Куприн напишет рассказ «В казарме», где вложит в уста одного ефрейтора чуднýю фразу: «Бачу я, Овечкин, что ты вже начинаешь старацця». Ему самому пришлось очень «старацця», чтобы стать своим в доме Чеховых. Так «старацця», что впоследствии он с первого взгляда отличал искренних своих поклонников от лицемеров. Последних не щадил.

После знакомства с Антоном Павловичем можно было спокойно ехать к нему в Ялту, и с наступлением очередных пасхальных каникул Куприн морем добрался из Одессы в Крым. Со временем он до мелочей выучит маршрут. У мыса Тарханкут обязательно будет «валять», потом потянутся рыже-красные окрестности Севастополя, затем обрушится сказочная красота Южного берега Крыма:

«Проплыл мыс Фиолент, красный, крутой, с заострившимися глыбами, готовыми вот-вот сорваться в море. Когда-то там стоял храм кровожадной богини – ей приносились человеческие жертвы, и тела пленников сбрасывали вниз с обрыва. Прошла Балаклава с едва заметными силуэтами разрушенной генуэзской башни на горе, мохнатый мыс Айя, кудрявый Ласпи, Форос с византийской церковью, стоящей высоко, точно на подносе, с Байдарскими воротами, венчающими гору. <...>

Прошли Алупку с ее широким, зеленоватым, мавританского стиля дворцом и роскошным парком, весь зеленый, кудрявый Мисхор, белый, точно выточенный из сахара, Дюльбер и “Ласточкино гнездо” – красный, безобразный дом с башней, прилепившийся на самом краю отвесной скалы, падающей в море» («Морская болезнь», 1908).

Десятого апреля 1901 года Куприн прибыл в Ялту и на следующий день, приободрившись, заседал в книжной лавке Синани и писал в альбоме почетных гостей: «Вчера приехал в Ялту, а сегодня ездил верхом в Уч-Кош. Великолепно!»[58]58
  Барская Т. М. Альбом Синани. Симферополь: Оригинал-М, 2007. С. 25. Альбом, который ныне хранится в РГАЛИ, сохранил балаклавский друг Куприна Е. М. Аспиз. См.: «Русская избушка» // Огонек [Москва]. 1945. № 34.


[Закрыть]

Начиная свое ялтинское восхождение, Куприн снова присел «на краюшке чужого гнезда» – на сей раз Елпатьевских. Огромный дом этой семьи, который Чехов окрестил «Вологодской губернией», и по сей день стоит на вершине ялтинского холма Дарсан[5*]5*
  Современный адрес: улица Леси Украинки, 12.


[Закрыть]. Здесь Александр Иванович жил в первые дни по приезде.

Глава семьи, Сергей Яковлевич Елпатьевский, был коллегой Куприна по сотрудничеству с «Русским богатством». Бывший народоволец, он несколько лет прожил с женой и двумя дочерьми в ссылке, в Ялте поселился четыре года назад. Сергей Яковлевич имел непростой характер, внешне производил впечатление человека угрюмого.

Жена его Людмила Ивановна, которую все звали «мамашей», приняла Куприна так, как женщины «за сорок» умеют принимать бесприютных холостяков. Она его почти усыновила и через короткое время составила ему решающую в жизни протекцию. Александр Иванович до конца своих дней будет считать Людмилу Ивановну чуть ли не второй матерью.

Определенную пикантность в общение Куприна с Елпатьевскими вносила их дочь, двадцатилетняя Людмила («Лёдя»), недавно вышедшая замуж и уже имевшая ребенка. Муж был много старше, жил в своем имении, а Людмила подолгу гостила у родителей, вовсю флиртуя с молодыми гостями дома. Куприн ее заинтересовал. «Украдкой я и Александр Иванович рассматривали друг друга в стенном зеркале, – вспоминала она, – в котором отражалась картина темных гор Уч-Коша, а на подзеркальнике в бокале стояли белые подснежники. <...> Тогда... Куприн был молод, жизнерадостен, с военной выправкой, с походкой вразвалку и с застенчивостью офицера, жившего в глухом полку разгульной, полнокровной жизнью»[59]59
  Бар. Людмила Врангель. Воспоминания и стародавние времена. Вашингтон: Изд-во книжного магазина Victor Kamkin, Inc., 1964. С. 70.


[Закрыть]. А бывший офицер сразу и влюбился в Лёдю. Много лет спустя он признается ей: