Текст книги "Куприн: Возмутитель спокойствия"

Автор книги: Виктория Миленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Всероссийский гатчинский житель

Мудреные жизненные дороги Куприна снова уперлись в Гатчину. С 1911 года и вплоть до бегства из России в 1919-м писатель будет гатчинцем. Будет здесь жить и работать. Будет возмущать спокойствие и нервировать полицию, вызывать восторг извозчиков своей неслыханной щедростью. «Всероссийскому жителю уездного города Гатчины – ура!» – будут кричать они, едва завидев знакомую коренастую фигуру. Будет совершать вылазки в столицу.

Возвращение в Петербург было громким. О его катастрофе на аэроплане с Заикиным читали все, разглядывали с интересом. Фидлер, встретивший загулявшего с Манычем Куприна в пригородном поезде накануне Нового года, злословил в дневнике: «...один его внешний вид выдавал в нем горького пьяницу: низкий лоб, бычья шея, опухшее лицо, короткие ноги, пропитой голос»[269]269
  Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 546.


[Закрыть].

Александра Ивановича сразу облепили «венские друзья». В январском «Огоньке» (№ 2) за 1911 год появилась карикатура «Собрание академиков Венского отделения русского языка и изящной словесности». В ресторане «Вена» Куприн сидит за неизменным штофом и о чем-то оживленно беседует с драматургом Юрием Беляевым, которого снисходительно треплет по затылку Вася Регинин. В том же январе карикатура «Новые нравы» (в приложении к «Новому времени») пополнила коллекцию новых нравов, сообщив, что Куприн появляется в гостях с неким литератором, которого рекомендует так:

– Это – мой пес.

И тут же командует:

– Лай!!

Литератор проворно становится на четвереньки и заливисто лает[270]270
  Новые нравы // Новое время [Санкт-Петербург]. Иллюстрированное приложение. 1911. 22 января/4 февраля. № 12523.


[Закрыть].

Мы догадываемся, кто был этот «литератор-собака». Те, кто дочитает эту книгу до конца, тоже догадаются.

Петербургские знакомцы присматривались к жене и дочери Куприна. Тот же Фидлер записал в дневнике о Елизавете Морицовне: «...сердце у нее не доброе и не злое, поскольку у нее вообще нет сердца; она не образованна, безынициативна и не понимает своего мужа, отчего он и пьет: он влюблен в нее – и только»[271]271
  Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 588.


[Закрыть]. Интересно, чего еще он хотел от женщины? Не понравилась Фидлеру и трехлетняя Ксения: «Дерзкое, с холодным эгоистическим взглядом, неприятное... существо!»[272]272
  Там же. С. 589.


[Закрыть] Возможно, такое впечатление объясняет поэт Саша Черный, который через пару лет надпишет ей свою детскую книжку так: «Мрачной девочке Ксении». А вот Александр Грин, примерно в это время появившийся в окружении Куприна, полюбил малышку и всю жизнь потом вспоминал, как она по научению отца молилась за «всех бодилок и пулеток» (блондинок и брюнеток)[273]273
  Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. Феодосия-Москва: Издательский дом «Коктебель», 2005. С. 38.


[Закрыть].

Итак, писатель решил осесть в Гатчине, несмотря на то, что жена хотела в Царское Село, поближе к Маминым. Куприн хорошо знал Гатчину. Он периодами жил здесь и раньше, когда прятался от «венских друзей»; к тому же в Гатчине поселился его близкий друг Павел Егорович Щербов, замечательный художник-карикатурист. Александр Иванович давно обжил это пространство, знал каждую тропинку Гатчинского парка, помнил весь репертуар трактира Веревкина на площади у Варшавского вокзала. И вот, отринув и Одессу, и Балаклаву, он решил стать гатчинцем.

Видимо, о Балаклаве Куприн к этому времени перестал даже мечтать, хотя не совсем понятно почему. Положения чрезвычайной охраны (как, например, в Ялте) в Балаклаве не было; наказание по делу Чухнина он отбыл в Житомире, а генерала Неплюева, отдавшего приказ о его выселении, Куприн теперь встречал... в Гатчине. Почтенный старик после выхода в отставку поселился здесь, на Николаевской улице. Ирония судьбы!

Думается, о Балаклаве пришлось забыть не из-за запрета на въезд, а потому что участок принадлежал Марии Карловне: Куприн не хотел у нее одалживаться, а перекупить было не на что. Вряд ли к этому времени он считался политически неблагонадежным, ведь в Гатчине (где находилась царская резиденция!) ему позволили и жить, и дом купить. И это при том, что комендантом Гатчины был генерал-майор Александр Иванович Дрозд-Бонячевский, всего год назад разнесший писателя в пух и прах в своей работе «“Поединок” с точки зрения строевого офицера». Военных отставников и их вдов в Гатчине вообще было много. К тому же с прошлого, 1910 года здесь работали военный аэродром и первая в России воздухоплавательная школа. Особо не забалуешь.

Куприну приглянулся домик на Елизаветинской улице. Собственно, это был флигель (№ 19-а) при усадьбе баронессы Любови Александровны Тизенгаузен. Бедная баронесса! Флигель немедленно начал греметь фортепиано, петь на разные голоса, среди которых, правда, нередко солировал Шаляпин. Бесплатно.

Сохранилось множество фотографий и самого дома (снесенного в 1950-х), и интерьеров, и хозяйственного двора, и сада. Одна из первых гатчинских фотографий появилась в марте 1911 года на обложке «Синего журнала» (№ 14): Куприн в кабинете что-то увлеченно пишет. Подпись уверяла, что пишет он «Нищих» (шестой год подряд?), и что в свободное время писатель занимается спортом, ходит на лыжах, ездит верхом, тренируется в стрельбе из ружья.

Через месяц после оформления купчей[31*]31*
  Домик сначала арендовали, а 17 мая 1911 года купили в кредит.


[Закрыть], 17 июня, писатель пригласил в гости фотографов И. И. и Ксению Глыбовских, сделавших серию снимков, ныне растиражированных. Это те фотографии, где Елизавета Морицовна красуется в кокетливом пестром платье с рукавами «фонариком», нянька в нарядном кокошнике держит на руках грудную Зину, а Куприн то верхом на лошади, то что-то картинно пишет, устроившись в оконном проеме. Снимки появились и в приложении к «Новому времени» (1911. 2/15 июля), и в «Синем журнале» (№ 24).

Дом был одноэтажный, деревянный, выкрашенный в зеленый цвет. Обстановку некоторых комнат (всего их было пять) можно воссоздать по фотографиям и многочисленным воспоминаниям. В кабинете писателя – лиловые занавески, у окна рабочий стол из грубо оструганной сосны; на столе – рабочий беспорядок, книги, рукописи, старинная фарфоровая чернильница. Над столом – портрет матери, чуть дальше, на почетном месте – портрет Толстого с размашистой дарственной надписью. В детской – куча игрушек и удивительный кукольный домик, такой же, как у княжон Романовых. Отец купил Ксении на трехлетие. Была еще комната в восточном стиле, с низкими диванами и хорасанскими коврами. Впрочем, Ксения вспоминала, что назначение комнат постоянно менялось; папа не терпел однообразия.

Сбылась мечта Куприна: у него появился собственный угол. Он шел к этому 40 лет! Со временем Александр Иванович создаст тот Дом, о котором мечтал. Разобьет цветник, огород, построит птичник. Весной в окна его кабинета будут заглядывать пышные ветви сирени. А еще он заведет настоящих собак, не какого-то пуделя Негодяя. И будет их звать «зверями».

Первого пса, Малыша, Александр Иванович унаследовал от предыдущего хозяина. Потом осуществилась мечта его детства – Леонид Андреев подарил ему двух щенков сенбернара. Однако даже их имен история не сохранила. Не про них наш герой мог бы сказать словами любимого Киплинга: «Мы с тобой одной крови!» Около 1912 года в его жизни появилась главная собака – меделян Сапсан.

Вот они сидят вместе на известной фотографии: Куприн обнимает Сапсана за шею, заставляя смотреть в объектив. Достаточно мельком взглянуть, чтобы понять: вот где уместен Киплинг! «У отца с Сапсаном были свои разговоры, секреты, ссоры, примирения», – вспоминала Ксения Куприна.

Обычно эту фотографию воспроизводят по экземпляру, подаренному Ивану Бунину с надписью: «И. А. Бунину – А. Куприн и Сапсан II с любовью». Интересно, задумывался ли кто-нибудь, почему «Сапсан II» написано так коряво? Мы же уверены, что это автограф самой собаки. Гатчинец Федор Грошиков вспоминал, как летом 1918 года Куприн подарил ему этот снимок, надписал сам и, водя лапой Сапсана, изобразил автограф собаки[274]274
  Грошиков Ф. А. И. Куприн в Гатчине // Гатчинская правда. 1963. 16 июня.


[Закрыть]. Да это и неудивительно, ведь к тому времени меделян уже стал писателем: хозяин создал от его имени рассказ «Мысли Сапсана о людях, животных, предметах и событиях» (1916)[32*]32*
  Так рассказ был озаглавлен в первой публикации (Вечерние известия. 1916. 29 июля. № 1047). Позже печатался под названием «Мысли Сапсана XXXVI. О людях, животных, предметах и событиях» (Альманах «Творчество». 1917. Январь. Вып. 1) с посвящением кинологу В. П. Приклонскому. В эмиграции выходил под названием «Сапсан» (Зеленая палочка. 1921. № 1(7)).


[Закрыть]. Были и другие фокусы. Гордясь тем, что огромный зверь признает в нем Хозяина, Куприн хватал его за передние лапы, клал их себе на плечи и с детским восторгом показывал гостям, что стоя пес выше его!

Александр Иванович уверял, что Сапсана вырастил «на ласке, внимании и доверии», а не на «злобности ради специальных охотничьих целей» («Одиночество», 1923). Однако домашние боялись собаку. Боялись и гости. Вероятно, шарахались и соседи, когда Куприн с Сапсаном направлялись на прогулку в Приоратский парк... Впрочем, по воспоминаниям, рядом с домом Куприна прогуливался еще один бесхозный меделян, его подкармливали и иногда приглашали в дом.

Андреевские сенбернары постоянно плодились. Ксения вспоминала, что настал тот момент, когда по дому бегало восемь сенбернаров. Двух щенков Александр Иванович подарил старшей дочери Лиде. Их отношения возобновились; девочка приезжала в Гатчину погостить. Она росла очень красивой, и отцу нравилось, чтобы и она подчеркивала свои татарские корни. На одной из фотографий 1910-х годов Лида в тюбетейке, две тугие косы до пояса.

Словом, Куприн начал «княжить» в Гатчине, сделав ее столицей своей манычарской Орды. Не снимал тюбетейки и широкого восточного халата. Манычары же сделали все для того, чтобы он продолжал быть легендой.

Куприн великий и ужасный

Свита писателя создавала его образ, играя на романтической и классической темах. Первая рождалась из стихии протеста, странничества, риска, спорта, вторая – из утверждения в Куприне «нового Толстого». В «Петербургской газете» был его почитатель Миша Ялтубцев, в «Биржовке» – Вася Регинин и Котылев. В 1911–1913 годах благодаря им восторженные заметки, интервью писателя и репортажи о Куприне буквально заполонили прессу. К тому же в числе близких друзей и поклонников писателя оказались достаточно модные в то время критики Петр Пильский и Александр Измайлов, довершавшие вполне благополучную картину.

Параллельно с этим Куприным, вполне в традиции двойничества, существовал другой Куприн, фольклорный, герой баек и анекдотов. Этого Куприна знали лишь посвященные, но предпочитали судачить о его выходках в личной переписке и в доверительных беседах. Вот, к примеру, едва Александр Иванович вернулся в Петербург – тут же байка:

«Сидят... денег нет. Александр Иванович оглядывает свиту своих “манычаров” (сам прозвал) и вопиет:

– У кого из вас есть рассказ?

Кто-нибудь откликается.

– Давай.

Под рукописью ставится подпись “А. Куприн”, и рассказ везется кем-либо из “манычаров” в редакцию поплоше, напр<имер> в “Петербургскую газету”. Худяков смотрит подпись, видит, что она настоящая, купринская, и приказывает: выдать деньги.

Ему замечают:

– Подпись купринская, но рассказ – такая дрянь, что, поверьте, не купринский.

– А мне какое дело?..»[275]275
  Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. Т. 95. М.: Наука, 1988.


[Закрыть]

Кто автор байки, неизвестно, а пересказал ее маститый литератор Александр Амфитеатров не менее маститому Максиму Горькому.

Бог весть, в каком виде до того же Горького дошел слух о том, что Куприн согласился быть арбитром на чемпионатах по французской борьбе. Алексей Максимович краснел за бывшего «знаньевца»: «Куприн – публичный писатель, которому цирковые зрители орут: “И де Куприн? Подать сюда Куприна!” Тургеневу или Чехову – крикнули этак?»

Два Куприна, «белый» и «черный», довольно долго сосуществовали параллельно, однако осенью 1911 года равновесие нарушилось. О «новом Толстом» читателю рассказали «горькую правду». Подробности очередного скандала до сих пор оставались неизвестны, и мы впервые приводим их не из праздного любопытства. Во-первых, это была определенная веха в жизни нашего героя, и весьма тяжелая. Во-вторых, все это характеризует ту эпоху, и не такие виды видавшую.

Двадцать четвертого сентября в столичной газете «Против течения» (№ 26) был напечатан фельетон ее владельца, художника Фомы Райляна[33*]33*
  Фома Родионович Райлян (1870–1930) – художник, иконописец; на гонорар, полученный за роспись Нового Варшавского собора, издавал журнал «Свободным художествам» и газету «Против течения».


[Закрыть], о том, как он познакомился с Куприным. Имя Райляна в то время было на слуху, и слух этот имел мрачный оттенок. Поговаривали, что он своей клеветой свел в могилу художников Архипа Куинджи и Константина Крыжицкого[34*]34*
  Райлян обвинил Крыжицкого в плагиате, указав на сходство его картины «Морозный день» с полотном Якова Бровара из цикла «Беловежская пуща».


[Закрыть]. Последний повесился 4 апреля 1911 года, за несколько месяцев до того, как Райлян избрал своей новой жертвой Куприна.

Название фельетона – «Новелла» – вполне соответствовало его ренессансному сюжету в духе Боккаччо. Предваряя этот сюжет, Райлян рассказывал о том, как манычары пристраивали в его журнал «Свободным художествам» рукописи Куприна. Сначала они требовали 600 рублей за лист, потом быстро сдались и намекнули, что подешевле будут старые вещи Куприна. Можно перепечатывать его юношеские рассказы, их всё равно все забыли. И ничего страшного: так все делают, даже Максим Горький.

И вот Райляна пригласил в гости писатель-«порнограф» Анатолий Каменский, сказав, что будут «все свои» и Куприн тоже будет. Райлян поехал. Позвонил в дверь и окаменел: ему открыл... совершенно голый Котылев. Пригласил войти. Появился такой же голый хозяин квартиры и повел Райляна к Куприну. Тот насильно обнажил сидевшую рядом с ним девицу, обращаясь к Райляну: «Нет, художник, посмотрите, какие формы, какое тело, а спина, спина!» Далее цитируем Райляна:

«Кому приходилось наблюдать обитателей арестных домов, тот легко может представить себе тип симпатичного, добродушного горемыки-пропойцы из хороших мастеровых. Небольшого роста, коренастый, с сутуловатостью, не столько толстый, сколько обрюзгший, с потным блестящим лицом простого склада, с выцветшими от алкоголя некогда серыми глазами, коротко остриженной головой, с какими-то усишками под носом и такой же бороденкой – тень человека, неизвестно за какие грехи злым роком брошенного в одну трущобу с рецидивистами и иными, коим имя легион.

Это – Александр Иванович Куприн. На нем какая-то не то голубая, не то розовая русская рубашка, старые, виды видавшие “по пьяному делу” брюки на одной подтяжке – другая сорвалась и как-то жалко повисла сзади наподобие хвоста, – да грязные носки вместо сапог на ногах дорисовывали облик несчастного писателя.

“Каролина, Каролина...” “О, Сусанна, о, Сусанна” – неистово выкрикивали известную кабацкую песню два Александра Ивановича – “друзья” Куприн и Котылев – под аккомпанемент тапера “Васи” Регинина. Обнявшись, они орали, что было мочи, плясом перебегая с одного места на другое и опять благим матом ревели: “О, Сусанна”».

Может быть, фельетон и остался бы незамеченным, газетку Райляна читали мало. Но 28 сентября популярная газета «Утро России» перепечатала большие фрагменты, снабдив их комментариями и заголовком «Афинская ночь». И началось; сенсация долетела даже в Италию. «Вчера обозлило меня “Утро России” сплетнями какого-то Фомы Райляна о А. И. Куприне. Что А<лександр> И<ванович> может быть и бывает совершенною скотиною, в том не сомневаюсь, но хорош этот г. Райлян – совершенно лакей, который, будучи допущен к пьяным господам “разделить компанию”, спешит затем с доносом в моральный участок. И хороши газеты, которые подобными пакостями с лицемерными вздохами пробавляются. <...> До чего только дойдем мы в жестокой печатной своей подлости... Хоть бы оглоблей что ли били нахалов этих»[276]276
  Там же.


[Закрыть], – писал Горькому Амфитеатров.

Поднялся шум. Приближенные, конечно, знали, что Куприн не ангел, да и любой поклонник писателя, зайдя в «Вену», мог увидеть кумира «без галстука». О привычках Котылева тоже знали. «У Котылева были странные житейские повадки, – вспоминал Алексей Ремизов, – летом по случаю теплой погоды дома он ходил не иначе как нагишом». Всего два года назад, в ходотовской «“Госпоже” Пошлости» был показан не менее отвратительный шабаш, но там имена не были названы, да и видели пьесу далеко не все. А тут, в прессе, все фамилии пропечатаны! Чуть позже писатель Рапгоф, рассказ о котором впереди, издевательски заметит:

«...о А. Куприне не принято писать дурно. Если желтая печать начнет травить кого-нибудь, то не знает ни меры, ни границы, зато уже раз примется хвалить и захваливать, то, что бы ни написал или ни сделал такой автор, все и великолепно и бесподобно.

Будь это детский лепет в смысле чистого разума и логики, будь это пьяные бредни впавшего в вырождение субъекта, – безразлично»[277]277
  Граф Амори. Предисловие // Граф Амори. «Финал». Роман из современной жизни. Окончание произведения «Яма» А. Куприна. СПб.: Издание книжной торговли Н. И. Холмушина, 1914. С. 5.


[Закрыть].

Александр Иванович заметался, как раненый зверь, невольно подыгрывая обидчику. 29 сентября он отправил к Райляну своих секундантов с вызовом на дуэль. Райлян, якобы оторопев (автор «Поединка» докатился до дуэли!), вызов отклонил, о чем на следующий день известил читателей своей газеты. Он настаивал на третейском суде, чем еще больше взвинтил Александра Ивановича. 30 сентября он поместил в «Биржевке» свой комментарий в заметке «А. И. Куприн о своей дуэли»:

«Г. Райлян в своем безграмотном фельетоне описывал мое белье, не забыв и носков. Я не считал удобным уличную брань г. Райляна передавать разрешению третейского или какого-либо другого суда. Единственным ответом на его гнусную выходку был мой вызов на дуэль, который я держал в строгой тайне, во избежание каких бы то ни было нарушений дуэльного кодекса.

Вчера мои секунданты известили меня об отказе г. Райляна от дуэли.

Он считает – по его объяснению – дуэль “варварским институтом” и “некультурным способом”. И это заявляет человек, допустивший по моему адресу варварскую ложь и не только не культурный, но прямо-таки безобразно дикий поступок!

Я знаю, что г. Райлян вообще ищет популярности своему имени на скандалах.

История с Куинджи, история с Крыжицким, в которых достаточно обрисовалась его фигура, – лучшее подтверждение тому.

Я знаю, что его газеты никто не читает, и думал ограничиться разрешением вопроса об оскорблении исключительно в кругу своих близких друзей и представителей г. Райляна.

Г. Райлян сегодняшним письмом предал огласке мой вызов. Предложение г. Райляна о суде я отвергаю.

Для г. Райляна может быть только один суд...

Впрочем, больше я ничего вам не скажу: я считаю вообще обидным даже расспросы друзей по этому поводу и совершенно излишними те многочисленные выражения сочувствия и возмущения выходкой г. Райляна, которые я получаю теперь с разных сторон. Право, имя его не заслуживает лишнего упоминания.

Что такое Райлян?»

Прочитав это, Райлян возликовал – каша заварилась, к тому же накануне начала годовой подписки! А тут еще за Куприна вступились коллеги. Гневно выступил Дмитрий Мережковский. Сергей Яблоновский в «Русском слове» сетовал: как хотелось бы, чтобы рассказанное Райляном оказалось ложью!.. Николай Лопатин в «Утре России» вообще заявил, что Куприн – это новый Пушкин, а Райлян – новый Дантес, и потому Райлян испугался дуэли, что никакая его пуля не сможет пробить грудь Куприна, которая защищена броней его славы. К этой фразе Райлян, разумеется, прицепился.

«Броненосец Куприн» – так он назвал продолжение своего фельетона (Против течения. 8 октября. № 28), подчеркнув, что в продолжении виновен сам Куприн. Задав вопрос «Что такое Райлян?», он спровоцировал встречный вопрос «Что такое Куприн?». Автору кажется показательным уже то, что известный писатель нападает на него со страниц «помойной ямы» – «Биржовки». Солиднее издания не нашлось. И далее Райлян пускается в пространное рассуждение о том, что его задача – «забронированных вывести на суд человеческий», отвергая условности. «“Наша гордость”, “наша радость” – ведь это же только роковые слова и слова, а в особенности, когда эта гордость и радость пьяная, бесчинствующая. <...> Обидно узнавать, что боги валяются в грязи? Да, в этом трагедия нашей жизни, – но кто же в этом виноват? И почему эти боги, наши правители духовные, должны охраняться от человеческого суда? С кого же и спрашивать, как не с тех, кому многое дано?»

В том же номере Райлян поместил обзор прессы «Среди газет. (Инцидент Куприн – Райлян)», где привел еще одно интервью с Куприным. Процитируем фрагмент из него, потому что здесь слышна живая речь человека, растерянная и тоскливая:

«Меня что возмутило в статейке Райляна: пусть бы человек вторгался в мою частную жизнь, но он позволяет себе клеветать – и не только на меня, но и на девушку.

Он пишет, будто у нас была “афинская ночь”, будто все сидели голые, будто, повинуясь моему приказанию, разделась догола и девушка, бывшая с нами.

Да знает ли г. Райлян, кто такая эта девушка? Это – курсистка, дочь покойного моего друга, который завещал мне заботиться о ней... Она выросла на моих руках, она стала мне родною...

Возмущает меня развязность этого господина... Ведь как раз наоборот – это он, Райлян, оскорбил девушку своим замечанием:

– Какая чудная фигура. Я как художник вижу, что барышня могла бы служить превосходной моделью...

Я заметил г. художнику, не сводившему глаз с девушки, что он, должно быть, не за такую ее принимает.

– Помилуйте, – возразил г. Райлян, – перед художником смело может раздеться каждая женщина.

Рассерженный его развязностью, я сказал девушке насмешливым тоном:

– Слышишь?.. Пойди разденься...

Девушка, поняв мою иронию, встала и ушла из комнаты.

Это было три месяца тому назад. И вот только теперь печатает свой пасквиль г. Райлян.

Правда, в тот вечер он был в таком возбужденном состоянии, что изображал каких-то зверей у рояля. Но статью-то свою он писал, надеюсь, в нормальном состоянии?..

Он говорит, что мои друзья и я приняли его голыми, и это в присутствии девушки...

Признаюсь, когда я сижу с друзьями, я позволяю себе некоторые вольности... Если мне жарко, я снимаю пиджак и воротник. Насколько помню, я сидел тогда в жилетке, обмотав шею каким-то платком.

Г. Райлян пишет, будто бы я был в одной рубашке. Проницательным оком он подметил, что я сидел без сапог, в грязных носках. Он сравнивает мою наружность с арестантом.

Да, я знаю, я некрасив... Кому до этого какое дело?.. Райлян пишет, что у меня какие-то выцветшие глаза... Вот смотрите сами: у меня великолепные зеленые глаза.

Дуэль!.. Варварский обычай!.. Пережиток старины... Нам, писателям и художникам, стыдно прибегать к такому способу расправы...

Неправда, господа, скажу я вам, не клевещите на дуэль: это рыцарский, благородный способ защищать открыто то, что дороже жизни – честь человека.

В офицерской середе дуэли – единственно законный путь к удовлетворению. Будемте же и мы, господа интеллигенты, солдатами, не трусящими смерти, когда задета честь наша. <...>

Мне нужно выйти чистым из той грязи, что вылил на меня клеветник. И одна только дуэль может смыть мой позор.

У меня растут три дочери. Пройдет пять или шесть лет, попадутся им на глаза “воспоминания” какого-нибудь бумагомараки, и они спросят:

– Отец, ты снял с себя эту грязь?»

Александр Иванович так и не объяснил, каким образом при девушке, дочери его друга, могли расхаживать голые мужчины.

И это интервью, и «Броненосец Куприн» вызвали новый виток полемики. 15 октября 1911 года иллюстрированное приложение к «Новому времени» (№ 42) поместило карикатуру Пьер-О: привязанный к позорному столбу сидит голый Куприн, обернутый на талии обрывком бумаги с надписью «Газета “Против здравого смысла”. Под редакцией Вральяна». Тело его пронзили «писательские перья» с фамилиями Мережковского, Яблоновского и Лопатина. У ног несчастного валяется пустая бутылка. Позади него два могильных памятника – Куинджи и Крыжицкого, а рядом с ними приготовленный раскрытый гроб. Комментарий: «Стрелы братьев-писателей – защитников Куприна, направленных в его обидчика Райляна, попадают...»

Райлян не просчитался с жертвой. О том, что он, Райлян, существует на свете, узнал даже Максим Горький на Капри. «Очень огорчен историей Куприна – Райляна, – писал он Амфитеатрову, – боюсь, что еще не кончена она и что А<лександр> И<ванович> либо физиономию оному Райляну испортит, либо еще хуже придумает что-нибудь». В другом письме: «Что за ужас, этот инцидент Куприна – Райляна! Неужели около Ал<ександра> Ивановича нет человека, который бы посоветовал ему хоть выехать на время из России! Следовало бы встать за Куприна, что бы он там ни наделал»[278]278
  Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. Т. 95. М.: Наука, 1988.


[Закрыть]. И Константину Тренёву: «Измучен историей Куприна – Райляна, со страхом беру в руки русские газеты, ожидая самых печальных происшествий. До смерти жалко Александра Ивановича и страшно за него»[279]279
  Там же.


[Закрыть]. Горький настолько негодовал, что просил Марию Карловну собирать вырезки по этому инциденту и потом прислать ему подборку.

Это был нокаут. Корней Чуковский, приехавший в Гатчину в разгар инцидента, вспоминал: «Никогда я раньше не видел его таким обескураженным и грустным». И Бог знает, куда зашла бы вся эта история, если бы в это время несчастный Александр Иванович не отколол такую штуку, что россказни Райляна уже показались детским лепетом. Он едва не убил Леонида Андреева.

Это случилось на квартире Ходотова в ночь со 2 на 3 ноября 1911 года. Существует множество воспоминаний об инциденте, публикаций в прессе, по которым попытаемся воссоздать ход событий.

В тот день Леонид Андреев гостил у Куприна в Гатчине, они изрядно выпили, потом решили ехать в Петербург. Известно, что оба во хмелю бывали безумны и неуправляемы. Первая стычка случилась уже в тамбуре пригородного поезда. Андреев то ли спросил, почему Куприн ушел от Марии Карловны, то ли сказал что-то бестактное по этому поводу. Александр Иванович, мгновенно вспыхнув, начал хватать его за грудки...

Поздно вечером они явились к Ходотову, где в это время собрались Фидлер, Скиталец, Маныч, другие гости. За ужином Александр Иванович разошелся. Артистка Тиме пела цыганскую песню, он помогал ей громким свистом (заложив два пальца в рот) и вдруг, как пишет в дневнике Фидлер, воскликнул «Allez!» («Вперед!») и «швырнул графин с водкой в человека, сидевшего напротив, – тот успел ловко его подхватить...». А чуть позже протоколист увидел, как Куприн и Андреев схватились «подобно двум боевым петухам». Куприн нанес Андрееву несколько боксерских ударов, применив запрещенный прием «collier de force»[35*]35*
  Силовой захват (букв. «силовой ошейник» – фр.).


[Закрыть], и начал его душить.

Вспоминает Сергеев-Ценский:

«Куприн обращается к Андрееву: “Леня, а Леня! Показать тебе зажим головы?” – “Покажи, Саша, покажи”, – бормочет Андреев. И вот “Саша” так сдавил правой рукой жирную шею “Лени”, что у того полилась кровь из носа на парадную белую скатерть стола и лицо почугунело. Андреев в то время был если и не так грузен, как в последние годы своей недолгой жизни... то все же зажим головы грозил ему печальными последствиями. Это сообразил Скиталец, сидевший визави, и так как спасать Андреева надо было без промедления, то он, чтобы поспеть вовремя, встал на стол и бросился, не обращая внимания на раздавленные им тарелки и соусницы, к Куприну, чтобы разжать его руку.

Озлобленный тем, что ему не дают додушить Андреева, Куприн начал отбиваться от Скитальца левой рукой, так что Скиталец, человек крупный и значительной физической силы, с большим трудом смог освободить Андреева»[280]280
  Сергеев-Ценский С. Н. Воспоминания // МОЛ [Московская организация литераторов]. М., 2007. № 2.


[Закрыть].

Андреева увели в коридор, откуда он кричал, что Куприну пора объявить бойкот. Александр Иванович некоторое время стоял в прострации, а потом ринулся на остальных. Досталось и Скитальцу, и Манычу, с которым они тузили друг друга, катаясь по полу. Куприна с трудом скрутили. «Эта сцена так подействовала на меня, – пишет Фидлер, – что со мной едва не приключилась истерика. И что самое страшное: кто-то, улыбаясь, успокоил меня замечанием, что это, мол, “совершенно обычное происшествие”!»[281]281
  Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 567.


[Закрыть] Потом Андреев рыдал, Куприн бил бутылки об стол, Ходотов старался их помирить. «Так, – записал Фидлер, – я оказался свидетелем одного из самых отвратительных событий, которые не принесут русской литературе ничего, кроме стыда и позора»[282]282
  Там же. С. 568.


[Закрыть].

Уже на следующий день расползлись слухи, что все избиты, а Фидлер прямо до крови, что Андреев вызвал Куприна на дуэль... А в «Пале-Рояле» сошлась группа литераторов, собираясь «объявить Куприну бойкот». Среди них были Александр Федоров, Борис Лазаревский, Анатолий Каменский, Маныч... Было составлено заявление, которым Александру Ивановичу сообщали, что его поведение позорит звание писателя, что в ближайшую неделю будет созван суд чести, а до разбирательства подписавшие бумагу прекращают с ним всякие отношения. «Любопытнее всего было то, что сошлись как раз собутыльники Куприна, – смеялся Сергеев-Ценский. – <...> Справедливость требует добавить к этому, что не больше, как через день большая часть подписавшихся под этим решением преспокойно снова кутила с Куприным».

Батюшкову удалось загладить это дело. Андреев простил Куприна и официально заявил, что Куприн болен, а на больных не подают в суд. Бедный Александр Иванович, конечно, раскаивался. Извинялся перед теми, кого избил, и даже плакал. Такой удар по репутации! Сначала Райлян, а теперь еще и это...

На защиту своего сотрудника встал «Современный мир». А также Федор Шаляпин. 20 ноября 1911 года, когда еще стояли шум и гам, на обложке журнала «Искры» был помещен замечательный снимок «Два друга». Шаляпин сидит за фортепиано, перебирает клавиши и улыбается фотографу, рядом стоит Куприн, правда, несколько хмурый.

Шаляпин не отвернулся от Куприна. Полагаем, он знал причину, из-за которой тот бросился на Андреева (видимо, было за что). К тому же в начале 1911 года Федор Иванович на себе испытал, что такое общественное порицание, если не сказать травля. Он, кумир и идол, вдруг превратился в мальчика для битья; от него отвернулись даже многие друзья. 9 января после спектакля в Мариинском театре во время исполнения «Боже, Царя храни!» он вместе с хором встал на колени перед царской ложей. Это он-то, друг Горького!

Словом, 1911 год заканчивался для нашего героя непросто, а следующий и вовсе начался с трагедии. Зимой умерла несчастная дочка Зиночка, и Александр Иванович прощался на Гатчинском кладбище с маленьким гробиком.

Можно ли было в таких условиях закончить «Яму», от которой его уже подташнивало? И Александр Иванович дождался: в 1912 году приличным тиражом вышло... окончание «Ямы», написанное за него Графом Амори. Под этим звучным псевдонимом скрывался Ипполит Павлович Рапгоф, известный в то время бульварный и порнографический писака. Бойким и малограмотным пером Граф Амори решил судьбу проститутки Любы, которую забрал из публичного дома студент Лихонин. Сначала она стала владелицей дешевой столовой, а потом поступила на содержание к богатому старику, чем немало обрадовала Лихонина. Другую героиню купринской «Ямы», Женю, поселил у себя журналист Платонов, но так мало ею интересовался, что Женя застрелилась... Прочитав это, Куприн опешил.

Теперь дальнейшая работа вообще лишалась всякого смысла. К тому же проклятое безденежье, обычно служившее стимулом, отступило. «Московское книгоиздательство», а вслед за ним и богатейшее столичное издательство А. Ф. Маркса приступили к выпуску его собрания сочинений[36*]36*
  «Московское книгоиздательство» в 1908–1918 годах выпустило 12-томное собрание сочинений А. И. Куприна. Товарищество А. Ф. Маркса в 1912 году выпустило восемь томов полного собрания сочинений в качестве бесплатного приложения к подписке на иллюстрированный журнал «Нива»; в 1915 году вышел 9-й том.


[Закрыть]. Это давало хорошие гонорары, к тому же собрания сочинений сразу выдержали несколько переизданий.