Текст книги "Куприн: Возмутитель спокойствия"

Автор книги: Виктория Миленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Глава восьмая.
ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ

...Куприн – свирепейший монархист! Каково?

Из переписки М. Горького 1925 года

Семнадцать лет Куприн прожил в Париже. Более-менее освоил французский и здешние учтивые манеры, свел знакомство с люмпенами из бистро, получил у коллег прозвище «папочка», за которое раньше метнул бы в обидчика первым, что под руку попалось. Он сильно изменился внутренне и внешне. В нем ничего не осталось от возмутителя спокойствия; татарские разрез глаз и разлет бровей поначалу сгладились, а потом и вовсе исчезли.

К этому времени он понял: «В первую половину своей жизни человек делает так много глупостей лишь для того, чтобы во второй исправлять их тяжело и безрезультатно». Он старался, но эмигранты, народ ревнивый, были настороже. Кто-то не мог простить ему былые личные обиды, кто-то подмечал, что лютой ненависти к Советской России у Куприна нет. Хотя на словах он обличал и бичевал, даже прибивался к монархическому берегу, но настроение его было очевидно: пусть в России большевики, пусть хоть черт с рогами, но как же можно жить без нее? Когда же домой?..

В городе Дюма

Четвертого июля 1920 года Куприн прибыл в город, воспетый его любимым Александром Дюма. И сам немедленно влюбился:

«Я попал в Париж с жадными глазами и обширной душой. Мне доставляет неисчерпаемое наслаждение ходить по улицам, глядеть на вывески, лица, походки, жесты, улыбки, костюмы, прислушиваться, пытаясь понять, к быстрым отдельным фразам, езжу на задках омнибусов и иногда раскрываю рот перед каким-нибудь мраморным или бронзовым чудом, приютившимся где-то в уголке между двумя каштанами. Случайно я проехал через двор Лувра, а в другой раз, вдоль Елисейских полей – и я узнал их, не глядя на вывески. Двор Лувра так хорош, что я подумал: вот здесь бы натворил вокруг себя чудес и прилег на минутку отдохнуть среди цветников.

Иногда, идя пешком, я захожу в любую церковь и сижу там один в тишине, обоняю запах ладана и холодного старого камня и скольжу глазами по витражам – голубым с фиолетовым, красным с сиреневым... Я толкусь по зоологическому саду, стоя перед балаганами и тирами Монмартра, где часами внимательно слушаю зазывание атлетов и клоунов; мне доставляет наслаждение сесть около Сены на скамье, вечером, и долго глядеть, какие чудеса творят солнце и облака на воде, на небе и на древних крышах... Я впитываю в себя жизнь города и народа. <...>

Среди блуждания я захожу в маленькие кафе и, стоя, спрашиваю у прилавка “un boc blonde” (светлое пиво). С буфетчицей я любезен, как маркиз начала XVIII столетия, и мы, наговорив друг другу кучу любезностей, расстаемся очарованные взаимно»[351]351
  Письмо А. И. Куприна к Е. А. Ляцкому от 31 августа 1920 года // Письма А. И. Куприна. 1893–1934 гг. // search.rsl.ru.


[Закрыть].

Эта эпистолярная зарисовка первых парижских дней говорит о том, что у города появился новый восторженный поклонник. Позже Куприн напишет блестящие очерки «Париж и Москва» (1925), «Париж домашний» (1927), «Париж интимный» (1930), а еще роман, как он сам определит жанр этого небольшого произведения, «Жанета: Принцесса четырех улиц» (1932–1933). Роман о районе Пасси 16-го округа, из которого живущие там эмигранты сделают Россию в миниатюре. Александр Иванович мечтал проехать всю Францию вслед за героями Дюма. Кое-что удастся, например побывать на родине д’Артаньяна, в гасконском городке Ош. Наступит и такое время, когда Париж ему приестся и станет казаться досадным миражом, скрывающим черты другого города, без которого нечем дышать, – Москвы...

Жизнь в который раз испытывала нашего героя. Свой полувековой юбилей – 26 августа, а по европейскому календарю 7 сентября – он встретил явно не там и не с теми. Никакого пышного празднования и обвала поздравлений не было. Французский Париж им мало интересовался, а русский на лето разъехался. Правда, гельсингфорсский коллега Юрий Григорков прислал в подарок брошюру «Александр Иванович Куприн (К 50-летию со дня рождения)». Юбиляр в знак благодарности отправил ему свой любимый портрет с Сапсаном, надписав: «Милому редактору – строптивый сотрудник. Ю. А. Григоркову. 1920 18 авг. Париж. А. Куприн». С припиской: «мой единств<енный> друг “Сапсан”»[352]352
  Цит. по: Hellman Benn. Aleksandr Kuprin and Finland // Hellman Benn. Встречи и столкновения. Статьи по русской литературе. Helsinki, 2009. С. 143.


[Закрыть]. Выходит, в чемоданчик, вывезенный из Гатчины, в число самого необходимого попали и фотографии с меделяном.

Писатель начал работать в русской газете «La Cause Commune» / «Общее дело» Владимира Львовича Бурцева. Сотрудники в шутку звали ее «Козьей коммуной». Куприн снова попал в привычную редакционную атмосферу, слушал споры и монологи сотрудников, проклятия в адрес Горького, обвинения его в двуличии: за глаза-де ругает большевиков, а в глаза поет им дифирамбы. Знали бы они о той просьбе, что передал Куприн финну Эйно Лейно! О его отношении к Горькому Александра Ивановича спросили в первые же дни. Ответил, что Алексей Максимович «человек, по-своему, безусловно убежденный, искренний и неглупый, но – в умственных шорах»[353]353
  Б. Ц. Из беседы с А. И. Куприным // Общее дело [Париж]. 1920. 16 июля. №79.


[Закрыть]. Допускаем, что кто-то смотрел на Куприна косо, недоумевая, почему он так долго оставался с большевиками.

Работа в газете позволяла оперативно узнавать все новости о Белом движении, притом из первых рук: Бурцев уехал в Севастополь, где была Ставка Русской армии Врангеля, там еще шло сопротивление. На адрес «Общего дела» приходили отчаянные мольбы о помощи от писателей, журналистов, застрявших где-то в портах и чужих городах. Как-то Александру Ивановичу передали такое письмо от Бориса Лазаревского. Этого своего закадычного приятеля он давно потерял из виду и вот теперь читал, что тот сидит в Константинополе, куда прибыл в качестве члена экипажа парохода «Альберт», и постарается вписаться в судовую роль до Марселя, а оттуда собирается ехать в Париж. Куприн ответил «Барбарису», как в шутку звал Лазаревского, что рад будет его видеть, но счел нужным предупредить: «...жизнь здесь дорога, трудна, а люди жестокие эгоисты и шарлатаны (говорю про русских)»[354]354
  Письмо А. И. Куприна к Б. А. Лазаревскому (1920) / Письма А. И. Куприна. 1893–1934 гг. // search.rsl.ru.


[Закрыть].

Русских эмигрантов в Париже уже было немало. Поэты Константин Бальмонт, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, юмористы Тэффи (Надежда Лохвицкая) и Дон Аминадо (Аминад Шполянский), прозаик Алексей Толстой... Привычно раздражал Куприна друг молодости Бунин, с которым они поселились на одной лестничной клетке дома по рю Жак Оффенбах, 1, в районе Пасси. Теперь это, пожалуй, самый известный адрес «русского Парижа»; в честь нобелевского лауреата Бунина на фасаде дома установлена мемориальная доска.

Встреча Куприна и Бунина в этой, новой, жизни вряд ли походила на ту далекую, одесскую, когда им обоим не было еще тридцати. Теперь им стукнуло по пятьдесят, и даже этот юбилей заставил Александра Ивановича понервничать. Как-то он увидел в русском детском журнале «Зеленая палочка» (№ 2) разворот: слева его портрет с Сапсаном и сообщение, с большим опозданием, о его юбилее, а справа портрет «академика Ивана Алексеевича Бунина», отметившего юбилей 22 октября (10-го по старому стилю). Выпуск журнала был октябрьский, то есть о Бунине-то не забыли, а Куприн уже пошел «прицепом». В эмиграции их соотношение сил зеркально изменилось. Если в России Куприн имел массового читателя и огромную славу, а Бунин лишь определенный круг ценителей, то здесь, в условиях конкуренции при завоевании французского рынка, понадобились регалии. Французам не нужно было объяснять, что такое академик и дворянин (Иван Алексеевич со временем добавит к своей фамилии апостроф «де»). Кто теперь вспоминал старую купринскую эпиграмму на Бунина?

 
Поэт, наивен твой обман.
К чему тебе прикидываться Фетом.
Известно всем, что просто ты Иван,
Да кстати и дурак при этом.
 

1913 г.

Впрочем, их разрыв в эмиграции случится не сразу. Поначалу Куприн сочувствовал «заклятому другу»: тот пребывал в угнетенном состоянии, не мог себе простить, что оставил в России брата Юлия, с ужасом ждал известия о его смерти, то и дело срывался в слезы. Они с Верой Николаевной пережили бегство из красной Москвы, «сидение» в Одессе и эвакуацию оттуда, Турцию, Болгарию, Сербию... Когда пришла весть о падении белого Крыма, Бунин вообще слег. «Армия Врангеля разбита, – записала в дневнике 15 ноября 1920 года Вера Николаевна. – Чувство, похожее на то, когда теряешь близкого человека». Куприн приходил проведывать Ивана, и оба хватались за голову. Прощайте, благословенные Ялта, Гурзуф, Балаклава, Севастополь! Прощай, чеховская дача, где они были молоды и счастливы!.. Вместе встречали в гостях у Алексея Толстого Новый, 1921 год. Молча ели, грустно пили шампанское и со скорбным сердцем в 10 часов вечера, когда в России наступила полночь, пили за близких, оставшихся там.

Едва прошли новогодние праздники, как «русский Париж» взорвался очередной сенсацией: в Гельсингфорсе начала выходить якобы беспартийная газета «Путь», которая вела открытую просоветскую пропаганду. Под программными статьями стояли фамилии Николая Иорданского, экс-редактора «Современного мира», и драматурга Федора Фальковского, друга Леонида Андреева. Фальковский вспоминал об отношении к газете: «Это была вакханалия ненависти, доносов, откровенных угроз и открытых требований “заткнуть им глотку”. Редакция не могла найти помещения, меня выбросили из гостиницы, знакомые при встрече переходили на другую сторону... <...> Как шутили в редакции, лошади от нас шарахались. Держать в руках нашу газету было рискованно, а подписаться на нее было бы открытым вызовом общественному мнению»[355]355
  Фальковский Ф. И. Репин перед смертью // ilyarepin.ru


[Закрыть].

Куприн мог сколько угодно говорить русским парижанам, что недолюбливает Иорданского, мужа своей бывшей жены, а саму ее не видел несколько лет, но не мог не понимать, что попал в историю. А потом он прочитал в «Пути» заметку «Выход Куприна из “Общего дела”», от которой похолодел. С изумлением узнал о себе, что он:

1) ушел из «Общего дела» вследствие принципиальных разногласий;

2) пришел к убеждению, что русская эмиграция представляет собой глубоко отрицательное явление;

3) находит, что эмигрантская политика не отвечает интересам России[356]356
  Выход Куприна из «Общего дела» // Путь [Гельсингфорс]. 1921. 24 августа. № 153.


[Закрыть].

Куприн печатно оправдывался в фельетоне «Ребус» (1921), называя эту провокацию «злой и глупой гадостью», а «Путь» в ответ ударил его заметкой «Куприн в “Общей яме”»[357]357
  Куприн в «Общей яме» // Путь [Гельсингфорс]. 1921. 11 сентября. № 169.


[Закрыть].

Словом, писателю некогда было выяснять, как меньшевик Иорданский до этого дошел и какую роль играет во всем этом Мария Карловна. Нужно было думать о себе. Полагаем, еще и поэтому (а не только вследствие плачевных материальных дел) Куприн согласился стать редактором журнала «Отечество», первый номер которого вышел в марте 1921 года в Париже. В редакционной статье он заявил: «У нас лишь один враг – враг общий с отечеством – большевизм. Борьба с ним не есть война, а истребление». Ниже, в рубрике «Галерея современных преступников», поместил портрет Леонида Красина, «Никитича», в то время полномочного и торгового представителя Советской России в Великобритании.

Средства на «Отечество» добыл некто Набиркин, знакомый еще по Петербургу. Доверившись ему, Куприн пригласил в журнал и парижских и зарубежных коллег. Последние, правда, отнеслись без энтузиазма. Поэт Саша Черный ответил ему из Берлина: «...у меня вместо “отечества” такая черная дыра на душе, что плохой бы я был сотрудник в журнале под такой эмблемой»[358]358
  Цит. по: Куприна К. А. Куприн – мой отец. М.: Советская Россия, 1971. С. 208.


[Закрыть]. Откликнулся из Софии один Евгений Чириков, прислал рассказ. Перед ним потом пришлось извиняться, потому что Набиркин не платил. Чириков негодовал и велел в письме Куприну «набить морду Набиркину».

Александр Иванович набить морду уже никому не мог. Он просто покинул «Отечество» на пятом номере.

Об этой его неприятности, а также о том, как он сосуществовал с Буниным, рассказывает ранее непубликовавшийся дневник сибирского писателя Георгия Дмитриевича Гребенщикова. Впервые приводим некоторые эпизоды:

«14 января <1921 года> (пятница)

В 10 ½ ч. позвонил к И. А. Бунину. Академик еще спал и милая, покорная его подруга не решилась его будить. Она напоила меня кофе, свела в соседнюю квартиру и представила А. И. Куприну. “Как же – с восторгом упоминал о вас в своих лекциях – в Киеве и Тифлисе”, – сказал А. И. Он очень еще бодр и свеж. Говорит быстро, и глаза очень хороши. В час я ушел от него опять к Буниным. Там еще полчаса ждал, пока вышел в своем ханском халате наш полубог. <...>

26 января (среда)

Был у Куприных. А. И. немножко выпил и чудесно стал рассказывать. Он так широко по-русски любит мужиков, извозчиков, рыбаков, собак и особенно лошадей. Рассказал, что у русских даже и грехов нет. Только разве снохачество, так это – птичий грех... Когда церковь построят и станут поднимать колокол, то говорят: “А ну, кто снохачи – уходи, иначе не пойдет”. И – смотришь – некому поднимать – все ушли...

Рассказывал, что в “Поединке” изобразил Проскуров, где он верхом на 3 этажа въезжал.

Подарил мне свою новую книжку “Суламифь”[50*]50*
  См.: Куприн А. И. Суламифь. Париж: Русская земля, 1921.


[Закрыть]. Я уже начал читать ее. Как благоуханно использовал он библейский сюжет о Соломоне! Какая радость – читать подобное, особенно в дни нашей скорби!

10/23 февраля (среда)

Вчера получил письмо от некого Набиркина – секретаря журнала “Отечество”, с просьбой прийти на rue de Caumartin. Пришел, и со мной повели разговор о том, чтобы я дал очерки о беженцах, а за мой рассказ... вместо 250 фр., обещанных А. И. Куприным, предложили мне 150. Я сразу почуял, что попал в лавочку, а не в редакцию журнала. И ушел. Я хочу знать редактора Куприна, а не каких-то секретарей... <...>

14/27 февраля (воскресенье)

<...> Ходили к Куприну и узнали, что с “Отечеством” у него “недоразумение”. Так я и знал, что с этими господами хороший редактор ужиться не может. <...>

15/28 февраля (понедельник).

Сегодня виделись с г. Куприной и почти решили сделаться “кухмистерами”[51*]51*
  Кухмистер (устар.) – владелец небольшого ресторана, столовой.


[Закрыть], открыть столовую на Passy. Завтра надо осмотреть помещение. Что ж, может быть, в роли кабатчика буду больше обеспечен, нежели в роли писателя.

27/12 марта (суббота)

<...> был у Куприна и Бунина. Куприн празднично настроен: приобрели ему... смокинг за 140 фр. очень хороший, лучше, чем мой за 375 фр. Бунин, как всегда, великолепно рассказал два-три пустяка.

5/18 марта (пятница)

<...> Сегодня у нас были на пельменях Бунины и Куприны. Бунин дал понять, что ему не нравится обстановка... Пошел и купил себе бутылку пива. Вообще – странное и забавное отношение к хозяевам. Мне не подал руки, потому что у меня насморк. <...>. Довольно сухо и скучно провели время. Воистину “сделали одолжение”, что пришли.

5/18 апреля (понедельник)

<...> Куприны переезжают на новую квартиру и, бедные, не могут съехать со старой, т.к. нечем заплатить. А за новую надо платить 8 т. фр. в год»[52*]52*
  Дневники Г. Д. Гребенщикова 1921–1925 гг. // Immigration History Research Center, College of Liberal Arts, University of Minnesota. Series 2. Subseries 2. Box 5. Folder 9. Материал предоставлен M. К. Макаровым (Версаль).


[Закрыть].

Новую квартиру, о которой пишет Гребенщиков, Александр Иванович присмотрел в чýдном городке Севр Вилль д’Авре (Sevres Ville d’Avray), в 12 километрах от Парижа. Ему не нравилось на рю Жак Оффенбах: дорого, вид из окон на каменные джунгли, ни деревца. А впереди лето. С Буниным и Верой Николаевной отношения понемногу портились: они выговаривали ему за шум на лестничной клетке и вообще, по его мнению, корчили из себя невесть что.

Куприну захотелось создать хотя бы подобие гатчинского быта. Ему приглянулся на привокзальной площади Вилль Д’Авре домик с небольшим садом и с бистро на первом этаже[53*]53*
  Дом сохранился (rue Riocreux, 5); бистро на первом этаже работает по сей день.


[Закрыть]. Куприны стали готовиться к переезду, а их квартиру пришел посмотреть подыскивающий жилье Иван Иванович Манухин, известный врач, только что прибывший из Советской России. Полагаем, именно он вынес приговор, о котором вспоминали потом Бунин и Лазаревский: если Куприн не перестанет пить, то не проживет и полгода. Тот не перестал.

Девятнадцатого апреля 1921 года Бунин записал в дневнике: «Уехали на дачу в Севр Куприны. Мне очень грустно, – опять кончился один из периодов нашей жизни, – и очень больно – не вышла наша близость». Забегая вперед скажем, что на рю Жак Оффенбах Александр Иванович не вернется; Бунин же и скончается здесь в 1953-м.

Сохранились фотографии, сделанные в Вилль Д’Авре: Куприн позирует на фоне дома, смотрит вниз из окна, ухаживает за деревцем в саду, держит на руках хохочущую девочку (дочь знакомых)... Видно, что он совершенно счастлив. И все бы хорошо, но разоряли гости. К примеру, Борис Лазаревский, все-таки добравшийся из Константинополя в Париж. Александр Иванович увидел перед собой изможденного, старого, обносившегося человека, который потерял все. Рассказывая о своих злоключениях, Борис Александрович зачитывал фрагменты из своего дневника. Он и в Петербурге, подобно Фидлеру, славился дневниками, куда вклеивал письма, статьи из газет, фотографии, карикатуры, шаржи, просил друзей и коллег что-нибудь написать или нарисовать... Тетрадь, заведенная им в Париже, лежала теперь перед Куприным. А в 2013 году она оказалась в нашем распоряжении. Работа с ней была не из легких, почерк Лазаревского разобрать порой невозможно. И тем не менее удалось воссоздать несколько встреч Лазаревского и Куприна. Мы впервые публикуем записи о них, опуская лишь сторонние и порой слишком резкие суждения автора (Лазаревский был украинский националист и антисемит).

Итак, рассказывает Борис Лазаревский:

«1 июля 1921 года.

...я занес заказное на почту, оттуда в “Коз”[54*]54*
  В редакцию газеты «Общее дело».


[Закрыть], и весь день вышел литературно-интересным очень...

Прежде всего просил Викторова[55*]55*
  Владимир Викторович Топоров-Викторов (? – не позднее 1936) – кадет, журналист; литературный псевдоним В. Викторов.


[Закрыть] написать мне что-нибудь в эту новую тетрадь, а он и обрадовался... Писал, писал. <...> Куприн злился на Топорова, ибо ждал возможности получить денег. И дали ему, бедному, как и мне в прошлый раз, 25 фр<анков>. Затем я попросил Куприна написать реплику – он написал[56*]56*
  Текст «реплики»:
  «Лазаревский! Вывод из предыдущей статьи (записи Викторова) таков:
  1). Следи за желудком.
  2). Посещай дурные дома не чаще 2-х раз в неделю.
  3). Перед обедом пей Amer-ficon.
  4). Уважай старших».


[Закрыть]. Решили пойти вместе выпить винца. В это время прибежал Алексинский Гр<игорий> Ал<ексеевич>, довольный чем-то – сдавать какую-то статью... Обрадовался Куприну и мы втроем отправились в какой-то шоферский кабачок. И здесь и по дороге было сказано много интересного...

Алексинский как всегда склонял слово “Плеханов”... И как-то попутно вышло, что он сообщил: “Плеханов был женат на еврейке, Савинков на еврейке, кн. Крапоткин на еврейке, Леонид Андреев на еврейке и т. д. и т. д... Можно было бы эту страницу до конца закончить перечнем русских писателей: – на еврейке. Увы, и украинский писатель Винниченко – на еврейке. Неужели это случайность?” Но не хочется об этом писать... <...>

Завтра или послезавтра он (Алексинский. – В. М.) летит на пассажирском аэроплане в Прагу... Приглашает и Куприна, тот с радостью, да, конечно, не пустит жена... Алексинский развил целую программу свою спасения России, с датами и т. д. – наивно. <...>

[Вставка – автографы Алексинского и Куприна]

[Рукой Алексинского:]

Б. А. Лазаревскому – автограф для хранения с последующей передачей в архив Академии наук. Не подписываюсь, чтобы академики имели основание учредить комиссию для решения вопроса о том, кто это писал.

Я.

Р. S. Точное имя-отчество-фамилия известно Б. А. Лазаревскому и А. И. Куприну.

Париж.

“Rendez vous des Chauffeurs”[57*]57*
  Ресторан «Рандеву шоферов»; до сих пор работает на rue Portes Blanches, 11.


[Закрыть]

1/VII 921.

[Рукой Куприна:]

Я знаю его! Боролся в Киеве под видом Черной Маски. Погромщик.

<...> Куприн верит в то, что: “добро быти человеку единому”[58*]58*
  Переделанное выражение из Библии: «Не добро быти человеку едину» (о создании Евы из ребра Адама).


[Закрыть]. Он был в чудесном расположении духа и пророчествовал в самом буквальном смысле... Между прочим он сказал: я написал коку на пар<оход > “Николай I”[59*]59*
  Российский грузо-пассажирский пароход, построенный в 1913 году в Великобритании для РОПиТ. С началом Первой мировой войны был мобилизован в состав Черноморского флота; после Февраля переименован в «Авиатор»; в 1921 году продан французской судоходной компании, переименован в «Пьер Лоти».


[Закрыть] Петру Брилевичу: “Ваши дети живы”, а тот с восторгом написал мне, что его сыновья оказались в Варшаве, чего он никак не ожидал...

И мне Куприн ни с того ни с сего выпалил: “Ты увидишь Лидию[60*]60*
  Лидия Николаевна Лазаревская (1879–1909) – жена Б. А. Лазаревского, в 1907 году ушедшая от него к писателю Илье Сургучеву.


[Закрыть] – через 5 дней (она воскреснет) – и это меня обрадовало, хотя и не верится. Все равно она мертвец. А вот Оля[61*]61*
  Судя по содержанию дневника, любимая женщина Лазаревского, оставшаяся в Советской России.


[Закрыть] моя – живая, хотя и среди мертвецов и подлецов, а я не увижу ее.

Говорил мне Куприн: “Умрешь ты лет через 5”, а затем, что лицо у меня и сейчас мертвецкое...

Когда мы расстались с Алексинским, Куприн стал звать меня к себе:

– Попрошу...

По дороге купили книжку толстого французского журнала, издающегося в Женеве, – там “Штабс-капитан Рыбников” в переводе.

Когда приехали в Sevre Ville D’Avray, Куприн не был оч<ень> пьян. Елиз<авета> Морицовна встретила нас весело. Скоро приехали и Бунины. Дачу ищут...[62*]62*
  Летом 1921 года Бунин с Верой Николаевной будут отдыхать в Висбадене.


[Закрыть]

– Очень выпивши? – спросил меня Бунин о Куприне.

– Нет, не очень...

[Вставка – автографы Бунина и Куприна]

[Рукой Бунина:]

У А. И. Куприна, Ville D’Avray, 18 июня (1 июля) 1921 г. Желаю Лазаревскому обуздать хоть немного, – обуздать свой темперамент. Ив. Бунин.

[Рукой Куприна:]

Лазаревский, разгадай шараду:

Отгадка

(Задмение солнца)

Лицо у Бунина было утомленное, немножко злое, а Вера Николаевна наоборот – цвела...

– Устал он, целую дорогу меня ругал, – сказала.

– Жены всегда виноваты, – вставила Е<лизавета> М<орицовна>. <...>

Скоро Бунина с Елиз<аветой> Мор<ицовной> и Ксенией ушли смотреть дачу.

* * *

У Куприна новый фокстерьер, щенок “Кум”, и две квартирантки: Полякова и старушка не старая, но седая, француженка – дочь кучера Александра III, а Полякова – воспитательница детей Вел. Кн. Михаила Александровича – ужасно симпатичная, с грустью <фрагмент не читается. – В. М.> воспевавшая своего хозяина.

В разговоре с Алексинским Куприн говорил, что хорошо бы на престол возвести Михаила.

– Нет, Романовы кончены.

И, пожалуй, это так.

Бунин все удивлялся мне, как это так я могу вести дневник. А я удивлялся, как это можно не вести.

Собирается, кажется, заняться этим “гнусным делом” и Куприн.

Алексинский обещал ему подарить тетрадь с замком.

* * *

Слишком был этот день интересен и хочется ничего не забыть. Елиз<авета> Морицовна не пустила слетать (в Прагу. – В. М.) Куприна. Говорила мне один на один, что сердце у него никуда не годится, доктор прямо сказал: недолго проживет... Сам Куприн другого мнения и верю, что он переживет меня и многих...

С дочерью он не знает обращения. Все время шутят, друг другу кулаки показывают и играют в оскорбленное самолюбие... Все хорошо у этой девочки, но наследственность... И исковеркал же ее папаша своим “воспитанием”, как я Зину[63*]63*
  Зинаида Борисовна Лазаревская (1900–?) – дочь Лазаревского; в описываемое время жила в Севастополе.


[Закрыть] – слишком любит...

Куприн настойчиво упрашивал меня остаться ночевать:

– Понимаешь, я один с четырьмя бабами, и все мною недовольны. Спаси меня, Борисочка, останься...

– У меня нет простыней, – сказала Ел<изавета> Мор<ицовна>.

Жаль мне его было, и вспомнил я... “добре быть единому”.

* * *

Пока был Бунин, говорили о Юшкевиче. И все втроем мы недоумевали, как так с женой, бабушкой и детьми, с багажом, в Америку в первом классе туда и обратно... Ведь это 20 000 – 30 000 фр<анков> minimum. Кто дал эти деньги? Зачем? И думается всем троим, что это была командировка – ездил продавать и предавать... Жидовский подгорьковец... Скверно. Не выкрутится Россия. Единственную правду сказал кто-то из евреев, что и “еврейский вопрос – это русский вопрос”. Для меня лично ясно, что где евреи у власти, там интернационализм на пороге.

* * *

Горько жаловался мне Куприн на Набиркина – этот друг Эли Василевского поставил Куприна как редактора в глупое положение – сотрудники ничего не получают... Святой наивный старичок Чириков сидит без гроша и картошку кушает... Ему как милость обещано послать 75 фр<анков>, т. е. то, что мне на четыре дня maximum хватает...

И вот милый Куприн написал письмо в редакцию обо всех деяниях издателя “Отечества” Набиркина (говорит, что он татарин и наездник) <...>

Зачем?

2 июля, суббота

...вчера Куприн, о чем я забыл, вкричал мне в уши, что сегодня два дурака – американец Демпси и француз Карпантье – будут разбивать друг другу морды – буквально, и за это один получит два миллиона, а другой три миллиона франков... Мне на это наплевать... <...>

После вчерашнего “пьянства” с Куприным утром я почувствовал себя плохо и сел на диету. Ни одного biére – пива – только молоко, eau mineral[64*]64*
  Минеральная вода (фр.).


[Закрыть] и к вечеру уже легче.

Я выпил вчера очень немного вина, и когда Куприн у себя предложил еще пивка, я ответил:

– С удовольствием.

– Знаю, какое тебе удовольствие – как собаке уксус...

Это верно.

Я грешен всеми грехами, но не пьянством»[359]359
  Лазаревский Б. А. Дневник. 1921 // Památník národního písemnictví. Fond Lazarevskij В. A. C. prir. 96/43. C. 5–22.


[Закрыть].

Прервем ненадолго чтение. Борис Лазаревский стал тенью прежних «манычар» и порой развлекал Куприна, имитируя собачий лай или крик петуха. Елизавета Морицовна ему обрадовалась: зная, что он «не грешен пьянством», спокойно отпускала с ним мужа, отдавая десятки распоряжений: что Александр Иванович должен надеть, какое и когда выпить лекарство. Куприн и Лазаревский вместе переживали шокирующие летние вести из России, читали о неурожае и голоде, о создании Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгола), о членстве в нем Горького. Лазаревский записал в дневнике:

«Это самое страшное, что я прочел о голоде.

Это значит, что не будет сделано и половины того, что могло бы быть сделано...

Это значит: дилетантство с истерикой там, где должна быть великая и спешная работа...

Это самая тяжелая страница истории начала XX века. Позорная и жестокая.

Дай Бог, чтобы я ошибался!»[360]360
  Там же. С. 84.


[Закрыть]

Куприн же в эти дни публично отрекся от Горького. Сначала он назвал его «обезьяной Ленина, его приживальщиком и подголоском, лакеем, копирующим барина» («Помогите дорезать», 1921). Затем будто прозрел: «...Горький... хоронит заранее сам себя под завтрашними обломками большевизма. Он никогда не знал, что в сущности большевикам он не был ни нужен, ни полезен, как слишком большой писатель и как чересчур маленький человек. Им незримо руководили для внешних балаганных эффектов. Большевики вовлекли его в громадный, скандальный кутеж и вот, перебив под конец зеркала и посуду, уходят потихоньку, оставляя тщеславного дурака платить по неслыханному, вовеки неоплатимому счету» («Третья стража», 1921). Тем же летом 1921 года у Куприна отпали последние сомнения в правильности бегства из Гатчины. Он услышал о гибели от цинги Александра Блока и расстреле чекистами Николая Гумилёва. С обоими он работал во «Всемирной литературе», помнил, как оба искренне пытались включиться в советское культурное строительство...

Наверное, собственное шаткое положение виделось теперь Александру Ивановичу более чем нормальным. Даже тогда, когда приходилось из-за безденежья ходить в лес Сен-Клу собирать каштаны и потом их жарить. Урывая часть из собственных скудных средств, он бегал отправлять продуктовые посылки в Россию тем, чьи адреса знал. Жена Александра Грина вспоминала, как их выручила такая посылка. «Это никто как Куприн мог лично мне ее адресовать и подумать обо мне, – почти плакал Грин. – Друг настоящий!»[361]361
  Грин Н. Н. Воспоминания об Александре Грине. Феодосия – Москва: Издательский дом «Коктебель», 2005. С. 38.


[Закрыть]

Однако вернемся к дневнику Лазаревского:

«10 сентября, суббота

Пишу “краденой” ручкой stilo, вчера, отправляя заказные письма, я нашел ее на почте, спросил одного, другого, не его ли.

– Mais non[65*]65*
  Не мое (фр.).


[Закрыть]...

И пришлось взять ее себе. Спасибо! А кому – не знаю. Писателю годится. <...> И только начал я писать, как вошел Куприн. Я всегда ему радуюсь... Получил с Дальнего Востока 3000 фр<анков>, из них нужно отдать полторы. Сегодня у него лично было только 200 фр<анков>. Позвал меня скромно, скромно, франков на 5 пообедать. Предварительно хорошо поговорили.

И все он еще удивлялся, как это я пишу с удовольствием.

– Точно вкусную закуску ем, – ответил я.

– Отчего же я не могу писать?

– Не знаю. Но мне кажется...

Этого я ему не сказал (следует версия о причинах интимного характера. – В. М.). Показывал я ему еще в Батуме печатавшиеся о нем статьи – я был тогда убежден, что его красноеврейцы расстреляют, и мы никогда не увидимся...

Пошли завтракать в ресторан M-lle Gaby[66*]66*
  Ресторан находился рядом с домом Лазаревского, жившего по адресу: rue Pierre Chausson, 9. Он был завсегдатаем заведения, пытался ухаживать за мадемуазель; ее автограф сохранился в дневнике.


[Закрыть]. Куприн назвал ее киргизочкой и это верно.

И мне было приятно, что он ее видит.

Говорили о многом и здесь, когда вышли на улицу по направлению к Итальянскому бульвару.

Вспоминали Чеховых. Я не ошибся. У Куприна был легкий роман с Марией Павловной. Не позволила себя поцеловать, а когда он уезжал и соединился по телефону – М. П. сказала:

– Жалею, что не позволила поцеловать...

Это одно из лучших его воспоминаний.

И еще очень он обрадовался, когда Чехов сказал ему:

– Вы хорошо сидите на лошади.

И сам признался:

– Это для меня высшая похвала.

Рассказывал, как Бунин хотел жениться на даме Карзинкина... т. е. на М-le Карзинкиной.

Убеждал ее, что сделает женой знаменитости, а она отвечала, что может любить человека, а не его знаменитость. И изыде посрамлен...

А когда был его 25-летний юбилей, эта дама не пришла, а прислала ему в подарок 30 000 рублей, – и он взял.

Взял бы, вероятно, и я.

К моему удивлению, Куприн отказался идти в бордель. Не ручался за себя.

Мог все деньги раздать, а нужно было домой привезти.

* * *

Еще у меня, глядя на портрет Зины, Куприн сказал:

– Милая девочка!

Спасибо ему, милому.

Я не знаю женской жизни страшнее Зининой, то, что пережила ее мать – пустяки в сравнении. <...>

* * *

Дошли до аудифона. Куприн упирался. Я его усадил и поставил № 390 – Смерть Годунова – Шаляпин. Слушал и лицо его делалось все серьезнее и краснел... Кончилось:

– Замечательно!

А еще за 5 минут раньше упорствовал и говорил:

– Я музыки не люблю. <...>.

Отправились в Зоологический сад, кормили медведей... Наконец, оба утомились, сели в трамвай и уехали на Concord...

Говорили о пассажирках...

Куприну не нравятся француженки.

– Ни одного человеческого лица...

А мне нравятся. <...>.

Хотели мы почистить ботинки, но у Куприна они были рваные, и он постеснялся...

Интересно, что Куприн в первый раз говорил со мной о матери, а об отце вскользь упомянул – “титулярный советник”... А я и этого не знал.

Просил он меня подарить ему “краденую” ручку – stilo – дескать, счастье приносит.

Как бы да не так – мне самому счастья хочется, а я ему подарю завтра маску Наполеона...»[362]362
  Лазаревский Б. А. Дневник. 1921 // Památník národního písemnictví. Fond Lazarevskij В. A. C. prir. 96/43. C. 161–164.


[Закрыть]

Назавтра, 12 сентября, были именины Куприна. Лазаревский ездил в Вилль Д’Авре, подарил маску, которая произвела на Александра Ивановича тяжелое впечатление – memento more.

И еще две записи, от того же сентября 1921 года и тоже из Вилль Д’Авре:

«29 сентября четверг

Поехал к Куприным. Там болезни, печали и воздыхания <...> Ксения рисует. После 1-го октября в пансион, и я за нее крепко рад! Главное же денег – нет. Девочка там передохнет и питаться будет лучше.

Куприн мрачен и ищет забвения в картах... А водки – нельзя. Отеки на лице. Настроение у него скверное.

– Я убежден, что, когда я умру, Ксения будет ныть: ну мама, я хочу траурное платье.

Это не так.

<...> Во Владивосток вступило войско красноеврейского вождя Левы Бронштейна (Льва Троцкого. – В. М.). Слава Богу, что я и Куприн получили хоть что-нибудь, он 3, а я 1 тысячу. Марка в Берлине падает, значит, и там близок социализм, а затем его родные дети коммунизм и красноеврейство, самое активное...

Стало холодно на дворе...

30 сентября пятница

Куприн предсказывает, что наступит время, когда Бунин будет скупать и уничтожать свою “Деревню” – стыдно будет <...>

Гадала мне вчера Купринша... Не верно... Какая-то черная фальшивая женщина будто меня погубит... Вздор, ибо нет у меня никакой женщины.

* * *

[Карандашный портрет Лазаревского]

Рисунок Ксении Куприной.

Здесь я похож на мертвеца. Может, и вправду скоро. А Куприн маску Наполеона куда-то спихнул, которую я ему подарил. Боится»[363]363
  Там же. C. 165–200.


[Закрыть].