Текст книги "Куприн: Возмутитель спокойствия"

Автор книги: Виктория Миленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Александр Куприн становился классиком. Манычары поддерживали его «белый» образ. Сообщали в прессе, что Куприн вместе с гатчинским атлетом Веревкиным и Иваном Заикиным решили основать атлетический клуб, – тут же снимок: Заикин поднимает на руках Куприна и писателя Будищева, гатчинского соседа. Публиковали всевозможные заметки и фотографии: Куприн в спортивном журнале «Геркулес» демонстрирует бицепс; возделывает артишоки в огороде; стреляет в цель из ружья; с клоуном Жакомино дрессирует собаку; пропагандирует плавание, став членом школы плавания чемпиона мира Романченко; снимается в фильме «Жакомино жестоко наказан». Сохранился отзыв Александра Блока: «Я люблю Куприна... правда, мне не нравится его распыление везде и всюду: он и в цирке, он и в кинематографе, он и в ресторане “Вена”, и в плавательном бассейне, и в каждом журнале»[283]283
  Борисов Л. За круглым столом прошлого. Л.: Лениздат, 1971. С. 7.


[Закрыть].

Александр Иванович на подобные упреки отвечал, что сам не знает, как это получается. Приедут друзья, ну, сфотографируют, но кто разрешал печатать?.. «Я привык к тому, – говорил он в беседе с журналистом, – что в последнее время выдумывают на меня бог знает что, как на мертвого».

Судя по всему, к этому времени Куприн стал популярнейшей персоной.

Журнал «Огонек» в мае 1913 года (№ 20) сообщил, что вот-вот выйдет книга о Куприне, над которой работает Александр Измайлов. Эта публикация очень важна, так как книга не вышла (возможно, из-за начала войны). Именно по этой статье в «Огоньке», на наш взгляд, создавались массовый миф и легендарная биография писателя. В статье подчеркивалось, что биографии Куприна до сих пор никто не знает, между тем: «Она немногим уступает почти фантастической жизни Горького». Читателю напоминали и о том, что Лев Толстой мог видеть в Куприне «своего истинного ученика» уже потому, что первые жизненные впечатления оба вбирали в армии. Далее цитировались обширные фрагменты из автобиографии Куприна, написанной им по просьбе Измайлова для работы над книгой.

Читатель уже был подготовлен к ней «рекламой» манычаров и монологом автобиографического героя Платонова в «Яме»: «...я – бродяга и страстно люблю жизнь. Я был токарем, наборщиком, сеял и продавал табак, махорку-серебрянку, плавал кочегаром по Азовскому морю, рыбачил на Черном – на Дубининских промыслах, грузил арбузы и кирпич на Днепре, ездил с цирком, был актером, – всего и не упомню. И никогда меня не гнала нужда. Нет, только безмерная жадность к жизни и нестерпимое любопытство. Ей-богу, я хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной и испытать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю. И вот я беспечно брожу по городам и весям, ничем не связанный, знаю и люблю десятки ремесел и радостно плыву всюду, куда угодно судьбе направить мой парус...»

Бродяжничество из жажды жизни, конечно, горьковская тема. Многие из названных Платоновым занятий Куприн в «Автобиографии» повторил, понятно, как собственные. Некоторые современники не поверили. Так, много позже, уже в эмиграции, Марк Алданов писал в статье «Памяти А. И. Куприна»: «Думаю, что его жизненный опыт несколько преувеличен ходившими о нем легендами (так это было и с Джеком Лондоном, и с Кнутом Гамсуном). Говорили, писали, будто он побывал в молодости дантистом, псаломщиком, грузчиком, торговцем. Как это могло быть? Ни дантистом, ни псаломщиком нельзя стать без определенных условий диплома или подготовки. Никакой причины работать грузчиком у Куприна никогда не было: это оплачивалось грошами, любая работа в газете давала гораздо больше, а для собственного удовольствия никто грузчиком не станет»[284]284
  Алданов М. Памяти А. И. Куприна // Современные записки [Париж]. 1938. LXVII. С. 219–220.


[Закрыть].

Однако миф был создан, и «черному» Куприну в нем места не было. А в жизни было. К тому же, как известно, литературная среда ревнива, и нередко мухи раздувались до слонов. Так, современник вспоминал, что «Петербург его <Куприна> в ту пору трезвым почти не знал»[285]285
  Хохлов Е. Гатчинские дни (Из воспоминаний о Куприне) // Иллюстрированная Россия [Париж]. 1938. 10 сентября. № 38(696). С. 12.


[Закрыть]. (Напрашивается вопрос: как же выходили собрания сочинений, кто их писал, составлял и редактировал?) Совершенным люмпеном писатель был изображен и на карикатуре сатириконца Ре-ми «Салон ее светлости русской литературы» (1914). Пьяно опершись на стол, Александр Иванович тупо разглядывает собственную руку, на которой сидит чертик с лицом писателя Алексея Ремизова...

Из уст в уста передавались смешные и страшноватые байки о Куприне, великом и ужасном. Приведем несколько для полноты картины.

Байка, рассказанная И. С. Соколовым-Микитовым:

«Раз сидели в ресторане у Иванова – на Большом проспекте, на углу Введенской – Куприн, Грин, совсем еще молодой Соколов-Микитов. <...> Язвительный Александр Степанович Грин что-то сказал, что Куприну не понравилось. Куприн был мастер ножи кидать... И вот Александр Иванович метнул в обидчика... вилку. Молодой Иван Соколов-Микитов подставил руку, вилка в руку вонзилась. <...> Уязвленный Александр Степанович Грин взял бутылку и ахнул Куприна по голове. Дело вышло бы худо, если бы Александр Иванович не имел обыкновения не снимать с головы татарскую тюбетейку. Что его и спасло»[286]286
  Горышин Г. «Как вас с такими глазами не расстреляли?» (К 100-летию И. С. Соколова-Микитова) // Русская литература [Ленинград]. 1992. № 2. С. 177.


[Закрыть].

Байка, рассказанная Е. Д. Зозулей:

«Однажды Грин сидел с А. И. Куприным – оба были пьяны – за небольшим столом, подперев подбородок руками и изрыгая матерную брань. В точно такой же позе сидел и Куприн и так же, дожидаясь своей очереди, – произносил по адресу Грина те же многострадальные слова.

– Что это такое? – спросили их.

Грин ответил:

– Отойдите, не мешайте. Это борьба талантов»[287]287
  Зозуля Е. Д. Сатириконцы / Вступ. ст., подг. текста, коммент. Д. В. Неустроева // Русская литература [Санкт-Петербург]. 2005. № 3.


[Закрыть].

Байка, пересказанная Тэффи (Н. А. Лохвицкой):

«...кто-то сказал, что если попугая накормить укропом, то он погибнет в страшных мучениях. И будто бы, услышав это, Куприн всю ночь ездил по городу, искал укроп, чтобы накормить попугая и посмотреть, что из этого будет. Но была зима, и свежего укропа он не достал»[288]288
  Тэффи. Моя летопись. М.: Вагриус, 2004.


[Закрыть].

Байка, рассказанная В. Крымовым:

«Было это, вероятно, в 1913 году, я сидел в своем рабочем кабинете на Невском, в Петербурге, когда, улыбаясь, вошел ко мне художник Троянский:

– Это ваш автомобиль стоит у подъезда? Я вам туда гостя посадил.

– Какого гостя, кого вы там посадили и зачем?

– Не беспокойтесь, он ничего не украдет, он там спит... – опять смеясь ответил Троянский. <...> Это Куприн... Пусть поспит, мы немножко с ним выпили... Возьмите его к себе, пока доедем, он очухается... <...>

Когда приехали на Каменный остров и остановились у дверей дома, Троянский соскочил, отворил дверцу и громко сказал:

– Александр Иванович, замечательный коньяк!

Действие этих слов было магическое – Куприн сразу проснулся»[289]289
  Крымов Вл. Из кладовой писателя. Париж, 1951.


[Закрыть].

Байка, рассказанная С. Сергеевым-Ценским:

«Однажды в “Вене” собрался цвет столичной адвокатуры для чествования одного из светил своего сословия по случаю 25-летия его деятельности. <...> ...собралось человек пятьдесят, и они заняли целый зал ресторана, впрочем, только колонны и арки отделяли его от другого, общего зала. А в этом другом зале одиноко сидел за столиком у стены не кто иной, как Куприн. Одиноко и скромно. Он ничего не заказывал, так как денег у него не было ни копейки. <...> И вот к столу шумно пирующих адвокатов и дам, причем и те и другие были одеты как подобает в парадных случаях, подходит никому из них в лицо не известный, в поношенном пиджачке, коротенький субъект и говорит хрипло: “Господа, протанцевать вам  ‘джигу’, танец английских моряков? – Джига? Что такое джига?” <...>

Не успели сообразить пировавшие, что он такое делает, как он очутился уже довольно ловким прыжком на столе и начал топтать ногами тарелки и расшвыривать бутылки с вином... все с криками сорвались со своих мест, отбрасывая стулья. “А-ай! Сумасшедший!” – вопили дамы. Много костюмов, как мужских, так и женских было испорчено красным вином, горчицей и кусками дичи в жирном соусе»[290]290
  Сергеев-Ценский С. Н. Воспоминания // МОЛ [Московская организация литераторов]. М., 2007. № 2.


[Закрыть].

Байка, рассказанная С. Роговым:

«...в “Вене” мы как-то “хоронили” А. И. Куприна.

<...> После трех-четырех рюмок Куприн задремал; пробовали будить – спит.

– А ведь Саша-то умер, давайте хоронить, – предложил Шаляпин, и в один миг из стола соорудили катафалк, положили на него спящего Куприна, покрыли его скатертью, подняли “катафалк” на плечи, Шаляпин к концу салфетки привязал опорожненный соусник, и шествие, с пением “Вечной памяти” дважды прошло по общему залу между столиками и направилось по длинным коридорам отдельных кабинетов»[291]291
  Рогов С. Как Шаляпин «отпевал» Куприна // Иллюстрированная Россия [Париж]. 1938. 10 сентября. № 38(696). С. 14.


[Закрыть].

Байка, рассказанная Н. Вержбицким:

«...однажды ночью мы ехали из Петербурга в Гатчину на автомобиле. Не ехали, а мчались, так как Александру Ивановичу хотелось, чтобы расстояние в 60 верст мы преодолели никак не больше, чем за 60 минут. <...>

Вдруг Александр Иванович заявляет, что ему хочется на ходу перейти к шоферу. Старые автомобили отличались такой конструкцией, что по внешней подножке можно было перебраться с мест пассажиров в изолированную и отделенную стеклом кабину водителя. Но для этого нужно было вылезти наружу.

Я решительно запротестовал против такого акробатического номера на полном ходу автомобиля и стал удерживать Куприна.

Он оттолкнул меня, нажал на ручку двери, она распахнулась, рванул ветер и... Куприн исчез. <...> Я был так ошеломлен, что не сразу догадался постучать водителю в стекло и объяснить ему, что случилось. Прошло, наверное, еще минуты две пока мы, наконец, остановились. <...>

Обнаружили Куприна далеко позади, лежащего на куче щебня. Он был без чувств. Лицо в крови...»[292]292
  Вержбицкий Н. К. Встречи с А. И. Куприным. Пенза: Пензенское книжное изд-во, 1961.


[Закрыть]

...Между тем наступил 1914 год.

Глава шестая.
ОКОЛО ВОЙНЫ

Куприн – ура-патриот! Что может быть смешнее этого?

Б. М. Киселев

Разе мог Куприн представить, что снова наденет форму поручика?

Что будет маршировать по плацу и командовать: «На кррра-а-ул!»

Что будет писать рапорты?

Что все его творческие замыслы в один миг станут никому не нужны, а писать на нужную тему ему, автору «Поединка», будет крайне затруднительно?

Что собратья по перу уйдут на фронт, а сам он окажется в тылу?

Что ему будет нечего есть?

Все это принесла с собой Великая война, в которую Россия вступила 19 июля 1914 года.

Дежавю

В канун своего 44-летия Александр Иванович испытал то, что сегодня принято называть «дежавю» (чувство, что ты уже это видел или бывал в сходной ситуации). Десять лет назад он уже наблюдал Петербург, охваченный патриотическими митингами и шествиями, слышал речи о войне до победного конца. Тогда не сомневались, что разобьют японцев. Теперь – немцев.

Став эмигрантом, писатель задумается, с чего началась российская катастрофа. И вспомнит 22 июля 1914 года, четвертый день после объявления Германией войны России. Исаакиевская площадь. Толпа. Растерянный эскадрон конных жандармов тщетно пытается остановить «патриотический триумф»: погром германского посольства. Из окон здания летят кипы бумаг, мебель. Толпа улюлюкает, несется «ура!». На крыше какие-то люди сбивают статуи обнаженных тевтонов и лошадей. Каждый удар дает взрыв радостного гула: «Пусть горит!!! Пусть немцы погибнут!!!» Напротив здания посольства пылает костер: жгут портреты императора Вильгельма... Из окон автомобиля за зрелищем наблюдают Александр Куприн, Аркадий Руманов и Иван Сытин[37*]37*
  Иван Дмитриевич Сытин (1851–1934) – русский книгоиздатель, просветитель. В числе прочего издатель популярной московской газеты «Русское слово», петербургское отделение которой возглавлял Аркадий Вениаминович Руманов (1878–1960). После приобретения Сытиным в 1916 году популярного журнала «Нива» и Товарищества издательского и печатного дела А. Ф. Маркса Руманов стал директором журнала и одним из трех директоров Товарищества. Напомним, что Товарищество в 1912–1915 годах выпустило 9-томное собрание сочинений Александра Куприна.


[Закрыть]. Через семь лет эмигрант Куприн тяжело вздохнет, надписывая свою книгу такому же эмигранту Руманову: «Дорогой Аркадий Вениаминович, когда мы с Вами и с И. Д. Сытиным глядели из автомобиля, как сваливала чернь статуи Германского посольства, – ну могли ли бы мы поверить, что и вот в Париже я буду делать надпись на моей книге, отпечатанной в Финляндии? 3/II 1921 г. Paris»[293]293
  Цит. по: Серебрякова Н. Ю. А. И. Куприн и А. В. Руманов – знаменитые гатчинцы начала XX века // Сирень: Сборник-посвящение Александру Ивановичу Куприну. Гатчина, 2005. С. 63.


[Закрыть].

А тогда, летом 1914-го, наш герой писал по поводу увиденного: «Это очень хорошо, что два бронзовых мужика сверзлись на мостовую: что ни говори, а ведь в полусотне шагов от посольства стоит собор, – совсем неприлично было. Молодец, русский человек, догадался! Немцев мы раздавим, и Вильгельму будет тошно»[294]294
  Письмо А. И. Куприна Л. Борисову. Цит. по: Лилин В. Александр Иванович Куприн. Л., 1975. С. 86.


[Закрыть]. Писатель оказался в абсолютном большинстве русских патриотов, поддержавших вступление России в общеевропейский военный конфликт. «Быть участником такой войны должен всякий», – заявил он. Возможно, в том же автомобиле, глядя на погром посольства, он договорился с Сытиным и Румановым, что в случае войны поедет на фронт корреспондентом от «Русского слова». А когда война началась, стал собираться в командировку, параллельно готовясь открыть в своем гатчинском доме лазарет. Это был порыв времени, такое же решение принял, к примеру, Шаляпин.

Идея такой патриотической акции возникла на заседании Гатчинского комитета Красного Креста, постановившего развернуть так называемые эвакуационные помещения-квартиры для раненых, уже прошедших курс лечения и нуждающихся в отдыхе и восстановлении сил. Помимо Куприных откликнулись и другие домовладельцы, которым комендант Дрозд-Бонячевский доверял больше, чем скандальному писателю. В патриотизме он не мог Куприна даже заподозрить и не хотел давать разрешения на лазарет: «...старый, но крепкий кирасирский генерал Дрозд-Бонячевский... несколько свысока дарил меня своей благосклонной дружбой. Как все русские добрые генералы, он был не без странностей. Говорил он в растяжку, хрипловатым баском и величественно, не договаривал последних слогов: за-меча-а-а... прекра-а-а... превосхо-о-о... Чудаковат он был» («Шестое чувство»). Тогда к нему отправилась Елизавета Морицовна и представила изумленному генералу свои награды, полученные в Русско-японскую войну, высказав желание лично возглавить лазарет. Генерал дрогнул.

В конце августа 1914 года над калиткой зеленого домика взмыл белый флаг с красным крестом, а у входа появилась табличка «Отделение Гатчинского лазарета». В Гатчину помчался Вася Регинин, оставивший очень живой рассказ о приготовлениях к приему раненых:

«– Так что они-с в сестры милосердия записались, – заметил извозчик, подвозя меня к воротам зимней дачи писателя.

– Кто “они”?

– А... Лександра Иваныч. Каждый день на вокзал ходят, раненьких солдатиков на первую помощь к себе заманивают... Да, вишь, начальство говорит, что Лександру Иванычу лечить срок еще не вышел!.. А ему не терпится. Добрая душа!..

В самом деле, уютной квартиры Куприна не узнать. От кабинета писателя только и остался портрет Льва Толстого с его собственноручной надписью.

Г-жа Куприна обмакивает кисточку в ведерко с какой-то сероватой жидкостью и окрашивает большой бельевой шкаф в белый цвет, и тут же примостилась ее маленькая дочка, с неумолимой серьезностью помогающая своей матери. Ксенюша полирует белой “гигиенической” краской маленький детский шкафчик, предназначенный для аптечки, а сам хозяин занят той же лихорадочной работой над спальными столиками.

Скоро кабинет А. И. превратился в чистенькую, сияющую белизной палату. Установлены десять кроватей с матрацами и подушками, – эту часть оборудовал гатчинский Красный Крест. У каждой койки по столику, на которые Куприн заботливой рукой расставляет графины, кружки для воды и... пепельницы.

– Вот не знаю, – вздыхает А. И., – разрешат ли здесь папиросы курить, – какое еще я могу представить развлечение для больных воинов. Разве что, – книжки будем читать им вслух? <...>

– Вначале, – говорит г-жа Куприна, – мы предполагали совершенно выехать из своего дома и предоставить его под лазарет целиком. Но мне указали, что наш личный присмотр был бы желательней, тем более, что опыт мой в деле ухода за ранеными, надеюсь, может сослужить достаточную службу. Вся домашняя прислуга моя с радостью приняла известие о превращении нашей квартиры в лазарет и распределила между собой функции: кто будет следить за аккуратным, по предписанию врача, питанием больных; кто – стирать белье на них; кто – письма под диктовку писать; кто – ванны готовить...

Точно так же приспособляется под помещение для раненых столовая и другие комнаты дома, за исключением одной, в которой приютится семья писателя. Тут же и рабочий стол хозяина, за которым он только что набросал стихотворение...

Перед отъездом от А. И. я был свидетелем одного эпизода, за внешней комичностью которого скрывалась необычайная трогательность... Из детской вышли две девочки, с забинтованными платками головками. Подхватив детей под руки, медленно вела их маленькая Ксения.

– Что это означает?

– А это я учу своих подруг и сама учусь, как надо нянчить больных солдатиков, – со святым глубокомыслием объяснила прелестная девочка! Под знамена милосердия, как и под боевые, идут и взрослые, и дети...»[295]295
  Цит. по: Кислов Владислав. Гатчина и гатчинцы в Великой войне (1914–1918). Очерк третий // www.kraeved-gatchina.de


[Закрыть]

Пожалуй, это была первая в жизни роль шестилетней Ксении Куприной. Девочке сшили костюмчик сестры милосердия, ее принялись фотографировать. Например, один такой снимок появился в журнале «Аргус» (1914. № 21). Костюмчик сшили и двенадцатилетней Лиде Куприной, которая тоже хотела помогать в лазарете. Дело оставалось за ранеными; их пока не было. В двадцатых числах сентября в составе санитарного отряда имени членов Государственной думы Александр Иванович как военкор «Русского слова» выехал на театр военных действий.

Куприн не мог не понимать противоречивости своего положения. Ему, заклеймившему войну в «Поединке», вроде бы не пристали громкие патриотические высказывания. Со времени выхода повести прошло и много и мало: девять лет. Молодежь могла уже ее не знать, но в целом-то все знали, были и злорадствующие: ну-ка, что теперь запоет Куприн, предсказавший гибель армии? В первый же месяц военных действий Александр Иванович отказался от своих прежних взглядов в очерке «О войне», описав те же пороки у немцев: «...пропасть между прусским офицером и его солдатом стала огромной, и связи подчиненного с начальником в германской армии, кроме кулака, нет решительно никакой. Там офицерство обращается с солдатами, как со скотами <...> Я должен отметить, что в нашей армии в настоящее время (в противоположность русско-японской кампании) царит редкое единение»[296]296
  Куприн А. О войне // Литературно-художественный альманах «Война» [Москва]. 1914.


[Закрыть].

Трудно сказать, по каким данным он в тот момент мог сделать такие выводы? Возможно, по рассказам. На фронте он не был. Писатель посетил прифронтовые города Прибалтийского края: Двинск, Вильно, Ровно и Ригу. В те дни очень важно было понять настроения здесь. Опасались (как покажет будущее, не без оснований), что «Рига, этот немецкий кремль, ядро Прибалтийского края, представляет собою город, который даже не нужно завоевывать, потому что он есть не что иное как открытые ворота для германцев» («Лифляндия»). Куприн беседовал с разными национальными слоями населения, о чем рассказал читателям «Русского слова» в очерках-интервью «Двинск. Около войны» и «Лифляндия».

Уже по прибытии в Двинск Александр Иванович понял, что рассуждать о войне и заглянуть ей в лицо – разные вещи. Его нервы не выдержали даже вида раненого: «...и у меня, и у моего товарища как будто пол под ногами пошел куда-то вбок, и мы на момент потеряли равновесие» («Двинск. Около войны»). Взяв себя в руки, он стал беседовать с ранеными, записывая их нехитрые откровения. И убеждался в том, что солдаты в целом не робкого десятка, относятся к войне как к суровому долгу. Один из них рассказывал о ранении под Сувалками. Похоже, что этих, первых же встреченных, раненых Александр Иванович и пригласил в свой лазарет: первая партия будет из-под Сувалок.

О том, что делал Куприн в Вильно и Ровно, неизвестно, а вот о Риге писал очень подробно. Он хорошо знал этот город, часто бывал здесь и раньше, а теперь с грустью отмечал приметы замершей, насторожившейся жизни: «Ах, есть ли на свете зрелища печальнее опустелых домов, вымерших портов и остановившихся заводов?» («Лифляндия»). Александр Иванович беседовал об отношении к войне с рижанами разных национальностей, и каждой посвятил в очерке главку: «Латыши», «Немцы», «Евреи», «Русские». Латыши устали от притеснений немецких баронов, не считавших их за людей, и мечтали о том, что разгром Германии заставит тех умерить гонор. Местные немцы пытались доказать свою приверженность России. Евреи считали, что любая война им невыгодна, потому что им всегда достается больше всех, но и они выказывали приверженность великой России. Однако некий русский архитектор развеял иллюзии и уверил, что не стоит расслабляться: «...некоторые прибалтийские поместья принадлежат... подданным враждебной страны. <...> Они стремятся воспитывать своих детей в Германии. <...> Очень часто разбогатевший рижский негоциант выгодно прекращает свое дело, передав его германскому подданному, а сам навсегда переселяется в Германию» («Лифляндия»).

Поговорив с ранеными, опросив гражданское население, Куприн вернулся в Гатчину. И с ним, судя по всему, прибыли пациенты лазарета. Со 2 октября он начал действовать официально. Его будни тут же описал корреспондент «Биржевых ведомостей» (1914. 16 октября):

«И Куприн, который только что вернулся из своей поездки в Западный край, и его семейство очень довольны своими пациентами, десятью рядовыми, прибывшими сюда из Сувалок.

Все они разных полков, и в этом смысле рассказы их очень разнообразны. Простая обстановка семьи сразу преодолела тот ледок неловкости, который неизбежен при первых соприкосновениях раненых солдат с “не своим братом”, интеллигентом. Первые ответы: “так точно” и “никак нет” сменились словоохотливостью и откровенной беседой...

Вся хозяйственная ответственность за больных, помимо обычного надзора представителей Красного Креста, лежит на жене писателя Е. М. Куприной, которая несет добровольные обязанности с лаской и радушием настоящей русской женщины. При больных сиделки и санитары. Маленькая дочь Куприных играет с больными в шашки и в “кончину”, – специальную солдатскую игру.

Нередко выздоравливающих посещают и представители местной интеллигенции, и простой народ. Тяжелораненых нет, – большинство накануне полного выздоровления. Все с нетерпением ждут вестей с родины и завидуют тем из своих собратьев, которые уже получили из дому ответы на письма, посланные туда из Гатчины. Находятся и доброхотные чтицы и читатели, знакомящие раненых с газетными новостями и литературными произведениями и уходя награждающие солдат “гостинцем”.

– На днях один из них, юморист по существу, насмешил, – рассказывает А. И. – После чтения их наградили лакомствами. Солдат хвастает мне своей сумочкой и говорит:

– Вот сегодня... заработали!..»[297]297
  Кручинин Н. У А. И. Куприна // Биржевые ведомости [Петроград]. 1914. 16 октября. № 14440.


[Закрыть]

Этих солдат можно видеть на сохранившихся групповых снимках: все на одно лицо, бритые головы, с усами, у некоторых руки на перевязи. А Куприн надолго запомнил всех десятерых: «...красавец Балан, и рыболов Тунеев, и длинный Мезенцев, и ловкий Досенко, и добродушный татарин Собуханкулов, и веселый Николенко, и мастер вырезать из дерева игрушки Пегенько, и Шилько... и Аксенов, и Прегуадзе» («А. Н. Будищев», 1916).

Писатель вспоминал, как генерал Дрозд-Бонячевский приезжал инспектировать лазарет: «...он неизменно интересовался тем, что читают солдаты. Одобрял “Новое время” и “Колокол”. Не терпел “Речи” и “Биржовки”. “Слишком либера-а-а... И надеюсь также, что сочинений Куприна вы им читать не даете. Сам я этого писателя очень уважа-а-а, но согласитесь с тем, что для рядовых солдат чересчур, скажем, преждевре-е-е...”» («Шестое чувство»). Генерал, конечно, опасался распространения здесь «Поединка». Жизнь покажет, насколько он был прав.

В октябре 1914 года Александр Иванович испытал самое сильное «дежавю»: он снова надел мундир поручика. Признавался: «Я совсем не ожидал, что меня так взволнует простое, казалось бы, но непривычное дело – надеть мундир. Однако я пережил такое же волнение, как когда-то давно, перед производством в офицеры»[298]298
  Интервью // Новь. 1914. 13 ноября. № 3.


[Закрыть]. И в этом Куприн не был одинок: в те дни мало кто отказал себе в удовольствии примерить мундир или костюм сестры милосердия.

Ничто так не погружает в роль, как форма. Так и видим Куприна, который в обмундировании подтягивается, выпрямляется и, рассматривая себя в зеркале, картинно отдает честь. Такой забытый жест...

Это преображение запечатлел гатчинский фотограф Владимир Веревкин, сделавший серию снимков. Куприн в мундире. Офицер Куприн держит на коленях дочь Ксению в костюмчике сестры милосердия. Офицер Куприн с женой: Елизавета Морицовна в костюме сестры милосердия с медалями на груди. И комментарий прессы: А. И. Куприн призван из запаса, жена вместе с ним отправляется в действующую армию. Комментарий, заметим, не совпадал с изображением. На фуражке Куприна отчетливо виден над кокардой крест ополченца. Значит, он шел на войну добровольцем. И потом, в отличие от читателя 1914 года, мы теперь знаем, что Александр Иванович был не в запасе, а в отставке. Однако легенда прижилась, обросла «бородой». Уже в эмиграции парижская «Иллюстрированная Россия» писала (1938. 10 сентября):

«...Куприн, если бы захотел, был бы освобожден от службы. Говорили, что государь, когда ему доложили о призыве из запаса прапорщика Собинова и поручика Куприна, приказал их обоих “беречь”.

Государь, значит, ценил Куприна, даже написавшего “Поединок”.

Но Куприн “освободиться” не захотел. И снова надел свои поручьи погоны»[299]299
  Тарусский Евг. «Поручик Куприн» // Иллюстрированная Россия [Париж]. 1938. 10 сентября. № 38(696). С. 9.


[Закрыть].

Александр Иванович снова решил послужить Вере, Царю и Отечеству. На этот раз он отправился в Гельсингфорс (город, который принял его на излечение от тяжкого недуга, как помним, еще весной 1907 года).

Обстановка в Гельсингфорсе, столице Великого княжества Финляндского, ставшего российской территорией только в 1809 году, была непростая. Так же, как в городах Прибалтики, которые только что посетил Александр Иванович, здесь сильны были прогерманские настроения; Россия опасалась и отсюда ножа в спину.

Газеты сообщали, что 13 ноября Куприн отбыл из Петрограда в Гельсингфорс и что по его настойчивой просьбе никто, кроме жены, его не провожал. Это не так: провожали закадычные друзья, а Вася Регинин поехал с ним до самого Гельсингфорса. Затем рассказал в «Биржовке», что по приезде Куприн остановился в любимом отеле «Фенния», знакомился с теперешним состоянием города, а потом ему предложили участвовать в рукописном журнале воинской части.

Дальнейшее пребывание писателя там подернуто туманом. Биографы до сих пор скупо сообщали, что Куприн выполнял обязанности по цензурированию солдатских писем и что по состоянию здоровья скоро вернулся домой.

Лишь недавно появились данные, позволяющие несколько рассеять туман. Во-первых, стали доступны эмигрантские публикации писателя, где он сообщил, что служил в 323-й дружине в Гельсингфорсе («Не по месту», 1926). Оказалось, что речь идет о 323-й пешей Новгородской дружине Государственного ополчения, материалы о которой отложились в РГВИА. Нам удалось ознакомиться, например, с именным списком «г.г. офицеров» этой дружины, коих было 13 человек. Куприн занимает в списке седьмую позицию. Помимо даты его рождения, чина и места предыдущей службы, указано, что в дружине он исполняет должность младшего офицера 2-й роты и характеризуется командиром дружины «удовлетворительно» (впрочем, так оценены девять человек из тринадцати)[300]300
  Именной список г.г. офицеров 323-ей пешей Новгородской дружины // РГВИА Ф. 14369. On. 1. Д. 7. Л. 110 об. – 111.


[Закрыть].

Пешие дружины, как правило, занимались вопросами снабжения, охраной железных дорог и транспортов, рытьем окопов и ремонтными работами; на передовую попадали редко. Сохранились фотографии ратников этой дружины: бравые дядьки с окладистыми бородами. С ними в один прекрасный день Куприна увидал на улице юный подпоручик Евгений Викторович Рышков. По его словам, Александр Иванович вел за собой полуроту таких же «“стариков”-ополченцев, как и сам»: «...крепок и четок был шаг командира этой полуроты. И видна была старая закваска, великолепная школа Александровского училища, которую не выветрили и долгие годы свободного писательского бытия»[301]301
  Тарусский Евг. «Поручик Куприн» // Иллюстрированная Россия [Париж]. 1938. 10 сентября. № 38(696). С. 9.


[Закрыть].

Рышков (в будущем эмигрантский литератор Евгений Тарусский) не поверил своим глазам. Он, проглотивший «Поединок» еще гимназистом, возмечтал как-то подойти к своему кумиру, пообщаться. Оказалось, что это просто. В тот же день он увидел Куприна, тоскующего в ресторане отеля «Фенния». Подошел, получил радушное приглашение присесть. И между ними состоялся очень серьезный разговор именно о «Поединке». Александр Иванович сокрушался, что его неправильно поняли: «Я не принимаю ни рукоплесканий ненавистников “военщины”, ни проклятий “военщины”... Но мне больно, да – больно, что меня умышленно не понимают». Он-де писал всего лишь о том, что наболело: о нищенском жалованье, о низком образовательном уровне и пьянстве офицеров... Собеседник согласно кивал, вспоминал, что из его однокашников по гимназии уходили в армию вольноопределяющимися самые последние отщепенцы, второгодники, а потом являлись на гимназические балы в форме пехотных офицеров, и уже никто не помнил, что они собой представляли несколько лет назад. А потом с воодушевлением добавил: «Но теперь все изменилось, Александр Иванович <...>. Для чина подпоручика нужен аттестат зрелости. Из моего выпуска семь пошло в военные училища, один из них окончивший гимназию с золотой медалью. В батальоне, где я был вольноопределяющимся, не только офицеры, но и унтер-офицеры не били солдат»[302]302
  Там же.


[Закрыть]. И Куприн радостно соглашался с тем, что «в 14-м году уже не герои “Поединка”, а другие, новые офицеры повели тоже новых солдат на бой»[303]303
  Там же. С. 10.


[Закрыть].

Из Гельсингфорса Куприн писал Телешову: «Клянусь, ни одной секунды свободного времени»[304]304
  Письмо А. И. Куприна к Н. Д. Телешову. Цит. по: Куприна К. А. Куприн – мой отец. М.: Советская Россия, 1977. С. 64.


[Закрыть]. Однако финский филолог Бенн Хеллман разыскал характерный эпизод. Один из современников вспоминал, как завтракал в ресторане и наблюдал рядом «странную компанию»: какой-то офицер, уже в почтенных летах и очень пьяный, пытался что-то объяснить на плохом французском такому же пьяному финну, который по-французски изъяснялся еще хуже. Из того, что говорил офицер, мемуарист понял, что перед ним Куприн. Говорил же он о том, что великая русская литература родила и Лермонтова, и Пушкина, и Толстого, а финская никого. Пьяный финн вскочил на ноги и, указывая на себя, заявил: «У нас есть я! Эйно Лейно!»[305]305
  Цит. по: Hellman Benn. Aleksandr Kuprin and Finland // Встречи и столкновения. Статьи по русской литературе. Helsinki, 2009. С. 134. Перевод с английского языка наш. – В. М.


[Закрыть] (Лейно, «финский Пушкин», действительно был известным поэтом и богемой.)

Судя по всему, военная обстановка не заставила нашего героя изменить своим привычкам. К тому же его нередко провоцировали напоминаниями о «Поединке» (рукописи не горят!). В РГВИА нами обнаружено дознание «о неприличном поведении в публичном месте поручика 323-й пешей Новгородской дружины А. И. Куприна», фрагменты которого публикуем впервые (с сохранением особенностей пунктуации и пр.):

«ДОЗНАНИЕ

Вследствие предписания командира 323-й пеш. Новгородской дружины от 31 декабря 1915 г. за № 47, мною было произведено дознание, причем были опрошены нижеследующие лица, которые показали:

1/. Метрдотель ресторана “Фенния” Алексей Степанович Крутецкий, спрошенный 2-го сего января 1915 года заявил, что поручика Куприна он знает хорошо, так как таковой не только столуется у них в ресторане, но и живет в той же самой гостинице. По обязанности своей службы, он Крутецкий постоянно обходит помещение ресторана и следит за порядком. В ночь на 23-е минувшего декабря никакого скандала, или крика в ресторане не было и он, ни от прислуги, ни от кого-либо из посетителей, не слыхал никаких заявлений относительно поручика Куприна.