Текст книги "Тревожный месяц вересень"

Автор книги: Виктор Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Там, – он махнул рукой в сторону окна. – Хорошо!

– Ну, хватит! Пошел, дурак! "Московское сало", надо же! – Варвара нахлобучила на путаную шевелюру Гната шапчонку и вытолкнула его за дверь.

Она исчезла в спальне, отделенной от горницы ширмой из ситчика в горошек, и через минуту появилась в городской крепдешиновой кофточке и расклешенной юбке.

– Ну? – спросила Варвара. – Хорошо? Я этого барахла наменяла – страсть! Городские, они, как трудно, зубы на полку. А мы – трудящие, нас земля кормит.

Она сделала движение руками – и накрахмаленная белая скатерть как бы сама собой легла на стол. И на столе возникло все, что должно возникнуть, когда женщина хочет накормить мужчину так, чтобы он это запомнил. Дубов с ребятами просто обалдел бы, глядя на такое угощение.

– Я думала, ты не придешь! – сказала Варвара.– Никогда уже! Стесняешься? Чудак! Вояками вы нынче становитесь раньше, чем мужиками. Небось на войне не одного человека застрелил?

Я промолчал.

– Ну вот, видишь! – сказала Варвара. – А баб опасаешься... Эх... Мыслительный ты парень, Иван, а надо бы проще, по-людски. Что ж мы столько ночек утеряли, а? Ну, может, что не так было, так будет лучше. И яблочко не за день дозревает...

Ее грудь рельефно обрисовывалась под крепдешиновой кофточкой. Глаза приобрели темно-сливовый оттенок, который хорошо запомнился мне в тот вечер. О черт! Я снова думал о лесах, о том, как нежно светится озимь под сентябрьским солнцем, когда идешь по стежке свободный, не связанный ничем – ни воспоминаниями, от которых рождается чувство стыда, ни обязанностью любить... И смутный образ девушки в черном платке, как символ свободы, простоты и естественной принадлежности лесам и полям, промелькнул передо мной. Я понял теперь, в эту совсем неподходящую минуту, откуда взялась та плавность и легкость, с которой шла девушка с коромыслом. Природа создала ее цельно, как былинку, как росток озими, и когда она шла, то шла бедро к бедру, лодыжка к лодыжке...

О черт! Я ничего не понимал: сидел рядом с Варварой, но думал не о ней. И так вот, раздваиваясь, терял последние остатки решительности, с какой явился сюда. Варвара пеленала меня взглядом, опутывала, лишала воли.

– Варвара! – сказал я нарочито резко и грубо. – Сядь! Не стой перед глазами.

Она тут же села. Неназойливая обволакивающая властность удивительно сочеталась в ней с готовностью повиноваться.

– Ты была с Горелым?

– Вот оно что... Дурачок, разве это важно?

– Важно! Я из-за этого пришел.

– Ах, так!.. – она сжала губы, задумалась. – Ну да, я виноватая. Красные командиры за Днепр ушли, а я тут осталась виноватая. Война мой век коротит, а я виноватая. Если и встретишь мужика, то в полицайской фуражке, и ты же виноватая!

– Да что я, прокурором пришел? – не выдержал я.

– А кто ж ты?

– Горелый бродит где-то здесь, – сказал я. – Он повесил Штебленка.

– Тебя он не повесит, чего волнуешься?

– Откуда ты знаешь, что не повесит?

– Знаю. Да, я была с Горелым! – Она говорила, подавшись ко мне через стол, и грудь тяжело легла на скатерть, крепдешин слился с полотном, а вырез открылся.– Он тебя не тронет, если будешь делать, как я говорю. Горелый сейчас не полезет на рожон, не то время! А придет зима, он вовсе уйдет.

Она разбиралась... Зимой, когда следы выдают и зверя, и человека, Горелый не станет бродить возле села.

– До снега сколько он еще может натворить! – сказал я. – Ведь гад! Фашист, бандера!

– Тебе двадцать лет, Ваня. Побереги себя. Тебя еще девки знаешь как любить будут!

– Что ты в нем нашла? – перебил я ее.

–А чего я должна находить? – сказала она снисходительно, как будто разговаривала с несмышленышем-почемучкой.– Нечего мне находить. Мужик он! Живой, не инвалид. Жениться хотел. Много ли таких в войну? Может, в нем чего и не так... Только когда один подходящий мужик на район, выбирать из чего?

– Ты виделась с ним после того, как ушли немцы?

– Вот еще! Дурочка я тебе отвечать на такие провокации.

– Не ты ли его подкармливаешь, Горелого? Рубашечки отстирываешь?

– Я?.. – Она рассмеялась. – Чтоб я на них стирала? Плохо ты меня знаешь.

– Честно говоришь?

– Вот те крест!

– Может он прийти к тебе в село?

– Почем я знаю?

– А если позовешь? Небось знаешь, кому шепнуть.

– А он сам не позовется. Он же с собой увел Нинку Семеренкову. Не меня, а Нинку! У него к ней, видать, серьез, а ко мне – так.

Да, я был слишком самоуверен, когда надевал новый френч с медалями и воображал себя хитрым и ловким эксплуататором женской наивности. Варвара ясно показывала, что наши с ней отношения ни к чему не обязывают ее. Может, вообще нельзя определить, когда разговариваешь с женщиной: лжет она или говорит правду? Умом я понимал, что Варвара кокетничает и притворяется. Но сердце было не в ладах с умом и принимало все слова за чистую истину. Вот и разберись...

– Откуда тебе известно про Семеренкову? – спросил я.

– Ну, на этот счет мы, бабы, знаем, что нужно. И чего вы это, Иван Николаевич, – она снова перешла на это игривое "вы",– допрашиваете? Вечер такой приятный! Или вы меня заарестуйте за Горелого, или не допрашивайте!

Теперь она была так близко, что я ощущал теплоту ее дыхания на щеке. От нее туалетным мылом пахло, хотя какое могло быть туалетное мыло в Глухарах, в одна тысяча девятьсот сорок четвертом?

– Не буду я тебя арестовывать! – сказал я.

Ее зрачки были против моих. Казалось, я со .страшной скоростью несусь ей навстречу и мы вот-вот столкнемся, разлетимся вдребезги.

– Послушай! – взмолился я. – Ведь он тебя, наверно, любил. Он снова захочет увидеть тебя... Ты можешь помочь мне! Вызови его в село, а?

– Нет, – сказала она и отодвинулась. – Я простая баба, Иван Николаевич. Я такого не понимаю. Я тебя и себя жизни лишать не хочу. Не для того люди рождаются, чтоб сами себя губили. Так не годится.

– А что годится?

– Я скажу что. – Она накрыла мою ладонь своею. Рука у нее была горячая, как химпакет. – Переезжай ко мне. Ну, в прыймы, уж как хочешь. Тебе хорошо будет. Войну перезимуем. Заботиться буду. Ты ж раненый, тебе хорошая баба нужна. Ласковая, умелая. Я верная тебе буду. Честно! Разве бабы от доброй жизни гуляют? Я тебя беречь буду. Тебе такая, как я, нужна, поверь, с пониманием. Ну, годочка на три старшая, так то ж не беда. Все, пока молодые, молодые по-разному, а к старости все сравняются, придет час! -Она примолкла, как будто давая мне возможность подумать.– А не захочешь потом, надоест держать не буду. Тебе учиться надо, я ж понимаю, голова у тебя толковая. Ты здесь на временной побывке. А мне – хоть немного человечьей жизни. Хоть чуть-чуть. Чтоб было что вспомнить...

– А Горелый? – спросил я.

– Что – Горелый? Я ж тебя не спрашиваю про твою биографию.

– Как ему понравится?

– Пусть бы сунулся! – сказала Варвара грозно.– А то взяли бы и уехали. Нет, со мной бы ты не пропал и до мирной жизни дожил. Ты и так своей кровушки отдал досыта. О себе надо думать. Я хоть не такая грамотная, как ты, а все же ум у меня расторопнее. Я дело говорю, Ваня... Иван Николаевич!

Наверно, она дело говорила. И, наверно, искренне. Разумное предложение дожить в тепле и сытости до мирных дней. Ребята там, на фронте, небось снова ползают на брюхе за передовую. И, как всегда, вернувшись с разведданными или с "языком", кого-то недосчитывают.

– Нет, Варвара, – сказал я. – Мне такая жизнь не личит. Но вообще... спасибо!

– Не жалеешь меня? – спросила она.

– Не до жалостей, – сказал я, не глядя на нее и чуть отодвигаясь. Бандиты рядом. Тебя пожалеешь... себя... А как быть с другими?

– Ох, дурак! – сказала Варвара. – Не знаешь, что у твоей жизни есть цена. И подороже, чем у других. Ну почему не понимаешь? Да ты пойми, ты хоть и воевал, ты против Горелого – морковка. Он мужик в силе, при уме. Ты послушайся! Я тебе спастись предлагаю. Уберечься.

– Нет, Варя. Не туда моя дорожка...

– И мне ты все пути срезаешь, – сказала она. – Ты мне ничего не оставляешь, Иван, кроме одного. – Она вдруг замолкла на секунду. – Я за тобой хочу укрыться, пойми. Ты меня спасешь, а я – тебя. Мы квиты будем. Ну а там, захочешь, гуляй, вольному воля.

– Ну хорошо! – не выдержал я. – Хорошо! Помоги сначала с Горелым справиться. Скажи, как его взять.

Она задумалась и посмотрела на меня внимательно. Влажная поволока сошла с глаз, и в них появилась трезвая бухгалтерская сосредоточенность. Удивительно, как в ней совмещались два человека...

– Нет, – сказала наконец Варвара твердо. – Не совладать тебе. Загубишь ты нас обоих, вот и все. Ты парень с фантазиями, не могу я тебе в этом довериться.

– Ну, я пошел, – сказал я и встал.

Бежать надо было отсюда, бежать!

– Пацан ты все-таки, – сказала она сдавленно. – По-завешали тебе отличий, а ты пацан. В герои хочешь? Вон их сколько стало, героев, безруких да безногих. Кому они нужны? А те, что под холмиками позасыпаны? Кто их станет будить, Михаил-архангел? Второй жизни не жди, Иван...

Тут в сенях загремели, и в хату, не дожидаясь ответа на стук, вошел Попеленко. Ну и рад я ему был!

– Здравствуйте, хозяева и гости! – сказал Попеленко.

Он мигом оценил обстановку, скользнул взглядом по столу-ничего еще не было тронуто. Попеленко посветлел.

– А я тебя все шукаю! – обратился он ко мне. – Сегодня ж Ивана постного. Не годится родного начальника не поздравить!

И он, не тратя времени, разделся, поставил в угол свой карабин и снял ремень с подсумками. Мой подчиненный был не из стеснительных. Если что и смущало его, так это гневные глаза Варвары.

– Не журись, серденько,– сказал он. – Сегодня у него именины, а завтра твои.

– Мои не скоро, – сказала Варвара и отвернулась к зеркалу.

– В декабре, семнадцатого, что ли? – сказал я. – Варваринские морозцы.

Помнил я хорошо эти морозцы. В сорок втором они нам дорого стоили. Мы тогда прорывались к Обояни. Много обмерзших ребят осталось в глубоких, как пропасти, логах Курщины. Когда мы наконец сумели достичь окраин Обояни, у нас не хватило сил взять ее. Да еще в морозном тумане наша батарея ударила по нашим же двум единственным танкам...

– Семнадцатого декабря! – восхитился Попеленко и оглядел тарелочку с курятиной. – Во, товарищ старший все знает! – Он, поглядывая на Варвару, придвинул к себе табуретку. – На вид молодой, а святцы помнит, точно этот... митрополит!

– Помолчи, Попеленко.

Святцы-то я знал. Живя при бабке Серафиме, я их выучил раньше азбуки. Дубов, тот не доверял метеосводкам и обращался ко мне для подтверждения: "Капелюх, какие там у нас народносиноптические приметы?" И я бодро отвечал: "Товарищ старший лейтенант, завтра Евламиия, на Евлампию рога месяца кажут сторону ветров. Если на юг – до казанской грязь, туманы, снегу не будет, если на север – снег ляжет посуху, готовься к чернотропу..." – "Ага, – усекал Дубов. – Ну, помогай нам, Евлампия, давай туман рогами на юг..." Предугадать погоду перед поиском– половина удачи. Вот как пригодились мне уроки Серафимы. Кто там сейчас, в группе, на роли синоптика? Наверно, старик Бубакин, он выверяет сводки по ломоте в костях.

– Ничего, ничего, серденько, – забалабонил Попеленко, усаживаясь за стол. Он очень спешил, понимая, что обстановка может измениться в любую минуту. -Главное, держи присутствие духа... Вот я на холоде, сырости... В армии что хорошо? В армии часовым непременно дают согревательное.

Он положил на тарелку огурчик, налил из бутылки в стакан, быстренько выпил и принялся закусывать. Пальцы его работали ловко, быстро, точно на баяне играли.

– Да! – сказал он, словно сейчас вспомнив. – Товарищ старший! Тут в сельпо Ядко из Ожина приезжал... Заготовитель! Просил передать от товарища Абросимова, что тот выезжает... Для помощи в борьбе с бандитами. Так передал... На лошади. Он что, большой начальник?

Тут Попеленко налил второй стакан.

– Кто большой начальник? – спросил я.

– Товарищ Абросимов.

– Какой Абросимов?

– А почем знаю? Передал: для помощи в борьбе с бандитами. Мол, у него свой "плант".

Тем временем Попеленко налил еще один стакан. Разговор у него сейчас играл роль прикрытия. Тарелочки плыли к "ястребку" как на конвейере. Таких закусок Попеленко, наверно, не видал с довоенной поры.

Варвара повернулась к нам. Мне казалось, что она незаметно всплакнула там, у зеркала. Но сейчас глаза у нее были сухие. Крепкие, тугие, как свежие сливы, глаза.

– Знаете что, "ястребки"! – сказала она. – Проваливайте! Надоела мне ваша война. Идите ловите, стреляйте, пейте самогонку, только не здесь. А я повеселее найду гостей. Ну вас!

– Стой, Варя, а по чарке? – спросил Попеленко. – Такой день...

– В НКВД нальют, – сказала Варвара. – Иди туда и еще туда...

И она высказалась с такой украинской полнотой, что Попеленко крякнул:

– Ну, после такого слова и закуски не надо! Не слово перченый баклажан. Ох и баба! Голубь с ястребом!

Варвара молча подала ему карабин и шапку.

– Дурень,– шепнула она мне в сенях. -Я ж думала все пойдет по-другому.

Я услышал знакомый скрип щеколды.

12

Мы постояли в центре села, прислушиваясь. Вызвездило, ночь обещала быть холодной. Выбеленные срубы казались огромными светляками, которые заползли в темноту лесов и расположились в два правильных ряда. Редко где в окне виднелся тусклый огонек. Лишь окна Варвары были заполнены ярким светом двенадцатилинейки.

–Хорошо живет, – сказал Попеленко со вздохом.– Понимает! Лампа добрая. Самогонка очищенная, для себя: заметили, какая прозорая? Скрозь нее как сквозь бинокль видно!

– Отстань, – сказал я. – Надоели вы все! Провались вы все пропадом с вашими Глухарами!..

– Молчу, – сказал Попеленко. – Все!

Над нами пролегал Чумацкий Шлях. В сентябре он обозначен резко – словно бы побелочным квачиком провели по всему небесному куполу. Я отыскал затерявшуюся в мерцании Шляха Кассиопею. У созвездий есть странность– их приходится разыскивать в звездной толчее долго и трудно, как знакомого на базаре, но однажды найдя, недоумеваешь, отчего это ты сразу не заметил такие четкие и ясные очертания. Как все просто и понятно в вышине, как холодно и прекрасно...

Вересневая ночь устроила выставку звезд. Вега была ослепительна. От Лиры я скользнул взглядом к ее соседу Лебедю, крестом летевшему над сонными Глухарами, и привычно проложил линию от Веги к клюву Лебедя и дальше до трехточия в центре Орла, где ярко светился Альтаир, указывающий на юго-запад... Кто там сейчас, у ребят, читал звезды? Они были уже за Карпатами, в чужих лесах, где ночью нет иных ориентиров, кроме звезд. Звезды – они всюду свои, понятные. Бабка Серафима еще до школьной астрономии открыла мне простоту звездной книги. Названия у нее были свои: Конь, Кобза, Воз...

Попеленко, насупившись, смотрел, как я изучаю небо.

– Ну что оно там, как складывается? – буркнул он.

– Не могу разобраться, Попеленко, – сказал я. – Бандиты имеют ход в село... Но к кому? Кто их поддерживает тут? Чего Горелый околачивается под Глухарами?

– Это я, аспид, виноват, – пробормотал Попеленко.– Если б я не вошел, сидели бы вы в тепле, при бабе.

– Я не о том! – крикнул я. – Что ты бормочешь, будто галушку жуешь!

– Ой, товарищ начальник, не надо искать кавунов на огуречной грядке, сказал Попеленко. – Живем мы тихо, бандиты Глухары не трогают, фукцию, – он чуть приостановился, давая мне понять всю значимость этого трудного слова, мы справляем. Тихо-то как, благодать!

Мы еще постояли. Тявкнул кобель во дворе у Крота, прокричал петух у Семеренковых, провизжала обвисшая калитка у Малясов, два раза икнул Попеленко. Просветлел край неба над гончарным заводиком, выделив трубы и бессонные дымки над ними. Готовилась взойти и пригасить звезды луна.

– И хата, хата какая! – пробормотал Попеленко, глядя на светлые окна Варвары. – Целый полк, говорят, ей строил. За день поставили. Конечно, я бы ей и дивизию выделил...

Мне оставалось еще сходить к Семеренковым, расспросить о старшей, Ниночке, той, что до войны завивала волосы в мелкие кудельки, и звонко хохотала, и кружила головы глухарским парням. Где она сейчас? Не с Горелым ли? Впрочем, какая разница? Что бы я ни узнал, все равно мне не обойтись без совета старшего, знающего человека.

На фронте был противник. Противника определяла линия фронта. Взяв за этой линией "языка", ты узнавал то, что нужно. Здесь линии фронта не было, а были леса и несколько десятков хат, и в одной или даже в нескольких мог скрываться враг. Как его найти?

– Ну что вы мучаетесь, товарищ старший? – не выдержал Попеленко. – Ну что вам не живется? Ну что, вам тут хуже, чем на войне?

– Хуже, – сказал я. – Я и есть на войне. Только не знаю, с кем и где воевать.

– Оно конечно, – согласился "ястребок". – Там у вас что хорошо – форма. Кто в ихней форме – тот, значит, противник, того убивай! Все продумано для удобства. Только и у нас тут жить можно.

И он мечтательно уставился на окна Варвары. "Эх, был бы я на твоем месте, начальник, – было написано на его и хитром и простецком лице, – молодой да неженатый!"

Нет, ни Попеленко, ни Серафима, ни Глумский сейчас не годились мне в помощники, потому что, хоть о многом имели догадку, в сущности, знали не больше моего. И я подумал о Сагайдачном. О старом мудром Сагайдачном, бывшем мировом посреднике.

Глаза его были подслеповаты, но зато умели смотреть в суть вещей, минуя всякие мелочи, которые только отвлекают и путают, как камуфляжная сеть с привешенными к ней тряпочками. Я, очевидно, путаюсь именно в таких мелочах.

– Знаешь что, Попеленко, – сказал я. – Завтра я поеду в Грушевый хутор.

– А боже ж мой!-простонал Попеленко. – То ж возле самого УРа. Теперь вам туда никак нельзя. Что ж вы, не понимаете, или что?

– Понимаю.

– Ну, тогда и я с вами, – сказал Попеленко уныло. Он сказал это, и круглое лукавое лицо его стало непривычно задумчивым, как будто он сочинял надпись для собственного памятника. – Нет, – вздохнул наконец Попеленко.– Семья будет сильно нервничать. Нельзя так сильно семейство беспокоить.

– Оставайся, – сказал я. – Следи за порядком. А мне дай Лебедку.

– Лебедку? – со стоном спросил мой подчиненный.– Я ж должен капусту вывезти.

– Так я же вернусь!

– Ага! – сказал Попеленко с некоторым сомнением.– А может, вы попросите у Глумского жеребца? Лебедка – демобилизованная лошадь, раненая, а жеребец гладкий, штабист. Пусть побегает.

– Может, мне попросить жеребца у товарища Ворошилова?-спросил я.– На котором он принимает парад. Чего ему круглый год стоять без дела?

Довод произвел на "ястребка" впечатление.

– Ладно, – сказал он. – Под седло или запрячь?

– Запрячь. А до того как запрячь, мы с тобой пройдем по селу и произведем реквизицию.

– Самогон? – спросил Попеленко, оживившись,

– Реквизируем оружие. Глумский подскажет. Пора нам наращивать огневую силу. Чтоб бандиты не сунулись в село.

– Ага!..

– У пацанов много оружия припрятано.

– Ага, – сказал Попеленко, призадумавшись. – Вообще-то у моего старшего валяется где-то миномет. На пятьдесят миллиметров. Без прицела, но мины найдем.

– Это слишком. Нужны пулемет, автоматы, гранаты.

– Это мы сообразим, – сказал Попеленко. – По сараям пройдем, по погребам.

Было ясно, что любая реквизиция ему по вкусу. Реквизиция– тактически четкая и всегда победная операция.

– Больше юмора, Попеленко, – сказал я "ястребку".

– Найдем и это, – заверил он.

* * *

Когда я пришел, Серафимы дома не было. Луна поднялась высоко. Млечный Путь растаял в ее свете, как полоска снега. Навозная куча у сарая сверкала, словно вся состояла из жемчужных зерен. Кабанчик Яшка визжал, требуя ужина. Я наскоро набросал в корыто холодной картошки, подлил воды с молоком, размешал и отнес Яшке в сарай. Он ткнулся пятаком в мешанку и нагло завопил. У него были свои причуды, у Яшки, любимца Серафимы. Он ничего не ел без тюльки. Это бабка его приучила, она-то как раз тюльки видеть не могла, но это был единственный продукт, которым кооперация снабжала глухарчан. Я с трудом отыскал тюльки, завернутые в листья лопуха, они лежали в старой, рассохшейся кадушке. Мы честно разделили тюльки с Яшкой. По-моему, он был очень неглупым существом.

– Такие дела, Яшка, – сказал я. – Никакие наши дела. Тюльки мы с тобой, Яшка. Мелочь пузатая.

Серафима пришла после двенадцати, когда я лежал на дощатой своей кровати, согреваясь под полушубком и рядном. Будильник, оставленный фронтовыми хирургами, уже прозвенел.

Серафима задела медную ендовку, что лежала на крышке кадки с колодезной водой, и она грохнулась о твердый глиняный пол с колокольным звоном.

– Вы что, бабуся? Подгуляли? – спросил я.

– Еще бы не подгулять! – ответила она весело.– Еще бы, когда после немцев первого приняла... Праздник! Ой, со смеху с ними, недотепами, подохнешь! Девке восемнадцать, дура дурой, а бабки вокруг собрались, забыли, какое оно, дите. На похоронах научились плакать, а про робенков, про немовлят все начисто позабывали...

– Кто ж это постарался? – спросил я.

– Да Ермаченкова. Парашка! Ой, лихо, уморили со смеху! Кривендиха кричит: "Батюшки, ребенок мертвый, синий весь!" Они бы его и загубили, да тут меня дозвались. Я кричу: "А ну, отойди, чего раскудахтались, яйцо, что ль, снесли!" Поднесли Парашке показать – а она обмерла. "Ой, – говорит, – в роте у него плесень, не жилец". И реветь. Хорошо, я поспела. "Эх, – говорю, – трясця твоей матери и всем родичам, что такую дурепу вырастили, у них у всех в роте белое, у ребенков... Разойдись, не кудахтай. "Синий, синий!.." Раз синий, значит, живой... Мертвый -белый был бы!" А он, как шел, пуповиной вокруг шеи обмотался, бывает... Височки ему натерла, в ушки и носик подула – он дыхнул да как заорет. "Быть ему – говорю,– большим начальником, глотка здоровая".

– Отец-то кто?

– А кто ж теперь знает? По времени – освободитель. Проходящий солдат. От радости, словом... Да пусть! Население произрастать должно! Земля пустует... Что ж это делается – мужиков так сничтожают, как траву. Не успеешь одного выходить, а другого нянчи на подсменку. Где ж их нарастить столько? А теперь их вон как стали – и с еропланов, и с танков, и с минометов. Чтоб им, фашистам!..

– Назвали как мальца?

– Сдурел? Сегодня Ивана постного. Одним Ванькой больше стало. Тезка тебе.

– Подойдите-ка сюда, Серафима, – сказал я. Она подошла. Луна ярко светила в окна. Ну и страшнюга она у меня была, Серафима. Мартышка в платочке.

– Наклонитесь.

Я поцеловал ее в морщинистую щеку. Жесткую, иссушенную гончарной печью щеку.

– Ну, вот еще! – сказала Серафима, всхлипнув. – Тоже еще... Трясця... Лежи... Я б вот хотела твоего принять. Правнука дождаться!

– Дождешься! – сказал я как можно веселее и беззаботнее, а сам подумал: "Если Горелый позволит".

Чем энергичнее я буду действовать, тем быстрее обращу на себя внимание Горелого. Бандитам не нужны активные "ястребки". Попеленко они простили потому, что тот вел себя как овца. А Штебленок их чем-то испугал. Штебленок повел себя активно.

– Я завтра за капустой поеду, – сказа я Серафиме.– Так что ты не волнуйся, если не сразу вернусь...

И подумал: "А все-таки, что бы ни случилось, в Глухарах еще один Ванька объявился. И это совсем неплохо".