Текст книги "Тревожный месяц вересень"
Автор книги: Виктор Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
...Я читал письмо Абросимова, сидя в бричке, а он лежал во дворе на подстилке из сена. Почему покойникам стараются подостлать что-нибудь, ведь им все равно – жестко или нет. Все уже разошлись, даже бабка Серафима ушла, грохотала в сарае и ругала Яшку на чем свет стоит. Во взбудораженном селе постепенно налаживалась обычная жизнь. "Черт возьми, зачем столько было мучений и хлопот? – подумал я, слушая ругань Серафимы. – Ведь кто-то перевязывал этому мальчишке пуповину, тер височки, в ушки дул, кто-то его принял в этом мире, раздумывал, какое дать ему имя, уйму стараний и любви вложили в парня, как и во всякого другого человека вкладывают; и вот теперь все разошлись по своим делам, смирились, а ведь в колокола надо было бы бить по всей земле, гудеть во все заводские гудки: не может быть большей несправедливости, большей дикости на земле, чем убийство мальчишки. Восторженного, наивного, полного любви к людям мальчишки!"
И тут я почувствовал, что кто-то стоит рядом с бричкой, тихо-тихо стоит, так что дыхание едва ощутимо. Синица и та, наверно, сильнее дышит. Я оглянулся и увидел Антонину Семеренкову. Она прислонилась к бричке и не сводила взгляда с Абросимова, и лицо ее было бледным-бледным под черным грубым платком. Все ушли по делам, но Антонина осталась, и, занятый своими мыслями, я долго не замечал ее. Теперь она почувствовала, что я смотрю на нее, и повернулась ко мне. Она не спрятала, по обыкновению, глаза и не надернула платок на лицо слишком уж была потрясена этой смертью. И мы смотрели друг на друга, мы ничуть не смущались, потому что думали не о себе, а о другом человеке, о том мальчишке, который лежал рядом, у брички, на лбу которого была вырезана финкой красная звезда.
Мне показалось, мысли наши текли одна в одну, совпадая и сливаясь, как разгороженная сетью, но нераздельная речная вода. Я протянул руку и коснулся ее ладони, длинных тонких пальцев. Она смотрела на меня, и глаза у нее были огромными. Ей было тяжело, наверное, тяжелее, чем мне. Она не умела мириться со смертью. Словно ребенок, она ждала чуда – вдруг все изменится, как в утреннем сне, мальчишка с изрезанным лбом встанет, проведет ладонью по лицу, раны исчезнут, кровь смоется, словно под ливнем.
Прежде мне трудно было смотреть на нее, на черный платок, я как будто чего-то боялся и стыдился, держался на расстоянии, но вот теперь руки переплелись, мы шагнули навстречу друг другу, мысли наши потекли в строгом ладу. Мы остались одни в пустом вытоптанном дворе, если не считать Абросимова. Он приехал, чтобы помочь мне, и он помог.
– Я пойду туда, в лес, – сказал я Антонине. – Недолго им хозяйничать!
Она ничего не ответила. Может, она и в самом деле была немая, как утверждали в селе? Но слышать-то она меня слышала. Она покачала головой отрицательно, как бы призывая меня не делать этого, и ее глаза стали еще шире от испуга. И я, следуя странному единому току наших мыслей, вдруг понял: она знает о бандитах больше моего, она знает и боится.
Не отвлеченный страх был у нее в глазах. Она как будто вспоминала что-то, предупреждала. Что она могла знать? Где могла повстречаться с ними? Ухнуло у меня что-то внутри, упало вниз, как мина, которую бросаешь в черный минометный ствол, и жутко стало от предчувствия. А вдруг она, дуреха, однажды забрела в лес в поисках черники или ожины и там наткнулась на них, тех, что недавно смотрели на дорогу сквозь ольшаник, белели плоскими лицами в разнополосице теней и света? У меня даже руки затряслись, когда я представил, что могло случиться в лесу.
Но пальцы ее, сильные тонкие пальцы, что привыкли мять глину и работать с ангобами, сжали мою ладонь, чтобы она не дрожала, чтобы я не думал больше о том, что могло случиться в лесу на какой-нибудь черничной поляне. Потом она отпустила мою ладонь и пошла со двора не оглядываясь, медленно и строго пошла, и ноги ее ступали бедро к бедру, лодыжка к лодыжке, и такая она была топкая, беззащитная и словно бы нездешняя, не глухарская, и такая грустная, что у меня все внутри перевернулось от любви и жалости. "Вот ведь как бывает, – подумал я и посмотрел на свою ладонь, которую только что держали ее пальцы. – Вот ведь как бывает – рядом с тобой смерть и кровь, и впереди тоже, кажется, хорошего мало, а к тебе вдруг, как приступ боли, приходит внезапная любовь. Наверно, это потому, что война спрессовала нашу жизнь: час – как год, а год – как век. И любовь если придет, то разом – не жидкой водицей по капле",
И откуда она взялась, Антонина, чудо мое?
2
– Ни в какой УР я тебе идти не разрешаю! – сказал мне Гупан.
Мы сидели в нашей хате, в жарко натопленной кухне, ели яичницу, а Абросимов-лежал в сенях на холодке. Было это вроде поминок. Гупан и двое его милиционеров-автоматчиков выпили, лица их раскраснелись. Начальник рай-отдела гнул алюминиевую самодельную ложку, он уже третью ложку доламывал, но бабка Серафима ему ничего не говорила. Да и черт с ними, с ложками, мы их сотнями отливали из немецких алюминиевых ящиков, упаковки для мин.
Гупан был здоровый мужик, мог бы и кочергу сломать. С его приходом в хате стало тесно – как будто несгораемый шкаф внесли.
– Ни в какой УР я тебе идти не разрешаю! – повторил начальник райотдела. С меня хватит Абросимова! Хватит самовольных геройств!
– Я не один пойду, -сказал я. -Со мной будут Глумский и Попеленко. Оружие у нас есть.
– Какое оружие?
– Такое, сами знаете. Подходящее. После войны сдадим.
– Не отпускаю я тебя в УР! – рассердился Гупан. – Хватит с меня!
– Ну тогда дайте десяток "ястребков", – сказал я. – Ну хоть пяток. Только опытных. Бандитов там немного. Мы их выловим.
– Не важно, сколько там бандитов, – сказал Гупан. – Важно, что у них там во главе тертый мужик. Горелый. Думаешь, мы такие темные? Там, где надо, каждый бандит учтен на карточке.
– Так чего ж вы их не выловите? Или карточки легче составлять.
Гупан крякнул только, искоса поглядев на меня. Быть может, я для него был таким же неопытным ретивым дурнем, как для меня Абросимов?
Милиционеры безучастно слушали. Один из них ковырялся в круглом диске своего ППШ. У него, видно, пружина выскакивала из барабана. "Надо будет дать ему несколько "рожков", – подумал я. – Зачем он носит с собой тяжелые "кругляши"? В карман их не положишь, за голенище не сунешь".
– Он – любопытная фигура, Горелый, – сказал Гупан как будто между прочим. – Головастый! Это он предложил абверу создать отряд "под партизан". Он и сам числился в списках абвера. Хотя и вступил в отряды УПА{13}. Это волчина ушлый. Фашисты ему доверяли. Доверили Горелому с его боевиками даже охрану бронетранспортеров с деньгами.
– Какими деньгами?
– Нашими, советскими. У абвера в УРе были тайные склады. Школа была для диверсантов. И деньги хранились. Наверно, для обеспечения агентуры. Или фальшивые, для каких-либо операций. Их не отличишь, фальшивые или нет – немцы хорошие печатники. По нашим сведениям, до двухсот миллионов они держали на складе. Ну и, наверно, разную канцелярию, документы, печати. Горелый со своими подручными сопровождал последние бронетранспортеры. Наши самолеты их подожгли. Здесь, на окраине Глухаров.
Я вспомнил об удостоверениях, найденных Колькой Брыком. Достал и показал Гупану.
– Ну вот, -сказал он. -Похоже. Очень похоже, кумекаешь? "Оказывать всяческое содействие..." – прочитал он. – Окажем. Погоди, окажем. Значит, возле бронетранспортеров нашли? Похоже... Небось и денежки там валялись. Ну, денежки-то вы уж не найдете. – Гупан развернулся ко мне всем корпусом, так что табуретка закряхтела. Глаз начальника райотдела НКГБ хитро блеснул.– Есть сведения, что Горелый обгорел при этом налете на бронетранспортеры. Кличка то есть вполне оправдалась под конец. А если учесть, что после ранения в горло в бою с партизанами у него голосок стал писклявый, то никуда он от нас не денется с такими отметинами! При всей своей хитрости, при всех документиках и миллионах. Не уйдет он! Так что ты пока зря не рискуй!
– А вы не рискуете разве? – спросил я. – Два человека в охране – это что, надежно, да? И "кругляш" заедает. Пулемета не нашлось в районе?
– Не зарывайся, – сказал Гупан. – Дерзишь.
– А я в "ястребки" не напрашивался. Уж если вы меня взяли, дайте повоевать.
– Дам,-сказал Гупан. Он обернулся к Серафиме: – Бабка, – сказал он, – в кого у вас этот байстрюк?
Не знал он бабки. Стоило ее только подначить. Она едва успела поставить на стол вторую сковородку яичницы со шкварками – охранники оживились, – как ее прорвало.
– Он байстрюк? – спросила Серафима. – Он не байстрюк. Он чертово отродье. Он же меня всю нервенную сделал. Воевать он хочет! Чтоб он свой пулемет, дурунделлу эту, проглотил, как мне эта война нужна! И вы тоже его не лучше, неожиданно закончила бабка. – Вы его взяли, как голубка, лаской, а придет время, погоните, как голубя, со свистом. Только в вас и толку, что галифе широченные, на три зада хватит.
– Да, – сказал Гупан. – Теперь я понимаю, в кого этот байстрюк.
– В матку! – отрезала Серафима. – Весь в Изабелку, трясця ее побери в ейном глубоком тылу.
– Надоела людям война, – сказал один из милиционеров, чтобы смягчить впечатление, произведенное яростными нападками на начальника.
Галифе у Гупана действительно были широкие. Но Гупан не обиделся.
– Узнаю Глухары, -сказал он. – Ну до чего на язык талантливые. Джамбулы наши полесские... Сюда милиция и до войны не ездила. Боялась баб. У них же маузеры, а не языки. А уж депутату каково было здесь отчитываться! Некоторые седели от переживаний. Ты раскумекай, – повернулся он ко мне. – Ты что думаешь, я из хвастовства взял с собой только двух человек? Из геройства? Нет у меня людей, дорогой Иван Николаевич. Все люди и все пулеметы остались в Ожине. Потому что – не для огласки будь сказано! – банда Шмученки прорывается на запад. Мельниковцы. Двести восемьдесят человек, все обученные, и терять им нечего, понял? Мелкие села их не прокормят, так что есть опасения, что решат порастрясти Ожин с его магазинами. А людей у меня... В общем, немного, у меня людей. И до твоего Горелого руки у меня не доходят. А чего он сидит в УРе, Горелый? – спросил он у самого себя, задумавшись. – Чего он ждет?
– Пока Советская власть рухнет! – рассмеялся милиционер. – От фашистов не рухнула, может, от Горелого не устоит.
– Какие-то у него есть соображения, – продолжал Гупан. – Горелый не дурак. Он бы мог в банду Шмученки войти и пробиться в Западное Полесье. Там бандеровцам вольнее. Но чего-то сидит под Глухарами.
– Может, любка держит? – спросил смешливый милиционер.
– Нет. В его положении не до зазнобы. Хитрый, финик! – Гупан повернулся ко мне, сказал доверительно, полушепотом: – Есть у меня думка, что не случайно экипажи бронетранспортеров погибли, а Горелый уцелел. Видишь ли, националисты, бандюги эти, хоть с фашистами дружбу водили, но тоже были себе на уме. И решили они, раз фрицы уходят, прибрать денежки и документы к рукам, для снабжения своих банд и агентов, которых пооставляли здесь... Похоже, что так... Очень даже возможно, что денежки у Горелого. Но почему он тогда засел возле Глухаров, ума не приложу. Может, после ожогов не поправился? Ведет он себя подозрительно тихо, в драку не лезет. Бережется!
– Да, тихо себя ведет, – кивнул я в сторону сеней, где лежал Абросимов.
– Ну, такого удобного случая бандеровцы упустить не могли, – сказал Гупан, помрачнев. – Против Абросимова они ничем не рисковали. Поиздеваться над комсомольским активистом – это для Горелого... Но в настоящий бой этот гад ввязываться не хочет, ты заметь! Иначе давно бы он навестил Глухары... Видишь, даже два "ястребка" его пугают – не хочет получить пулю. Такое впечатление, что у него какое-то важное задание... – Он задумался. Добавил: – В общем, Иван, сиди в селе. Наладь как следует охрану и держись. Освободимся немного от твоего Горелого рожки-ножки останутся. Он обречен. И исторически, и фактически, это точно!
– Я вот был вчера у Сагайдачного, – сказал я. – Он тоже мыслит историческими масштабами. Вдаль глядит. А Абросимова убили.
– Знаю, что убили! – сказал Гупан резко. Ложку он все-таки доломал. В одной руке остался черенок, в другой– хлебалка. – И мне, а не тебе к его матери идти, понял? Да что идти! Мне ее вызывать на опознание трупа. И самому присутствовать, понял?
– Чего там опознавать, зачем? – сказал я.
Милиционеры переглянулись. Видно, я задал дурацкий вопрос.
– Закон такой, – сказал Гупан. – А зачем мы столько бумаг исписали? Счет будем предъявлять Горелому. Как положено.
Я пожал плечами. Милиции было виднее. У них в кабинетах лежали пухлые книги, и там все было расписано. На фронте мы никогда никакого опознания не проводили. Кому счет-то предъявлять? А может быть, после победы все подсчитают и предъявят счет? Тем, кто все начал? Наверно, есть закон и на это. Не может быть, чтобы все кончилось только их разгромом, чтобы не нашли главных виновников. Не народ же винить.
– Возьми-ка, – сказал я одному из законников, тому, что все еще возился с барабаном и, кажется, безнадежно испортил улитку, достал из-за печки два "рожка" и протянул ему.
– Неплохо у вас с боеснабжением,– сказал Гупан.
– Живем в лесу.
– У вас в лесу всего достаточно, – сказал милиционер.– В ваших лесах шесть глаз надо иметь: пара наперед, пара назад, пара набок.
3
Ночью Гупан долго не мог уснуть, кашлял и ворочался, топчан мой скрипел под его тяжелым телом. Я тоже не спал. Мы с охранником улеглись на полу, где блохи устраивали дикие налеты. Охранник чесался, время от времени тыкал меня в живот и кричал: «Заходи слева». Хорошо еще, что второму выпало стоять во дворе, на часах, а то бы, чего доброго, они стали командовать в два голоса. Милиционеры народ нервный – работа такая.
– Товарищ подполковник, – сказал я, – все равно вы не спите. Ответьте на один вопрос.
Он ничего не сказал, только потянулся к кителю, висевшему рядом с топчаном. Звякнула о пистолет зажигалка, вспыхнул огонек.
– Вот Горелый., и все они там, – продолжал я. – Что их породило? Я Горелого плохо знаю. Был он коновалом, кастрировал кабанчиков, жил, наверно, не хуже других. Ну хорошо, может, он какую-то злобу таил. А второй "наш" фашистский прихвостень, Крамченко, на ферме возил корма. Никаких кулаков у него в родне не было, и Советская власть ничего плохого ему не причинила. Дети у него в школу ходили... Бесплатно им одежонку там, завтраки... Почему Горелый стал Горелым и его боятся и ненавидят? Неужели, если бы войны не было, он оставался бы обыкновенным мужиком, и я бы сейчас с ним раскланивался, может, встречались бы на свадьбе или крестинах, песни пели на пару. Не могу понять! С чего он вызверел?
– Фашизм, – сказал Гупан.
Он был весь окутан дымом, как подожженный пароход. Могучие легкие с хрипом и свистом гоняли воздух. Это была машина, давно работавшая на износ. Ни сна, ни отдыха у начальника районного ЧК, это уж точно. Охранник-милиционер– тот хоть беспокойно, с криками, но спал. И сон ему снился ясный, конкретный. Гремел бой, надо было заходить слева.
– Фашизм? – переспросил я.
Есть люди, которые обо всем имеют настолько краткие и ясные суждения, что им достаточно слов-бирочек. Для них не существует сложных проблем. Скажут как гвоздь вобьют. Неужели Гупан из их числа? Досадно мне стало. Это, может быть, начальнику не всегда приятно иметь в подчиненных умницу, а подчиненному всегда хочется, чтобы его начальник был умным человеком. Об этом говорил мой маленький житейский опыт.
– Да, фашизм.
– Ну ясно, фашизм, – сказал я. – О чем тут толковать. Блохи вас не очень беспокоят? У нас в Глухарах жутко наглые блохи.
Он хмыкнул.
– Фашизм – явление сложное, – сказал он. – Я не какой-нибудь там философ, я не могу взять во всем объеме... У меня своя точка зрения, ты уж извини. – Он повернулся ко мне – заскрипел рассохшийся топчан. – Фашизм... Ты знаешь, конечно, что это самая мерзкая, лютая диктатура буржуазии. Без такой диктатуры с рабочим классом, с революцией империалистам не справиться. Вот они и хватаются за плеть, за топор, за дубинки-револьверчики всякие. Стараются подавить человека или разбудить в его нутре, в самом темном углу, в погребе этом, кумекаешь, душевном, всякое темное, звериное, вроде расовых там чувств, национализма, то есть в сторону человека увести, к животному миру, к зоопарку, потому что с таким легче справиться: знаешь, на каких клавишах играть, ноты перед глазами, как у музыкантов, на подставочках, на ножках тонких... – Он примолк на минуту, как будто вспоминая забытое за военной ненадобностью слово. – И вот давят они все демократические права, все свободы, трудящимися в кровавой борьбе завоеванные. Это, брат, буржуазия хитрую штуку придумала фашизм...
Кажется, он мне целую лекцию собирался прочесть. Но где-то я все это уже слышал.
– При чем тут Горелый? – спросил я. – Какая он "хитрая буржуазия"! Что он, Пуришкевич какой, что ли? Коновал из соседней деревни.
– Э! Тут-то и закавыка, – ответил Гупан. – А что я тебе говорил насчет нутра, насчет зоопарка этого? Ладно, давай разбираться не по-писаному, так, как мне самому высветлилось под старость лет... С тобой тоже, я вижу, помучиться надо. Ну хорошо, главное раскумекали; фашизм есть лютая диктатура, топор и плеть. Четко усекли, идем далее. Что еще есть фашизм? Наблюдаем практически: отрицание человеческих норм, попрание всякого Закона, пусть куцего, несовершенного еще там Закона, но к которому люди шли через борьбу и страдания. Фашизм говорит: можно делать все, что выгодно государству. А государство есть что? Оно, между прочим, есть сила, созданная для того, чтобы соблюдался Закон. Это я тебе, извини, упрощенно толкую, образование-то мое из коридора вышло, а язык из лаптей. Как в русской этой песне: "Сама садик я садила". Сам доходил. Для кого – открытая дверь, а кому – своей головой прошибать.
– А что есть Закон? – спросил я.
– Ну если строго по книжке, то это есть общеобязательное правило, установленное волею господствующего класса. Но только после революции нашей вышло, что господствующий класс стал выражать интересы большинства. Подавляющего. Рабочий то есть класс. Кумекаешь?
– Угу, – сказал я.
На меня сразу пылью пахнуло из толстых книг, что хранились в загсе, куда мы с мамой пришли за выпиской из метрики. Собственно говоря, я не вполне законный сын. Может, я нахожусь в противоречии с волей господствующего класса?
– Улыбаешься? – буркнул Гупан. Он нахмурился, но вот в глазах его вспыхнул и разгорелся странный торжествующий свет, как будто за стенами хилой нашей хаты он увидел нечто такое, что было пока сокрыто от остальных.– А я бы сказал так, – продолжил начальник райотдела, отмахивая паузы кулаком, – я бы сказал, что Закон в идеале, конечно, как должно быть при коммунизме, при всеобщей справедливости, это есть выработанное всеми людьми, народом, правило для нормальных отношений, для защиты общества от своеволия отдельных личностей и в то же время для защиты каждой отдельной личности от своеволия общества...
Это уже становилось интересным.
– Разве общество может быть своевольным? – спросил я. – Такого я что-то не проходил.
– Все может быть. Поживешь-насмотришься. Извини, я тебя не обкурил окончательно?
– Ничего.
–Это я от блох. Может, не выдержат?
– Выдержат, – сказал я. – Я их дымовой шашкой морил. Кошка чуть не подохла... Вы продолжайте. Как это большинство может быть неправо?
– А так. Ты в цельном, видишь ты коллективе вырос и потому так представляешь. Прямо очень... Дерево от столба знаешь чем отличается? Тем, что ветки в разные стороны. Живое, значит. И ты в стороны раскумекивай, историю, к примеру, вспомни. Случалось, и большевики были в меньшинстве.
– Ну, вы же про общество начали...
– Общество! А ну как решит, скажем, общество в вааших красивых Глухарах вывалять кого-нибудь, как в старину бывало, в смоле и перьях? Знаешь, в азарте все случается. А не можно по Закону обидеть человека, не можно наказать без суда и следствия. Даже если миллион человек захотят обвинить одного – нельзя без Закона. Ведь и миллион людей может ошибиться. Вот чтобы Закон исполнять, нужны и сила, и правильное толкование. За этим следит государство. Я тебе, как говорится, не для печати толкую, а под самогон. И не все еще в жизни как в идеале. Ой, не все.
– Еще бы, – сказал я. – На войне, к примеру...
– Война это война!-отрубил Гупан.– И без нее хватает закавычек. И не все мы такие чистенькие, правильные. Не по кисельной речке плывем. Но я не об этом. Отклоняемся мы. Вот ты раскумекай на основании вышеизложенного, что такое государство, которое само не чтит Закона, которое Закон подгоняет каждый день под свою пользу?
Я задумался. Честное слово, никогда раньше не думал над такими вещами. Вроде бы и без того все ясно было, чего рассусоливать. Врага бей, за друга голову клади.
– Это просто сила. – Наконец-то мысли, как перегретый пар, открыли тугой клапан. – Сила без ограничений, и все.
–Во!-обрадовался Гупан. – Без соблюдения Закона ты получаешь фашистское государство, которое давит всякие свободы, давит трудящихся ради интересов кучки поработителей. Может, формально там и есть законность. Но на деле каждый, кто поступает на службу такому государству, освобождает себя от власти законов. Становится просто силой, частицей той большой силы. Он уже от имени государства решает, что выгодно и что невыгодно. Он вроде бы не о себе уже думает, когда семь шкур с людей спускает. Тут у него всяких теорий достаточно... И расовые, и национальные там, какие угодно. Потому что без такого оправдания он будет кто? Бандит, насильник, узурпатор. Кумекаешь?
– Ага.
Я забыл про блох и про тлеющие в животе угольки боли, что-то действительно "раскумекивалось" в голове, и моя работенка в маленькой деревушке под названием Глухары стала приобретать какие-то новые, широкие очертания. В ней начал угадываться больший, чем я полагал, смысл.
– Не отступать, хлопцы! – снова крикнул милиционер.– Слева заходи!
– Контуженый он, – пояснил Гупан. – В нашем Ожинском отделе я сейчас самый здоровый: астма не в счет!.. И вот, понимаешь, Горелый увидел, что перед ним такое открывается, о чем он и мечтать не мог. Ведь кто, заметь, составлял опору Гитлеру, когда он рвался к власти? Штурмовики, всякий темный элемент. Почему? А им выгодно было примазаться к силе. Взлететь на этой мутной волне. Тут перед ними, видишь, большие горизонты открывались. Убивать можно, мучить, наживаться на чужом горе – и все идет в зачет, как заслуга какая. Бандитское государство тебя покрывает. Вот и Горелый... конечно, с точки зрения теории, ему фашизм – как козе энциклопедия. Ему одно важно... Он, конечно, садист по натуре, садист и собственник, жаднюга, падкий до власти, и вот для его натуры фашизм – это как мед. Так фашизм мерзость к себе приманивает и ею живет.
Гупан пригасил цигарку пальцами. Вот уж лапищи у него были, с асбестовой оболочкой. Просто взял тлеющий окурок и придушил его, даже не крякнул. И весь он был корявый, неудобный какой-то, угрюмо нацеленный на что-то дальнее всей своей могучей статью. Я видел, что не такой уж он цельносваренный и округленный, как фугаска, что жжет его беспокойный и нервный огонь, дробят и перемалывают его нутро острые и разноскладные мысли, и знает он нечто такое, чего мне еще и в бинокль не разглядеть, и это знание, этот тяжелый житейский опыт не дают ему дышать, второй, внутренней, утаенной астмой держат за горло.
– Национализм? Шовинизм? Все это Горелому кстати, все как в копилочку. Теперь можно грабить и мучить белоруса там, или поляка, или еврея... Или там схидняка{14} за то, что по ту сторону Днепра вырос. Всему есть оправдание, все сразу прощено от имени бандитского государства. Людей-то, человеков уже перед Горелым нет, а есть одни значки, шашечки. Он не фашист в полном объеме слова, Горелый-то, он грабитель, бандит, но в том-то и дело, что уголовник фашисту близкий родственник. Заметь: гончарню колхозную Горелый прибрал к рукам. Так? Добра у арестованных наворовал кучу. Лошадей с племзавода себе навез. А? Он еще и сегодня пробует власть и силу держать. Не может примириться, что фашисты его выплюнули, как косточку от кавуна. Видишь, как отрава глубоко попала, какие пошли буйные росточки у ядовитых зернышек? Теперь, кумекаешь, он в бандеровцы зачислился, в «идейные». Новое прикрытие для бандитизма себе нашел... – Гупан закашлялся, передохнул и продолжал: – Да, Советскую власть он люто ненавидит, это верно. А что ж он вместо этой власти несет, а? Беззаконие и произвол, кровь и смерть. И это понятно, потому что за Советскую власть большинство, а справиться с большинством можно только с помощью топора и кнута. Это все мы уже видели... знаем! Вот и выходит, что, стоя на страже советского Закона, ты и есть наипервейший боец с фашизмом, кумекаешь? – Он прищурился, как будто заново разглядывая и оценивая меня. – Ты не просто обязан людей защищать! Ты им всем своим поведением должен показать, что наш Закон крепок, тверд и справедлив. Людей здешних три года гнул фашизм. Внушал: кто силен, тот прав. А ты должен каждодневно убеждать их в другом, кумекаешь? И не дай бог тебе или кому там еще, борясь с фашизмом, на ту же лютость стать, вызвереть. Это бывает с людьми, чего уж... видал и таких. Ват у тебя оружие первый знак силы, превосходства, а ты никогда не моги пользоваться этой силой во вред или там из мести, из корысти или еще как. Потому что кто ты есть? Представитель законной нашей власти трудящихся! Так что не простое у тебя задание, Иван. Можно сказать, партийное! -Он поднял вдруг кулак и пошел отмахивать им, и лицо сморщилось, как будто от приступа боли, и голос зазвенел: – И если бывали у нас ошибки, то оттого, что путь никем не изведанный и кровавый и мы сгоряча хлебаем, не раскусив. Мы за все народы, которые за нами пойдут, хлебаем. И мы себе в достоинство эти ошибки не припишем, наша власть ими мучиться будет, поскольку она к справедливости стремится... Эх!-Он вдруг замолк, как будто рассердившись на себя. – Спать!
Он отвернулся к стене, чуть не развалив хилый топчан. Милиционер еще раз саданул меня коленкой и приказал во что бы то ни стало заходить слева. Видать, контузило его, когда он справа заходил, вот он все и старался хоть во сне уйти от этой неисправимой уже неприятности.
– Товарищ Гупан! – сказал я. – А вы не могли бы мне дать какую-нибудь общую книжку, про все законы. Как оно возникло и пошло. Чтобы понять суть.
– Суть-то ты знаешь, – пробормотал начальник рай-отдела. – А книг сильно много. Вот освободимся немного и займемся с тобой. Я тебя к грамотным людям свожу, что от меня толку-то? Я ведь из слесарей в ЧК пришел. Вам легче будет! Главное, в погоне за знаниями душу не растеряйте. А то может другой перехлест выйти... Ох и разговорился я с тобой, как на митинге. Вот так однажды выступал в селе два часа битых, по международному положению, по внутреннему, то да се, кумекаешь, напоследок спрашиваю, как водится: "Вопросы есть?" Одна бабка встает: "Сынок, не поняла я, соль будут давать?" Люди!
– Что вы там насчет соли? – раздался вдруг с печи голос Серафимы. Слово было слишком важным, прозвучало оно как удар в било, и Серафима мигом проснулась. – Что, давать будут?
– Ну вот, – рассмеялся Гупан. – Спать! Спать!
Дым рассеялся, и снова запахло полынью. Я протянул руку, нащупал рядом оружие и улегся поудобнее, так, чтобы не слишком мне доставалось от лягающегося охранника. Тень постового проплыла по стене. Он держал автомат наготове. Тревожная была пора, еще не для всех в наших краях наступил Час Закона.
* * *
Ранним утром, когда матовый слой изморози еще покрывал траву и листву, Гупан со своими автоматчиками отправился в Ожин. В бричке с телом Абросимова сидел тот самый милиционер, который ночью призывал заходить левее. Глаза у него были сонные, и веко дергалось. Гупан и второй милиционер ехали верхами, еще одна лошадь шла в поводу за бричкой.
– Ты вот что, – тихо говорил, склонясь ко мне, Гупан. – Ты попробуй разузнать, через кого могли просочиться сведения о приезде Абросимова. Сдается, не случайно они наткнулись на бричку. "Планчик" этот их взволновал, переполошились. Ты разузнай, но поперед батька в пекло не лезь, понял? Очень мне непонятно, почему Горелый сидит под Глухарами, совсем непонятно! Тут что-то определенно кроется. А что?.. – Гупан взглянул на бричку, отвернулся. Эх, понабросали фашисты ядовитых зернышек, волчьих ягодок наоставляли.
И они быстро выехали со двора. Гупан спешил. Судьба Ожина, который мог оказаться на пути банды Шмученки, беспокоила его. Бричка мягко прыгала на рессорах. Абросимова они прикрыли старым рядном, но нога свесилась, и ботинок раскачивался в такт движению. Почему-то бандюги не сняли с Абросимова ботинки. При их лесной и болотной жизни в дело, наверно, годились только сапоги. Да и ботинки-то были худые, неумело прошитые дратвой по заднику.
