Текст книги "Искатель. 1963. Выпуск №3"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Николай Томан,Корнелл Вулрич,Валентина Журавлева,Юрий Попков,Сергей Львов,А. Томсон,Евгений Симонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН

1

Режет легкую рябь «Макаровец». На параллельных курсах – «Маяк» и «Кавказ». Изредка окликают друг друга пронзительным вскриком сирены, сиплым ударом колокола. Туман.

Капитан Рейн Келхманн, молодой эстонец, смотрит лоцию. Рядом с ним Николай Костюченко: он дежурит у рации.

– А он женат? – спрашивает вдруг Келхманн.

– Куницын? Давно. Двое ребят.

Келхманн молчит, думает о чем-то своем.

– Капитан! – кричит с палубы впередсмотрящий. – Плывет что-то.

Борис Вощиков, парнишка-моторист, пошарив багром, вытягивает на борт рваную телогрейку. Каким чудом держалась она на волнах – непонятно, разве что пропиталась насквозь машинным маслом.

Повертев телогрейку, Борис швыряет ее за борт, говорит:

– Видно, наш брат моторист владел. Любимая была, долго носил.

Сменяются вахты, остаются за кормой мили..

Однообразны и утомительны долгие часы поиска, стынут ноги, коченеют с непривычки руки, сжимающие бинокль, слезятся на ветру глаза. Рейн не спал ночь и готов не спать столько ночей, сколько потребуется для поиска.

Чужая трагедия ворвалась в его душу. Рейн пытается представить, что думает, что чувствует сейчас жена Куницына, и какое у нее лицо, и как она ждет вестей, ждет от него, Келхманна. Да, и от него тоже.

Но Келхманн – моряк и эстонец, а потому сдержан вдвойне. Он продолжает молча стоять рядом с летчиком. А Костюченко тоже думает о Куницыне и его семье.

Именно он, Николай Костюченко, вчера должен был рассказать Лиде, жене Ивана, о случившемся.

Он не знал, как это лучше сделать.

Вернувшись домой с аэродрома, Костюченко отослал женщин, Шуру и Лиду, сделать покупки перед праздником, а сам остался с детьми, своими и куницынскими.

Обрадованные женщины уехали в город, но прежде Лида долго втолковывала ему, что передать Ивану, когда тот вернется с полетов.

– Главное, чтоб не забыл наколоть дров, а то передавали – похолодает.

Шура все-таки почуяла что-то неладное и стала допытываться. Николай ничего не сказал, боясь, что она не сдержится и передаст Лиде. Николай надеялся выгадать время, он был уверен, что Ивана скоро найдут, и он явится домой живым и здоровым.

Наступил вечер. Вернулись женщины. И тогда пришел замполит, и они вдвоем все рассказали Лиде. Лида выслушала молча, только сжала рукой горло…

2

Покрикивают чайки – они летают, несмотря на туман. «Чайка села прямо в воду, жди хорошую погоду…» Кажется, так говорят моряки? Нет, – птицы не качаются на волнах, они летают, опускаются на скалу, на облюбованные ими уступы, гомонят, дерутся. «Чайка ходит по песку – моряку сулит тоску…»

Куницын, пошатываясь, подходит к обрыву – несколько камешков, сорвавшись, с дробным стуком катятся вниз. Носятся встревоженные птицы.

Что это? Внизу, в стылой воде, среди камней, шевелится что-то темное, большое. Движения темного тела лениво-замедленны.

Тюлень. Любопытная морда, выпуклые, добрые собачьи глаза, смешные, жесткие стрелочки усов. Если спустить шлюпку, подплыть к обрыву…

Оттянут затвор пистолета. В открывшемся проеме казенной части мелькает медная желтизна патрона.

Постой! Ты забыл об огне выстрела. Молниеносная вспышка не зажжет костер, но если направить ее в ацетилен…

Неужели он нашел выход? Снова спасение в его руках, снова надежда. Но много ли осталось патронов? Сколько раз стрелял в эту ночь?

Обойма никак не хочет выскакивать из разбитой, изуродованной рукоятки. Тогда он раз за разом оттягивает затвор. Четыре патрона лежат на камне.

Он берет один и прячет в карман рубашки. Это будет НЗ – последний, сигнальный патрон.

«Плыви, тюлень. Без еды я еще продержусь, без огня – нет».

Гранит холоден и пуст. Туман подкрадывается к острову, накрывает скалы молочной кисеей. Тускнеет и без того пасмурный день. Плотные клубы поднимаются к маяку, к вышке – море скрывается за пеленой. Море дышит, внизу угадывается темная шевелящаяся масса.

…В будке маяка по-прежнему шипит ацетиленовый аппарат, делает свою бесцельную слепую работу. Надо вынуть из патронов пули – стрелять холостыми, чтоб пламя вылетало из ствола погуще.

Он никак не может захватить скользкое тельце пули. Пальцы плохо повинуются.

Тогда он, наклонившись, вытаскивает пулю зубами. Самое трудное – не выплеснуть дрожащей рукой порох из гильзы.

Потом Куницын отрывает клочок овчинной подкладки, сушит его, раскатывая в ладонях, и, свернув в комочек, забивает пыжом открытый зев гильзы.

Операция с патронами дается нелегко. Трудно дышать.

С минуту он сидит, прижавшись к стенке. Минута – это слишком короткий отдых, но на второй минуте начнет подбираться сон…

Готово. Дуло почти касается керамического наконечника, откуда со слабым шипением сочится газ.

Выстрел.

Дымок поднимается над горелкой – это от пороха, газ не загорается.

Выстрел.

Еще один…

Это все.

3

Несмотря на туман, «Кавказ» идет полным ходом. Нужно успеть до сумерек.

Впереди – Средние Столбы. Они ничем не отличаются от других луд, разве что названием. Десяток крошечных каменистых островков. Будто бы шла по Губе баржа, груженная камнем, тряхнуло ее волной, упало в море несколько глыб, да так и осталось торчать на фарватере.

В 15 часов пришла на «Кавказ» радиограмма: «По уточненным данным точка приводнения – 20 км юго-западнее Зеленого. Район поиска – от точки по ветру».

Капитан Гудков развертывает простыню лоцманской карты, отыскивает нужный квадрат, помечает координаты.

«Ветерок был балла 3–4, – прикидывает он, – летчик, конечно, сообразил поплыть по ветру. Тогда за сутки он успеет добраться примерно вот сюда. – Карандаш упирается в россыпь мелких кружочков. – Средние Столбы».

Катер останавливается у первого острова.

В тумане ничего не разглядишь. На катере никак не подойти. Вокруг больших камней – камешки поменьше. Спускают с «Кавказа» шлюпку.

Выпрыгивают на мокрые, скользкие камни моряки, осматривают островок – не мелькнет ли где примета Куницына.

Петляет шлюпка по салмам-проливам, разделяющим острова. Все одинаковые, разве что на одном больше птичьих перышек да засохшего помета, а на другом сморщенных стеблей морской капусты.

– Смотри-ка, за валуном! – сказал вдруг механик Балаганов, сидящий на носу шлюпки.

– Элерон с истребителя, точно, ребята, вам говорю! – ответил Девяткин.

Побежали, оступаясь в наполненные водой ямы.

Льдинка. Первая льдинка, намерзшая на мелководье среди камней, – заявка зимы.

Кончился еще один день поисков. Гудков вызывает диспетчерскую порта.

– Осмотрели Средние Столбы. Пусто.

– Идите в Ургу. Там сбор поисковых групп. Уточните план на завтра.

«На завтра, – подумал Гудков, – на завтра. Дождется ли он этого завтра? Тут чуть окунулся – холод к сердцу пошел».

Туман сгущался. Зажгли ходовые огни. А в ответ на ближнем островке сквозь туман замигал маяк.

Не знал Гудков, что на одном из этих островков маяк не горел. Он погас и стал в тумане невидим, и вместе с ним стал невидим остров. Его не могли различить с «Кавказа», хотя катер и прошел вблизи.

4

Туман великолепно передает звуки. На море, окутанном плотной молочной пеленой, акустика, как в старом храме. Любой шлепок рыбы, вскрик птицы, дальний гудок парохода – все звуки легко находят дорогу сквозь туман, натыкаются на острова, рождая в скалах эхо.

Стук мотора выводит Куницына из оцепенения.

Нет, на этот раз не галлюцинация. Работа двигателя настолько отчетливо доносится сквозь туман, что он может определить марку мотора – это дизель из тех, что стояли раньше на танках. Кажется, будто катер совсем близко – вот-вот вынырнет из завесы и, дав «полный назад», вспенив винтом воду, остановится у самых камней.

Иван пробует подняться – больно…

Долго-долго слышен замирающий стук дизеля. Еще раз судьба решила подразнить летчика, потешить призраком надежды. Он лежит на скале у обрыва, рядом с потухшим маяком.

Невозможно приподняться, силы исчерпаны. Сон – какой прекрасный переход к тишине, спокойствию! Как легко преодолеть мучительное расстояние, совершить прыжок через море, тундру!

Аэродром, хохочущие, рисковые парни перед вылетом. Костюченко смеется, хлопает по плечу Ашаева – о чем они смеются, ведь его, его нет с ними! «МИГ», сверкнув серебристым дюралем, уходит высоко в облака; дом, скрипучая лестница, запах обеда, стакан горячего чая на столе. Стакан горячего чая. Ложечка, косо переломившаяся в коричнево-алой жидкости, темные чаинки на дне. Кристаллы нерастаявшего сахара, белый парок. Стакан горячего чая. Серега. Он со снисходительным недоумением склонился над деревянной кроваткой, его удивляет бессмысленное агуканье маленького Юрки. Где же Лида? Где же Лида, что с ней?

«От сна еще никто не умирал…» Так, кажется, говорят? От сна еще никто не умирал…

Иван просыпается. Тело передергивает судорогой, вздохи коротки, как всхлипывания. Икота? Так бывает перед смертью. Как извещение. И ничего тут не поделаешь.

Омерзительная смерть.

Нет… Рука нащупывает под курткой в кармане жесткий патрон. Его сигнал, его последний призыв о помощи. Не дождаться… Нет.

Холод добивает его; заснув, он не встанет – замерзнет.

Огрызком карандаша с обожженной потемневшей краской он пишет на дверце маяка: «Здесь был военный летчик Куницын И. Т., помощи не дождался. Погибаю от холода. Прошу позаботиться…» Он и сам едва может прочитать то, что написал, – так неразборчивы буквы…

5

На аэродроме тихо. Полеты отменены.

Тихо и в двухэтажном каменном здании штаба, где в нише рядом со знаменем застыл часовой. Здесь тишина особенно торжественна и свята.

Часовой сжимает карабин с примкнутым плоским штыком. Он несет почетный караул. Знамя части – с боевым орденом на красном полотнище, наградой за Отечественную войну.

Каждый, кто проходит мимо знамени, салютует ему. Тихо на аэродроме – только дежурные пилоты остались на случай тревоги.

Многие уехали на поиски.

Командир дежурит у рации, и каждое сообщение, пришедшее оттуда, с моря, разносится по всей части с быстротой молнии.

Часовой безмолвно застыл у знамени.

Ты принимал присягу под знаменем, ты видел этот стяг в руках знаменосца в торжественный день, трепещущий под ветром, живой. И где бы ты ни был, с тобой этот стяг, твоя честь и твоя доблесть. В высотах и на земле, в радостный для тебя час и в самую лихую минуту.

МОРЕ – ТВОЕ СПАСЕНИЕ

1

Идеальный летчик идет по острову. Кто он? Чкалов и Маресьев, Талалихин и Кожедуб, Гастелло и Серов? Он каждый из них и все вместе. Он сидел рядом с тобой в училище и летал инструктором в первом самостоятельном полете; и теперь он пришел к тебе на помощь. На нем гимнастерка, и скрипучие ремни, и ордена: этот за Халхин-Гол, этот за Испанию. А лицо у него грубоватое, со следами ожогов, с резкими морщинами…

– Я умираю, – шепчет Куницын чуть слышно.

– Я знаю, ты вынес больше, чем способен вынести человек, но продержись еще.

– Трудно…

– Ты не один. Тебя ищут друзья.

– Я не вижу их. Слепнут глаза…

– И я тонул. Замерзал. Ел кору деревьев. Меня уносили с операционного стола без ног. И потом я летал, и жил… А ты так же крепок, как я. Может быть, даже крепче.

– Больно дышать. Окоченела каждая мышца.

– Помнишь, ты принимал присягу у знамени… Ты обязан до конца выполнить свой долг…

– Знаю, я держался.

– Ты держался как солдат. Попробуй сделать больше того, чем можешь.

– Я не могу говорить с тобой. У меня окоченел голос,

– Вставай! Начни жить сначала.

– Я пробовал. Ноги не держат.

– Вставай! Сотри надпись. Начни с этого.

2

Это очень трудно – начинать жить сначала. Заставить себя встать, ощущая боль в каждой клеточке тела. Куницын встает, падает и снова встает. Он карабкается к горелке. Последний патрон, последний патрон…

На мушке металлическая трубочка, провод, идущий от баллона. Ближе, ближе, чтобы не промахнуться. Может быть, ацетилен вспыхнет на этот раз!

И тотчас вместе с грохотом выстрела – сильный удар в лицо. Он падает на бетон, отводит ладонь от глаз – ладонь в крови. Что же с глазами? Неужели ослеп? Чудак, ты же видишь свою ладонь. На ней кровь. Ты видишь – значит глаза целы.

Лицо горит, изрезанное стеклом. Иван вынимает из щеки крупный осколок. Целясь, он приблизил лицо к самой горелке. А огня нет…

Теперь иди. Нет, не ползи. Тебе тяжело передвигаться на ногах – значит, иди на ногах. Иди, как человек. Вспомни какую-нибудь песню. Помнишь, на марше, на тридцатикилометровом марше, ты запел, когда тебе стало невмоготу. Пой, ну что-нибудь. Губы замерзли.

«Я верю, друзья, караваны ракет…» Ничего, что слов не слышно.

Любимая песня космонавта номер один. Ты ведь тоже хотел бы стать космонавтом. Ты надеялся…

Вот то, что ты искал. Палка без коры, отполированная дождями.

Теперь сядь, уткни палку в доску. Так добывали огонь первобытные люди. Ты читал об этом… Три, не останавливайся.

Человек, мечтавший стать космонавтом, склонившись над обломком доски, добывает огонь трением.

В тумане остров, словно каменный айсберг. Уже близятся сумерки, туман, словно промокашка, впитывает серую краску, теряет белесость.

3

Еще час, и настанет полная темнота. Он отбрасывает в сторону доску и палку. Уже видны зловещие сумеречные сдвиги в мглистом беспросветном небе. Снова долгая ночь, нескончаемо долгая. Семнадцатичасовая.

Ему не перенести ночи на острове. Уснет, и тогда конец.

Надо плыть. Это не безумие.

Надо плыть. Отчалить в ночное море, снова оказаться среди волн, искать проблеск во мраке.

Уйти с острова, к которому стремился, как к земле обетованной, лишить себя этой твердой опоры под ногами, вручить свою судьбу дырявой шлюпчонке?

Да, плыть. В шлюпке не уснешь. Ведь ты смог перенести одну ночь, перенесешь и вторую. Будут весла.

Вот доски, вот нож – будут и весла. Будешь пилить, строгать – и холод не одолеет тебя. Залатаешь, починишь шлюпку.

Хорошо, что в складне рядом с лезвием – короткая, острая пилочка. Он любил столярное ремесло, но никогда не было у него такой тяжелой работы. Складень то и дело вываливается из рук.

…Готова лопатка, основа весла. Скоро стемнеет. Море внизу вздыхает равнодушно и холодно, спокойные волны перекатывают камешки. Начался прилив: Еще недавно он видел внизу, у покатого берега, стадо гладкоспинных замшелых валунов, «обсушку». Теперь камни скрылись под водой.

Стынет одежда – разве высушишь ее телом, если в тебе самом не осталось тепла? Надо только работать, работать без остановки…

Будь у него в лодке скамеечка, не пришлось бы сидеть в воде. Он работает тщательно – ни одной заусеницы не должно остаться на доске, иначе прорвется резина.

Тонкие витые стружечки падают на колени…

…А сегодня в клубе у них концерт самодеятельности. Пожалуй, надо бы занять место поближе к теплой батарее. Сидеть весь вечер, прижавшись к ребристо-острому железному телу.

Теперь – залатать шлюпку. Встань, найди ее. Идти неожиданно легко. Сыплются камни из-под ботинок.

Под ногами вспыхивает тусклый матовый отсвет. Вода! Он спускался вниз, к морю, и чуть не угодил в протоку, уже заполненную снова приливом. Так-так… Потерял ориентацию…

Теперь – обратно, наверх, к маяку, где оставлена шлюпка.

В днище три большие дыры. Хорошо, что к шлюпке привязан тонкий белый шнурок. Куницын сшивает зияющие отверстия.

Да, еще пистолет. Он выпал из руки, когда стеклянные осколки ударили в лицо. Правда, пистолет – лишняя тяжесть, помеха, патронов все равно не осталось. И все-таки… Он офицер, и это его оружие. Иван застегивает кобуру.

Уже на берегу он вспоминает, что забыл стереть надпись с маяка. Снова лезть вверх, по камням?

…Идеальный летчик смотрит сурово и настороженно. Они вместе плыли сквозь ночь, вместе мерзли и вместе умирали на холодном острове. И все-таки идеальный летчик не хочет ни в чем проявлять снисходительность. Может быть, это потому, что они оба одно целое?

4

Оранжевый, надутый воздухом спасательный жилет лежал на берегу. На резиновых боках белесые разводы соли – он пробыл в воде немало часов.

Среди хаоса серо-зеленых камней, бревен и сучьев яркий жилет выглядел таинственным существом, выброшенным на берег из морских глубин. Откуда он приплыл? Где человек, потерявший жилет?

Бездушный резиновый предмет немее рыбы.

Жилет обнаружили с вертолета в сумерках, у мыса Тинского, на северном берегу Губы.

И теперь руководитель поисковых партий майор Проскуряков рассматривает находку.

В порту небольшого рыбацкого поселка Урга, ставшего центром поисков, – повсюду летчики и моряки из поисковых групп. Сегодня им отданы пристань, катера, лодки, телефоны и рации.

Все взволнованы неожиданной находкой. Несомненно, это жилет Куницына. И не так уж он нем, как может показаться. Внимательным, пытливым глазам он расскажет многое.

Жилет наполнен воздухом – значит Куницын приводнился благополучно.

Резина не проколота, ремни не разорваны, а расстегнуты аккуратной, спокойной рукой – значит Куницын снял его, когда он стал ему не нужен.

Проскуряков задумался. Когда же сбросил его Куницын – сразу после приводнения или спустя несколько часов? А может быть, он снял его после того, как выбрался на один из островов?

Если жилет совершил такое большое путешествие, то почему его не заметили раньше ни с вертолета, ни с катеров? Этот район был прочесан вдоль и поперек.

Звонит телефон.

– Обнаружен бак с самолета. У мыса Тинского.

Новая находка вертолетчиков, кажется, рассеивает сомнения. Бак обнаружили недалеко от жилета. Бак тяжелый, он не мог приплыть издалека.

Проскуряков смотрит на карту.

Залив острым клином – с востока на запад – вдается в сушу. К южному берегу залива Куницына не пустил ветер. Острова осмотрены. Остается одно из двух: либо он доплыл до северного берега, либо шлюпку унесло к открытому морю.

Значит, надо искать на берегу. А в море пойдут катера.

БЕЗМОЛВНЫЕ КОРАБЛИ

1

Он снова плывет, подгребая веслами.

Вода стекает со шлемофона и мешает смотреть. Он вытирает лицо ладонью.

От камней удалось отбиться, два раза погрузившись с головой. Скамеечку пришлось выбросить; из-за нее-то шлюпка и опрокинулась.

Зато веселки помогают: как раз по руке. Теперь можно будет передвигаться быстрее, чем раньше.

Остров остается позади. Маяк еще виден – страшно смотреть на этот слепой маяк, уходящий в ночь. Вода слабо мерцает, свет дня не совсем погас.

Иван проплывает мимо большого, торчащего из воды камня, похожего на парус. Память вдруг с резкой отчетливостью нарисовала картину прошлого: Геленджик, стремительный бег глиссера, обрывистые, нагретые солнцем берега и косо выступающий вдали плоский огромный камень – «скала Парус».

Шлюпка полна леденящей воды. Он и не пытается ее вычерпывать – бесполезно: днище протекает.

Желудок схватывает резкой болью. Бросив веселки в шлюпку, Иван на минуту перестает грести. Он достает нож, открывает зубами лезвие и отрезает маленький кусочек ремня. Пробует жевать.

Ощущение такое, как будто в горле застрял камень.

Темнота и туман. Шлюпка все время словно упирается в плотную стенку, и стенка гребок за гребком отодвигается все дальше и дальше. Кажется, повсюду, на сотни, тысячи километров, пространство заполнено этой зыбкой массой и нет нигде ни людей, ни берега.

На острове была определенность. Была хоть опора под ногами. Был маяк – пустой, погасший, но построенный людьми: напоминание о том, что помощь недалеко. Там было призрачное ощущение, что он находится под защитой.

Вернуться?

Найти остров теперь так же трудно, как и побережье. Да и не вернулся бы, нет.

Куницын то и дело разминает ноги – пока еще они подвижны.

С того часа, как раздался последний выстрел в маяке, ясное сознание вновь вернулось к нему. Он должен постараться сохранить его.

Главное – никакой слезливости, сожалений, тоски.

Вот спасительный путь – вспомни Зиганшина, четверку отважных на дрейфующей барже. Им было не легче. И продержались они сорок девять дней. Сорок девять дней!

Бомбар пил рыбий сок и морскую воду. Он специально готовился к плаванию и знал, на что идет, – в этом было его преимущество…

Маресьев полз по лесу сутки за сутками. Ел кору и ягоды. Ты никогда не расставался с книгой о нем. Книга осталась на письменном столе, а ты ползешь, ползешь в продырявленной шлюпке…

Иван черпает ладонью воду, смачивает рот. Едкий соленый привкус.

Темнота. Ночь.

2

Есть границы, через которые не в силах переступить человек, когда он вступает в схватку с суровой природой один на один.

Да, случается, что самый сильный, выносливый сталкивается с физиологическим барьером, преодолеть который не в силах по своей природе. Мы знаем – есть такой барьер.

И вдруг… И вдруг оказывается, что мы ошибаемся. Что воля человека и вера, его сообразительность, решимость, стойкость духа позволяют ему перешагнуть барьер. Вспомните того же Бомбара: «Меня уже давно интересовал вопрос: как долго может противостоять человек всевозможным лишениям, каков предел выносливости человеческого организма. И я пришел к убеждению, что в отдельных случаях человек может перешагнуть через все нормы, обусловленные физиологией…»

И еще Бомбар пишет, что человека, потерпевшего кораблекрушение, зачастую губят не голод, не жажда, а страх. Страх перед бескрайним морем, перед возможной гибелью лишает человека воли к сопротивлению, деморализует, превращает в игрушку ветра и волн.

Человек на крохотной шлюпчонке плывет в ночи и тумане. Нет, не простое биологическое желание выжить, не боязнь смерти заставляют его продолжать путь. Он не знает этой боязни.

Он борется – потому что не может сдаться без борьбы. Таким уж он вырос. Таким воспитан.

3

«С одной стороны море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох…» Где он слышал эту пословицу?

Ночь. Ночь. Туман ощутим даже во тьме – его влажное прикосновение, его густота. Море спокойно.

Руки не чувствуют весел – натрудились, тело немеет в холодной воде. Временами появляется странное ощущение: будто он, Иван Куницын, исчез, тело растворилось, осталось лишь одно – слух. Слух стал изощренным, всеохватывающим, как бы радарным лучом он объемлет огромное расстояние вокруг, вслушиваясь в странные хлопки волн, какие-то скрипящие звуки, неожиданный стук.

А затем боль возвращает ему тело, боль не дает утерять себя. Он корчится от этой боли и радуется ей: боль – это жизнь, умеет болеть только живое. Болят ознобленные мышцы, суставы, каждому вздоху отвечают сотни иголок, вонзающихся в грудь.

Удивительно, что человек способен столько времени переносить озноб. Его колотит и колотит – должна устать, наконец, и сама дрожь.

Стук дерева о дерево. Неужели лодка? Откуда донесся звук?

Туман лишает слуховой ориентировки. Скрип будто донесся со всех сторон одновременно – отражение в зеркальной комнате, издевка моря. Он гребет в сторону. Звук возникает как будто в том месте, где он только что был.

Шлюпка описывает широкий круг. Тишина. Никого.

Теперь слышно мелодичное позвякиванье. Похоже на судовой телеграф.

Как будто впереди волны разбиваются о массивное металлическое тело – хлюп-хлюп. Вдруг вспышка во тьме – это, несомненно, электрическая вспышка, такая пронзительная и яркая.

Вот уже несколько огней впереди – обычная иллюминация судна, стоящего на якоре. Топовые огни. Скорей греби!

Всем телом подается вперед. Но сейнер не приближается.

Корабль уходит.

Снялся с якоря в последний момент и уходит в туман.

Огни погасли. Все сразу. Словно туман опустился, как шторка, и закрыл их. А почему же он не слышал работы двигателя? Сейнер ушел беззвучно, как парусник.

Ночь, ночь, ночь! Если бы прорезать темноту светом, выпутаться из вязкой дегтярно-темной массы! Будь у него патроны, он стрелял бы в ночь, стрелял, чтобы вновь почувствовать свою силу, заявить о себе, услышать грохот выстрелов…

Он пьет воду – три глотка. Горечь, тошнота.

Память словно волшебный фонарь-проектор, кто-то вставляет один за другим снимки в камеру. Аэродром. Клуб. Ребята собрались в «шаробойке», ходят вокруг большого стола, чистят мелом кии. Стучат шары, падая в лузы. Смех…

Судороги сводят спину, не дают грести. Открытый нож Иван держит на коленях – если судорога не отпустит, надо колоть тело.

Ночь нескончаема. И в ней один за другим появляются и беззвучно исчезают корабли…

4

Диспетчерская порта. На столе карта, испещренная линиями поисковых маршрутов.

Валерий Александрович Защелкин склонился над картой, он переставляет картонные силуэтики поисковых судов.

Техник-капитан Юмашев спит тем чутким, настороженным сном, которым спят сиделки в больничных палатах, охотники, ожидающие зорьки, солдаты в окопах. Просыпается он будто от толчка: время выходить на связь.

Писк, треск рации.

– С «Макаровца» докладывают. У Белого острова встретили охотников, они слышали вчера взрыв. Может, самолет?

– Хорошо. Проверим.

К Защелкину подходит Юмашев. Лампочка без абажура резко обозначает на лицах тени усталости. Вторая ночь дежурства.

Сообщения с поисковых судов приходят каждый час.

И вдруг радио доносит взволнованный голос:

– На острове Среднем потушен маяк. Стекла разбиты, в маяке стреляные гильзы…

– Это Куницын! – кричит Юмашев. – А записки, записки нет?

– На маяке надпись – стертая, не разобрать ничего.

– Ну что вы на это скажете? – спрашивает Юмашев Защелкина.

– Огонь ему нужен был. Вот в чем дело.

– Ах ты черт! – Юмашев бьет по столу кулаком. – Значит, ранец утонул вместе с парашютом. Остался Иван без ракет, без спичек. А мы ждали сигнала!

5

Волны резче бьют в борта лодки, она уже не мягко поднимается на их спокойных спинах, а переваливается с боку на бок. Ветер – значит исчезнет туман.

Лишь бы только была погода. С рассветом над морем появятся самолеты. Летчики будут всматриваться в темно-зеленую поверхность… Не зря он покинул остров – его ждет чистое утро. Скоро, скоро! Ветер рождается перед рассветом.

Он гребет, наклонившись на один бок. Шлюпка черпает бортом воду. Зато если заснет, то вывалится в воду и проснется. Лучше еще раз окунуться, чем заснуть…

6

Светло. Туман развеялся. Но ни клочка чистого неба не видят воспаленные глаза. Тучи прижимаются почти к самой воде, из них выпадают сизые клочки, косо тянутся к волнам.

На миг неожиданно открывается окошечко: расходятся облака, и видно голубоватое, мерцающее полотно. Вверху другой мир, светлый, как будто весенний. Окошечко закрывается, и низкая темная туча обдает мокрым снегом. Тучи идут цепями, как атакующие: темная, клочкастая цепь, за ней белая морось, потом опять темная цепь.

Два раза он засыпает – днем он не так боится заснуть, и контроль ослаб. Странно, до сих пор не терял весел – так крепко зажаты они в руках. Оба раза он видел во сне дом.

Иван никак не может вспомнить, какое сегодня число, сколько времени он плывет и когда у сына день рождения. Завтра? Послезавтра?

Сереже четыре года. Родился в Сибири, в поселке у степного аэродрома. Это он помнит.

Вспомнил почему-то номер самолета Костюченко – 76, Кривцова – 84…

А как зовут Кривцова? Забыл…

Снится или нет? Небо гудит над головой – звук мотора странный. Что за машина? Летающая лодка? У них на аэродроме нет летающих лодок. Наверное, ищут соседи.

Через полчаса – треск вертолета. Небо живет…

Его ищут.

И не забывать про ноги. Ноги – вот что нужно сберечь. Руки еще живут. Разбухшие, синие, клешнеобразные, они живут…

Проплыла мимо гага, держа в клюве селедку. Он машинально потянулся за пистолетом. Селедка поблескивала серебряной чешуей, большая и жирная.

Гага плыла совсем близко, не обращая никакого внимания на шлюпку. Как будто мимо топляка или брошенной с судна бочки.

Значит, близко остров или берег. Гага хорошо знала, куда ей держать курс. Надо взять немного левее, за ней. Воспоминание о селедке долго еще мучило его.

7

Его давний, тревожный сон: он свечой взмывает на максимальном режиме в небо, идет на перехват чужака. Чужак огромен, из его шести двигателей рвутся белые языки, он летит уже над нашей землей. Надо чуть-чуть довернуть влево и выйти точно в хвост, под белое драконовое брюхо.

Время нажать на левую педаль, и тут – леденящее сердце ощущение пустоты под ногами. Внизу, у кресла, темный провал. Чужак уходит, надсадно звеня двигателями.

Иван сбрасывает с себя дремоту. В небе – гул моторов.

Ощупывает ноги… На месте.

Самолетный гул тает за облаками. Кто-то ходит над морем круг за кругом, отыскивая прорехи в облаках.

Здесь, близко к берегу, должны уже встречаться суда, лодки. Или шлюпку отнесло в открытое море?

Тюлень. В лоснящейся гладкой шкуре, пошевеливая ластами, он плывет совсем близко. Щетинки его усов вздрагивают. Человек в резиновой лодчонке не возбуждает в нем страха. Должно быть, безжизнен вид у человека.

Тюлень ныряет, заметив в руке Куницына белую дощечку – весло.

Уже темнеет. Еще один день прошел. Близится третья ночь. Берега не видно.

Он заснул и потерял весло. Надо было бы привязать весла к рукам, да нет уже сил. Еще ночь впереди.

К вечеру похолодало. На западе видна яркая звезда. Облака ушли вверх, рассеялись. В стороне прошел самолет с разноцветными бортовыми огнями.

На горизонте вспыхнуло светлое пятно и погасло. Похоже, кто-то запустил ракету. Как отличать мираж, игру воображения от действительности? Долго еще море будет дразнить близостью спасения?

8

Летчики превратились в следопытов. Одна из поисковых групп движется от мыса Тинского, обыскивая лесистое побережье. Проводник, рыбак из старожилов, уверенно вышагивает по чуть проторенной лесной тропке, никуда не сворачивая.

Но летчики то и дело отстают, заглядывают за угрюмые, насупившиеся бараньи лбы, спускаются в поросшие березой лощинки, взбираются на невысокие сопки-чорры.

– Вы, ребята, не мельтешитесь, – говорит рыбак, дождавшись, пока подойдут отставшие. – Там болота, озера да речки. Одна дорога – на запад. Скоро избушка будет. В ней и спички есть, и мука, и сухарики. Дальше избушки он не уйдет. Будет поправлять самочувствие.

…Вдруг рыбак остановился. Поднял сосновую жердинку, внимательно осмотрел срез, спросил:

– У него нож-то был?

– Обязательно! – Майор Проскуряков отстегнул привешенный к поясному ремню нож. – Вот такой, с пилкой.

– Наши-то, местные то есть, все больше с топориком ходят. Ножичками не балуются. С другой стороны – зачем бы ему сосенку загубить да бросить?

– Может, хотел костыль вырезать? – подсказал Проскуряков. – А не подошла – другую срезал.

Рыбак осмотрелся.

– Однако других срезов не видать. Пошли, за тем ручьем избушка.

Рыбацкая избушка пряталась в соснячке.

Солонка стояла на столе, в мешочках, подвешенных к потолку, – мука, сухари. Пол запыленный – никаких следов. Давно уже не заходили сюда люди.

Расположились на короткий отдых, погреться.

Разговор не ладился. Да и о чем было говорить?

Двухдневные поиски ничего не дали. Жилет да бак – вот и вся радость. Теперь ясно: здесь на берег он не выходил.

– Все могло случиться… – нарушил тягостное молчание один из летчиков.

– Что «все»?

– А то. Мы сухие, сытые и то до костей продрогли.