Текст книги "Искатель. 1963. Выпуск №3"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Николай Томан,Корнелл Вулрич,Валентина Журавлева,Юрий Попков,Сергей Львов,А. Томсон,Евгений Симонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА XX,

в которой Аугенвайс является как вестник победы

– Победа, мой дорогой, победа! – закричал отставной почтмейстер Аугенвайс, вбегая по крутой лестнице так, как не вбегал по ней даже в молодости, когда был скромным разносчиком телеграмм. В этом доме под самой крышей жил корректор издательства «Цербер», доктор наук, обладатель могучей памяти и неудачливый сочинитель детективных романов – племянник Аугенвайса, герой нашего повествования г-н Абердох.

– Какая победа?.. – сонно ответил тот, открывая глаза и смутно вспоминая о вчерашнем вечере, о пиве, которое он пил, и о водке, которой запивал пиво, чтобы вытеснить из своей головы толпившиеся в ней сюжеты детективных романов.

– Я обещал тебе, что ты вернешься, как говорили древние, на щите… нет, под щитом… нет, со щитом! Впрочем, ты знаешь это лучше меня. И ты можешь вернуться. Директор Дорн обещал немедленно восстановить тебя в прежней должности.

– Я ничего не понимаю, – сказал Абердох.

– Длинная и сложная история. Ты помнишь, что я обещал научить тебя сочинять эти романы?

– Да, – сказал Абердох, – как же… С тех пор я вам терпеливо пересказываю сюжеты всей той белиберды, которая проходит через корректуру. Вы чертите какие-то таблицы, рисуете какие-то схемы и говорите, что разрабатываете систему, которая даст возможность и мне самому сочинять такие сюжеты. Клянусь вам, дядюшка, я делаю это только из уважения к вам. К этому безумию неприложима никакая система. Мне ничто не поможет!

– Уже помогло! Я не собирался и не собираюсь тебя обучать писать эти книги. Моя идея куда проще. Слушай меня внимательно! Вот три десятка разгадок. Я предъявил их к оплате и получил через своих друзей призы. Можешь жениться на твоей Лизьхен. Фирма «Цербер» обеспечила вас порядочным приданым, а директор Дорн обязался восстановить тебя в должности редактора.

– Но это же преступление, дядя! – завопил перепуганный Абердох. – Это преступление, и оно называется: использование в корыстных целях служебной тайны!

– Позволь, позволь, – сказал Аугенвайс. – Может быть, ты что-нибудь списывал с книг, которые проходили у тебя через корректуру? Нет! Может быть, ты выносил эти, как у вас называется, гранки? Тоже нет. Может быть, ты специально заучивал книги, чтобы пересказать их мне? Ты не делал и этого. Ты их просто запоминал. Потому что у тебя потрясающая память. Та самая потрясающая память, о которой директор Дорн когда-то сказал, что она ни на что не нужна. И, главное, ты не знал, для чего пересказываешь мне ваши детективы. Ты действовал, как говорят юристы, bone fide. Вот видишь, я даже проконсультировался со специалистом.

– Боюсь, что этого нельзя будет доказать на суде, – сказал племянник.

– На суде доказывать ничего не придется. Мы с господином Дорном обменялись встречными расписками. Я письменно обязался больше не применять своей системы, а он обязался не позже чем через неделю восстановить тебя в редакторской должности. Так-то, дорогой племянничек… Старый дядя на что-нибудь полезен и может теперь вернуться к своим делам: в кофейнике еще остались конструктивные недоделки.

ГЛАВА XXI,

очень короткая

И снова в комнате Дорна совещались

Громче всех звучал на этом совещании голос Штильгештандена:

– Мы давно предупреждали!.. Все, что происходит в издательстве, происки красных! Их нужно найти и выгнать, а издательству… О, у нашего бывшего шефа господина полковника Дрилленхенгста есть большие планы, которые поставят «Цербер» на новый путь. И соответствующие круги не пожалеют на это средств.

– Вы правы, коллега, вы правы, – с покорностью, которой от него никто не ожидал, произнес Дорн. – Мы обязательно подумаем над тем предложением, которое исходит от нашего, смею сказать, бывшего сотрудника, облеченного теперь таким постом и таким доверием…

ГЛАВА XXII,

последняя в повести, но открывающая новую страницу в жизни д-ра Абердоха

– Фирма «Цербер» всегда выполняла свои обязательства. Можете хоть сегодня приступить к работе редактора, – сказал Дорн Абердоху, вызвав его в установленный срок ровно через неделю.

– Благодарю вас, господин директор, – ответил Абердох,

Дорн посмотрел на Абердоха так, будто видит его первый раз.

– Ловко вы это проделали! Все возможности мы перебрали, а до этого не додумались. Ненормальная память – вот ващ ход, вот разгадка. А я-то думал, что вы ни на что не способны! Но вы оказались настоящим пройдохой.

Абердох беспомощно пробормотал:

– Но, господин директор, я не знал… Я и не догадывался…

– Не смущайтесь. Это не моральная, а деловая оценка. Быть настоящим пройдохой, квалифицированным пройдохой очень хорошо! Такие люди нам нужны! Иным способом вы возместите убытки, которые из-за вас понесла фирма «Цербер». И ваша ненормальная память сыграет тут свою роль.

– Благодарю вас, господин директор, – сказал Абердох. – Значит, я могу вернуться в отдел сюжетов?

– Отдела сюжетов, каким он был, у нас не будет. Издательство перестраивается на новую продукцию. Хитроумные детективы слишком ненадежный товар. Слишком тонкий. Масса затрат, масса сложностей, а потом вдруг меняются вкус и мода. Наш новый товар мы будем производить без риска. Никаких убытков! Нам еще будут доплачивать за него.

Открылась дверь, и в кабинет Дорна вошел бывший заместитель Дрилленхенгста, а теперь сам начальник отдела «ЯОТ», отставной майор Штильгештанден. Абердоху показалось, что за несколько дней, которые они не встречались в коридорах издательства, Штильгештанден стал выше ростом. И Дорн встал навстречу Штильгештандену и первым приветствовал его почтительно.

– Здравствуйте, мой дорогой, здравствуйте. У вас утомленный вид. Можно ли так перегружать себя? Позвольте представить вам нашего талантливого сотрудника, доктора философии…

Штильгештанден оглядел Абердоха с головы до ног, словно впервые видит его.

– Философия? – пренебрежительно протянул он. – Здесь ему философствовать не придется!

– Ну, конечно, конечно, – заторопился Дорн, – я как раз излагаю нашему сотруднику новую программу «Цербера». А вот издательство «Цербер» гордится, что человек, в трудное для себя время занимавший скромный пост в нашем издательстве, играет теперь такую важную роль в нашей армии и что, несмотря на свой новый высокий пост, не оставляет своим вниманием издательство, которое… словом, романы о военных походах на восток, воспоминания о столь недавних битвах, прославление нашего лучшего в мире солдата – вот новый курс фирмы «Цербер». Соответствующие круги поддерживают этот курс! О сбыте нашей новой продукции позаботятся те, кто подсказал нам реформу и даже погасил убытки последнего времени, в том числе и сумму, которую ваш дядюшка… Но мы не злопамятны. Вы, господин доктор, будете очень нужны фирме «Цербер» в ее новом качестве. Мы будем переиздавать все, что может быть нам полезно в этом духе. И вы – с вашей памятью – будете нам это разыскивать. Ну и, вы сами понимаете, навыки нашей фирмы в придумывании сюжетов и подгонке деталей тоже… пригодятся в обработке некоторых документальных и мемуарных произведений. Нельзя же печатать все, как было. Вы храните все наши трюки в своей изумительной памяти и можете быть тут полезны. Я даже согласен забыть все старые недоразумения. Вам понятно?

Штильгештанден добавил:

– Вы будете отыскивать все книги, в которых когда-нибудь звучал клич: «На восток! На восток!» Понятно, философ?

– Более чем понятно, – ответил Абердох.

– Вот и отлично, – сказал господин Дорн.

Голос его звучал примирительно. Видно, он не хотел напоминаний о встречных расписках, которыми обменялся с почтмейстером Аугенвайсом, – человека с такой памятью лучше иметь в своем деле.

– Я не могу принять ваше предложение, – сказал Абердох.

– Если вы его не примете, я не возьму вас даже младшим корректором. Мы меняем курс.

– Даже младшим корректором я не стану помогать тому, что здесь будет твориться, – неожиданно твердым голосом ответил Абердох и вышел, хлопнув дверью.

В вестибюле издательства его окликнули.

– Это вы, Герберт?.. – услышал он голос, который недавно казался ему самым дорогим на свете.

– Фрейлейн Трумпф? Что вы здесь делаете? – спросил он в изумлении.

– Пришла похлопотать за… Герберт, вы не сердитесь на меня?

– Нет, что вы… Я уже все забыл… За кого же вы пришли хлопотать?

– За жениха. Он заболел во время своей последней командировки, а когда оправился от потрясений, узнал, что им недовольны и его переводят на должность корректора.

– Ничего не понимаю. Я не болел! Я не ваш жених! И обо мне не нужно хлопотать.

– Ах, Герберт, – сказала фрейлейн Трумпф, – речь не о вас. Я говорю о господине Хохдруке. Не знаю, чем он прогневал вашего патрона, но ему объявлено, что с сегодняшнего дня его переводят на должность корректора. Я пришла похлопотать за него. Вы думаете, это будет иметь успех?

– Безусловно, – ответил Абердох. – Для господина Хохдрука здесь теперь открывается широкое поприще.

В вестибюле грузчики распаковывали ящики и доставали из них сверкающую лаком и пахнущую кожей мебель.

– Что это? – спросил Абердох у швейцара.

– Обстановка кабинета для шеф-редактора господина Штильгештандена, – торжественно ответил он и вытянулся в струнку.

На улице Абердох еще раз оглянулся на дом, в котором помещалось издательство «Цербер».

«Бог мой! – подумал он. – А ведь, пожалуй, то, что здесь со мной случилось, – это сюжет!»

А. ТОМСОН
ДЕСМОНД ТВЕРДОЛОБЫЙ

Предлагаем читателю пародийное произведение английского писателя А. Томсона, увидевшее свет на русском языке в тридцатых годах. Этот коротенький рассказ-памфлет, высмеивающий тех буржуазных парламентариев, которые уходят от решения насущных для страны проблем, не потерял своей актуальности.

Новая редакция перевода сделана для «Искателя» Е. Толкачевым.

На дополнительных выборах центральной фигурой был Десмонд Дуксибидл, молодой кандидат от Верхнего Полеторпа.

Все до одного предсказывали ему блестящую карьеру с того дня, как он выступил с горячей речью в защиту Закона об обиженных лордах. Десмонд был во всех отношениях безупречен: его воротнички были даже выше, чем у покойного Гладстона, а складки на брюках разглажены лучше, чем у лорда Пальмерстона; кроме того, Десмонд был человек железных принципов в мире политики.

Дополнительные «гетровые» выборы свалились на добрую Англию как гром с ясного неба.

Весьма заметный некоторыми эксцентричными деталями костюма, Десмонд однажды утром вошел в Палату общин, имея на ногах оригинальнейшие желтые гетры.

– Что это за тряпки болтаются у него на ногах? – крикнул кто-то ему вслед. – Видно, он только что оставил свое ремесло мусорщика!

– Вы жаждете борьбы? – воскликнул Десмонд. – Вы ее получите. Носящие гетры вызывают вас на бой!

Разумеется, парламент сразу же был распущен, и Десмонд поехал в провинцию отдохнуть и подготовиться к борьбе. К выборам готовились обе группы: гетристы и антигетристы. Премьер пытался сколотить партию центра (или «партию полугетр»), но его попытка не увенчалась успехом.

Около полудня решающего дня Десмонд сидел один в комитетской комнате. Зазвонил телефон.

– Разве вы забыли, – сказал странный голос, – о вашем согласии присутствовать на открытии Имперской выставки гетр на Вестминстербридж-род сегодня днем?

– Хорошо, – ответил он. – Я приду.

Швейцар повел его по комнатам, украшенным гетрами всех фасонов, цветов и размеров. Потом вдруг он втолкнул Десмонда в какую-то комнату и захлопнул дверь. С ужасом увидел Десмонд, что прямо на него смотрят страшные глаза Владимира Блюдского, вождя крайне левого крыла движения «Долой-Гетры-Во-Что-Бы-То-Ни-Стало!».

Блюдский и переодетый швейцар схватили его. В рот ему засунули гетры, его связали и положили в угол.

– Слушайте, Дуксбилд, – прошипел Блюдский, – я завлек вас сюда, чтобы сообщить, что я намерен делать дальше. Видите, я вполне корректен с вами. Сегодня я взорву Английский банк!

Десмонд содрогнулся от ужаса. Он доверил кладовым национальной казны весь свой наличный гардероб – семьсот девятнадцать пар гетр. Да, это будет жестокий удар прямо в сердце гетристам!

Злоумышленники скрылись.

Связанный и беспомощный Десмонд заскрежетал зубами от ярости, потом заскрежетал еще раз, просто так, и перекусил гетры, воткнутые ему в рот, потом перегрыз веревки, связывающие его локти, лег плашмя и стал перегрызать гетры, стягивающие колени.

Наконец он свободен!

Выбежав на улицу, он вскочил в свою машину и схватился за руль. Город тонул в вуали густого тумана, но вдали он заметил призрачные очертания подозрительного автомобиля. Туман становился все гуще, сырее. Скользя и срезая углы улиц и перекрестки, летели вперед две машины в чернильной тьме. Десмонд был охвачен одной мыслью, одним желанием: арестовать налетчика раньше, чем он приведет в исполнение злодейский умысел.

Скоро автомобили мчались почти рядом. Сквозь черный туман Десмонд видел злобную усмешку Блюдского, когда тот чиркнул спичку о бомбу и закурил сигару.

Очертания огромного сумрачного здания проступали в тумане. Десмонд выскочил, чтобы схватить преступника за шиворот. Но было поздно: тот бросил свой разрушительный снаряд.

Страшная вспышка, сопровождаемая раскатистым гулом, потрясла почву, и туман рассеялся. Десмонд одиноко стоял среди камня и мусора развалин.

Вдруг чья-то рука легла ему на плечо.

– Простите, сэр, – сказал голос полисмена, – это вы сделали?

– Как?! – пролепетал Десмонд, подавленный чудовищностью обвинения. – Нет, нет, это не я…

Со всех сторон слышался топот ног. Крики и вопли потрясали воздух. Ликующая толпа понесла на руках Десмонда к Палате общин. Весть о взрыве звенела по всем проводам.

Судьба выборов изменилась. Противник Десмонда не получил ни одного голоса. Десмонд стал самым популярным человеком Англии.

За злодейство Блюдского получил награду Десмонд, и, так как Блюдский был разорван на клочки, никто не узнал правды.

Во время погони в тумане Блюдский свернул не в ту сторону, и оба автомобиля направились вниз по Пиккадилли, к Кенсингтону. И Блюдский взорвал не банк, а памятник войне.

Николай ТОМАН
В СОЗВЕЗДИИ ТРАПЕЦИИ

Только что закончил я повесть «В Созвездии Трапеции». Наверно, предстоит еще немалая работа, но точка под первым вариантом уже поставлена.

Замышлялась эта повесть как фантастическая, а получилась скорее романтической, хотя в нем немало науки в такой ее области, как гравитация. Повесть посвящена артистам советского цирка, их мужественному, нелегкому и далеко не безопасному искусству. Пытаюсь я при этом показать не только современный цирк, но и цирк недалекого будущего. Цирк, в котором будут использованы новые достижения науки и техники.

Собирая материал для повести, я часто бывал в Московском цирке, прочел много литературы по истории цирка, познакомился с людьми, влюбленными в свое искусство. Привлекло меня и то обстоятельство, что многие артисты цирка, главным образом воздушные гимнасты, сами конструируют аппаратуру для аттракционов и хорошо знают законы физики.

В отрывке, который публикуется в «Искателе», я хочу познакомить читателей с главными героями повести – старым клоуном Михаилом Богдановичем, его внуком – физиком Ильей и воздушными гимнастами Зарницыными в момент их схватки с «художниками» – абстракционистами.

СПОР В «БЕРЛОГЕ»

«Берлога» Холло, оказывается, почти на самой окраине Москвы. Михаил Богданович с Ильей едут туда сначала в метро, затем на троллейбусе и, наконец, на трамвае. Дорогой старый клоун внушает внуку:

– Ты постарайся набить им морды. И не стесняйся в выражениях. Я совершенно убежден, что это не столько бездарности, сколько авантюристы. А Юра Елецкий просто феноменально талантлив. И типично реалистический талант. С очень хватким глазом. Посмотрит на любое лицо и держит его в памяти ровно столько, чтобы нарисовать живым, выразительным, уже не глядя на оригинал. А видел бы ты, как он Машу рисует! Буквально с закрытыми глазами. И ведь что досадно: чуть ли не стесняется он этого своего настоящего таланта. Просто дико!.. Поэтому-то с особенной яростью нужно бить этих, смущающих его мазил-абстракционистов.

Михаил Богданович почти в ярости. На него с опаской начинают посматривать соседи, а Илья толкает его в бок.

– Хватит тебе, дедушка! Ну, что ты так!.. У меня и самого руки чешутся расквасить им носы. Жаль только, что я физик по специальности, а живопись просто люблю. В Третьяковке часами могу пропадать, но это для удовольствия.

– Какую живопись? Да они вообще никакой живописи не признают. Посмей заикнуться там о да Винчи или Репине – на смех тебя поднимут, сочтут за дикаря! В живописи-то они и не понимают ничего.

– А что же они понимают?

Но трамвай уже подошел к остановке.

Они долго расспрашивают, как пройти на нужную им улицу. Потом идут какими-то темными переулками. Сквозь толстые наледи на окнах лишь кое-где сочится тусклый свет. Под уличными фонарями покачиваются бесформенные грязно-желтые пятна.

Вдруг перед ними вырастает из темноты высокая фигура. Михаил Богданович делает невольное движение в сторону.

– Да вы не бойтесь, это я, Юрий, – слышит Илья знакомый голос. – Специально поджидаю вас тут.

– Ну и напугали же вы меня! – смеется Михаил Богданович. – Приготовился даже парировать удар. А эти гангстеры кисти собрались уже?

– Все в сборе.

– А Маша?

– И Маша.

– Да как же она решилась прийти сюда, в эту преисподнюю? – удивляется Илья.

– Она храбрая, – не без гордости за Машу произносит Юрий. – К тому же она с братьями. Там еще и Антон Мошкин вместе с ними.

– Как, и братья Маши тоже? – удивляется теперь уже Михаил Богданович. – Что же они будут там делать?

– Говорят, что пришли постоять за меня…

– А вам нужна их защита? – всплескивает руками Михаил Богданович. – Я думал, вы занимаетесь спортом.

– Нет, тут дело другое, – серьезно говорит Елецкий. – Пойдемте однако. Это тут вот, за углом. Осторожнее только: здесь сам черт может голову сломать.

– А чего их занесло в такую дыру? – спрашивает Михаил Богданович, спотыкаясь о что-то и чертыхаясь. – Не было разве какого-нибудь подвала поближе?

– Не знаю. Может быть, и не было, только они могли и нарочно. Вот сюда, пожалуйста. Вниз по ступенькам.

– В самом деле, значит, подвал, – ворчит Михаил Богданович. – Я думал, он у них условный.

– Подвал-то как раз безусловный, условное – все остальное. Дайте-ка руку, Михаил Богданович.

– Да вы за кого меня принимаете, Юра? Забыли, наверное, что я старый клоун-акробат? А вообще-то свинство это с их стороны. Могли бы хоть какую-нибудь паршивую лампочку повесить.

Илья спускается первым и распахивает дверь.

В помещении, похожем на предбанник, полумрак, но из следующей неплотно прикрытой двери лучится яркий свет. Слышатся оживленные голоса.

– Ну, слава те, господи! – облегченно вздыхает Михаил Богданович. – Добрались.

В просторном, совсем не похожем на подвал помещении очень светло… Все стены увешаны какими-то, напоминающими образцы модных обоев картинами.

Но Илье не это бросается в глаза и даже не то, что тут довольно людно, а единственная девушка в светло-сером платье, видимо специально посаженная в центре «подвала».

В том, что стройные молодые люди, сидящие на подоконнике, – ее братья, у Ильи не возникает никаких сомнений. У стола стоит еще один, невысокий, худощавый и очень бледный парень, в котором он легко узнает Антона Мошкина. Все остальные сидят на полу полукольцом вокруг Маши. В комнате, кроме стула Маши, вообще нет больше ничего, на чем можно было бы сидеть.

Почти все «ультра» бородаты. Многие стрижены под машинку. Вихраст только один – Митро Холло, здоровенный чернобородый детина. На нем клетчатая байковая рубаха с расстегнутым воротом, узкие брючки типа «техасских».

«Мог бы одеться и пооригинальнее», – невольно усмехаясь, думает о нем Илья. Он не ожидал от главаря этих «ультра» такой дешевки.

– Ну что ж, сэры, – развязно произносит Холло, поднимаясь с пола, – начнем, пожалуй? Кворум полный.

Никто ни с кем не здоровается, никто никого не знакомит, только Маша легонько кивает Михаилу Богдановичу, бросив украдкой любопытный взгляд на Илью. Вся остальная братия Митро Холло продолжает сидеть на полу.

– Ну-с, кто хочет слова? Вот вы, например, мсье Букашкин, – обращается Холло к Мошкину. – Почему бы вам не попробовать покритиковать нас с позиций реализма?

– А что критиковать? – с деланным равнодушием спрашивает Антон. – Что-то не вижу перед собой произведений искусства.

– Протрите-ка глазки, детка!.. – басит кто-то с пола.

– Спокойствие, господа, – простирает руки над своей ордой Холло. – Разве вы не понимаете, что это всего лишь полемический прием? Товарищ Букашкии отлично видит, что перед ним портреты прелестной гимнастки, сработанные в стиле современного восприятия вещества и пространства.

– Вы, конечно, не случайно назвали их портретами гимнастки, а не портретами Маши, – усмехается Антон. – Ибо Маша – это уже нечто конкретное, и настолько конкретное, что вы просто не в состоянии его изобразить. А гимнастика – это, по-вашему, уже абстракция. Тут вы в своей стихии, ибо любой штрих на любом фоне можете объявить «пространством, непрерывностью и временем», как это сделал художник Паризо, изобразивший на желтом фоне коричневые палочки. Жозе де Ривер назвал замкнутую никелированную спираль «В честь мира Минковского», а никелированные шипы наподобие двутавровых сечений – «континуумом». Цветные полоски между белыми прямоугольниками Фриц Гларнер окрестил «Относительной живописью». У Чарлза Шоу переплетающаяся планка с овальными шарнирами именуется «Силами в пространстве».

Опять кто-то из бородачей начинает басить, но Холло грозно шипит на него, так и сияя весь от предвкушения расправы с Антоном Мошкиным.

– Я умышленно привожу вам примеры, с позволения сказать, живописи в вашей излюбленной манере, в духе пространственно-временного континуума. У Макса Билла закрученная в виде овала лента, напоминающая древесную стружку, так и называется – «Изображение пространственно-временного континуума».

– Ну и что же? – нагло таращит глаза Холло. – Что вы хотите этим доказать? Да ничего, видимо, кроме собственного невежества. Вы ведь все еще мыслите категориями прошлого века и смотрите на мир глазами человека, знакомого лишь с геометрией Эвклида, и понятия, наверно, не имеете о геометрии Лобачевского – Римана. Забываете или не знаете о том, что до Эйнштейна не учитывалось изменение событий во времени и отрицалась его четырехмерность.

Разговор переходит на тему, хорошо знакомую Илье. Его так и подмывает вступить в бой, но он сдерживает себя, давая возможность парировать первые удары Холло Антону, которого он уже успевает оценить как достойного своего соратника. По всему чувствуется, что бой будет жарким. Нужно, значит, беречь силы.

– Мы уже знакомы с вашей манерой спекулировать отдельными положениями теории относительности Эйнштейна, – спокойно возражает своему оппоненту Антон. – Да это и не ваша заслуга. Реакционная буржуазная эстетика давно уже хватается за эту теорию. А привлекает она ее вовсе не научной ценностью открытий и не строгой стройностью доказательств, а сенсационностью для обывателей. Им кажется ведь, будто теория относительности опрокидывает все прежние представления о времени и пространстве. А мнения невежд спекулянтам достаточно, чтобы попытаться расправиться с реалистическим искусством, изображающим события в определенный момент времени и в реальном пространстве.

– А вы не занимайтесь демагогией! – выкрикивает кто-то из «ультра». – Докажите лучше.

– Да что же тут доказывать? – взмахивает вдруг рукой старший брат Маши, Сергей. – Вы в средней-то школе учились? Должны знать тогда, что теория относительности вовсе не отрицает огульно классической физики. Она лишь исследует более сложный круг явлений, связанных со скоростями, близкими к скорости света.

– Подкрепи же и ты его чем-нибудь, – толкает внука локтем в бок Михаил Богданович. – Ты интересовался, в чем они разбираются? Вот тебе случай узнать!

Но прежде чем Илья успевает раскрыть рот, в бой вступает второй брат Маши, Алеша.

– И вообще читал ли кто-нибудь из вас Эйнштейна? – простодушно спрашивает он.

– А сами-то вы читали? – хихикает кто-то из бородачей.

– Кое-что – читал. Вот, например. – Он спокойно достает записную книжку и цитирует: – «Было бы неверно считать, что новая теория разрушает достижения старой. Новая теория выявляет как достоинства, так и ограниченность старой теории и позволяет нам оценивать старые понятия с более глубокой точки зрения». Вот, оказывается, какого мнения Эйнштейн о старой теории.

– Вот за это-то мы и боремся! – восклицает Холло. – За переоценку старых понятий. А старые понятия времени не учитывали ведь даже вращения Земли и изменения в связи с этим течения времени.

– А каковы же эти изменения? – спрашивает, наконец, Илья, начавший уже было опасаться, что с «ультра» расправятся и без него.

– Какие бы ни были, но они есть, – неопределенно отвечает Холло.

– А надо бы знать, – вставляет и Михаил Богданович.

Все «ультра», как по команде, поворачиваются к своему идеологу, но он угрюмо молчит.

– А ведь вы на физико-математическом учились, могли бы и знать, – укоризненно качает головой Михаил Богданович.

– Да он знает, наверно! – выкрикивает Антон Мошкин. – Ему просто невыгодно называть эти цифры.

– А цифры таковы, – продолжает Илья. – Земля наша обращается вокруг своей оси со скоростью ноль целых четыреста шестьдесят три тысячных километра в секунду и движется по орбите вокруг Солнца со скоростью тридцати километров в секунду. Даже скорость обращения Солнца со всеми планетами вокруг центра Галактики не превышает двухсот сорока километров в секунду.

– А замедление течения времени начинает заметно сказываться лишь при скоростях, близких к тремстам тысячам километров в секунду, – усмехается Алексей Зарницын.

– Да и утверждение ваше, товарищ Холопов, – обращается Антон к вождю местных «ультра», – что до Эйнштейна отрицалась будто бы четырехмерность пространства, также беспочвенно.

– Вы об этом с Эйнштейном разговаривали? – вопят бородачи. – Где доказательства? Или у кого-нибудь из вас опять найдется цитатка из Эйнштейна?

– Найдется, – спокойно произносит Алеша Зарницын, листая свою книжицу. – Можно было бы опровергнуть вашего идеолога высказыванием и какого-нибудь другого ученого, но вы, наверно, никого, кроме Эйнштейна, не признаете. А он писал в своей творческой биографии: «Весьма распространенной ошибкой является мнение, будто теория относительности как бы открыла или вновь ввела четырехмерность физического многообразия. Конечно, это не так. Четырехмерное многообразие пространства и времени лежит в основе также и классической механики».

Бородачи смущенно ежатся, а Митро Холло все еще не теряет надежды одержать победу.

– Ну, а то, что по Эйнштейну пространство искривлено, – самоуверенно спрашивает он, – вы тоже будете отрицать?

– И не собираемся, – выступает вперед Сергей Зарницын. – Установленная Эйнштейном связь между тяготением и геометрией мира подтверждена ведь экспериментально.

– Это не значит, однако, что вы имеете право уродовать человеческие тела и корежить натюрморты! – выкрикивает Антон Мошкин.

– Почему же, если факт искривления пространства подтвержден экспериментом? – нагло усмехается Холло. – В наше время только метафизики изображают пространство прямыми линиями.

– А вы знаете, каково это искривление прямых линий в природе? – спрашивает Илья.

Оппоненты переглядываются, как школьники, не знающие урока.

– В настоящее время совершенно точно установлено, – продолжает Илья, – что световые лучи, испускаемые звездами, проходя мимо Солнца, искривляются лишь на ноль целых восемьдесят семь сотых угловой секунды. К тому же эта кривизна, составляющая менее одной угловой минуты, сказывается лишь при длине луча, равной примерно ста пятидесяти миллионам километров. А каковы размеры вашей натуры?

Кое-кто из «ультра» смущенно хихикает, уже без прежнего почтения поглядывая на своего вдохновителя.

– В стане врагов явное смятение, – шепчет Илье Михаил Богданович. – Пора наносить им решающий удар.

– Давайте уж поговорим теперь начистоту, товарищ Митрофанов, – решительно выступая вперед, предлагает Илья.

– Не Митрофанов, а Холопов Митрофан, – смеясь, поправляет его кто-то из соратников Холло, видимо довольный оговоркой Ильи.

– Прошу прощения, товарищ Холопов, – извиняется Илья. – Ну так вот, давайте-ка поговорим начистоту, как физик с физиком, без игры в «кошки-мышки». Разве же вы не понимаете, что для того, чтобы иметь основание применять в живописи эйнштейновскую трактовку пространства и времени, нужно предположить, что объектами вашей живописи являются тела, движущиеся со скоростью света или очень близкой к ней? Либо допустить, что сами вы устремляетесь к своей натуре с такой скоростью.

– Ну и подумаешь, – запальчиво восклицает один из бородачей, видимо не очень сильный в физике, – пусть со скоростью света! Пусть даже еще быстрее.

– Но ведь это явный абсурд, – смеется Сергей Зарницын.

– Теория относительности рассматривает скорость света, как предельную. Это же школьная истина. А вы ведь клянетесь Эйнштейном.

– Но допустим, однако, возможность такого движения художника к его натуре или, наоборот, натуры к художнику, – степенно продолжает свое рассуждение Илья. – Что же тогда произойдет? А произойдет то, что и объект произведения и его творец, сокращаясь во времени в направлении своего движения, просто перестанут существовать друг для друга как протяженные тела согласно законам той самой теории относительности, на которую вы так опрометчиво ссылаетесь.

Теперь смеются уже все. Растерянно улыбается и сам Холло.

А когда Михаил Богданович с Ильей, Машей, ее братьями и Антоном Мошкиным покидают поле брани, они слышат за своей спиной распри в стане врага.

– Ничего себе теоретик, наш Митрошка! – издевательски произносит какой-то «ультра». – Даже цирковые акробаты положили его на обе лопатки.

– Хорошо еще, что представителей прессы не было, – мрачно добавляет кто-то.