Текст книги "Утонуть в крови"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Сказанное Любомиром Захаричем немного сгладило царящее на совете гнетущее напряжение. Собравшиеся стали обсуждать, стоит ли оборонять Успенский и Плотницкий околотки, если татары все же прорвутся через вал и защитный частокол.

– Я полагаю, разумнее будет воинству нашему отступить к женскому монастырю и к Соколиной горе, ибо возвышенные места защищать легче, – промолвил Оверьян Веринеич.

– Ишь, что удумал! – рассердился Сдила Нилыч. – Твой дом на холме стоит и, значит, годится для обороны, а мой дом стоит в низине и посему обречен на разорение. Я с этим не согласен!

– Пойми, Сдила, коль ворвутся мунгалы в Рязань, то они рассыплются повсюду, как саранча! – пытался убеждать мытника Оверьян Веринеич. – Не одолеть нам множество нехристей на обширном пространстве с нашими малыми силами.

– Стало быть, надо кумекать, что необходимо еще сделать, дабы не допустить мунгалов в Рязань, – проговорил Данила Олексич. – А то что же получается? Я кладовые новые ныне построил, ворота дубовые поставил, ограду новую сделал – и все это за здорово живешь отдать на разор нехристям собачьим!

– Упреки твои нам понятны, друже Данила, – произнес боярин Твердислав с некоей укоризной в голосе, – но и ты уразумей, что нам ныне не до жиру, быть бы живу.

Сразу после военного совета Сдила Нилыч, придя домой, разбудил супругу свою Пестемею.

– Одевайся, голуба моя, – прошептал жене Сдила Нилыч, чтобы не разбудить спящих сыновей. – Пришла пора золотишко наше спрятать понадежнее. Нам с тобой затемно надо управиться.

– Неужто все так худо? – пролепетала заспанная Пестемея, машинально заплетая спутанные волосы в косу. – Неужто подмога к нам не подоспеет?

– Какая подмога, откуда?! – Сдила Нилыч безнадежно махнул рукой, опустившись на постель рядом с женой. – Наши ратники, ходившие на вылазку, освободили из татарского плена двоих боярских челядинцев, коих, как оказалось, татары пленили при захвате Переяславца. Разумеешь?

Сдила Нилыч заглянул в очи супруге при мигающем свете масляного светильника.

– Ну, и что из того? – непонимающе прошептала Пестемея.

– А то, что татары уже все города вокруг Рязани разорили, даже до Ожска и Переяславца добрались! – пояснил жене Сдила Нилыч. – Юрий Игоревич отправил в Переяславец боярина Бронислава Дерновича с наказом рать собирать со всей тамошней округи, но Бронислав сгинул незнамо где, воинство так и не собрав. Остались еще братья Роман и Глеб Ингваревичи, ушедшие к Коломне и Ростиславлю полки собирать, но, я полагаю, татары и до них уже добрались. У Батыги ведь войска видимо-невидимо!

– О Господи! – простонала Пестемея. – Что же делать-то?

– Золотишко для начала нужно укрыть, а уж потом и о себе самих промыслить, – ответил Сдила Нилыч, вставая с постели и жестом веля жене одеваться потеплее. – Шевелись, милая!

Держа в руке зажженную свечу, Сдила Нилыч спустился по узкой деревянной лестнице в подвал, где хранились все его сокровища, нажитые праведным и неправедным трудом.

Все золотые монеты и различные украшения из золота мытник сложил в большую медную шкатулку, крышка которой закрывалась маленьким ключиком. Набитую золотом шкатулку Сдила Нилыч засунул в кожаный мешок.

Выбравшись из подвала, мытник застал свою супругу уже облаченной в шубу на лисьем меху, в круглой горностаевой шапочке и теплых сапожках.

Мешок с казной Сдила Нилыч нес сам, жене он доверил нести заступ и кирку.

Над Рязанью висела звездная ночь. Было безветренно и тихо, лишь изредка где-то у боярских теремов вдруг принимались лаять собаки, но вскоре умолкали.

Легкий морозец слегка пощипывал щеки мытнику и его супруге, которые крались по пустынным ночным улицам, как воры. У них под ногами поскрипывал недавно выпавший снег.

Луна заливала белесым неярким светом дома и заборы, отбрасывающие голубоватую тень на снегу. Этой тени и старался держаться осторожный Сдила Нилыч, жавшийся к изгородям и стенам домов. Пестемея бесшумно следовала за супругом по пятам.

Разлитый вокруг покой действовал умиротворяюще, теплая ночь отгоняла грустные мысли. Белизна снега, темные кроны деревьев, строгие контуры белокаменных храмов, вздымавшиеся над теснотой тесовых крыш, далекие ночные светила, перемигивающиеся в вышине, – все это могло бы пробудить в возвышенной душе думы о прекрасном и вечном.

Однако не такого душевного склада был мытник Сдила Нилыч, променявший чувство прекрасного на жажду к наживе. Унаследовав от отца не только богатую казну, но и должность княжеского мытника, Сдила Нилыч всю свою жизнь подчинил одному-единственному правилу – ценить злато выше всяческих чувств и привязанностей.

«Злато – царь всего!» – любил повторять Сдила Нилыч своим сыновьям.

Младший сын мытника еще не осознал в полной мере власть денег, не понимал, что такое выгода. Зато старший сын хорошо усвоил отцовские заветы. Лука был скуп и недоверчив, сверстников своих сторонился, если те были не из боярского или купеческого сословия. В пятнадцать лет Лука уже имел собственные сбережения, которые он прятал от родителей и брата.

– Скоро ли дойдем-то? – окликнула мужа слегка запыхавшаяся Пестемея. – Полгорода уже прошли!

– Скоро! – обернулся на жену Сдила Нилыч.

Там, где вал детинца почти соединяется с валом восточной стены, Сдила Нилыч уже давно присмотрел укромное местечко. Обойдя терем боярина Патрикея Федосеича, обнесенный высоким тыном, мытник с женой вышли к зарослям колючего боярышника, густо разросшегося вдоль неглубокого рва, за которым на высоком валу грозно высились бревенчатые стены и башни детинца. Сдила Нилыч уверенно спустился в ров. За ним, ворча и охая, последовала неповоротливая Пестемея, опираясь на кирку.

Снег после недавней оттепели осел, а затем, прихваченный морозцем, покрылся тонкой коркой наста. Ноги мытника вязли в мелкой снежной крошке, образовавшейся под настом, поэтому каждый шаг давался ему с усилием. Мощный вал и стена детинца на его гребне заслоняли собой полнеба, тень от бревенчатой крепости укрывала полностью весь ров.

Наконец Сдила Нилыч остановился и, взяв у жены заступ, принялся разгребать сугроб у основания вала.

– Помогай, чего встала! – прикрикнул он на супругу, которая с трудом переводила дыхание после быстрой ходьбы.

Пестемея нехотя стала помогать мужу, неумело действуя то киркой, то руками, одетыми в рукавицы.

Добравшись до мерзлого слоя земли, Сдила Нилыч начал орудовать киркой. Он довольно быстро прорубил в основании вала неглубокую яму с таким расчетом, чтобы талые вешние воды при заполнении рва не могли оказаться на одном уровне с его тайником. Запихнув в яму мешок с сокровищами, мытник забросал тайник землей, тщательно утрамбовывая мерзлые комья ногами. Сверху он все забросал снегом.

– Дело сделано! – облегченно перевел дух Сдила Нилыч, утирая пот со лба.

– Слава Богу! – прошептала Пестемея и перекрестилась.

– Место запомни. – Мытник кивнул жене на возвышавшуюся над ними башню детинца. – Напротив третьей башни от ворот, ежели смотреть в сторону восточного вала. Коль я сгину в сече с татарами, тебе придется опосля всей этой напасти моим златом распорядиться. И о сынах моих тебе же позаботиться придется, голуба моя.

* * *

С первыми лучами солнца тревожный набат пробудил ото сна всех обитателей княжеского терема.

В покои к Агриппине Ростиславне пришли ее снохи, Евлампия и Зиновия. Первая была замужем за Олегом Красным, угодившим в плен к татарам, вторая была супругой Глеба Ингваревича, который ушел с братом Романом к верхнеокским городам собирать новое войско.

Агриппина Ростиславна встретила юных княгинь уже тщательно одетая, несмотря на столь ранний час. Последние двое суток Агриппина Ростиславна бодрствовала даже по ночам, а если и ложилась ненадолго на кровать, то прямо в одежде. Своим здравым умом старая княгиня понимала, что враг может ворваться в Рязань и днем, и вечером, и рано утром, и в полночь… Поэтому ей хотелось быть готовой к тому неизбежному, на что обрек рязанцев злой рок.

– Собирайся, бабушка, – сказала Евлампия. – От воевод гонец прибыл с плохими вестями. Татары опять запалили восточную стену Рязани. Как догорит стена, так нехристи на штурм пойдут. Может статься, что не удержат наши ратники мунгалов на валах, тогда битва в город перекинется. Боярин Твердислав повелевает всем знатным женам с детьми и челядью в детинце укрыться.

– Вот мы и собрались идти в детинец, – добавила розовощекая белокурая Зиновия. – По пути за тобой зашли, бабушка. Кликни своих служанок, пусть они соберут все самое ценное и необходимое.

– Наши-то челядинки все нужное уже в узлы повязали, – вставила Евлампия, не скрывая того, как ей не терпится поскорее укрыться в крепости на холме.

– Вот и ступайте, милые. С Богом! – невозмутимо промолвила Агриппина Ростиславна, сидя в своем любимом кресле. – Я в тереме останусь. Здесь я женой стала, тут сыновей родила, тут и смерть приму, коль придется.

– Как же так, бабушка? – растерялась Зиновия. – Не можем мы тебя одну здесь оставить!

– А я не одна, – спокойно возразила Агриппина Ростиславна, – со мной мои служанки останутся. Те, что пожелают остаться.

– Не дело это, бабушка! – недовольно обронила нетерпеливая Евлампия. – Таким своим поступком ты на нас тень бросаешь. Люди скажут, мол, снохи княжеские спаслись, а мать Ингваря Игоревича на произвол судьбы оставили!

Агриппина Ростиславна была непреклонна.

– Не сдвинусь я никуда отсюда, и не настаивайте, милые! – сердито молвила она. – А Ингварю Игоревичу скажете опосля, что мать его все глаза проглядела, подмоги от него дожидаючись, но так и не дождалась! Скажете еще князю Ингварю, что мать его изо дня в день слезами умывалась, глядя на страдания рязанцев, что она денно и нощно молилась о победе христиан над язычниками, что с молитвой и смерть приняла.

После услышанного Зиновия расплакалась, обняв колени своей суровой бабушки, растроганная ее бесстрашием и готовностью принести себя в жертву неумолимому року.

– Полно, дитя мое. Не плачь и не горюй обо мне! – Агриппина Ростиславна нежно погладила Зиновию по щеке. – Я свой век прожила, а быть вам обузой в детинце не хочу. Туда небось скоро людей набежит столько, что яблоку негде будет упасть!

– Что ты, бабушка! – сквозь слезы воскликнула Зиновия. – Для тебя местечко в детинце всегда сыщется.

– Здесь мое место! – отрезала Агриппина Ростиславна. – Ступайте, голубицы!

Зиновия мучительно колебалась между желанием укрыться в детинце и чувством христианского долга перед матерью своего свекра. Ее колебания были прерваны решительной Евлампией, которая чуть ли не силой увлекла Зиновию за собой.

Евлампия тащила Зиновию за руку вниз по скрипучей лестнице и недовольно выговаривала ей:

– Бабушке нашей белый свет немил, вот она и бредит Царствием Небесным! А нам с тобой умирать никак нельзя: ты – беременна и у меня на руках сыночек маленький. Пусть мой муж угодил в неволю татарскую, зато твой Глеб вот-вот подступит к Рязани с полками и с братом Романом Ингваревичем. Может, и черниговцы с дружиной князя Ингваря где-то уже на подходе. Чаю, недолго нам осталось беду эту выдерживать!

Восемнадцатилетняя Зиновия подчинилась Евлампии, которая была старше ее на два года. Нерешительная Зиновия с юных лет привыкла подчиняться воле более сильных духом людей. Сначала Зиновия во всем слушалась отца, княжившего в Вязьме, затем, став замужней женщиной, она привыкла полагаться на волю мужа. Самостоятельно принимать решения Зиновия не умела. В душе она восхищалась самоотверженностью Агриппины Ростиславны и где-то даже завидовала Евлампии, не терпящей над собой ничьей власти.

При Игоре Глебовиче, супруге Агриппины Ростиславны, семья рязанского князя перебралась из тесноты детинца на просторную Соколиную гору, где были возведены роскошные дубовые хоромы неподалеку от вечевой площади и величественного Спасо-Преображенского собора. Обносить Соколиную гору отдельной стеной Игорь Глебович не стал, поскольку по склонам горы плотно стояли дома знати, которые неминуемо пришлось бы снести и тем самым вызвать недовольство среди местных бояр. Игорь Глебович предпочел укрепить получше внешнюю стену Рязани, дабы и знать и народ чувствовали себя в одинаковой безопасности.

Ныне кое-кому из воевод, оборонявших Рязань от татарских полчищ, такой поступок Игоря Глебовича казался недомыслием. Внешняя стена Рязани была сожжена татарами с юго-востока, а возведенный на скорую руку частокол был слишком слабой преградой для столь грозного врага.

– Отгородил бы Игорь Глебович в свое время Соколиную гору стеной, так ныне за этой стеной все население Рязани укрыться смогло бы, – молвил на совете боярин Твердислав. – Детинец же слишком мал, чтобы вместить такое скопище народу.

Воеводы сидели на стульях усталые и угрюмые, вновь собравшись в тереме Любомира Захарича. Хоть и удалось им отразить еще один приступ мунгалов, однако понесенные при этом потери повергали в мрачную печаль всех и каждого. Сгоревшая восточная стена обнажила городской внешний вал от его стыка с южным валом до самого детинца. Теперь если татары пойдут на штурм с юга и востока одновременно, то у рязанцев просто не хватит войска, чтобы задержать врага на двух направлениях сразу.

Ратники погибали в схватках с татарами каждый день, вдобавок во множестве умирали раненые. Оружие уже выдавали женщинам и тринадцатилетним подросткам, но войска все равно не хватало.

Отправляя супругу и младшего девятилетнего сына в детинец, Сдила Нилыч вручил им мешок с ествой и еще небольшой берестяной короб с плотной крышкой. В короб мытник сложил серебряные деньги и безделушки из полудрагоценных камней, а также несколько собольих шкурок.

– Гляди за коробом в оба! – наставлял мытник жену. – Ложась спать, короб клади под голову. Отлучаясь куда-либо, возле короба Бориску оставляй да наказывай ему, чтоб не дремал.

Бориской звали младшего сына Сдилы Нилыча.

Поглядывая издали на высокие валы и мощные башни детинца, который занимал самое возвышенное место в городе, Сдила Нилыч тешил себя надеждой, что уж эта-то крепость окажется неодолимой для татар. Стало быть, и деньги его находятся в безопасности.

Однако, слыша тревожные разговоры бывалых воинов, Сдила Нилыч стал терзаться сомнениями, что детинец станет надежной защитой его сокровищам в случае падения Рязани. В детинце собрались в основном женщины и дети, войска там нет, если не считать полсотни покалеченных ратников. Дозор на стенах детинца несут княжеские челядинцы и служанки, над которыми верховодит всего один гридень.

«Знатный люд, собравшийся в детинце, уповает на крепость стен и глубину рвов. Боярыням и купчихам не втолкуешь, что даже самую неприступную стену надо оборонять с оружием в руках!» – переговаривались между собой княжеские дружинники.

Сдила Нилыч и вовсе расстроился, когда узнал, что купец Данила Олексич не стал укрывать свою золотую казну в детинце. Жену и детей Данила Олексич спровадил в детинец, а деньги свои спрятал в укромных местах, разделив на три равные части.

– Мунгалы в случае взятия Рязани именно на детинец и навалятся, ибо и глупцу понятно, что там-то и укрыты основные богатства, – молвил Данила Олексич, попивая из кружки пахучую брагу.

Он заглянул домой к мытнику, чтобы скоротать вместе с ним два часа, оставшиеся у него перед заступлением в караул.

– Думаешь, в Нижнем городе татары шарить не станут? – проговорил Сдила Нилыч, подливая браги разговорившемуся купцу. – Эти нехристи токмо грабежами и живут, поэтому разыскивать сокровища по тайникам, думаю, они умеют неплохо.

– В этом я не сомневаюсь, друг Сдила, – с ухмылкой проговорил Данила Олексич. – Токмо мои тайники нехристям ни за что не отыскать, ибо часть моих гривен лежит на дне колодца, другая часть на огороде закопана, остальные же в навозной куче спрятаны. Огородов в Рязани много и навозных куч по конюшням полным-полно. Не станут же татары все подряд огороды перекапывать и навозные кучи разрывать. Искать же злато в колодцах татарам и вовсе в голову не придет.

– Кто знает, друг Данила, – хмуро обронил Сдила Нилыч. – Кто знает…

Напившись браги, купец завалился спать на широкой скамье у печи.

Сдила Нилыч ушел в другую комнату и принялся точить меч бруском желтого песчаника. Теперь мытник досадовал на то, что так опрометчиво поступил со своими деньгами.

«Надо было тоже разделить свое злато-серебро на несколько частей, – думал Сдила Нилыч. – Эдак-то надежнее было бы! Ох и дурень же я!»

Дабы исправить свою ошибку, мытник решил утром наведаться в детинец и забрать у жены половину серебра.

Однако намерение Сдилы Нилыча нарушил очередной приступ татар, которые на этот раз попытались проникнуть в Рязань с северной стороны, там, где был глубокий овраг. Отраженные рязанцами и сброшенные с кручи северного вала, татары ринулись на штурм города со стороны Черной речки. Потерпев неудачу и там, враги навалились на восточный вал Рязани, оглашая воздух громким боевым кличем.

На этот раз впереди татарских штурмующих отрядов шли воины, каких русичи прежде не видели. Это были отборные монгольские батыры в прочных блестящих латах, в круглых шлемах с нащечниками и металлическими стрелками для защиты носа. В руках у них были широкие изогнутые мечи и круглые щиты с заостренным умбоном в центре. Это были Батыевы телохранители – тургауды.

Преодолев в двух местах сопротивление рязанцев, татары прорвались в город. Сражение перекинулось с восточного вала к частоколу, закрывавшему доступ в ближние к Исадским воротам улицы Плотницкого околотка. Видя, что рязанцы стоят насмерть, татары стали пробивать частокол ручными таранами, рубить бревна топорами и расшатывать их, наваливаясь скопом. В жестокой сече у частокола пали воевода Яробор и боярин Любомир Захарич. Многие из русских ратников, прижатые к тыну, были изрублены отборными Батыевыми воинами.

Казалось, наступил момент окончательной победы татар. Уже и туг Батыевых тургаудов из хвостов белых яков был установлен на восточном валу среди множества павших русичей.

И все же рязанцы, подоспевшие с южного и северного валов, сумели выправить положение. Двигаясь по гребню восточного вала навстречу друг другу, ратники во главе с Лукояном и Твердиславом вклинились в скопище татар, повсеместно сбрасывая их в ров. Из рва доносился монотонный неясный гул, состоящий из стонов раненых, воплей придавленных, окриков военачальников, скрежета сталкивающихся в беспорядке копий и сабель, громыхания щитов…

Наступательный порыв среди татар совершенно иссяк. Степняки выбирались из рва и устало брели по белой от снега равнине к своим становищам, даже не помышляя о спасении отряда тургаудов, вдруг оказавшегося в полном окружении.

Батыевы телохранители храбро отбивались, став спиной к частоколу, который они только что пытались преодолеть. Рязанцы перебили всех окруженных тургаудов, коих было полторы сотни человек.

Снимая с убитых тургаудов шлемы, панцири и налокотники, русичи поражались их богатой отделке и необычайной прочности. Мечи павших тургаудов не тупились даже при ударе о камень, а их панцири невозможно было пробить ни стрелой, ни копьем.

Захваченные в плен мунгалы поведали рязанцам, что до сего случая Батыевых тургаудов никому еще не удавалось победить. При этом пленники не скрывали своего восхищения мужеством и воинской сноровкой рязанских дружинников. Кое-кто из пленников грозил рязанцам жестокой местью со стороны Батыя, который, конечно же, не простит им гибель своих лучших воинов.

Когда опустилась ночь, из Батыева стана за Окой донесся глухой протяжный грохот больших кожаных барабанов. Это было траурное поминовение павших тургаудов.

* * *

В самом начале сражения на южном валу Рязани в Сдилу Нилыча угодили две татарских стрелы, поранив ему правую руку и правую ногу. По этой причине мытник не участвовал в рядах своей сотни в яростной сече на восточном валу, отлеживаясь в доме какого-то стеклодува, стоявшем поблизости от Успенского храма. Сюда раненому мытнику помогли добраться боярыня Феофания и Милослава, дочь боярина Турдея, сложившего голову в сече с татарами у Черного леса.

Феофания и Милослава были в военном облачении и с оружием, поэтому обе сразу поспешили на шум сражения, оставив раненого мытника на попечение знахарки Акулины.

Сдила Нилыч стонал и плакал, покуда Акулина извлекала из его ран обломки стрел и накладывала повязки из чистого тонкого полотна.

– Я вижу, иные из мужей ныне обрели женскую плаксивость, а иные из жен вдруг возгорелись мужеством, – ворчала знахарка, врачуя мытника. – Вот как тяжкое бедствие людскую суть раскрывает. Оказывается, и слабое женское тело может быть обителью сильного духа. А иной мужчина при своей внешней дородности бывает плаксив и робок, как отроковица.

– Это ты про меня, что ли, карга старая? – огрызнулся Сдила Нилыч, натягивая на себя окровавленную рубаху. – Тебя бы саму стрелой продырявить, так завыла бы еще похлеще моего!

Акулина не слушала рассерженного мытника, торопясь оказать помощь другому ратнику, с которого жена стеклодува уже сняла кольчугу и теплую рубаху, обнажив кровоточащую рану у него на груди. Ратник стойко переносил сильную боль, хотя на вид был гораздо моложе Сдилы Нилыча.

Мытник поспешил поскорее убраться прочь. Ему чуть не стало плохо от одного вида страшной раны, над которой склонилась Акулина.

Кое-как доковыляв до своего дома, Сдила Нилыч без сил рухнул на ложе. Его мутило от запаха крови, которой пропитались повязки на его ранах. К тому же мытника терзал страх. Ему казалось, что мунгалы вот-вот ворвутся в город, а у него нет сил ни для защиты, ни для бегства.

Наконец измученный мытник провалился в забытье, как в черную яму.

Разбудил Сдилу Нилыча его старший сын Лука, который был полон восторженных впечатлений от того, как княжеские гридни истребили Батыевых телохранителей, облаченных в непробиваемые доспехи.

– Боярин Твердислав пятерых тургаудов заколол, а сам при этом не получил ни царапины, – рассказывал Лука, успевая одновременно жевать хлеб с салом. – Сотник Лукоян семерых тургаудов убил. Головы нехристей так и летели в разные стороны! Вот бы мне так мечом владеть!

Сдила Нилыч с кряхтеньем поднялся с постели и тоже сел за стол, налил себе браги в чашу.

– Наших-то много ли полегло? – хмуро спросил мытник, недовольный тем, что Лука восхищается чужой доблестью и не замечает того, что его отец изранен.

– Немало, – ответил Лука.

– Жив ли боярин Святовит Судиславич?

– Живой. Этот тоже мунгалов славно посек!

– Жив ли огнищанин Лихослав?

– Жив. Ранен токмо.

– А Любомир Захарич?

– Этот погиб.

– Ах ты, Господи! – Сдила Нилыч перекрестился и тут же сморщился от боли в пораненной правой руке.

Лука продолжал перечислять имена имовитых рязанцев, павших в этот день.

– Что, и Данила Олексич пал? – встрепенулся Сдила Нилыч, когда Лука упомянул имя купца.

– Тело его я не видел, но, говорят, убит Данила Олексич, – сказал Лука. – На восточном валу голову сложил.

– Вот и славно! – подумал и одновременно произнес вслух Сдила Нилыч. Заметив, что сын изумленно вытаращил на него глаза, мытник поспешно добавил: – Вот беда-то, хотел я сказать. Как теперь быть жене Данилы и деткам его? Горе-то какое!

Сдила Нилыч скорчил сострадательную мину, хотя на самом деле голова его была полна злорадных мыслей: «Купчишка думал, что всех обхитрил, золотишко свое припрятав. Ан нет! Смерть еще никому обхитрить не удавалось. Воспользуюсь-ка я чужой казной! Покойнику злато не надобно, а мне лишние деньги не помеха. Кто знает, может, от татар еще откупаться придется…»

Дождавшись, когда Лука захрапел, объятый крепким сном, Сдила Нилыч, превозмогая боль от ран, облачился в бараний тулуп, прихватил заступ и отправился к дому Данилы Олексича.

Над Рязанью сгущались сумерки.

Людей на улицах было мало; все, кто принимал участие в обороне города от татар, отдыхали или залечивали раны, пользуясь затишьем. Женщины загоняли детей по домам, едва начинало смеркаться.

Все окна купеческого дома были закрыты ставнями, ворота были заперты изнутри на засов. Создавалось впечатление, что в доме кто-то есть. Но Сдила Нилыч знал, что вся мужская прислуга купца Данилы полегла в сечах с татарами. Старого конюха и того позавчера сразила татарская стрела, когда тот стоял на стене в дозоре. Жена и дети Данилы находились в детинце. Последние два дня Данила Олексич жил совершенно один в своих просторных хоромах.

Мытнику было ведомо, что его приятель-купец, уходя из дому, всегда оставлял ворота на запоре, а сам перелезал через забор со стороны огорода. Благо Данила Олексич не страдал ожирением и обладал почти мальчишеской сноровкой.

Сдила Нилыч из-за своих ран перебрался через забор с немалым трудом. Ему даже пришлось взять из дровяной поленницы несколько поленьев потолще и сложить их у забора наподобие ступенек.

Оказавшись во дворе купеческого дома, мытник действовал уверенно и быстро. Он не раз бывал здесь, поэтому хорошо знал, где стоит баня, где курятник, где кладовые, где конюшня с сеновалом… Первым делом Сдила Нилыч зашел в конюшню, широко распахнув скрипучие дверные створы. Лошадей здесь не было, расчетливый купец Данила продал их, едва началась война с мунгалами. В пустой конюшне тем не менее стоял крепкий запах лошадиной упряжи и полусухого лошадиного помета.

В конюшне было две навозные кучи: одна побольше, другая поменьше.

После краткого раздумья Сдила Нилыч принялся разгребать большую навозную кучу. Слежавшийся и смерзшийся навоз плохо зацеплялся лопатой. Мытник пыхтел от натуги, раскидывая большие комья навоза по сторонам. Он уже разбросал почти половину кучи, когда прозвучавший у него за спиной язвительный голос заставил его не только вздрогнуть от неожиданности, но и облиться холодным потом.

– Передохни, друг Сдила! У меня и конюхи эдак не трудятся.

Мытник обернулся и выронил заступ из рук.

Перед ним стоял Данила Олексич в белой рубахе и таких же портах, в сапогах и полушубке нараспашку. В руках у купца были вилы.

– Не с тем орудием ты к навозу подступил, брат, – тем же язвительным голосом продолжил купец. – Тут вилами работать надо. Хотя тебе, княжескому мытнику, сие, наверно, невдомек.

Данила Олексич явно издевался над Сдилой Нилычем, который переминался с ноги на ногу в полнейшей растерянности.

– А ты – хват, Сдила! – купец восхищенно покачал головой. – Я-то думал, что ты ни рыба ни мясо. Теперь вижу, что ошибся. Жалею, что спьяну разболтал тебе про то, куда деньги свои спрятал. Ты ведь теперь не успокоишься, пока до них не доберешься. Чего доброго и меня пристукнешь ночью в дозоре, дабы я не служил тебе помехой.

– Да что ты! Что ты! – забормотал Сдила Нилыч и слегка попятился, увидев, что купец взял вилы наперевес. – Не нужны мне твои гривны, Данила. У меня и своих хватает!

– Чего тогда приперся сюда на ночь глядя? – с угрозой промолвил Данила Олексич. – Мунгалов ругаешь за их грабежи, а сам-то по ихней же дорожке идешь!

– Мне ведь сказали, что посекли тебя татары в битве на валу, друг Данила, – пролепетал Сдила Нилыч. – Вот я и подумал, коль перепрячу часть твоего серебра, то впоследствии дети твои благодарны мне будут. Ну, кто же гривны в навозной куче прячет?

– Так ты, заботясь о моих детях, надумал серебро мое умыкнуть! – усмехнулся Данила Олексич. – Золотое у тебя сердце, друг Сдила! С таким-то сердцем тебе прямая дорога в рай уготована!

– О чем это ты, друже? – забеспокоился мытник. – При чем тут рай? Я помирать покуда не собираюсь. Господь покуда бережет меня от сабель татарских.

– Прости, Сдила, но, видать, тебе на роду написано умереть не от сабли татарской…

Неоконченная фраза Данилы Олексича прозвучала как приговор.

Мытник по глазам купца догадался, что тот замыслил, поэтому он резким движением выхватил нож из-за голенища сапога.

Однако не менее проворен оказался и Данила Олексич. В следующий миг вилы пригвоздили мытника к бревенчатой стене конюшни.