Текст книги "Утонуть в крови"
Автор книги: Виктор Поротников
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Младшего сына рязанского князя отпевали в Успенском соборе при большом стечении народа, руководил этой печальной церемонией местный епископ Паисий.
Юрий Игоревич стоял чуть в стороне от гроба с сыном с поникшей головой, облаченный в траурные одежды. Рядом с ним стояла его мать, Агриппина Ростиславна, одетая во все черное. Старая княгиня, проплакав всю ночь, выглядела усталой и подавленной.
Супруга Юрия Игоревича не смогла выбраться из осажденного татарами Пронска, чтобы успеть на похороны своего младшего сына.
Когда гроб с телом Давыда Юрьевича опустили в могилу в княжеской усыпальнице в одном из приделов древнего каменного Спасо-Преображенского собора, в Рязань прибыл гонец от князя Кира Михайловича с известием о взятии татарами Пронска и Михайловска. Гонец сообщил, что Кир Михайлович с дружиной сумел ночью вырваться из окруженного мунгалами Михайловска и ушел через лес к Переяславцу. О том, что сталось с Глебом Михайловичем, оборонявшим Пронск от татар, гонец ничего не знал.
В этот же день в Рязани объявился боярич Оверьян Веринеич, ездивший во Владимир ко князю Георгию. От привезенных им вестей у Юрия Игоревича осунулось лицо.
Неожиданно повеяло теплым юго-западным ветром и в наступившей посреди декабря оттепели вдруг запахло весной.
С крыш домов полилась веселая капель; опьяневшие от тепла воробьи шумно галдели в кустах сирени, которая густо росла близ белокаменного одноглавого Успенского собора.
В соборе закончилась воскресная служба.
Прихожане, в основном это были женщины и дети, расходились по домам.
На площади перед храмом метался, звеня надетыми на шею веригами и размахивая руками, монах в рваных темных одеждах с гривой длинных спутанных волос. Его громкий демонический голос далеко разносился над площадью, полной людей, которые невольно замедляли шаг или вовсе останавливались, чтобы посмотреть на юродивого. Это был инок Парамон, которого повелением Юрия Игоревича два месяца назад спровадили прочь из Рязани. Однако неуемный монах-верижник вновь стал мелькать на рязанских улицах и возле церквей.
– За грехи наши наслал Господь на Русь племя неведомое! – возглашал Парамон, шаря полубезумными очами поверх голов обступивших его людей. – Всевышний вручил знамя народу дальнему и дал знак вождям его, живущим на краю земли. И народ сей легко и скоро поспевает всюду. Стрелы его заострены, все луки его натянуты; копыта коней его подобны кремню искрометному, а колеса его – как вихрь. Спасения от этого зла нет ни пешему, ни конному, ибо то есть кара Господня за грехи наши!..
Женщины, глядя на безумного монаха, торопливо крестились и испуганно подавались назад, когда верижник приближался к ним слишком близко. Маленьких детей матери старались поскорее увести прочь, опасаясь дурного глаза этого новоявленного пророка.
– И сказал мне Господь: пойди к князьям рязанским, ступай к рязанским боярам, – громогласно молвил Парамон, воздев руки кверху. – Повелел мне Господь пересказать всем власть имущим волю свою. И сказал Вседержитель так: слухом услышите – и не уразумеете, очами глядеть будете – не увидите. А между тем погибель ваша близко, ибо огрубело сердце у всякого имовитого и богатого и народ русский в грехах погряз…
Среди женщин раздались всхлипывания и причитания, некоторые из них даже упали на колени перед пророчествующим монахом.
А тот, еще сильнее вдохновляясь, молвил далее:
– Возгорится гнев Господа на грешный народ русский и правителей его, и прострет Всевышний руку свою на него и поразит его злым нашествием иноплеменников, так что содрогнутся леса и долы, и трупы будут как помет на улицах…
Неожиданно толпа прихожан расступилась, и перед верижником предстал боярин Твердислав в дорогой шубе и собольей шапке, его сопровождали несколько вооруженных гридней.
– Я вижу, Парамоша, предостереги князя нашего до разума твоего не доходят, – угрожающе произнес Твердислав. – Как смеешь ты, вонючее отродье, каркать здесь своим лживым языком! Я отучу тебя, вещун хренов, шляться по улицам и ввергать людей в тревогу. Взять его! – повелел Твердислав своим дружинникам.
Никто из толпы не осмелился вступиться за юродивого, поскольку всем был ведом крутой нрав боярина Твердислава.
Дружинники заломили монаху руки и поволокли его к дому Твердислава.
– Вам бы молиться за мужей, сыновей и братьев, коим предстоит биться с мунгалами, а вы вместо этого внимаете бесовским речам какого-то проходимца! – сказал Твердислав, окинув недовольным взором рязанских женщин – боярынь, купчих и простолюдинок.
Парамона привели на двор Твердиславова дома, сорвали с него одежды до пояса и привязали к столбу, поддерживающему навес возле конюшни. Затем два боярских челядинца принялись сечь монаха кнутами из воловьей кожи.
После каждых десяти ударов боярин Твердислав приближался к истязаемому и язвительно вопрошал:
– Так что там возвестил тебе Господь, а?.. А ну-ка поведай мне про кары Господни, Парамоша. Чего мне ждать от судьбы?..
Парамон выдержал сорок ударов, потом потерял сознание.
– Волоките этого дурня в сени, – приказал челядинцам Твердислав. – А когда наш святоша опамятуется, посадите его под замок. Цепи его отнесите в кузницу, пусть из них наконечники для копий выкуют. – Твердислав усмехнулся: – От паршивой овцы хоть шерсти клок.
В эти тревожные дни по воле Юрия Игоревича в войско набирали все мужское население Рязани. Ратников распределяли по сотням, а для каждой сотни выделялся участок городской стены для несения стражи днем и ночью.
В пешую городскую сотню, несшую стражу у Пронских ворот, зачислили мужа Фетиньи Ивора Бокшича, купеческого сына Аникея и Кутуша, брата половчанки Аннушки. Во главе этой сотни был поставлен купец Данила Олексич, который вооружил всех своих слуг и выдал на пропитание войску сорок берковцев жита.
Другой сотней верховодил княжеский мытник Сдила Нилыч, который отсыпал Юрию Игоревичу серебра, лишь бы выйти в сотники. В эту сотню были направлены Мирошка Кукольник и его сосед Петрила-плотник. Сотня Сдилы Нилыча несла дозор на самом неприступном участке городской стены, протянувшемся вдоль обрывистого берега Оки.
* * *
С некоторых пор в доме у Петрилы-плотника стало тесновато, поскольку к нему перебралась из Ольгова родная сестра его жены вместе с тринадцатилетней дочерью. Звали эту женщину Сбыславой. Однако Петрила называл ее Чернавкой за темный цвет волос. Муж и старший сын Сбыславы остались в Ольгове, вознамерившись оборонять город от татар.
Хотя от Рязани до Ольгова было чуть больше одной версты, никто из рязанцев ничего не знал о судьбе защитников Ольгова. Вся округа вокруг Ольгова была полна татар. С рязанских стен и башен были видны зловещие зарева пожаров за лесом, где лежит Ольгов, – это полыхали деревни вокруг Ольгова.
Сбыслава жадно ловила любой слух об осажденном мунгалами Ольгове и тихонько плакала по ночам, переживая за сына и мужа.
Дед Евстрат, отец Петрилы, собрал свои нехитрые пожитки, сложил их на небольшие санки и ушел из Рязани в Излучинский лес, где у него имелась пасека и срубленная из бревен избушка с печью-каменкой. Увел с собой дед Евстрат и своих четырех коз, для которых у него на лесной заимке было заготовлено сено впрок.
Причина, побудившая деда Евстрата уйти из Рязани, была одна: он переживал за своих коз, которых неминуемо в первую очередь пустят под нож, если татары надолго задержатся под Рязанью. Пропитанья для множества бежавших в Рязань смердов и их семей в городе должно было хватить всего недели на три. Об этом судачили рязанцы на каждом углу, пуская беженцев на постой в свои дома, клети и пристройки, иные из смердов обустраивались на временное жилье кто в бане, кто в сарае, кто на конюшне рядом с лошадьми.
Опустевшую избушку деда Евстрата в переулке близ дома Петрилы заняли сразу две семьи смердов: муж с женой и маленьким ребенком и вдова с тремя детьми.
Однажды в гости к Петриле заглянул Мирошка Кукольник, чтобы забрать свой топор. Сосед-плотник обещал ему насадить топор на более длинное топорище.
– Держи, Мирон! – Петрила вручил соседу топор, насаженный на новенькое топорище из белой березы. – Теперь сможешь колоть татарские головы, как орехи! Рукоять теперь длинная, далеко дотянуться сможешь.
Мирошка оглядел топор, поблагодарил Петрилу и сел на скамью.
Петрила пристроился на низеньком табурете у печи, выстругивая ножом из ивовых и березовых прутьев древки для стрел. За этим занятием его и застал пришедший в гости Мирошка.
Варвара и Ольга, дочь Сбыславы, сидя у окошка, затянутого бычьим пузырем, сучили пряжу.
– А супруга твоя где? – спросил у плотника Мирошка, не видя Улиту и не слыша ее голоса в соседней горенке.
– Женушка моя в бане головушку свою моет отваром из березовых листьев, – с язвительной ухмылкой ответил Петрила. – Улита давеча седой волос у себя обнаружила. Вернее, это Чернавка седую волосинку у нее заметила, ну и брякнула об этом Улите. А та – ох да ах!.. Мол, в родне у нее сроду седоволосых не бывало. С чего бы это вдруг? Вчера весь вечер что-то варили в горшке и всю ночь на золе настаивали, а сегодня с утра пораньше протопили баню, и обе туда шмыг.
Мирошка слегка покивал головой, заметив при этом:
– Супругу твою понять можно, Петрила. В сорок-то лет кому же охота с сединой ходить. Вот в шестьдесят еще куда ни шло…
– Да кто ее седину увидит под повоем-то! – сказал Петрила с ноткой раздраженного недоумения.
– Это на улице не увидят, а дома? – обронил Мирошка.
– Дома все свои, – ворчливо бросил Петрила, – а свои коситься на нее не станут, будь она хоть седа, хоть беззуба. Одно слово: дурехи бабы! Может, скоро все поголовно костьми ляжем, а у них красота на уме!
– Ты же утверждал, что татары обломают зубы об Рязань, – растерянно проговорил Мирошка, чуть изменившись в лице. – Вчера, помнишь, был разговор в дозоре на стене?
– Ну и что с того? – проворчал Петрила. – Я не Бог, могу и ошибиться!
Ольга и Варвара, с серьезными лицами слушавшие все, что говорят взрослые, молча переглянулись, не пряча тревогу в глазах. Более испуганной выглядела тринадцатилетняя Ольга, уродившаяся в мать своими карими очами и темной косой. Варвара была на год постарше Ольги, поэтому уже научилась скрывать многие свои чувства.
* * *
Через три дня после похорон младшего сына Юрия Игоревича в Спасо-Преображенском соборе вновь зазвучали траурные песнопения священников. На этот раз отпевали двух бояр, умерших от ран, полученных ими в сече с татарами у Черного леса.
Храм был полон знати и простого люда.
Был второй час пополудни; гробы с телами усопших бояр были установлены в центральном нефе храма напротив Царских врат.
Шла заупокойная Божественная литургия с поминовением усопших, которую возглавлял епископ Паисий. Хор певчих с печальной торжественностью затянул заупокойный тропарь с припевом «Благословен еси Господи…»
Все присутствующие на литургии родственники и друзья покойных стояли перед гробами с зажженными свечами в руках.
Едва священники после канона и пения стихир приступили к чтению евангельских блаженств, в храм внезапно вбежали два воина, громко топая сапогами и звякая кольчугами. Оба были в красных плащах, с мечами у пояса. Оказавшись под сводами собора, воины сняли с голов свои островерхие шлемы.
Их появление и та торопливость, с какой эти гонцы стали довольно бесцеремонно проталкиваться сквозь толпу к Юрию Игоревичу и его ближним боярам, привнесли в это торжественное действо отпевания некую зловещую тревогу. Многие из прихожан, забыв о сути происходящего, с беспокойством взирали на Юрия Игоревича, который, нахмурив брови, внимал тому, что нашептывают ему эти внезапно появившиеся ратники.
Поставив свечку на канун, Юрий Игоревич что-то тихо промолвил своему гридничему Супруну Савеличу, а тот поделился услышанным от князя с боярином Яволодом, который, в свою очередь, шепнул что-то боярину Твердиславу, тот передал услышанное другому вельможе из княжеской свиты…
Так, от одного к другому, тревожная весть распространилась среди многих сотен людей, собравшихся в этот час в храме: враг у ворот Рязани!
Юрий Игоревич тотчас покинул храм, вместе с ним с траурной литургии ушли все взрослые мужчины как из боярского сословия, так и из простонародья.
Над Рязанью плыл тревожный колокольный звон, созывающий всех способных держать оружие спешить на городские стены.
Мирошка и Петрила, выбежав на улицу, столкнулись лицом к лицу и вместе поспешили к месту сбора своей сотни. От быстрой ходьбы по размякшему снегу Мирошка быстро утомился, поскольку у него под полушубком был надет колонтарь, кольчуга без рукавов, на голове был железный шлем с кольчужной бармицей, на поясе висел кинжал, за пояс был заткнут топор, в левой руке был круглый щит, в правой – короткое копье.
Петрила посмеивался, поглядывая на соседа.
Это злило Мирошку, который видел, что Петрила, в отличие от него, отправился на стену с одним топором, не взяв ни щита, ни копья, не надев шлем и кольчугу.
– Ты чего это будто погулять вышел, даже не вооружился толком! – пробурчал Мирошка, исподлобья взглянув на плотника, который вышагивал с беспечным видом, засунув топор за кушак и лихо заломив видавшую виды собачью шапку.
– Вот еще! Железо на себе тащить! – небрежно обронил Петрила. – Чай, в поле против татар выходить не придется, а на стене мне и топора хватит. Я все-таки плотник, а не воин.
– Как знать… – промолвил Мирошка, утирая пот с лица. – Может, воеводы на вылазку нас погонят, а ты без шлема, без копья, без кольчуги… С одним-то топориком много ли навоюешь!
– А ты так навоюешь, сосед! – усмехнулся Петрила. – Мы еще до стены не дошли, а с тебя уже пот течет в три ручья. Ты уже еле ноги волочишь, Мирон. Ну куды тебе идти на вылазку, посуди сам!
Мирошка нахмурился, но ничего не сказал, сознавая в душе правоту Петрилы.
Возле Крутицкой башни по истоптанному снегу расхаживал взад-вперед сотник Сдила Нилыч. На нем был блестящий панцирь, на голове островерхий шлем с наносником, на плечах красный плащ, на ногах красные яловые сапоги. На руках у мытника были кольчужные перчатки, на поясе висел меч в ножнах.
Увидев Петрилу и Мирошку, Сдила Нилыч раздраженно махнул рукой и закричал:
– Чего плететесь, как неживые! Уже вся сотня в сборе, токмо вас нету. Живо марш на стену! Эх, горе-воители!..
Мирошка и Петрила торопливо взобрались по крутым земляным ступенькам на вал, а с вала они поднялись на бревенчатую стену по широким дощатым ступеням с перилами.
Участок городской стены между Крутицкой и Горелой башнями был доверен под охрану сотне Сдилы Нилыча. Верхняя длинная площадка стены была вымощена толстыми дубовыми досками. Со стороны города верхний заборол был огражден бревенчатым барьером, доходившим до пояса взрослому человеку. С противоположной стороны заборол помимо бревенчатого барьера был еще защищен высоким частоколом, в котором имелись узкие бойницы для стрельбы из лука.
В эти узкие отверстия вовсю таращились ратники из сотни Сдилы Нилыча, расположившиеся по всей стене между двумя высокими деревянными башнями, укрытыми четырехскатной тесовой крышей.
При виде Мирошки на подгибающихся от усталости ногах, с красным вспотевшим лицом, со съехавшим на глаза шлемом среди ратников грянул громкий хохот.
Тут же посыпались остроты:
– Ну, татары, берегитесь – Илья Муромец пришел!
– Мирон Фомич тута – всем нашим страхам конец!
– Да с Мироном Фомичем нам мунгалы нипочем!..
Мирошке же было не до смеха. Он был похож на рыбу, вытащенную из воды, никак не мог отдышаться.
– Ну что, други? – обратился к ратникам Петрила. – Видать ли мунгалов?
– Сначала мелькали они вон там, на льду Оки, а теперь не видать, – ответил кто-то.
– За лесом скрылись, нехристи, – прозвучал другой голос. – Вон за тем лесом, что близ Ольховки. Да и было-то их десятка два конников.
Петрила высунул голову из узкой бойницы, отстранив какого-то рослого парня в кольчуге и лисьей шапке. От белых снегов, сверкающих на ослепительно-ярком солнце, у него заслезились глаза.
До деревни Ольховки было с полверсты, но из-за березняка деревенские избы почти не просматривались. Не видно было в той стороне и мунгалов.
Петрила направился к Крутицкой башне.
– Пойду гляну на округу с вершины башни, – сказал он Мирошке.
Крутицкая башня возвышалась на самом высоком месте окского обрыва, отсюда она и получила свое название. В темном чреве четырехугольной бревенчатой башни были устроены дубовые перекрытия в три яруса, соединенные лестничными пролетами, идущими вдоль стен. На каждом ярусе могло разместиться по десятку воинов. Обзор на все четыре стороны с каждого из трех ярусов башни осуществлялся через узкие бойницы, пропиленные в толстых бревенчатых стенах.
С Крутицкой башни была видна вся Рязань. Множество тесовых крыш, укрытых белым снегом, лепились одна к другой на обширном прямоугольном пространстве, окруженном высоким валом с возведенной на нем деревянной стеной. Среди тесного скопища деревянных домов и теремов выделялись своими стройными пропорциями и блестящими на солнце куполами белокаменные храмы.
Если смотреть на восток на подступающую к Рязани холмистую степь с редкими перелесками, то глаз вскоре утомлялся от созерцания необъятных далей, теряющихся у горизонта, над которым плотной грядой собрались грязно-молочные облака.
При взгляде на юг можно было увидеть за городской стеной брошенные смердами деревни среди островков смешанного леса и просторных заснеженных лугов. Самым ближним к Рязани селом с этой стороны была Ольховка.
С самого верхнего яруса Крутицкой башни можно было разглядеть татарскую орду, разбивающую стан за Черной речкой, берега которой густо заросли ивой и ольхой.
Татары ставили свои круглые юрты – желтые, серые, голубые, белые, снимали поклажу с верблюдов, возводили загоны для овец и лошадей… Равнина за Черной речкой кишела множеством всадников на низкорослых лошадях. Конные отряды татар то и дело срывались с места, проносясь вдоль валов Рязани, то скрываясь в лесу, то появляясь из леса. Спешенные татарские воины рубили тонкие деревья в близлежащих рощах, тащили в стан вязанки хвороста. Над юртами тут и там поднимались к небесам белые струйки дыма. Этот дым юго-восточный ветер нес в сторону Рязани.
– Располагаются мунгалы, как у себя дома! – проворчал Петрила, переходя от одной бойницы к другой. – Такого множества врагов к Рязани еще не подваливало! Как же совладать с таким несметным числом татар? Похоже, совсем отвернулся от нас Господь-Вседержитель!
Кроме Петрилы, на верхней площадке башни, укрытой деревянной крышей, находилось еще пятеро ратников.
– Пусть татар великое множество, но ведь и мы не лыком шиты! – с усмешкой бросил один из них, обращаясь к Петриле. – Пусть-ка нехристи попробуют преодолеть рязанские валы и стены!
– Ужо угостим мунгалов кипящей смолой и стрелами! – добавил другой ратник. – Пусть токмо сунутся!
Глава четвертая. Огонь летучийАрхидьякон Ферапонт был весьма уважаемым человеком в Рязани. По церковной должности своей Ферапонт являлся ближайшим помощником местного епископа, заботился о подготовке низших клириков, надзирал за остальными дьяконами, заведовал благотворительными делами епархии. Помимо всего этого, архидьякон Ферапонт являлся настоятелем Успенского кафедрального собора в Рязани.
Всем в Рязани было ведомо, что епископский совет при киевском митрополите прочил на епископскую кафедру в Рязань священника Ферапонта, владеющего греческим языком, начитанного и обладающего несомненной харизмой. Во внешности Ферапонта гармонично сочетались высокий рост, могучее телосложение, сильный голос и правильные благородные черты лица. Однако рязанским епископом стал священник Паисий благодаря интригам суздальского князя Георгия и его брата Ярослава. Паисий не блистал умом и красноречием, зато в отличие от Ферапонта он не пытался прославлять былую старину, когда Рязань и Муром не подчинялись суздальским князьям.
Гридни боярина Твердислава сдали иссеченного плетьми монаха Парамона на поруки архидьякону Ферапонту, поскольку тот благоволил к старшему брату Парамона, ревностному схимнику и постнику.
Ферапонт жил не на епископском подворье, поскольку частенько бывал не в ладах с Паисием, а на подворье Свято-Никитского мужского монастыря, игуменом которого он был до недавнего времени. Сюда же и был приведен под стражей пророчествующий монах.
Архидьякон встретил Парамона неприветливо.
– Ты уже достаточно потрудился для того, чтобы опозорить и имя свое, и монашеские одежды, кои ты носишь, сын мой, – сказал Ферапонт, оставшись наедине с Парамоном. – За содомский грех тебя изгнали из монастыря, за тайную торговлю церковным свечным воском тебя спровадили в лесной скит замаливать грехи… Твой брат замолвил за тебя слово перед епископом. Ты получил отпущение грехов, Парамон, но на пользу тебе это не пошло. Ныне ты возомнил себя эдаким пророком! Начитался в лесном скиту евангельских древних пророчеств, ходишь по городам и весям, запугиваешь людей близким концом света и Божьей карой! С огнем играешь, Парамон!
– Похоже, сбываются мои пророчества, – мрачно усмехнулся Парамон.
Он стоял перед архидьяконом с горделиво поднятой головой.
– Сейчас пойдешь к лекарю, покажешь ему свою спину, – сказал Ферапонт, выкладывая на стол из ящика письменные принадлежности. – Потом неплохо бы тебе помыться, Парамоша. Я велю монахам протопить для тебя баню. Трапезничать будешь вместе с братией. Я напишу письмо к игумену Свято-Троицкого монастыря, чтобы тебя взяли в эту обитель и к делу пристроили.
– Не поеду я в эту глухомань! – насупился Парамон.
– Поедешь! – спокойно и твердо произнес Ферапонт, выбирая тонко заостренное писало из целого набора писал, стоящих в берестяной кружке. – Я поручился за тебя, недоумка, перед боярином Твердиславом. Не вздумай мне перечить!
– Так татары же вокруг Рязани стоят, отче, – промолвил Парамон с нескрываемым ехидством. – Все пути из города перекрыты.
– Постоят нехристи под Рязанью и уйдут восвояси, город им все едино не взять, – не глядя на Парамона, проговорил Ферапонт. – Жить будешь в одной келье с иноком Трофимом. Он сейчас придет сюда. И гляди, Парамоша, чтобы с монастырского подворья ни ногой! – Архидьякон сурово взглянул на косматого монаха, который невольно втянул голову в плечи и опустил глаза, ощутив на себе властный взгляд могучего Ферапонта.
Инок Трофим был на несколько лет моложе Парамона. Он был статен и крепок телом, его длинные русые волосы слегка вились, а усы и бородка были заметно светлее волос. В голубых очах Трофима светился огонек некоего глубокомыслия, как у человека много читающего и размышляющего над прочитанным.
– Ого, сколько книг у тебя, приятель! – изумился Парамон, оглядывая келью, куда его привел инок Трофим. Книги здесь лежали на трех широких полках, установленных этажеркой. – А это что?
Парамон шагнул к столу у единственного окна, склонился над раскрытой книгой в кожаном переплете, больше половины страниц которой были чистые. На одном из раскрытых чистых листов в самом верху было выведено красивым ровным почерком: «Разорив Исады и Ольгов, безбожные мунгалы подступили к Рязани сего года 6745-го в 16-й день…»
По тогдашнему летоисчислению на Руси год 6745-й соответствовал 1237-му году.
– Это рязанская летопись, – пояснил инок Трофим, стоявший за спиной у Парамона. – Я веду ее с дозволения преподобного Ферапонта. Уже шестой год веду.
– Правда ли, что со звонницы Успенского храма можно увидеть становища татарские? – обернулся к Трофиму Парамон.
– Сие правда, брат, – кивнул тот.
– Я хочу взглянуть на станы татарские, – сказал Парамон с неким жадным нетерпением в голосе. – Надеюсь, это здесь не воспрещается?
– Идем к лекарю, брат, – промолвил Трофим. – А потом я проведу тебя на соборную колокольню, увидишь нехристей своими очами.
* * *
Юрий Игоревич находился на крепостной стене возле Ольговских ворот, когда от татарского войска прибыли трое глашатаев верхом на пегих длинногривых лошадях. Подъехав к запертым наглухо воротам, татары размахивали руками и кричали собравшимся на стене рязанцам, что у них устное послание рязанскому князю от Бату-хана. Глашатаи обращались к русичам на половецком наречии и на ломаном русском. Три Батыева посланца были безоружны, на них были длинные овчинные шубы и меховые шапки с узким высоким верхом, длинные уши этих странных шапок были завязаны тесемками на затылке.
Юрий Игоревич захотел переговорить с гонцами Батыя. Не слушая возражений воевод, князь повелел приоткрыть дубовые створы Ольговских ворот. Вместе с князем на переговоры с татарскими глашатаями отправились толмач Шестак, купец Яков Костромич, сотник Лукоян и боярин Твердислав.
При виде князя, вышедшего из приоткрытых ворот, татарские послы ловко спрыгнули с коней на землю и отвесили Юрию Игоревичу поклон.
Затем татарин, с сабельным шрамом через все лицо, обратился ко князю на русском языке, неимоверно коверкая слова:
– Мой повелитель великий Бату-хан готов обойти Рязань стороной, если князь рязанский выдаст отступное в виде десятой части от всего имущества своего и горожан.
Другой татарин с рыжей бородкой и усами добавил, что князю рязанскому нужно также выдать Бату-хану заложников и сорок знатных дев, чтобы получить мир от повелителя монгольских орд.
– В числе этих сорока имовитых девиц должна быть и Евпраксия, – вставил третий из послов, хищно зыркая раскосыми глазами на князя и его небольшую свиту.
Сказано это было по-половецки, поэтому толмач Шестак вступил в разговор, переведя князю последнюю прозвучавшую реплику.
– Вот нехристи поганые! – зло усмехнулся Твердислав. – Далась им Евпраксия!
– Пусть Батый выдаст тело моего сына Федора, – мрачно сдвинув брови, промолвил Юрий Игоревич. – Лишь после этого я буду вести с ним переговоры!
Не прибавив больше ни слова, князь повернулся к послам спиной и скрылся в темном проеме чуть приоткрытых ворот. Боярин Твердислав поспешил вслед за князем, старательно прикрывая собой его спину.
Татары направились к своим лошадям, но рыжебородый посол задержался на месте, обратившись по-половецки к купцу Якову:
– Возвращайся обратно к нам, Якевша. Хан Кюлькан готов простить тебя. Твой дружок Мосха скучает по тебе. Он удивлен твоим бегством.
– Передай хану Кюлькану, посол, что я плюю на него. Вот так! – Яков смачно сплюнул себе под ноги. – А недоумку Моисею передай от меня, что у него вместо головы задница, коль он добровольно согласился служить такому гнусному отродью, как хан Кюлькан и вся его родня!
Выслушав ответ Якова, прозвучавший тоже по-половецки, рыжебородый посол коротко рассмеялся, сверкнув белыми крепкими зубами.
– Я, конечно, донесу сказанное тобой, Якевша, до нужных ушей, но остерегись в будущем попадаться живым в плен к хану Кюлькану, – сказал рыжебородый. – Прощай!
– Прощай, Хуту! – промолвил Яков. – На тебя я зла не держу.
Купец двинулся к приоткрытым воротам, в которых уже скрылись сотник Лукоян и толмач Шестак.
Рыжебородый Хуту, вскочив на коня, вновь окликнул Якова:
– Эй, Якевша! Хан Бури потерял одну из своих младших жен после ночного нападения рязанцев. Она, случаем, не у вас в плену?
– У нас, Хуту, у нас! – обернулся на окрик купец.
В следующий миг Яков нырнул в темный межстворовый проем чуть открытых ворот, которые со скрипом захлопнулись за ним.
Трое татарских послов, гикнув на своих приземистых лошадок, сорвались с места в галоп и поскакали по заснеженной дороге в сторону татарских становищ.
Не прошло и двух часов, как татары вновь оказались перед Ольговскими воротами. Это были те же трое глашатаев и с ними еще трое верховых воинов, которые подогнали почти к самому валу Рязани трое саней-розвальней, на которых лежал какой-то груз в мешках. Глашатаи кричали рязанцам, чтобы те не стреляли в них из луков, мол, они доставили подарки рязанскому князю от Бату-хана. Оставив сани и запряженных в них коней перед Ольговскими воротами, татары умчались прочь, размахивая плетками.
Тысяцкий Яволод приказал открыть ворота. Княжеские гридни быстро загнали сани в город, после чего ворота снова захлопнулись.
Когда ратники развязали мешки на санях, то из них посыпались на снег отрубленные человеческие головы, около трех сотен мужских голов, бородатых и безусых. Некоторые головы были рассечены саблей, у иных голов не было то глаза, то уха, то носа… Среди мужских голов оказалось два десятка женских голов с длинными косами.
Те из ольговичей, что нашли прибежище от мунгалов в Рязани, стали опознавать кто голову брата, кто отца, кто мужа или сына. Поскольку большинство беженцев из Ольгова были женщины, они быстро сбежались к саням со страшным грузом и разобрали останки своих родных и близких мужчин. Рязань наполнилась горестным женским плачем.
Побывала у Ольговских ворот и Сбыслава. В дом к своей сестре Улите она вернулась постаревшая от горя, неся в руках головы мужа и сына. Вступив в теплое жилище, Сбыслава сняла с головы платок и бессильно опустилась на скамью у входной двери. Ольга и Варвара, о чем-то тихонько шептавшиеся в уголке, враз примолкли.
Улита же невольно вскрикнула, глянув на сестру.
Сбыслава посмотрела на нее с недоумением.
– Чем я тебя так напугала? – сдавленным после недавних рыданий голосом спросила Чернавка.
– Милая, у тебя появилась седая прядь! – промолвила Улита, прижав сестру к себе.
– Стало быть, в Чернавки я больше не гожусь, – хмуро пошутила Сбыслава. Она тут же озабоченно добавила: – Как мне мужа и сына хоронить? Негоже погребать головы отдельно от тел, не знаю, что и делать.
Улита ничего не сказала на это сестре, ее плечи содрогались от безудержных рыданий.
Уже вечером этого же дня татарские глашатаи опять подъехали к Ольговским воротам, желая услышать решение рязанского князя после вручения ему «подарков» Бату-хана.
– Эй, рязанцы, скажите своему князю, пусть он покорится Бату-хану! – кричали татарские послы, разъезжая на конях вдоль крепостной стены. – Цена мира – это всего-то десятина от вашего и княжеского достояния.
На этот раз с татарскими послами разговаривал боярин Твердислав, высунувшись в бойницу и глядя на них сверху со стены.
– Передайте Батыю: когда всех нас не будет, тогда все наше достояние вам достанется, – сказал Твердислав. – Это наш окончательный ответ! А дочерей своих мы скорее сами убьем, чем выдадим на позор Батыге и его степной своре!
Татарские глашатаи уехали и больше не возвращались.
* * *
Работа над Рязанским летописным сводом отнимала у инока Трофима много сил и времени. Ему приходилось просматривать старинные муромские, черниговские и смоленские летописи, для того чтобы сверять и уточнять события полуторавековой давности, когда живущие по Оке вятичи вольно или невольно втягивались в межкняжеские распри, разжигаемые сыновьями и внуками Ярослава Мудрого. Одному из внуков мудрого старика Ярослава, а именно Ярославу Святославичу, проигравшему борьбу за черниговский стол, выпало на долю вокняжиться в затерянном в лесах Муроме, чтобы породить потомков, которые возвысятся настолько, что выйдут из-под власти Киева и Чернигова.
