Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Это Вам сразу же поможет. Через три дня, уверяю Вас, везде и всюду дадут ход Вашему пенсионному делу. Но будьте мужественны, как на фронте. Держитесь до конца!

Если же Вас начнут преследовать, оскорблять – дайте мне короткую телеграмму об этом, и я этим землякам-сибирякам такой устрою скандал, что иные из них полетят со своих тёплых мест.

Сделайте ещё один подвиг, сибиряк! Во имя таких же униженных и обиженных, во имя своей спокойной старости. Желаю Вам мужества!

Ваш В. Астафьев, инвалид войны, писатель, лауреат Государственных премий

Копию письма Кожевникова вместе с моим – в Томский облисполком. Копия письма остаётся у меня.

8 мая 1995 г.

Красноярск

(В. Хорощавцеву)

Дорогой Виктор!

В канун великого и трагического Дня Победы получил от тебя письмо, спасибо за память. Шлю тебе обещанный двухтомник. Давно надо было написать, давно и выслал бы. В этом двухтомнике есть первая книга моего главного труда – романа о войне. Прочти во втором томе статью «Подводя итоги», там есть кое-что о Чусовом и чусовском бытовании.

Сложные у меня отношения с неподготовленным советским читателем, с людьми, привыкшими к повседневной большевистской лени, изуродовавшей Россию и души россиян исказившей. С читателем культурным, хорошо подготовленным к сложному чтению, никаких у меня проблем нет, как и с честными, горя и беды хватившими на войне и в нашей жизни.

Когда я писал на провинциальном среднем уровне книги поверхностные в поток мутной советской литературы, меня хвалили и воспринимали на «уру» все, но, слава богу, и от книг поточного производства, и от массового читателя я сумел отдалиться, преодолел путы соцреализма. Писатель не красная девица, не может нравиться всем – он сам себе господин и сам творец себя и своей судьбы. Моя творческая судьба принадлежит мне, и у меня есть место в русской литературе и культуре, которое уже никто не сможет занять. И всё это сделано мною, моим трудом, очень, кстати, нелёгким и упорным – да ещё трудом Марии Семёновны, которая перепечатывала некоторые мои повести до 14 раз, а уж сколько я написал – одному Богу известно, и он. Господь, помогал и помогает мне в моей жизни и работе, да ещё друзья – люди высочайшей культуры и светлой души, такие как Александр Николаевич Макаров.

Стихи твои «домашние», без претензий и от того милы, добродушны, читаются с улыбкой. Спасибо!

Здоров будь! Подтверди получение книг, а то – пропадают. Обнимаю. Виктор Петрович

18 мая 1995г.

Овсянка

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Телепатия есть – я недавно подумал, поди-ко нонче Курбатов приедет, подрядит его кто-нибудь. Я сейчас в деревне, отсаживаюсь в огороде. А потом, в конце мая, отскочу в Енисейск, спрячусь на даче у своего дружка возле той самой речки, в которой ты когда-то купался. Кемь она называется.

Тут меня достают по любому поводу, да всё с выпивкой чаше, а я уж кроме чая ничего бы и не пил. Всё ещё не отделался от усталости, не выспался, не восстановился нисколько.

Ты можешь приезжать в июне в любой срок – если я буду в Енисейске, подъедешь. Я оставлю все телефоны и адреса. Хоть помолишься за нас, грешников, побеседуешь с отцом Геннадием и со мной пескарей половишь. М. С. с благоговением встретила твоё сообщение о приезде. Если меня дома не будет – поручу тебя встретить Витьке, внуку, иль друзьям-приятелям.

На этом кончаю. Завтра у нас день тяжёлый, «день молитвы и печали» – дочери-покойнице исполняется 47 лет, и уже 8 лет нету её с нами и с детьми, а дети, сам увидишь, какие уже большие. Полю горе организует и заставляет жить уже взрослой жизнью – вся тяжёлая работа по дому, магазин, почта, больница на ней. Ну да всё увидишь и узнаешь. Печальная она бывает очень, видимо, осознавать начинает, что её ждёт впереди.

Ну ладно, обнимаю. До встречи. Виктор Петрович

28 мая 1995 г.

Овсянка

(Г.Вершинину)

Дорогой Геннадий!

Вот сейчас и есть то время, когда от усталости пребываю в прострации. Измотали меня вконец. Уехал в деревню садить огород – весна плохая, народ, разогнавшийся в праздники, гуляет, отмечает, празднует, достаёт и в деревне, целится камерами, фотоаппаратами, тянет из души патриотическое слово о Родине и народе дорогом, да о Великой Победе. А у меня их нет, да и не было в душе-то, ибо я раньше других сперва почувствовал, а потом и увидел трагедию своего народа, сваленного в червивую яму коммунистами. И оттуда так и не выбравшегося, да и не желающего выбираться. Оказывается, можно жить и в помойке, пусть и в облике животного. Нашлось (и немало) так уже униженных, до скотства доведённых, что им помойка – родной дом. Погибает бедный народишко, погибает, и вроде как не осознаёт этого, что давно его лишили сознания и разума. Уж коли он снова за большевиками, а не за Богом устремился, значит, сам себя и приговорил к кончине. Дело в сроках, но большевички сократят эти сроки и, погибнув во зле и смраде, погубят и страну, и народ.

...А приехать? Ох, Геннадий, боюсь, что Вы забыли о моём возрасте, да и Марья Семёновна болеет давно и тяжело. Вот в тайгу отдышаться уеду. В середине июня сулится приехать Валентин Курбатов. К его приезду и вернусь домой. В деревне у меня есть избушка для гостей, он там любит поспать, почитать, в холодный Енисей ходит купаться, а главным образом мы с ним треплемся, да вслух друг дружке читаем Гоголя. Башковитый, высокообразованный и глубоко верующий мирянин Курбатов-то, хоть и в варначьем городе Чусовом вырос.

...Газета «Чусовской рабочий», которую я поздравляю со славным юбилеем и желаю, чтобы она «работала» и оставалась, а стало быть, в меру средств И возможностей, жила или уж точнее – мучилась с этими самыми рабочими, выражала их чаяния (любимое газетное и пробольшевистское слово, затасканное, как рабочая акула). Ну, проще сказать, помогала им жить, беды преодолевать, быть их собеседником и другом по времени и доверительности.

«Чусовской рабочий» – больная любовь моя. Любовь – оттого, что здесь я впервые столкнулся с творческим коллективом, который как ни пытались сделать подъяремным, партийным тяглом, вывёртывался из гужей и порой норовил ускакать в чисто поле.

Но как ускакать? Далеко не ускачешь с путами на ногах, с моралью и установкой идеологической: «Не верь глазам своим, а верь партийной совести». А у партии там, где совести быть, шерсть выросла, что она с успехом и ныне доказывает.

И всё же нам удавалось делать газету, порой и достойного уровня – уж как там наш «фюрер», Григорий Иванович Пепеляев, изворачивался, как цензоров явных и природой рождённых вокруг пальца обводил, какой характер проявлял, какой крестьянской сметкой обладал – одному ему известно. И если он жив, ему первый мой привет и поздравление.

...В зрелом возрасте я постиг, что величайшее творение литературы – это «Дон Кихот» Сервантеса, и по мощи таланта, даже не таланта, а бесовства какого-то, архигениальности с Сервантесом может сравниться только Гоголь. Вот их бы и взял с собой и беру, куда ни еду, вот только необитаемого острова найти не могу, а если найду полупустую деревню во святыми старушками – глянь, уже сволочь рядом селится, то расстрига-большевик, то стукач или сексотка.

Обнимаю, желаю, кланяюсь. Виктор Петрович

Лето 1995 г.

(Куликовскому)

Товарищ Куликовский!

Я благодарю Вас за письмо и прежде всего за то, что Вы подписали его, а то ведь эти храбрые коммунисты подписываются словами – «участник ВОВ и труда», боясь за свою шкуру и здесь, в мирной жизни, где писатель, ими отчитываемый или обматеренный, в лучшем случае может наплевать оскорбителю и поучителю в глаза. Благодарю за то, что не унизили звание фронтовика и седины свои каким-нибудь псевдонимом или подписью – «ветераны».

И за откровение благодарю. Конечно, мне было бы больно читать Ваши откровения, если б Вы оказались единственным читателем, отклик свой изложившим на бумаге, да ещё так пространно.

Увы, увы! Родина наша велика и разнообразна, как и народ, её населяющий. Есть у меня письма, есть и рецензии на роман совсем другого свойства и содержания, чем Ваш отзыв. Особенно мне дороги отзывы тех, кто служил в том же стрелковом полку и воевал под началом командиров, которые не стали бы менять двух взводных на одного политрука. Менять кого-либо, как и стрелять, и судить согласно человеческой морали и Божьего завета нельзя, невозможно. Это только по советской морали можно угробить сто двадцать миллионов своих сограждан, чтобы торжествовала передовая мораль и было всеобщее советское счастье. И полководец здесь может считаться великим и ясноликим, угробив сорок семь миллионов соотечественников и выслуживаясь перед партией и вождём своим в мирное время, погнать целую армию русских парней на место атомного взрыва, как подопытных кроликов, что и сделал Ваш обожаемый Жуков. Есть за ним и другие чёрные делишки и преступления, которые Вам хотелось бы не знать, забыть, а главное, чтобы все сплошь обо всём забыли, вспоминали бы прошлую войну как некое сплошь героическое действо, где русские люди только то и делали, что били врага с патриотическими выкриками, и вперед вёл их неустрашимый комиссар.

Кроме того, что коммунисты и такие непреклонные патриоты, как Вы, опустошили войнами и преобразованиями Россию, унизили и растоптали её несчастный народ, они выработали под страхом штыков демагога-моралиста, присвоившего себе право всем ставить себя в пример, и поучать, и направлять неразумных собратьев своих. Отвратительная, дремуче-невежественная категория людей, чуть схватившая каких-то знаний, и, как им кажется, «овладевших» глубинами культуры, в том числе и читательской. Чаше всего они водятся среди наших учителей, при всеобщей грамотности ввергших и приведших страну и население её к ещё большему невежеству, чем то, которое было в безграмотной России, жившей по Божьему закону и велению, ещё наше дремучее офицерство, закономерно приведшее армию к полнейшему маразму и краху и оскорбившее своим присутствием в военных рядах звание русского офицера.

Вам, так страстно меня уличающему, как, думаю, уличали и обличали Вы своих собратьев на войне, на производстве. – и в голову не пришла Божья заповедь: «Не судите, да не судимы будете», как, наверное, совсем уж не могло прийти в голову, что есть читатель, Вам подобный, которому понравься моя книга, так в удручение и в горе я впал бы.

Я пишу книгу о войне, чтобы показать людям и прежде всего русским, что война – это чудовищное преступление против человека и человеческой морали, пишу для того, чтобы если не обуздать, так хоть немножко утишить в человеке агрессивное начало. А Вам надо, чтобы воспевалась доблесть на войне и многотерпение, забыв при этом, что чем более наврёшь про войну прошлую, тем скорее приблизишь войну будущую. И те писатели, которых Вы перечислили, продукцию, Вам потребную, поставляли для души Вашей, жаждущей победных радостей, эту радость и преподносили. И... постепенно, победно шествуя, сочинили угодную таким, как Вы, героическую войну. А я и сотоварищи мои, настоящие-то писатели и страдальцы, восприняли войну как отвратительную, подлую, в человеке человеческое убивающую. Список Ваших любимых писателей потрясающ, эти покойнички, за исключением Симонова, ничего уже, кроме вздоха сожаления, часто и насмешки, не вызывают. В Вашем списке нет мной уважаемых писателей, есть беспомощные приспособленцы, елеем мазавшие губы советскому читателю. Константин Воробьёв, покойный мой друг, Александр Твардовский, Виктор Некрасов, Василий Гроссман, Василь Быков, Иван Акулов, Виктор Курочкин, Эммануил Казакевич, Светлана Алексиевич – вот далеко не полный перечень тех. кто пытался и ещё пытается сказать правду о войне и кого за это согнали в ранние могилы такие вот, как Вы, моралисты, присвоившие себе право поучать всех и объяснять «неразумным» правду да выгонять их за границу, как Солженицына иль того же прекрасного писателя – Георгия Владимова.

Но согласуйся свет с уровнем Вашего понимания правды и читательскими требованиями таких мыслителей, как Вы, так бы на Стаднюке и сладкоголосых Чаковском и Евг. Воробьёве дело закончилось, и не появилось бы ни «Дон-Кихота» – этого величайшего художественного достижения, ни Свифта, ни Дефо с его «ненормальными» персонажами, ни тем более нашего непостижимого гения – Гоголя, который смел написать, что отрубленная саблей голова казака, «матерясь, покатилась в траву».

Есть закон у Вашей любимой партии, согласно которому за войну расстреляно миллион человек на фронте, так необходимых в окопах, да ещё двенадцать миллионов в лагерях медленно умерщвлялись и столько же их охраняло в ту пору, о которой всуе упомянутый Вами писатель Богомолов писал, что «на фронте был катастрофический недокомплект». Так вот есть и у писателя свои законы, согласно которым он и пишет, даже свою пунктуацию сотворяет. Уже с первой повести, наивной, простенькой, ущучили меня дотошные читатели, подобные Вам, что на «казёнке» (сплавном плоту с домиком), бригада бывала до двадцати человек, но не менее одиннадцати, у меня же в повести бригада состоит всего из семи человек. А мне так надо, мне удобнее подробно написать семь человек, а не согласно «правде» соцреализма бегло упомянуть двадцать. И если я написал всего двух медичек на переправе, значит, мне так надо. Если написал, что был иней (а он в ту осень был на самом деле) в конце сентября на Украине, то так оно и должно быть. Вот если я схематично, неубедительно это сделал – другое дело. Тут мне надо «всыпать», я и сам себе «всыплю» как следует, ибо сам себе есть самый беспощадный критик. Кстати, мой командир дивизиона Митрофан Иванович Воробьёв, умерший два года назад в Новохопёрске, тот самый единственный офицер, который не матерился (эко мне везло на людей и на офицеров тоже! Не дай бог, попался б на Вашу батарею – извели бы ведь неразумною, дерзкого парнишку). Так вот, Митрофан Иванович, с которого во многом списан Зарубин, никогда, ни в одном письме не сделал мне ни единого замечания насчёт калибров, расположений и количества орудий, ибо понимал, что такую малость, как 1 + 2 – я знаю и без него, и оттого ещё, что был он читатель и человек огромной культуры. И вообще, читатель стоящий, человек воспитанный, а больше – самовоспитанный, не подавляет никого самомнением, и если сделает замечание – не превращает его в обличение, в суд, не сулится послать на Соловки иль расстрелять, четвертовать, «как только мы придём к власти».

Толковать на эту тему, в общем-то, не хочется, да и бесполезно. Но чтоб Вы, когда Вам вздумается ещё кого-то «ущучить», «пригвоздить», а, судя по тому, что у Вас уже имеется и почтовый штамп (у меня вот нету, а надо бы для экономии времени обзавестись, но всё недосуг), Вы шибко много пишите и обличаете, я поделюсь своим наблюдением, и не только своим всё о той же «правде» и достоверности, как Вы её понимаете и как понимаю её я – авось маленько образумит это Вас и укротит самомнение Ваше.

Десятки тысяч полотен в мире написано с распятым Христом, и только в ранних полотнах правильно написан крест, то есть гэобразно, и гвозди, вбитые в предплечья Спасителя, а не в ладони. Христос, согласно сведениям, до нас дошедшим, измученный большевистскими идеологами и палачами того времени за то, что не мыслил и не говорил, как они, имел всего 32 кг веса, но и этот вес достаточен для того, чтобы слабая кожа и жидкое мясо прорвались на гвоздях, и поскольку меж пальцев нет никаких перепон, распятый просто тут же б и свалился наземь. Но проходят века, Христос всё висит распятым, и гвозди, где уж и не самоковные, а фабричные, изображены вбитыми в ладони. Так вот нужно художникам —для большей выразительности, так они «видят» – и вся тут недолга.

Вот Вы всуе, опять же для обличения, упомянули имя Толстого, видимо, не зная, как его молотили по поводу «Войны и мира», но особенно из-за «Анны Карениной», а после отлучения от церкви Ваши патриотически настроенные предшественники требовали у царя сослать крамольника в Сибирь. Но царь был не чета Вашему любимому Сталину, вырубившему под корень русскую культуру, царь урезонил крови гения жаждущих начальников: «Я не могу и не хочу делать из графа Толстого мученика». Он не мог и не хотел. Вы же, люди передовой морали, с искажённым самосознанием, обуянные жаждой мести, готовы менять взводных на политрука и ради того, чтобы потрясти медалями в День Победы, подчистую снести население страны. Вы, в общем-то, и не готовы читать гуманиста Толстого и тем более – русского гения Достоевского, который из-за одной слезинки ребёнка не приемлет никакой революции.

Степень нашего одичания столь велика и губительна, что говорить о правомерности того или иного суждения уже и не приходится, и я, говоря «нашего одичания», имею в виду не только своё и соседа моего пьяницы и разгильдяя, но и Ваше тоже. Я свое «одичание» сознавал и сознаю постоянно и стыжусь его. Вам и этого не дано. И тут уж не знаешь: завидовать Вам и Вам подобным или нет. Вы так здорово и правильно прожили жизнь (живя семьдесят лет в бардаке, остались целками, как ехидно заметил один современный поэт), что и каяться-то Вам не в чем. Иисусу Христу было в чём покаяться, а владимирскому обывателю Куликовскому не в чем! Один отставной полковник – графоман, осаждавший редакции, написал в своё время бессмертный стих. Дарю Вам его на прощанье, потому как он наиболее других произведений соответствует Вашей бодрой морали и нравственным критериям:

Наша родина прекрасна

И цветёт, как маков цвет,

Акромя явлений счастья.

Никаких явлений нет!

(написано в 60-х годах нашего столетия).

Ну, а если всерьёз, то запомните слова поэта Виктора Авдеева, бывшего пулемётчика, умершего от ран ещё в сороковые годы: «Победой не окуплены потери. Победой лишь оправданы они». Почаще их вспоминайте, когда упоения от победных маршей и блудословия победного Вас снова посетят. Не знаю, сколь раз ранены Вы, а я трижды, и заключительная книга романа будет называться «Болят старые раны». У Вас, если верить Вашему письму, ничего не болело и не болит – ни раны, ни душа. Счастливый человек живёт себе в несчастной стране, среди несчастного народа и руководствуется моралью, выработанной советскими патриотами: «Не верь тому, что видишь, верь нашей совести».

Прозреть не желаю, бесполезно – уже не успеете, да и мучительно прозревать у нас, а здоровьишка, хоть относительного, пожелаю, хотя бы для того, чтоб подумать ещё и вокруг ясным взглядом посмотреть.

Кланяюсь. В. Астафьев

Р. S. Если Вам потребуются отрицательные отзывы на мой роман, кроме нижегородской газеты могу назвать и «Труд» – генерал Беликов, бывший нач. политотдела дивизии – тоже бравый вояка и большой страдалец войны... И ещё: в № 4 за 1995 г. журнала «Знамя» напечатана моя новая повесть, оттуда Вы узнаете, что артиллерия, даже тяжёлая, была и на автотяге, как и вся наша дивизионная.

11 сентября 1995 г.

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

Взобрался я снова в больницу с тяжелейшим воспалением лёгких (в баньку сходил!) и сразу же собирался надиктовать письмо Мане, ибо сам ни писать, ни дышать. А Маня поехала в Овсянку, поскольку я в панике всё бросил вплоть до ручки и адресного блокнота, да на обратном пути угодила в автоаварию, и поломало ей «рабочую» левую руку. Были вместе с нею в машине Поля с подружкой, но они отделались испугом.

Сейчас Маня кукует дома, а я лечусь, верчусь и не скоро отсюда выйду.

Я чего пишу-то? Был у меня тут Полторанин с группой телевизионщиков, снимали они нашу с ним беседу, долго снимали, намучили вдосталь, а деваться-то некуда, построили в деревне прекрасную библиотеку, ты сама видела, дали ей самостоятельный статус, а содержать-то её некому, денег никто не даёт. Вот я под будущие деньги и работал. (Была у меня знакомая в Москве во время учёбы на курсах, та говорила: маляр пришёл – подставляй; поэт пришёл, стишки принёс – опять подставляй, ну и т. д.) Вот и мне, страдая за опчество и в пользу бедных, приходится подставляться. Дали деньги библиотеке, говорят, серьёзные.

Полторанин был у меня и во второй раз и пообещал выхлопотать – вставить мое собрание сочинений в какую-то экономическую программу. Сказал, что, прежде чем это всё произойдёт, сюда, в Красноярск, приедет Лапин с представителем издательства «Дом», и назвал представителем тебя. А тут на съёмках оказался директор нашего полиграфического комбината «Офсет», только что очень хорошо отпечатавший для российских школьников 25 учебников на новом немецком оборудовании. Он сказал: «Никакой Твери! И тем более Финляндии. Это дорого и канительно. Я напечатаю собрание и быстрей, и дешевле».

Вот такие вот дела. Если что зашевелится, имей в виду и потихоньку готовься к поездке. Я же всё лето ни хрена не делал, копил силы. В начале октября должен был поехать в Индию, и вот всё накрылось, поехал в больницу с воспалением лёгких – это надолго. Но что же делать? Усмиряет М. С. – она и одной рукой за всё хватается. Соседка сказала, что и вторую руку ей к туловищу привяжет, если она будет так себя вести.

Более писать мне не о чем, да и бумаги нет. С трудом выхожу из душевной депрессии, в которую попал по причине лекарств и бед, на нас свалившихся.

Обнимаю, целую, желаю. Виктор Петрович

1995 год

(Адресат не установлен)

Дорогая Ирина!

Вот и месяц пролетел, как я в больнице, в старости она нисколь не милей, чем в молодости, привычней разве. Марья моя ездила следом за мной в деревню, чтобы привезти впопыхах оставленное мной имущество, в том числе и оставленную адресную книжку, но в пути попала в автоаварию, и ей поломало «рабочую» – левую руку. Но и она уже перемаяла беду эту, завтра поедет снимать гипс, а я днями покину больницу и потому спешу Вам ответить – дома-то могу не собраться – дела, суета, отвычка от стола и всякое другое разноделье отвлекут, отдёрнут от бумаги и ручки.

1. Мне очень понравился ответ Кио – фокусника и весёлого человека – по телевидению, когда его спросили, отчего он не уехал или не остался «тама», ведь там ему было бы легче и лучше. «А я, – говорит, – встретил в Израиле русскую старушку и спросил: «Как тебе, бабушка, здесь живётся?» – «А хорошо, милай, хорошо. – ответила старушка. – Мне и в Расее жилось хорошо, и тут хорошо живётся. Это евреям везде худо, всё они жалуются»...

Вот и мне, как той бабушке, живётся хорошо, если работается, а радости, как и горести, они и в столице, и на периферии остаются радостями и горестями. Сам человек творит себя и в какой-то мере свою судьбу, иное дело, что судьба русского человека завёртывает иной раз такие кренделя... Но всё же чаще всего кренделя сам русский человек горазд выделывать и стряпать. Сейчас вот, когда я пишу эти строки, празднуется иль отмечается столетие Сергея Есенина. На этот раз достойно судьбы и таланта поэта делается это, без треску, без охов и ахов, без надевания на голову поэта венца из жёлтых одуванчиков, она у него и без того «золотая». И что же жалеть его? Желать ему иной доли? «Лучшего» конца? По-моему, только молиться и радоваться, что нас посетил рождённый российской землёю истинно природный и богоданный гений, да и осветил его и нас, россиян, со всех сторон высветил, как месяц ясный. Не знаю, да нет, знаю, что многим читающим людям он помог стать в жизни лучше и стихами, и мученической душой своей. Большой талант – это не только награда, но и мучение за несовершенную жизнь нашу, ниспосланную Богом, которого мы не слышим оттого, что не слушаем. Неведомые нам мучения мучили и уносили в ранние могилы не одного Есенина, но и божественного Рафаэля, муками таланта раздавленных Вольфганга Моцарта, Франца Шуберта, Лермонтова, Пушкина – у гигантов духа и муки гигантские, не нам, грешным, судить и поучать их за их жизнь, за их метания. Нам остаётся лишь благодарно кланяться их ранним могилам и славить Господа за счастье приобщения к творениям гениальных творцов.

В приснопамятные тридцатые годы везли по Сибири священнослужителей на расстрел, и в Красноярске родственники каким-то образом исхитрились повидаться со своим родным священником-смертником и, зная, что им больше не свидеться, плача спросили сродники: «Что же нам-то тут делать?» – «Радуйтесь!» – ответил смертник.

«Жизнь сладка и печальна», – совершенно точные, совершенно ясные слова Сомерсета Моэма. И во власти каждого человека увеличить свои радости и поубавить печали.

Вот приближается немаловажное в нашей совместной с Марией Семёновной жизни событие – пятидесятилетие. Жизнь-то за плечами и за горами ой-ей какая осталась. Было много горя, теряли детей, и малых, и больших, родителей перехоронили, друзей. Случалось, обижал, огорчал её, но и делал подарки, покупал что-нибудь из вещей, не забывал за добро говорить спасибо. Но я был лесной бродяга, рано по весне бродил с ружьишком и, наткнувшись на первые цветы, чаше всего беленькие ветренницы, сиреневые хохлатки, медуницы или волчье лыко, непременно на груди согревая, приносил ей букетик. Вот их-то, цветы-то весенние, а не туфли, не платьишки, купленные в магазине, иной раз и в заграничном, она же помнит радостней всего те цветочки

2. Рабочего дня как такового у меня нет, всегда и всё делал рывком, с маху. Если же писал и пишу большую вещь, втянувшись в неё, начинаю как бы выстраивать жизнь, подчинять жизни время этой работе, очень болезненно переживаю перерывы, после которых долго не могу «наладиться», переживая период затяжного отрыва от стола. Были и есть странности, свойственные, наверное, только мне. Если Марья Семёновна надолго отлучалась из дома, чаще всего в больницу, я непременно начинал лихорадочно работать. Видимо, это мой инстинктивный способ самозащиты от одиночества и горя, а проверенный русский способ – «залить горе вином» – мне не подошёл, не годится эта самозащита, приносит ещё больше боли и тоски, но не утешения.

3. Россия не спасётся провинцией – это самообман и большевистское непобедимое крючкотворство, ибо давно смешались границы столичной и провинциальной русской дури, а столичная пошлость, достигнув наших дальних берегов, становится лишь громогласней, вычурней и отвратительней. Если бы Вы знали, сколько по нашим сибирским шинкам и бардакам кривляется, вопя под Пугачёву, Леонтьева, Понаровскую и прочая, прочая. Вот под наших земляков – певца Хворостовского или скрипача Третьякова не поют и не играют – тут талант и труд нужен. Потуги выглядеть «иностранцами», обрядившись во всё модное, или исчужа завезённые замашки мотов и дэнди выдают в провинции всё того же незабвенного Яшку-артиллериста, а нахватанность «культуры» и умение подать себя – другого «Якова верного, холуя примерного», у которого и болесть-то «подагрой называется». Остаться же самим собой возможно везде, мне это давалось всегда без большого усилия. Наверное, как-то сама природа заботится об этом, и не надо её изгонять и сопротивляться, подделываясь под сиюминутные ветродувы.

Другое дело – мировоззрение. Конечно же, оно не может не изменяться, порождая душевные и прочие противоречия. И чем больше дано человеку, тем подвижней, тем изменчивей и сложнее его мировоззрение. В русской литературе самый противоречивый гигант её – Лев Толстой. Его уход из дома в глубокой старости мой покойный друг критик Александр Макаров в одном из писем ко мне назвал «юношеским поступком», и я с ним совершенно согласен. Даже бревно меняется со временем: гниёт, тлеет, рассыпается. Лишь большевики не меняются и настаивают на неизменности общества, но и они попали в «застой», и поэтому от них несёт запахом разлагающегося трупа, который от немеркнущей злобы всё ещё пытается взлягнуть ногой и укусить чего-нибудь живое.

4. Нет, не надо преувеличивать значения провинции в нашей жизни, тут почище и почестней маленько, чем в столицах, но по-прежнему царит непробудное пьянство, уремная тьма и трусость, желание хапнуть и не попасть, фамусовская угодливость, ноздрёвская бойкая хамовитость и наглость да неукротимая тупость Собакевича.

Конечно же, провинция вынуждена самозащищаться от всех пакостей, на неё наседающих и сверху, и снизу, и справа, и слева. Есть и появляются в ней светлые головы, умные люди, старательные работники. Но тёмные силы, наступающие на русскую провинцию, так огромны, так запущена земля и душа русская, что пробудиться ей – всё равно, что сотворить духовный подвиг. А готова ли она к таковому подвигу, я утвердительно сказать не рискну – очень уж инертна, очень равнодушна, очень устала от всех бед и напастей матушка Русь, и неоткуда взять ей могучей силы. Крестьянство-то – опора державы – разрушено, разогнано, растлено, «из-за сброда – не видать народа», как сказал один современный поэт, а наладить жизнь, унять разброд и болтологию разор и воровство под силу только очень сильному и дружному народу, наверное, много времени, много жертв потребуется, пока он сделается таким. Зачатки есть, но как им развиваться, когда отцы и деды, пережившие небывалые испытания, невзгоды, понеся огромные потери, прежде всего нравственные, не выдержав свободы, испугавшись испытания самостоятельной жизнью, снова хотят полуработы, полужизни, полудостатка и согласны жить под ружьём и надзором, но зато «спокойно», то есть от аванса до получки, не сводя концы с концами, зато не надо ни о чём думать, не надо ни о чём тревожиться, куда-то устремляться – народ настолько ослабел духовно, что и не взыскует лучшей жизни, а уж «ломить хребет за светлое будущее» тем более не станет. Он знает, что это такое, он на себе испытал все прелести «борьбы» и устремлений ко всеобщему счастью. Иногда ещё вздрогнет, зашевелится, если предложат на халяву пожить, сделаться богатым и на рубль получить тыщу посулят. И когда обнаружит, что ему, как малому дитю, вместо конфеты дадут пустую обёртку, начинает ныть, проклинать всех и вся, прежде всего тех, кому «на халяву» удалось урвать кое-что, ну и конечно, блядевонить правительство, коль позволено его бранить.