Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Билет у меня на столе и хоть дорого, хоть накладно, 8-го лечу в Москву. Свалю гору с плеч – отдохну, постараюсь до зимы за стол вплотную не садиться. Усталость такая, что аж шатает. Третью книгу раньше зимы не возьмусь делать, хотя вся она в башке выстроилась и есть всё же набросок, аж страниц 800.

В остальном всё более или менее. Лето в нашей местности снова хорошее, урожайное, хотя юг края и Хакасия выгорели от засухи. Марья Семёновна здоровьем ещё больше сдала, бывает здесь редко, народ меня одолевает, но терплю, деревья в огороде сделались большие, кедры пышные, так что ниоткуда меня уже не видать, одиночество никакое меня не мучает, даже наоборот радуюсь, когда удаётся побыть с самим собой. От народа и рад бы оторваться, да передохнуть не удаётся. А народ становится всё хуже и подлей особенно наш, полусельский-полугородской, – межедомок ему имя.

У президента мы выпросили полтора миллиарда на культуру, и теперь хочешь не хочешь, приходится молить Бога, чтоб его не свалили коммунисты до той поры, пока он эти деньги нам не выдаст.

С Солженицыным проговорили около трех часов «без свидетелей», это была беседа полноправная, с полуслова понимали друг друга, разночтений не было – великий муж Александр Исаевич, великий! С ним общаться нелегко. ответственно, но интересно и, надеюсь, взаимообогащающе.

Лето перевалило за середину, у нас много огурцов, ягод, появились грибы, в лесу колоссальный урожай ореха – держись, кедр.

Меж делами взял я подшивку «Литературной России» и прочитал про съезд. Экий всё же товарищ Бондарев-то! Ну, Костя Воробьёв не нам чета, он о нём ещё молодом матерно отзывался. Да и другие тоже ничего. С удивлением узнал, что они меня всё ещё числят в своём Союзе, сделали вид, что про заявление моё о выходе забыли, и получается, что я состою в одном Союзе с Прохановым, Бушиным, Бондаренко, Бондаревым, Ивановым и прочая, а я с ними рядом и в сортире-то в одном не сяду. Боюсь, что и Валерий Николаевич (Ганичев) не наладит жизнь российских писателей – остарел народ, саморазрушился, не пишет и не поёт, скорее богадельню надо открывать, а не Союз, это заведение полезней и нужнее сейчас.

Ну, да время и Бог, глядишь, всё исправят. И порядок наведут во всех рядах, в том числе и писательских.

Будь здоров! Недавно был тут у меня учёный-китаевед, который съездил на Урал, в том числе и в Чусовой, привёз горькую весть, что Леонарда согнали с должности и «Огонёк» осиротел, а Витя Шмыров организует музей на месте политических лагерей в Кучино.

Так вот и живём, если не бурно, то разнообразно хотя бы.

Кланяюсь. Виктор Петрович

21 августа 1994 г.

Овсянка

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Пришло твоё письмо, уже второе, и «Вечерний Красноярск» привезён, где сокращённо дана наша беседа. Я уж боюсь читать всякие беседы о себе и эту газету опасливо развернул. Вроде бы ничего, большой отсебятины нету. А то ведь вот уж и в кандидаты в депутаты чуть не попал. Заезжал в гости М. Н. Полторанин, попросил поддержать блок Рыбкина на выборах, а так как ничего приличнее я в той шатии не вижу, то и согласился поддержать словом и пером Рыбкина, а газетиры сразу за узду и ну поскакали на просторы блудословия, им привычного. Ведь и телефон знают, и ломятся в дом, когда не надо, а тут и позвонить, уточнить им в тягость, знай, блуди, лепи слова на бумаге, повод приспел.

А я тем временем ушёл больницу – перепады температуры невероятные. Днём плюс 35, ночью от воды, спускаемой ГЭС, плюс 5, и меня разморило. Надел на голое тело кожаную куртку – и в огород ягод пощипать, с сорняками побороться. По потному телу поддувает-холодит, ну ночью на «скорой» и умчали чуть тёпленького. Неделю пролежал, искололи всю жопу и руки, чтобы помнил, что лёгкие гнилые, и не рыпался, а потом моя врачиха, Ольга [ Денисова. – Сост.], в отпуск пошла, а я в Овсянку вернулся и теперь прею в тельняшке, когда и телогрейке, боясь и малого ветра.

А М. С. заканчивает ремонт, сметя все деньги со всех счетов, даже и с детских, ибо квартира-то была очень запущена. Сама она едва живая. Ребята приехали в отпуск, маленько ей помогают. Позавчера, 19-го, исполнилось 7 лет со дня смерти дочери, побывали на кладбище, завтра, 22-го, у М. С. день рождения, я поеду чаю попить, ибо уж кроме чая ничего нельзя. Это я при тебе ещё орлил, а сейчас уж совсем усмирел, даже и на берег реки не хожу, хочу подкопить здоровья и в начале октября двинуть в Индию, в рериховские места. Художники рисовать туда ездят и меня с собой сулятся взять.

Народ у меня тут разный бывает, так, недавно занесло сына Грэхэма Грина, интересный, очень веселый мужик. У него родовой замок на севере Англии, я и спрашиваю: «Где лучше-то, в Овсянке или в замке?» – «Овсянка лутче. Замок – это дорого и скучно».

С тем и остаюсь. Твой Виктор Петрович

15 сентября 1994 г

Красноярск

(М.С.Литвякову)

Дорогой Миша!

Опустела без тебя земля, а дом без Марьи Семёновны – день ясный, жёлтый, солнечный, а словно всё померкло. Поля в школе, я, чтобы хоть как-то отвлечься от грызучей тоски, пишу письма и вот отправляю тебе плёнку со всем, что тебе требовалось. Здесь и «Вниз по Волге», правда, с очень хриплым моим голосом, в тот день я пил лекарство, которое сушит горло, и пытался размочить его водкой и чаем, получилось ещё хуже. Поют романс Борис Ванежик, парень из хора Красноярского театра оперы и балета, и бывшая работница краевого радио, а ныне пенсионерка, Галина Шелудченко.

Сегодня я варил суп, в обед его хлебал, и ел тугунка и вспоминал нашу поездку по Енисею – спасибо Господу, что он нас собрал вместе и послал в осень славную, а что ругал вас порой, так не со зла, а от худого характера, который вон бедная моя Марья не вынесла и легла в больницу, а каково для неё слово «лежать»? Это ж как гений и злодейство – несовместны. Ну, обнимаю и целую, а то ещё и зареву в одиночку.

Привет Ирине, Юре, маме твоей и Витьке – пусть не думает, что всю водку можно выпить. Вон её, клятую, сколькие пытались прикончить, но пока что она приканчивает Россию и мужиков её, прежде всего.

Миша! Твоя задача не просто вернуть мне плёнку, но вернуть хотя бы в трёх экземплярах – надо кое-куда послать.

Обнимаю тебя и целую и, как говорят в русском народе – «Прости, если что было не так». Твой Виктор Петрович

20 сентября 1994 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Давненько уже твоё письмо лежит перед глазами, как и других с десяток, но меня, как завело весной в вертящееся колесо, так и вертит. Такой уж видно, год выпал – вертеться. Ездил в Москву, почти вынужденно ездил. Прошлой осенью в поездке по морям и странам я спросил у Залыгина, как в журнале с прозой. И он бодро ответил: «А хорошо! На год есть». Вот я весной, едучи из-за границы, засунул в журнал компьютерный набор «Плацдарма» с надеждой, что в редакции его с толком, чувством, с расстановкой прочтут, дадут мне заключение с замечаниями и я, благословясь, за зиму подготовлюсь к публикации в 1995 году.

Тем временем рукопись прочли Саша Михайлов (он бывший командир роты сапёров, критик хоть и «тихий», но чего-то в литературе мерекающий) и генерал один толковый прочёл. Оба они сделали замечания, подали толковые советы. А я в Овсянке выспался, отдохнул малость, и нечего, думаю, ждать-то у моря погоды! Давай работать и довольно-таки изрядно подправил рукопись, и Маня из последних сил впечатала вставки, где и подпечатала, где и допечатала.

Сижу или, точнее, колесю по Сибири – юбилей Игарки. Хорошо посидел на берегу Енисея с удочками, полежал в лесной избушке брата. Правда, началась жара, а она лихая в Заполярье, потяжелей морозов. Но зато зацвела лесотундра! Разом вся, ибо весна затянулась и соединилась с летом единым цветением. Боже мой, что это за чудо! Я-то уже подзабыл, да и смотрел на чудо такое привычно, двумя, но незрелыми оками, а тут... Тут я ещё раз вспомнил грустные слова Жени Носова о том, как бессильно слово перед могуществом красоты природы.

Затем был юбилей города Енисейска, грандиозный, с русским широким запоем, с крестным ходом по подметённому и подкрашенному городу под звон колоколов и хряск бутылочного стекла о камни на Енисее...

Уже собрался в Овсянку, но не успел там обопнуться, как свалилась на меня киногруппа из С.-Петербурга. Оказывается, в гуле и суете юбилея, я, чтоб отвязаться только, пообещал осенью поучаствовать в съёмках док. фильма «По следам «Царь-рыбы», и вот поехали мы, полетели по Енисею по осеннему на рыбнадзоровском катере – красота, покой, родная природа, и если б камеру не совали в рыло, было бы хорошо. Но киношники-документалисты народ настырный, своё дело сделали и рыбки дивной – тугунка – вместе со мной маленько поудили, и за рябчиками сходили. Осень у нас снова хорошая, способствует уборке урожая, ибо и лето в наших местах было хорошее (юг выгорел, и в краю сгорели несметные пространства леса). И всё бы ничего, да моя Марья, всё уж вроде перенесшая, плохо переносит разлуку с внуком, а тот, не то шантажируя нас, не то в самом деле, сулится из родной армии сбежать или застрелиться. Коли то и другое в их рядах происходит нередко, да и дошёл он за три месяца, комнатный мальчик, до ручки, вот бабушка свалилась, лежит в больнице. Я бегаю, справки достаю, чтоб вызволить парня из армии, и, как плохую скотину в плохую погоду часто срать тянет, так меня во дни бед и напастей – писать. Сейчас вот взяла за горло, держит, давит, от себя не отпускает маленькая военная повесть.

Полторы-две недели, и я бы выкрикнул черновик, разродился, опростался чревом. Я с Полей дома один. Маня маленько очухалась, а то ведь падала и сегодня с поддержкой внучки пришла на два выходных домой. Сейчас полезет в дела, я знаю, руководить начнёт. Да и руководила бы! Из меня хозяин худой.

Ну, Бог даст... Надо бы рассказать эпопею с изданием сибирского собрания моих сочинений и как я был в гостях у Андрея Золотова, слушал музыку, его слушал, и это было лучшим моим временем и подарком мне в Москве. Надо бы и о панихиде Леонова написать, да Марья пришла и надо с нею хоть посидеть на кухне, а то ведь, неровён час, подумает, что я и не рад ей, и обидится.

Словом, до свидания! Здоровы все будьте! Твой Виктор Петрович

Р. S. А в Овсянку я всё же попаду, чует моё сердце, и повестуху накатаю. Симпатичная по замыслу, повестуха-то.

15 октября 1994 г.

Красноярск

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

Бегут года, лета, дни, вот и осень снова. Правда, она у нас лучезарная, чистая, желтолистая, урожайная, что сейчас главнее всех остальных прелестей земных.

Теперь ты уже знаешь, что я побывал в Москве, когда ты полола ярославские грядки. Пребывание в столице и всегда-то для меня гнетуще бывает, а на этот раз и вовсе какая-то мгла безродная. Погода была худая, угодил на похороны Леонида Леонова. Народу пришло на панихиду мало, приличного и совсем не было. В почётном карауле отбывали повинность всё больше инженеры человеческих душ вместе и во главе с Юрой-болтушкой, этим законнорождённым советским строем и соцреализмом мыслителем и вождём, умудрившимся столько вреда русской современной литературе нанести, сколько самому графу Бенкендорфу в своё время не удалось. Можешь представить, что за шушера вокруг гроба действительно замечательного писателя и гражданина вертелась, коли Валера Ганичев выглядел среди неё всех представительней и порядочней.

А и в журнале родном одни огорчения получились. В апреле Юра Ростовцев занёс в «Новый мир» компьютерный набор романа для ознакомления, ибо прошлой осенью, в совместном плаванье я спросил у Сергея Павловича, как с прозой, и он мне ответил: «Неплохо. На год есть». Я и думал, что раз не поджимает, пусть идёт постепенная подготовка и публикации, дал читать рукопись Саше Михайлову (старшему) и одному толковому генералу. И что-то летом меня подтолкнуло поработать над текстом согласно замечаниям, в основном толковым, этих двух первых читателей романа. Ну, лето, Овсянка, особо сильно никто не мешает, я и прошёлся по тексту всей рукописи, хорошенько её потряс, подсократил, но всё равно осталось 25 листов без малого.

И вот узнаю вдруг, что роман уже в работе, что 10-й номер с началом романа уже подписан к печати. Я папку в охапку, рукопись под мышку, и скорее в Москву. Никого в журнале, кроме секретаря, нету, ветер гуляет по коридорам и трещит электроинструмент, то какие-то предприниматели изготавливают к подвалам экономические помещения, отданные или проданные «Новым миром». Назавтра приезжает Алла Марченко, она «ведёт» роман, и привозит тексты, подготовленные в 11—12-й номера. Сокращено семь листов – не входят, текст измаран и исправлен так, что меня оторопь взяла. Я предлагаю мною привезённый текст, говорят – уже поздно. Тогда я говорю, что сниму с 11 —12-го номеров роман. «А что нам делать?» – «Ставьте что-либо из запаса, у вас прозы на год запас...»

Оказалось, нету ничего, никакого запаса, всё идет с колёс, ибо «Знамя» стало платить гонорар валютой, и вот туда потекли обещанные нашему журналу рукописи, и там-то уж, уверен я, есть и запас, да немалый.

Поскольку в сокращение попали самые грубые, самые натуралистические и опасные куски, то и видна сделалась рука, всё ещё учитывающая цензуру. Начал я восстанавливать по старому тексту новый (подбирать уже поздно), началась суета. Появляется Залыгин, мнётся, жалуется на жизнь, на работников, на то, что замениться некем, а то ушёл бы, сказал, что хотел дать редактировать роман Гремицкой, но её где-то нет, а «время поджимало», и ещё сказал, что он посмотрит конец романа, что-то там его смущает, а я и наперёд знаю, что. Журнал наш, одёрнув юбочку, только что исправил великолепное название у Инги Петкевич «Исповедь красной суки» на «Свободное падение». Эко, эко! Эстеты-то какие! Академисты-фарисеи! А вещь потрясающая, и принёс её в журнал Андрей Битов. Инга его бывшая жена, и Андрей не мог не видеть и не знать, что жена куда как лучше мужа пишет, и вот принёс.

На похоронах Леонова встретил я старого знакомого Андрюшу Золотова, который познакомил меня когда-то с Мравинским, приглашал нас с Марьей Семёновной в Петербург на его концерты. И вот, закончив журнальную маяту, так я устал, духом упал, что уже ноги сделались ватные и мои лекарства мне не помогают. Позвонил я Андрюше Золотову, возьми, говорю меня отсюдова. Он сказал: «С удовольствием», выпросил машину в агентстве «Новости», завёз меня туда, главный «агент» выпер какого-то немца из кабинета, говоря: «Немцев у меня каждый день десяток бывает, а Астафьев первый раз», и визит закончился тем, что я оказался членом ещё одной редколлегии, журнала «Россия», который здесяка начинает издаваться и собирается стать «истинно российским» журналом. Ну, посмотрим, что будет, собираются-то все органы в России стать российскими, а на деле получается что-то интернациональное или очередной «геймланд».

У Андрюши я провёл замечательно время, поспал часок, поел с хозяином супчику рисового и сосисок, а главное, посмотрел фильмы с его комментариями о Рихтере, Свиридове, Мравинском и даже о Тосканини маленько. Ах, Господи, как мы наговорились! Как хорошо у меня сделалось на душе, хотя о романе, я, конечно, забыть не мог и слова «журнальный вариант» меня мало утешили,

Был я ещё в гостях у Алика Лиханова и у Алёши Петренко с Галей, а жил У Капустиных. У Толи Заболоцкого была мама, улетела в Абакан, Толя обещал ей прилететь следом, но, как у него, у заполошного, водится, пробегал по Москве неделю, а мать в Абакане, прилетев, умерла, и её похоронили без Толи. Звонил тут без меня Марье Семёновне, рыдает...

Тем временем свалилась на меня киногруппа из Санкт-Петербурга снимать док. фильм «По следам «Царь-рыбы», который я, оказывается, обещал во время юбилея, только чтоб отвязаться, ан они не забыли, явились, и сотворилась у нас чудесная поездка по осеннему Енисею на рыбнадзоровском катере. А пока мы ездили, приступило к Марье Семёновне, вчера она упала, сегодня увёл сё в больницу. А что такое больница для Марьи Семёновны? Что такое для неё непонятное слово «лежать», когда она сегодня после бессонное ночи: «Как-то будут Витя и Поля одни?», шебаршит какими-то тряпочками в ванной. Ну что на неё вдыбы подниматься? Поднялся уж, и теперь стыдно больно мне. Заполняю вот пустоту в доме, занявшись письмом к тебе. А как пустоту и чем заполнить?

Р. S. Можешь меня поздравить – приняли в Академию творчества. Зовусь отныне, бля, академик. Ну ладно, здоровы вы будьте.

Целую тебя и всех! Твой – Виктор Петрович

23 октября 1994 г.

Овсянка

(В.Болохову)

Владимир!

Из тысячи юбилейных поздравлений, писем и телеграмм единственный, кто требует ответ, – Болохов.

Я не читаю рукописей в «Н. мире», тем более поэтических, и существует моя фамилия там только для поддержки моего старого и старшего друга – Сергея Залыгина. Всей поэтической продукцией журнала распоряжается Олег Чухонцев. Зная его вкус и деловитость, думаю, что поэма Ваша, будь она гениальна, как полагаете, давно была бы напечатана, если не в «Н. мире», то в каком-либо мировом журнале, скажем, в Париже или Нью-Йорке.

Привычка указывать человеку, с кем ему водиться, где и что печатать, что есть, что говорить. – чисто коммунистическая и рабская. Свободный человек сам собой распоряжается и никого не спрашивает о своём поведении, и нет над ним гражданина начальника.

Вашу проповедь и отповедь я получил в момент, когда жена моя, М. С, лежала в тяжелейшем состоянии в больнице, я, вдвоём с неразумной ещё внучкой, тянул дом и писал повесть, но Вы болеете неизлечимой болезнью – гениеманией, и нет Вам дела до чужих бед и забот. Я за свой литературный век перевидал гениев целые тучи, не одного уже посылал на х... надо бы и Вас послать туда же, да жалко, злоба и без того дотачивает Ваш изъеденный лагерной молью, истощалый и больной организм. Можете выступать где угодно и как угодно, мне на это насрать, а письмом Вашим я иду растопить печку, ибо недостойно оно того, чтобы хранилось в моём архиве.

Окстись, неразумный! В. Астафьев

3 ноября 1994 г.

Красноярск

(М.С.Литвякову)

Дорогой Миша!

Ну и наделал ты делов! Подарил мне такую ручку, что сама пишет, даже и думать не надо, а только в пальцах ее держать. Ну как такой струмент может простаивать? Вот я его и пустил в дело и написал новую повесть «Не надо крови», аж в двести с лишним страниц. Началось все с того, что ушла М. С, не выдержав юбилейного и других напряжений. Была в больнице, мы с Полей хозяевали вдвоём. И как всегда, когда М. С. болеет. Господь меня бросил за стол. Хотел легко отделаться, написать маленькую повесть, но разошёлся, раздухарился, и когда М. С. вышла из больницы и отпустила меня в деревню, я там уже на пределе всех последних СИЛ и дописал черновик.

Осень, как при вас ещё шла, так и продолжалась почти до ноября, что способствовало моей работе. Сухо, солнечно было. Лишь днями начались холода, снег пошёл вместе с дождём, и я переехал в город. М. С. уже топчется. Витьку ещё не отпустили. Находился он в госпитале, не пишет, не звонит, так неизвестно чего там с ним. Полька уже за неделю чувствует себя на каникулах, слоняется из угла в угол, маленько бабушке помогает. Словом, жизнь идет и время движется всё туда же. Зима впереди большая. Отдохнуть мне не удалось, и как я её переживу, зиму-то, не знаю. Уехал бы куда-нибудь в санаторий, да боюсь оставлять М. С. одну, Уж, может, Витька вернётся, тогда поучится.

Начали печатать роман в «Новом мире», искромсана книга сокращениями, читать тяжело, порой уж непонятно, что к чему. За третью книгу примусь нескоро. Буду доделывать повесть, может, доделаю пару давно написанных рассказов, но сперва высплюсь, пока не получается.

Хорошо, что вас всё же приносило, выпала нечаянная неделя общения с природой и маленького отдыха, а то б так дома и прокисал. Таймешка-то, помнишь, как изловил на чудесной речке Кий? А хариус и ленок снова не дали тунку зайти на икромёт в Кий. Второй раз подряд хорошая осень обернулась бедствием для чудесной маленькой рыбки.

Ну, поклон вам всем. Обнимаем я и М. С. Твой Виктор Астафьев

7 ноября 1994 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Во время юбилея подарил мне один тип, мой старый добрый приятель Миша Литвяков из Петербурга, ручку, и я возьми и опробуй её, а ручка такая оказалась, что сама пишет, даже и думать не надобно. Ну куда тут графоману деваться? Тем более что М. С. дошла до ручки, залегла в больницу, а как она угадывает в больницу, меня бросает какая-то спасительная сила, скорей всего, Господня, за стол. Так уже было, когда она умирала в пермской больнице от энцефалита, а я лихорадочно писал рассказ «Ясным ли днём» (с которого и началась твоя любовь ко мне). В другое время, в другой обстановке детки-подростки, не понимая беды, на нас надвинувшейся, как с цепи сорвались, и мне бы их смертно бить, а я их изображал на бумаге с явной симпатией. Они, поузнавав и отгадав себя на бумаге, возликовали и ненадолго задумались, а я тем временем цап Марью свою, да в лес, в Быковку, где она и оклемалась, слава богу, однако ж и из полуживой М. С. они, детки, довольно попили уже шибко подпорченной клещом крови, да и я тоже.

Ну вот и тут то же, остался я с Полей один (Витька в армии мается), хозяевал тут и на пределе сил писал повесть, которая виделась маленькой, с названием «Дорога на фронт», но в процессе работы этак называться стала первая часть, вторая часть «Дорога с фронта», а вся повесть теперь называется «Не надо крови» [ окончательное название повести – «Так хочется жить». – Сост. ]. Заключительная, минорная третья часть называется «Лунный блик». (Есть у меня маленькая «затесь» с таким названием, так вот весь её аллегорический настрой и смысл сделался заключительным аккордом в жизни славных и несчастных русских людей, мужа и жены, попавших после войны аж в Красновишерск!)

Вся повесть в моём любимом размере, то есть размер «Пастуха и пастушки». Для неё я вынул из третьей книги романа «Прокляты и убиты» целую линию, и ещё попутно вынулось два рассказа, потому как только набросок третьей книги составляет почти уже 800 страниц, а я в «Плацдарме» и с 650 страницами большие муки принял. Роман начал печататься, и никакой радости у меня от этого нету, пришлось сокращать семь листов, резать по живому, многое успели зарезать без меня, и теперь я вижу, что под нож попало, как водится, самое живое, кое-где и логики никакой уж нету. Сергей Павлович [ Залыгин. – Сост. ]с журналом уже давно не справляется, уходить бы надо – остарел, но, говорит, замениться некем. В журнале ветер гуляет по комнатам, а я был в тот момент, когда Валентина Ивановна, секретарша, была в отпуске, а без неё уж и вовсе никто ничего не знает и никто ни за что не отвечает.

Один раз я до того устряпался, что ноги сделались ватные, в голове трезвон и плакать хочется. Позвонил я старому знакомому Андрюше Золотову, он меня забрал домой, я там полтора часа поспал, потом мы супчику поели, сосисок пожевали (жена с дитём были на даче) и пошли смотреть и слушать фильмы о Мравинском, о Рихтере и под занавес уж, совсем маленько, о Тосканини. Наговорились, нашептались, навспоминались, и это помогло мне одолеть остальные дни в гнусной столице.

Ну, а повесть вылупилась из давно задумывавшейся книги «Рассказы на госпитальной койке», однако её время я пропустил, часть материалов использовал в романе, часть их благополучно померла, но некоторые, как пепел из моей печки овсянской, жгут сердце. Вот и дожгло!

Вернулась Марья Семёновна из больницы, за стенки держась ходит, Поля её водит в больницу, хозяйничает, как может – почта, магазин, мусор и весь дом на малой девчушке (которая, впрочем, вымахала на голову выше бабушки), а я, эгоист, предатель и ещё не знаю кто, смылся в деревню и бросился за стол.

Погода третий год подряд (Господь милостив к нам и дарит урожайное лето) являет длинную солнечную осень, которая, дойдя до ноября, без канители уперлась в зиму и перешла под снежный покров. Всё было за меня, за повесть, и я её начерно закончил, причём черновик, вижу я, не раздрызган, не запутан, писано всё на одном дыхании, потому-то и цельно, и без ужимок художественных, а остальное после машинки видно будет.

Марья Семёновна тем временем поднялась, бродит по дому, стирает, варит, и сама попросила печатать повесть, хочу, говорит, узнать, чего у тебя там. А я и рад, а то куда бы, к кому бы я со своим черновиком-то делся? Пусть я и волшебной ручкой пишу, но, как видишь, почерк от этого не улучшился. Будучи в деревне, средь выросшего на огороде леса, я думал о твоей вести о дождях, от которых маме твоей Чусовой уже раем кажется, а Андрей из Вологды сообщает о том же, и ёжился. Я ведь из Вологды рвался ещё и из-за гнилого климата и правильно сделал, что покинул гостеприимную, милую, но сырую Вологодчину, Давно бы уж сгнил там, а здесь ещё и рюмаху когда подниму, и работаю ещё и по дому, и за столом, да и прочих дел навовсе не кидаю.

Но сейчас-то вот уж не до хвастовства. Я ведь хотел после «Плацдарма» с годик ничего не писать, да вот не себе принадлежу-то. Давление, бессонница, нервы на пределе, левая рука немеет, но налажусь, непременно налажусь. Надо бы съездить хоть в ближний санаторий передохнуть, поколоться, воды попить, но уж не могу больше М. С. на произвол нонешней жизни кидать, не на кого. Из Овсянки каждый день звонил, в случае чего (спаси Бог!) рядом нахожусь...

Ну, всего, что накопилось, мне в одном письме не изобразить, да и силы все роман забрал, будь он неладен. Меня уж пащенковцы сулятся истребить за «неправильное отражение жизни любимого народа». Нашли чем пугать! В энтой современности так тянет иной раз скорее сдохнуть, что и хорошая погода не помогает. Видно, доживу я и до нового пришествия красного сатаны, вот уж этого-то я не переживу, это ж значит, мы все, умники и борцы за свободу, в лужу пёрнули, только пузыри и вонь возбудили! То есть зазря с больной головой истязали себя, трудили организм свой изношенный, хлеб горький ели и жалкую свою долю и жизнь на алтарь отечества этого разнесчастного клали?!

Нет уж, пусть резвятся тогда и рукоплещут сатанисты и спасители народа без меня, а я не хочу видеть, как будет пропадать Россия и её несчастный народишко в последних судорогах, мордуя друг друга, захлебываясь последней кровью.

Что-то совсем у нас с Марьей Семёновной оборвались всякие связи с Чусовым. Как там? Что с Леонардом [ Постниковым. – Сост.], его всё-таки доели, изжевали или нет? Напиши маленько. Я как-то после последней поездки на Урал вовсе остыл к нему, хотя Женю Широкова повидать хочется (прислали мне тут его интервью в «Звезде», стареет Женя, миротворно и печально разговаривает, а печаль всё же признак мудрости), но Маня моя тоскует по Уралу, где ей по здоровью больше уже не бывать, и, может, от этого понимания тоскует, пытается со мною говорить о прошлом, а что со мной говорить? Я-то дома, да и об Урале мало каких воспоминаний в сердце осталось, особенно светлых, а ей же светлые нужны, она ж любит эту родную землю. Ну, обнимаю. Виктор Петрович

22 ноября 1994 г.

(Адресат не установлен)

Владимир Сергеевич!

Мы доживаем с женою полсотни лет, и, сами понимаете, за это время находилось не менее 500 человек, которые пытались нас поссорить. Так неужели же вы, 501-й, надеетесь на это?

Все Ваши письма дошли, они не заслуживают ни внимания, ни ответа от людей, по горло занятых и давно уже нездоровых. На это письмо я отвечаю только для того, чтоб Вы отвязались от меня и тем более от жены. Я знаю, кто Вас науськивает.

Издательскими делами я не занимаюсь. Рукопись Вашу читать не буду – не хочу читать ни письма, ни рукописи склочника. Хорошие рукописи ищут и ждут во всех журналах, печатают каждый год десятки произведений и открывают авторов, даже покойных, в том числе и диссидентов. Для того чтобы напечататься, требуется сущий пустяк – хорошо написать, талантливо.

Стращать меня бесполезно, за сорок с лишним лет работы в литературе я такое повидал и почитал, что Вам и в психиатрической больнице не снилось, даже и конвертом с грифом «правительственное» меня не проймёте. Я знаю, как и где их достают и сколько они стоят.

Будьте здоровы! Астафьев

1995 год

14 января 1995 г

(А.Михайлову)

Дорогой Саша!

Эта Ваша Москва... Как Вы в ней и живёте? Я едва вырвался, отдыхиваюсь – рукава ведь отрывают – всем чего-то надо, каких-то слов, бесед, будто и без меня трепотни мало!.. От двух газет, даже от трёх так и не смог отбиться, чего-то наговорил впопыхах и обязательно глупость какую-нибудь ляпнул, оплошность сделал, а её за углом с топором ждут Проханов с Бондаренко.

Дома среди почты нашёл и твоё письмо со статьёй. Очень хорошо и доходчиво ты написал, а то ведь вместе с твоей статьёй появилась статья Немзера, по-моему, в «Сегодня». Ну ведь неглупый человек, иногда и мысли толковые высказывает, но хочется вот человеку вывернуться овчиной наружу да и только. Я тут встренул в газете «Сегодня» статью Курицына о Хименесе, обрадовался – поэт-то замечательный, человек колоритнейший, испанцами обожаемый. Ну, думаю, и до наших дойдёт. Да Курицыну до того ли Хименеса, как до полтавского хохла! Ему надо свою умственность продемонстрировать! После его статейки и истолкования жемчужинки мировой словесности «Мой Платеро» Хименеса не только искать, но и читать не станут.

У меня, Саша, одна к тебе претензия иль даже просьба: когда будешь впредь толковать о «правде войны», не забывай, пожалуйста, Костю Воробьёва, он ведь раньше всех нас на боевой-то рубеж вышел и пал на нём, всеми брошенный и одинокий. Бондарев, да, в «Горячем снеге» многое нарисовал, но и похитрил, полукавил достаточно с этими положительными отцами-комиссарами, с иконописным советником фронта – Весниным, а дальше уж и вовсе в эстетизму ударился. Последний роман его в «Нашем современнике» я не смог читать, одолел полста страниц и утомился так же, как утомляли всегда его умственные, многозначительные речи, где и слова единого в простоте человек не скажет...

А дела мои крутые. После сдачи романа в «Новый мир», работы изнурительной, обескураживающей, я хотел отдохнуть. Но тут фашисты забегали, красными флагами затрясли, снова к бою и насилию призывают, и Марья моя, страдая за внука, которого замордовали в армии, и изнурившись с моим романом, слегла. В больницу отправилась, а её туда не завлечёшь, её только утащить туда возможно – ей, бедолаге, и болеть некогда. А я вот, моральный урод, такой уж моральный урод! Как только моя Марья сваливается – за стол. Работать. И захотелось мне выплеснуть на бумагу повестушку о судьбе незадачливого инвалида войны. И хотел я её взять на шарап, раз, раз и... на матрац. Не-е, паря, силёнки уж не те и графоман плодовитый. Пришла Марья из больницы, за стенки держится, но в деревню меня спровадила. («Чем ты мне тут поможешь? Звони почаще».)