Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

В пятидесятых годах был я на колхозном отчётно-выборном собрании, которое отчего-то проводилось весной. Отчитывался однорукий председатель, а опившиеся поганой браги с «колобком» и настоем табака колхозники орали что попало, блевали себе под ноги. Дело кончилось тем, что отчаявшийся председатель тоже напился до бесчувствия и ушёл в одной майке в родные поля, уснул на поле, и родной сын его, пахавший на тракторе, зарезал и запахал его плугом. Даже тогда я не испытал такого горя, беспросветности в душе и отчаяния от беспомощности. Наверное, молод ещё был и конца своего и нашего не видел и не ощущал.

Почти всё лето я в деревне. Мария стала шибко сдавать. А мы с внучкой съездили на Алтай, в деревню, что напрямую в 30 километрах от шукшинских Сросток. Внучка – человек контактный, как нынче говорят. Село редкостное, по-сибирски первозданное, работают и пьют в меру, живут крепко, замков почти не знают, ограды внутренней «друг от друга», как и в Курске, на твоей усадьбе, нет. кони сытые, при сбруе с кистями и бляхами. Отрадно на всё это смотреть. Климат почти крымский, землю можно на хлеб мазать – как масло. Жить бы да жить, но новые правители залавливают крестьян налогами; появились беженцы, в том числе азербайджанцы, армяне и цыгане, и присутствие их гостеприимные чалдоны уже начинают ощущать.

Ездил я на Шукшинские чтения, это уж второй год подряд, и второй год говорю: «Не надо каждый-то год» – на Пикете скоро совсем не останется травы, да и село покоя не знает от праздно-патриотического народа. Опять было многолюдно, торговля с машин на горе бойкая шла, торговали всем, вплоть до спиртного, и ни единой книжки, ни бумажки, ни открыточки Шукшина нету, и вообще это дело превратилось в дежурное мероприятие.

Был я и в Смоленском, где Толя Соболев лежит, – это в восемнадцати верстах от той деревни, где мы с внучкой отдыхали. Тут было всё поскромнее и потише. Внучка моя купалась, резвилась да и простыла, а в самолёте добавила и так заболела, что враз вся опала, сморилась и нас перепугала до смерти – самый здоровый человек в семье, и любим мы с бабушкой её какой-то уж нездоровой любовью – сирота же, да ещё такая вольная, к учёбе не рвётся, только бы прыгать, да скакать, да выдумывать всякую всячину, Я теперь понимаю свою бабушку, Катерину Петровну, каково ей было со мною. А через несколько дней сравняется уж пять лет со дня кончины нашей дочери, и как-то мы эту дату переживём? Прилетит из Вологды сын Андрей с внуком, маленько поможет, а Марья моя держится, по-моему, только ради внуков, лекарства ест горстями и не знает, встанет ли завтра. А без неё нам хана.

Лето было разное – то лило, то пекло.

В 10—11-м номерах «Нового мира» собираются печатать мою первую книгу романа, готовлюсь ко второй и вижу, какая «лёгкая» была первая. Одолею ли? Надел сам на себя хомут и тащу на стёртой шее. Может, осенью выберусь в тайгу, отдохну, пообщаюсь со старообрядцами – они живут хорошо, независимо, даже от пенсий отказались.

Ну ладно. Хотел много тебе сказать, да не получилось. Обнимаю, Виктор

7 сентября 1992 г.

Овсянка

(Н.Ю.Папановой)

Дорогая Надя! Надежда Юрьевна!

Как я ни изворачивался со временем своим, как мне ни хотелось бы встряхнуться и побывать на юбилее Анатолия Дмитриевича, ничего у меня не получается. Как раз на конец лета и начало осени выпало несколько срочных работ – подготовка нового собрания сочинений, писание предисловия для него, вычитка вёрстки из «Нового мира» нового моего романа – и тут подошёл пятый том идущего в «Молодой гвардии» собрания, и я нисколько за лето не отдохнул, башка трещит. Но вот подоспела пора уборки в огороде – тут я немножко и отдохну, на земле и в земле роясь.

Словами-то я бы, наверное, об Анатолии Дмитриевиче сказал бы горячей и лучше, чем на бумаге. Но раз иного способа не остаётся, скажу главное.

Папанов – явление чисто российское, по-российски естественное настолько, что он даже из ролей, вроде бы чуждых его природе, делал подлинно узнаваемый характер – генерал Серпилин в «Живых и мёртвых», отставной полковник в «Берегись автомобиля», политический зэк в последнем его фильме «Холодное лето 53-го». Эту роль вообще мог сыграть только он. вытянуть, вдохнуть в неё жизнь, потому как в сценарии она деревянная, сколоченная, будто табуретка, неумелым плотником, когда все гвозди наружу и доски не оструганы. Анатолий Дмитриевич сделал,роль не просто замечательной в «Лете», но и сам фильм подтянул на художественную высоту, где уже светится искусство. Я мало видел его в театре, не повезло, но там, в какой-то пустяковой пьесе из жизни домкома, он сотворил такую ли конфету, что облизываешься и от хохота слёзы текут. А ещё его умение перевоплощаться – от вечного волка до проникновенного, какою-то небесного прикосновения к стихам Тютчева – и это при его-то, вроде бы совершенно не «театральной», скорее, биндюжной дикции. Какое редкостное свойство таланта обернуть недостатки природы: грубую, нескладную внешность, голос, лишённый театральной изысканности, из всего этого сотворить не только достоинство, но и творческую индивидуальность, неповторимую, неподражаемую самобытность. Никогда и никто не сможет подражать Папанову. Его даже пародировать невозможно, хотя на первый взгляд кажется, кого и пародировать-то? Но эта редкость из тех, что близко лежит, да брать далеко.

Однажды я сказал Анатолию Дмитриевичу, что он всю жизнь играет не в своём театре. Это же я говорил и Ульянову, и Льву Дурову, а сейчас вот талдычу Алексею Петренко. Для всех этих актёров, и для Папанова в первую голову, должен был существовать «свой» театр, где бы и труппа, и репертуар подбирались самим актёром, и пусть бы он играл один-два спектакля в году, но «своих», самим им, натурой и талантом его высмотренных, учувствованных и найденных. Может быть, тогда реже актёры вздыхали бы о своих несыгранных ролях, особенно в русской и мировой классике. Может, не один шедевр, подобный «Дальше – тишина» или «Соло для часов с боем», увидели бы мы.

Но, как уже мне не раз говорили: «Тут тебе не Франция, где Жан Габен получает всё, что захочет, тут тебе Россия, и в ней Олег Жаков, не менее талантливый и значительный, так и не удостоился роли, соответствующей его значительности».

Но, как бы там ни было, жизнь прожита Анатолием Дмитриевичем значительная по содержанию, и не только на сцене. Память его соответствует обаянию, она светла, и остаётся только сожалеть, что Бог не дал ему долголетия и лишил всех нас радости общения с ним.

Кланяюсь русской земле, родившей сей редкостный самородок и упокоившей его. Царство небесное достойному своего великого Отечества человеку, достойно пожившему на этом свете и много потрудившемуся во славу нашего, всё ещё живого, многострадального искусства. Низко кланяюсь всем, кто пришёл помянуть Анатолия Дмитриевича, целую твои руки. Надежда Юрьевна. Храни тебя Бог. Виктор Астафьев

10 сентября 1992 г.

Красноярск

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

Затискали, затуркали меня тут дела-делишки – вёрстка из «Нового мира», кстати, правку к третьему куску я послал рукописью. Теперь о пятом томе. Поскольку «Царь-рыбу» мне уже читать всё равно, что самоё рыбу грызть и в сыром виде заглатывать, я начал читать том сзаду – прочёл «Речку Виви» и детские вещи, а потом уж начал со скрипом и самоё «Рыбу». Но 60 страниц не дочитал – с половины главы «Сон о белых горах», тут, где прокладка, пусть эти страницы в редакции корректоры посмотрят внимательней, а тебя прошу обратить внимание на мелкие, но очень существенные поправки.

Я уезжаю на несколько дён в Енисейск, на рыбалку. У нас уже осень, и пришла пора запастись рыбой, ибо буду я рыбачить в промысловой бригаде, ну и удочкой помахаю. А потом сразу же надо копать картошку и лететь в Барнаул, откуда поедем мы на машине к старообрядцам в горы и тайгу – это нужно для работы над романом, поэтому и спешу с вёрсткой, чтобы лишка не лежала у меня.

Будем ждать тебя и Евгения Абрамовича в начале октября, к той поре ещё рыба в холодильнике сохранится, может, даже и икра, но это уж как Бог распорядится. Урожай на картошку и овощи в Овсянке нынче хороший, но местами в крае всё засохло, а у нас последнее время мело, не переставая, но сейчас всё замерло, бабье лето, может, уж наскучило, а ни на бабье, ни на мужичье поглядеть некогда, всё бумага перед глазами.

Кланяюсь, обнимаю, Виктор Петрович

5 октября 1992 г.

Красноярск

(В.Сорокину)

Здравствуй, Валентин!

Очень хорошо написал ты об Иване Акулове! Вот бы тебе и заниматься делом, какое Бог определил, так нет, давно пораженный зудом вождизма, лезешь ты на все трибуны, порой уж совершенно балдея от их манящего великолепия, и трясёшь своими седыми патлами, брызгаешь слюной, защищая какую-то мне неведомую Россию и какой-то совершенно мне неведомый народ. Уж не гостиницу ли одноимённую с её населением обороняешь ты? У тебя, видно, ещё есть жизнь в запасе, коль ты эту – богоданную – расходуешь так наплевательски. Я понимаю Прокушева, твоего предшественника на руководящем посту, – отпетый советский лодырь, демагог, а охота быть литературным барином, чем-то руководить, с кем-то бороться... Но ты, хотя бы судя по материалу об Иване, ещё не поражённый демагогией, разве не чувствуешь, что суета и современное политиканство как ржавчина съедают талант за талантом. А ты-то во имя чего себя и свой Божий дар губишь? Россию никому, в том числе и тебе, и борцам твоим побратимам, не спасти и не помочь ей, если она сама себе не поможет. Как мне тебя жаль и тех, в памяти моей все ещё парнишек, которых вы оторвали от стола и вовлекли в бесполезную свалку.

«Литературную Россию» с нынешнего года я перестал выписывать – она неприлична, это боевой листок стрелковой роты, делающийся на казарменном уровне и под руководством казарменного унтера. Не думаю, что и твой друг и мой товарищ, тоже немало сил и здоровья потративший на «борьбу» и сделавшийся столичным чиновником, из-за чего многое не успел написать, в восторге от твоей бурной деятельности. Я ему говорил о том, и он горько тряс головой, сожалея, что не делал Божье дело и много сил ухлопал ни за что, ни про что.

Неужели и это тебе не урок?

Я где только можно говорю об Иване и его книгах, но судьбы людские – они тоже в руках Божьих, в том числе и посмертные. На Николая Рубцова обрушилась посмертная слава, а на более сформировавшегося, глубокого и серьёзного поэта Алексея Прасолова как не обращал внимания дорогой наш читатель, так и не обращает.

Мне прислали фотографию Ивана с топором за поясом, в полушубке. Замечательная фотография! Такой Иван мне близок и понятен, а не тот, которого я однажды встретил в Госкомиздате – виноватый, суетливый, с бегающими глазами, чего-то оправдательное лепечущий, жалующийся: «Вот, занимаюсь всякой хернёй, писать некогда...»

И ты занимаешься «всякой хернёй». Осердись на меня, но больше на себя, укройся на своей уютной даче, а лучше поезжай на свой горемычный, ограбленный и угробленный Урал, схватись за сивую голову, помолчи, подумай, уединясь, о своём назначении на земле. Может, Бог и обратит на тебя внимание, вразумит, вернёт к делу, которое он тебе назначил, и простит грехи твои вольные и невольные.

А за Ивана и за память о нём спасибо! Очерк этот убедил меня, что ты человек и писатель ещё не конченый, иначе я бы тебе и не написал.

Кланяюсь. Виктор Петрович

24 ноября 1992 г.

Красноярск

(В.Болохову)

Дорогой Володя!

Ко времени пришло твоё письмо, днями начинаю работу над второй книгой. А написавши большую и очень трудную работу, на почту не смогу отвлекаться, силы уже не те, ведь через год стукнет 70 лет – это много.

Что касается твоего письма, то один Господь без греха, но я хоть каюсь в них, грехах-то. Действительно, поддерживал и хвалил людей, иногда недостойных, но чаше страждущих или чем-то меня опутавших, но ещё чаще, чтобы отвязаться от мешающего жить и работать, особенно журналистов и особенно провинциальных – жалко! Сам был таким. Одно время я говорил: «Если б был бабой, весь матрац подо мной изорвался б в клочья, никому не могу отказать».

Провёртывались и пащенки, но всего четыре за 42 года. Сами по себе они, конечно же, вредны и вредны тем, что, обжегшись на Пащенко, я потом могу пройти и не помочь десятку талантливых людей. Однако ж помогаю. За мной остаётся архив, и из почты моей люди узнают, что поддержал, протолкнул, помог чем мог очень многим настоящим, талантливым людям, подставлял плечо и спину друзьям и слабым людям

Вот перечитал телегу рукописей, выловил из того воза три талантливейших рассказа и со своим предисловием отправил в «Новый мир», увы, их там не приняли, и я передал рукописи в другой журнал. Из всех моих рекомендаций поэтическая не прошла ни одна, прозаических же несколько проскочило. Ну и что? Мне стрелять новомирцев, да? Ну, застрелю я своего старого друга и превосходного прозаика Залыгина, написавшего «На Иртыше», «Комиссию», «Солёную падь», и что будет? Может, ты знаешь того, кто может заменить его на посту главного? Я таких не вижу и не знаю пока. Кстати, Евгений Храмов, гуляка-мужик, поэт какой, не знаю, уже в «Н. м.» не работает. С ним вместе «ушли» и ещё кое-кого, а взяли людей с коммерческой жилкой, ибо выпуск одного номера «Н. м.» стал стоить 2,5 миллиона, и дай Бог, чтобы журнал выжил. Он был и остаётся пока лучшим в стране, и я немножко горжусь, что состою в его редколлегии, пущай и номинально, скорее дежурно, чем действующее. Я, соглашаясь в редколлегию, так и просил не загружать меня, а Залыгин – мужик понятливый, вон даже гонорар платит ныне самый высокий в стране своим авторам, не желает, чтобы они голодом сидели.

Вот так вот. Что касается Хлестакова Гены, то это агромадный мужик из деревни Толстоносово родом, проработавший оперативником 25 лет и пробующий себя «на ниве журналистики». Я не читал, чего он там наворотил. Тамара, жена его, капусту мне солила в Овсянке, а Гена всё с говорящей машинкой вокруг меня крутился, ну вот и надыбал материал. Что же, мне его тоже убивать? Так ведь не справлюсь, в нём естественного весу 120 кг, и он приёмами владеет, да и худого ничего мне не сделал, а хорошее сделать пытается, помочь чем. А то ведь критиков и стихоплётов много, но мусор увезти некому и за хлебом послать некого, а сами мы всё чаще и чаще не ходоки и нам догляд нужен. А я был и остаюсь человеком благодарным. Иль это тоже грех в твоём понимании?

Здоров будь и поосторожней по отношению к старшим, а то ведь не все они обладают таким же чувством юмора, как я. Кланяюсь. Виктор Петрович

1992 г.

(адресат не установлен)

Дорогая Татьяна Васильевна!

Поклон Вам из далёкой Сибири и благодарение за письмо, за книгу, за работы ребят, довольно умные и порой писанные совершенно зрелым, устоявшимся почерком и содержащие свои ребячьи мысли и суждения. Если за учеников переписывали папы или мамы, то это совершенно напрасно – нынешние дети, чаше всего единственные в семье, и без того лишены самостоятельности мысли и действий, забалованные, ленью и инертностью поражённые. Я со страхом думаю, что с ними будет, если грянет беда: голод, война, свалка, от чего мы совершенно не застрахованы.

Мы оставляем детям землю больную, изношенную, химией угнетённую1 небо дырявое и грязное, реки покорёженные – только в Сибири 19 мощных гидростанций. Моря опустошённые и загрязнённые.

Если дети нашего поколения из леса не вылазили и знали, какой корень или цветок съедобны, то нынешние детки и в лесу-то не бывают, ничего «про природу» не знают. Бог – опять же Бог! – уже начал спасать людей, возвращая их к земле через дачные участки, где дети видят, что калачи растут не на берёзах и картошка – не на соснах. Хотя и здесь детки при попустительстве бездельничают, где родители не приучают их трудиться на земле, в больших семьях дети по своей воле трудятся и дома, и на земле.

И когда придёт пора окончательного возвращения горожан в деревню, а это произойдёт непременно и скоро, иначе гибель всем, – снова начнётся освоение целины, запушенных пашен, снова начнёт воскресать деревня. Вот тогда наиболее подготовленные к труду и приближенные к земле и природе люди и будут по праву царствовать на земле и из последних уж сил спаса смертельно больную Россию. И тогда интеллектуалы и интеллектуалки пойдут снова в сёла – менять на картошку и хлеб свои драгоценности, тряпки свои знания, свой ум употреблять будут во спасение и процветание земли, не на покорение, то есть на погибель, как это делали наши 2-4 поколения.

Такое развитие человека, когда жители вашего городка летают уж до Луны и живут на небе, а в деревнях землю копают лопатами: когда одни страны обладают оружием, от которого нет зашиты, а где-то у озера Чад люди – тоже люди! – в набедренных повязках ведут первобытный образ жизни и («тайные» сношения с цивилизацией) обменивают рыбёшку и овощи на железки и стекляшки. Такая разножопица (извините за деревенский лексикон) ни к чему хорошему привести не может, и если мы не одумаемся, не остановимся в полёте, в беге, на танках, не уверуем в Божьи помыслы, то очень и очень скоро достигнем края пропасти.

Вместе с Вашим пакетом пришёл конверт с сочинениями ребят на ту же, что и у Вас, тему: небо и земля. Звёздного городка жители, конечно же, более развиты, чем в кубанской станице, откуда пришёл конверт, но и в том, и в Вашем конверте всё то же удивление поведением Васютки в лесу, и как много они «почерпнули полезного из рассказа» [ речь о рассказе «Васюткино озеро». – Сост. ]. Но почему из рассказа? Почему не из леса, не у природы учатся дети? Давно пора в школах вводить уроки природоведения, надо проводить эти уроки в поле, в лесу, в огороде, заставлять их копать, сеять, садить (да хотя бы цветы), очищать водоёмы, лечить леса. Отчего же нас, деревенских детей, в тридцатых годах учили этому, лесом врачевали, а ныне городские дети узнают природу разве что по телевизору?

Литература – вещь хорошая, молитва – тоже, но они всегда были и будут после хлеба насущного. Когда-то в одной комсомольской газете шёл спор, кто ценнее в жизни – хлебороб или интеллектуал. Наши дети, да и взрослые, как всегда, демагогично, многословно вели вялый спор, но английский писатель, не владеющий приёмами нашего привычного блудословия. оборвал этот пустозвонный спор одной фразой: «Жрать захотите, и сразу ваш спор прекратится». Я, испытавший голод 33-го года и много раз познавший, что такое он, голод, знаю, что «этот царь беспощаден». Не нужно закормленных пряниками детей закармливать ещё и словесной мякиной.

Вчера у меня был целый класс ребят из города Бирюсинска Иркутской области, и, ведя их по берегу Енисея, я показал на противоположный берег, где раскапывают в пещере стоянку первобытного человека наши археологи, и сказал, что в пещере найдены приметы и «вещественные доказательства» людоедства. Один малый сразу врубил: «Завалил жену и сожрал!» – и все засмеялись, учительница, конечно же. возмутилась, а малый из 5-го класса и такой уж «остромыслящий»! Вот, чтобы муж жену не жрал иль жена его – надо бы нам приостановиться, одуматься, попробовать для начала сдержать себя в смысле потребления и истребления всего сущего вокруг, а потом уж за лечение себя и природы приниматься, иначе на этих умненьких ребятах всё и завершится.

Посмотрел я Вашу книжку, Татьяна Васильевна, ещё один вздох и стон деревни, на стихотворении «Деревня Рогово» – прослезился. Стихи Вы пишете основательные, незаёмные, и «бабье» в них своё, только жаль, что всё это пишется уже «во след» многих книг прозы и поэзии, отпевшей и оплакавшей нашу несчастную русскую деревню, с потерей которой потерял себя и наш народ. Богом он задуман народом мирным, земным, и если авантюристы всех мастей, преобразователи и проходимцы красной масти сбили его с пути, ввергли в войны, перевороты и кровопролития, то они в конце концов и будут народом и Богом наказаны, и погибнут прежде самого народа, потому как прокляты Господом от рождения. А народа нашего останется ещё достаточно, ибо он велик, увы, велик чаще только по числу, и сколько его останется, что там впереди будет – масса или народ – судить не берусь, ибо и сейчас уже вижу вокруг не народ, не нацию, а население, среди которого не вдруг и распознаешь признаки нации, когда-то самой трудовой, самой выносливой, от прошлого, кажется, только терпение и осталось – признаки русичей.

За почерк меня простите – я с войны вижу лишь одним глазом, за мысли невесёлые. Писать ребятам я не буду – недосуг. Перескажите это письмо своими словами, а письма ребят отдам в нашу замечательную сельскую библиотеку, где есть мой архив.

Низко кланяюсь, Виктор Петрович

14 декабря 1992 г.

Красноярск

(Адресат не установлен)

Уважаемая Лилия Витальевна!

Спасибо за письмо, за поправки. В издание книги я их внесу, а в газетную публикацию, буде она состоится, уже не успею. Марья Семёновна нашла тут кое-какие отходы от «Последнего поклона» и велит их отправить. Я знаю, что в доме среди бумаг всякой всячины затесалось много, и кому это интересно, не очень-то представляю. Мне всё кажется, что не только наши бумаги, но и наши книги уже никому не нужны. Но будем надеяться на спасение с Божией помощью. После войны было куда труднее – выкарабкались. Правда, тогда мы были на духовном пределе, полны надежд, и народишко ещё так низко, как сейчас, не пал.

Я отправляю бумаги мои в два места: в Пермь и в дом Пушкина в Санкт-Петербург, там заведён мой фонд. В Сибири, в частности в моём родном городе, это никому не интересно. Здесь собирают бумажки старых большевиков и ищут сортир, в котором оправлялся Ленин, чтобы поместить его в саркофаг. И вообще, чем дальше на восток, тем больше дикости и тупоголовия, хотя народ сибирский сам по себе более целен душой и лучше сохранился, чем в самой России и на Урале, да вот невежество его, как и везде, заедает, что тифозная вша.

Пошлите мне, пожалуйста, опись последнего нашего отправления к вам. Дело в том, что М. С. заполучила от меня бумаги на машинку, но сложила их вместе с архивными и отправила несколько новых «затесей» в архив, скорее всего, в санкт-петербургский. Но оттуда присылают опись обязательно, и я увижу из неё, дома ли потерял художественные произведения, Марья ли их сбагрила по нечаянности.

Она вот на старости лет очень тоскует по Уралу, скорее по родным местам и могилам, ибо в остальном, по саже, заразе, природному разбою и преступному разору мы таки достали Урал, а кое в чём, наверное, уже обогнали, и пейзаж в нашем городе нисколько не хуже чусовского. Благо только в том, что живём за городом, в лесах и на крутом берегу Енисея, напротив знаменитых Столбов, да ещё есть не тронутая варварами тайга, куда я раз-два в год могу забраться и немножко подживить свою душу и забыться.

Низко кланяюсь. Ваш Виктор Астафьев

19 декабря 1992 г.

(В.Г.Летову)

Дорогой Вадим!

«Отыскался след Тарасов!..» Я осенью месячишко поотдыхал в больнице, ко мне приходил Модест Малахов (он теперь человек семейный, имеет частную каку-то фирму!), и мы вспоминали тебя. Я ему сказал, что не знаю, возможно, в Омске, но в Кишинёве, воюющем со всеми, кроме румын, он едва ли останется.

И вот Ташкент! Эко тебя по косоглазым-то водит и водит. Никуда я сейчас, конечно, не двинусь, ибо работаю вторую книгу романа, первая печатается в № 10—12 «Нового мира». Да и зима, дома оставить народ не на кого. Хотел вот осенью слетать в Алма-Ату, близкий человек звал, но посмотрел, посмотрел и раздумал – улететь-то улечу, а прилететь обратно большой вопрос. Сейчас мне лучше всего быть дома, в крайности двигаться – так не далее Овсянки. Я в Москве-то последний раз был в июле, на так называемом съезде так называемых писателей. Из всех союзов я давно вышел, в партиях как не состоял, даже в лучшей из всех партий, что была умом и совестью всей эпохи, так и не состою.

Мой партиец Марья Семёновна тоже разочаровалась в идеях коммунизма, но билет дома оставила, детям говорит, чтобы не поступали, как я, не совались куда не надо.

А дети растут и дуреют, в мясо в основном растут. Витька шаляй-валяй домучивает 11-й класс, Поля заканчивает третий, мы старимся, время движется всё в одну и ту же сторону, Я спасаюсь работой, М. С. – хлопотами и заботами по дому. Ждём весны, тепла, сегодня вот минус 21 и такой хиус с Енисея, что и на кладбище не решились ехать, хотя каждый месяц, 19-го числа, стараемся там побывать.

Твоя затея написать о писательской жене к Марье едва ли приложится. Не думаю, что она согласится на такую роль, да ещё в «Огоньке» в качестве модели фигурировать. Но если так просто хочется прилететь, наметить себе тему у нас – а тут «матерьялу» до хрена, – и прилетай, самолёт ещё ходит, узбеков-торгашей возит. А они в отличие от кавказцев смирненькие такие, ласковенькие. Спросишь: «Сколько?» – всё триста-четыреста-шестьсот рэ. «Дорого», – скажешь. «А самолёт не дорого, дюмашь?..» Ласковы они, пока палки в руки не возьмут и бить иноверных не примутся...

Я сегодня уже «отстоял» смену, рука устала, поэтому прости за сумбур в письме.

С Новым вас годом! Здоровья, хлеба, Бога и мира в душе! Ваш Виктор Петрович

1993

3 января 1993 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

С Новым тебя голом! С новь счастьем! Здоров будь! Да чтоб весна и тепло скорее, остальное от съезда советских депутатов зависит.

Мы живём, как и все, в трудах, заботах и тревоге. Я пытаюсь делать вторую книгу романа, но не скажу, что попытка очень уж успешна, пока пишется вяло и неинтересно, однако буду тянуть лямку, а то без работы и вовсе останешься.

М. С. сдаёт, дети растут и наглеют, ничего радостного вокруг нету, кроме поездки на могилу дочери, и уже завидую её покою и усмирению. Никуда не езжу, ни с кем не общаюсь, кругом сплетники и стервятники одни.

Ну, храни тебя Бог. Не пишу оттого, что настроение худое и на сердце паскудно. Кланяюсь, обнимаю. Виктор Петрович

19 января 1993 г.

Красноярск

(Г.В.Вершинину)

Уважаемый Геннадий Васильевич!

От Вашей весточки и от газетных вырезок повеяло давним, уральским, моей творческой молодостью. Я сейчас совершенно обессилен, заканчиваю черновик второй книги романа «Прокляты и убиты» (первая книга в № 10-12 «Нового мира» за 1992 год), и со временем совсем плохо у меня. А у Марьи Семёновны того плоше, она ведёт дом, в котором двое сирот-детей, печатает мои рукописи и ещё умудряется иногда что написать – это после пучка тяжелейших болезней, в том числе двух инфарктов – во уральская порода!

Рукопись Вашу, точнее, вырезки, особенно про рыбалку, читал я с удовольствием. Сам-то из-за болезни лёгких зимнюю рыбалку закинул, но летом и осенью ещё бываю в тайге, ловлю, чего клюет, чаше хариуса и ленка.

...Весной прошлой и был в Перми, Чусовом – нужно было для романа. Собирался и в Лысьву. у нас там на улице Лесной в доме № 33а живёт наша бывшая нянька, которая нам ближе всякой родни, фамилия её Опарина (по мужу), зовут Секлетинья. На Лесной же жили крестный и крестная Марьи Семёновны, которые вместо отца-матери нам были, но не получилось у меня, не хватило времени для поездки в ваш город.

Был в местном издательстве, они как раз верстали «Робинзона Крузо» И ещё что-то из мировой классики, а местных авторов совсем не издают, если уж разве за свой счёт. Но и этого с определённостью сказать не могу, связи мои с Уралом ослаблены и случайны. Старею, скоро 70 лет, и на всё меня уже не хватает. Закончить бы роман успеть – эта книга моя главная.

Если поухаживаете за могилой Сергея Семёновича [ брата Марии Семёновны, фронтовика. – Сост. ]. Вам зачтётся перед Богом. Мы – далеко. Где-то там рядышком лежат и Алексей Ефимович, и Серафима Андреевна Ходыревы, наши крёстные, наверное, всеми забытые. Секлета их обихаживает, она тоже у них жила до замужества.

Ну, кланяюсь Вам, желаю здоровья и всего хорошего Вам и Вашим близким. Уралу поклон отдельный от меня и от М. С. Виктор Астафьев

21 января 1993 г.

Красноярск

(адресат не установлен)

Дорогой Илья Григорьевич!

Благодарю Вас за письмо, за поддержку, столь мне сейчас необходимую – идут письма самые главные, от тех, кто мыкался именно в 21-м полку и других полках, ему подобных.

Не смогу ли я попросить Вас, Илья Григорьевич, прочесть рукопись второй книги романа [ речь идет о романе «Прокляты и убиты». – Сост. ]. Сейчас я заканчиваю черновик, но к осени надеюсь довести книгу до читабельного состояния. Есть у меня там один генерал, почти хороший! Два командира полка и офицеры есть. Мне бы хотелось уточнить их действия и всё прочее. Сам я, как помните, лишь солдат, и Кочетов-классик называл нашу солдатскую правду-матку «кочкой зрения». Вторая книга больше первой и гораздо тяжелей. Если почему-либо не сможете выполнить мою просьбу – нет претензий. Кланяюсь Вам. В. Астафьев

31 января 1993 г.

(М.С.Литвякову)

Дорогой Миша!

Письмо твоё, прельстительное и прелестное, пришло в те дни, когда я доштурмовывал на пределе сил вторую книгу романа «Прокляты и убиты» и позавчера таки доштурмовал!

Съездил к сестре на день рождения (она по выговору, красе и характеру родимый папа, Пётр Павлович, кинула мужа старого, завела нового, из Игарки выехала на магистраль и живёт теперь неподалёку от меня). Выпил я у неё две с половиной рюмки и окосел на второй глаз, так я устал от работы. Ведь Написал 520 страниц, исписав почти две чернильницы этих вот хороших американских чернил которых осталось на донышке, ровно столько, чтоб написать тебе и ещё некоторым хорошим людям письма.