Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

В Афинах пришёл выступать в греко-советское общество, а мне «Литературку» с твоей статьёй дают. Я давно не видел, ни теле нашего, ни газет, угнетённых бедностью женщин давно не видел, растерзанных унизительной жизнью и нерадостной работой мужиков не видел, а сердце-то о них болит. Вот и растрогался твоим приветом с Родины. Хотел сразу тебе отписать и книгу послать, да не вышло.

В награду за плохую весну и гиблое лето Бог нам послал золотую осень, и я поскорее убрался в Овсянку, со скрипом писал что-то похожее на очерк. Писалось трудно, туго и несобранно. Заставлял себя что-то доделывать, какие-то фитюльки, предисловия делал и т. п.

Перед Грецией был на Украине, на встрече ветеранов нашей дивизии. Ох ты, ох ты! Некому скоро будет встречаться. От предпоследней встречи до нынешней за два года умерло 212 человек, и как начали зачитывать этот список...

А ещё последствия Чернобыля. Слышать и читать одно, но видеть... В войну Украина выглядела бодрее. Сейчас это подавленная, в трауре чёрных садов зона, оглушённая несчастьем, смурная, скорбная. И врага не видать. И пожары не полыхают. А мертво – нет мух, бабочек, козявок, улетели птички и аисты «лелеки».

И понял я, надо садиться и писать, стиснуть зубы и писать. Это мой единственный способ зашиты людей. Ах, человек, человек! Какая выродившаяся тварь! И это создание божье? Не верю! Это ошибка природы, роковая её опечатка. Не той скотине она, природа, доверила разум. Погубит эта тварь и себя, и мир божий.

Вот с такими мыслями и поработай на соцреализм, потрудись для блага своего несчастного народа и смертельно больной родины.

Ничего, Витя, из горбачёвской затеи не получится. Заплатки на зад, может, и положим, прикроем на время дверь, но дальше дело не пойдёт. Даже, такой могучий мужик, как Горбачёв, износится, выдохнется, биясь голым черепом в каменную стену равнодушия народа, злобы военщины, тёмных дел бюрократов и разномастного ворья, выдохнется, и его столкнут. И все беды и прорехи на него свалят, а народишко уже у края, ему уже немного надо, чтоб окончательно выродиться и погибнуть.

А за окном такая красота. Хочется смотреть и плакать. Я подобрал тебе открытку: как раз то, что видно из окна на другой стороне Енисея. Но это на открытке, это издаля, а внизу-то притоптано, обезображено скотом по имени – люди.

Обнимаю тебя, целую и желаю доброго здоровья.

Вечно твой Виктор Петрович

Сентябрь 1988 г.

(В.Я.Лакшину)

Дорогой Владимир Яковлевич!

Вернулся я домой из горькой, подавившей меня поездки по Украине – был на встрече ветеранов дивизии, думаю, последней – одряхлели все и всё. Даже в войну Украина выглядела лучше, не была столь подавлена чёрным светом, устланная мёртвым листом, беспроглядно-унылыми садами без плодов. Нет мухи клятой, нет ни бабочек, ни козявок, улетели аисты. Увидел трясогузку на сельской крыше – обрадовался.

И сразу в Грецию, на остров Патмос, в монастырь, где написан Иоанном Богословом «Апокалипсис». Лежит эта книжица в пещере, на приступке отёсанного камня, на белой салфетке, а вокруг души человеческие безгласно реют и лики в камнях проступают, древние, с удивлением и страхом смотрят на нас невинными глазами, и видно по глазам – не узнают уже в нас братьев и сестёр своих...

Ох-хо-хо-ооо! Приехал домой – почтой стол завален. Раньше я на неё набрасывался, как дворовый кобель, а теперь робею, боюсь бумаг, заранее сердце сжимается: обязательно будет там что-нибудь оскорбительное, гнусное, поражающее даже наш «дремлющий разум» (В. Курбатов) осквернением имени человеческого, не говоря уж о разуме. Какой тут разум?! Покинул он нас уж давненько. Вместо него гвоздь в голове с вечной программой марксизма, и кол в жопе – чтоб не засиживались, а бегали, трясли задом и желали того кола ближнему своему.

Пакет из Смоленска с письмом «Молодой гвардии» и журнал с твоим письмом были тоже на столе. Не выступал я по смоленскому радио, но за мной ходили с этими адскими машинками, всё и всех записывающими, и я мучительно думал: не ляпнул ли я чего-нибудь такого, чем бы воспользовались радисты?

Наверное, ляпнул то, что говорю всем и тебе повторяю: набросившись на действительно чёрное «письмо одиннадцати», сосредоточив огонь на нём и выбивая наружу пух из гнилой подушки, отводят тем вольно или невольно удар от направителей и вдохновителей гнусных дел и свершений. Хорошо, что и, назвал в статье вождей, да не всех, поди-ко, и назовёшь – одни так мелки и тупы, что слова, даже худого, не стоят, другие попрятались или подстроились к перестройке.

Я посылаю тебе книгу на память, где в «Зрячем посохе» есть целая глава о Твардовском и «Новом мире» – это моё и мной подписано. В редакции только жанры обозначили, но я их вычеркнул, как мне не принадлежащие. Если читать некогда, пробеги два абзаца, подчёркнутых мною, думаю, и этого достаточно.

Я в святые не прошусь и знаю, что недостоин веры в Бога, а хотелось бы, но столько лжи и «святой» гадости написал, работая в газете, на соврадио, да и первых «взрослых» опусах, что меня тоже будут жарить на раскалённой сковороде в аду. И поделом!

Но, дорогой Владимир, зачем так много сделалось «святых» в литературе? Поруганных и пострадавших? Это в нашей-то современной литературе и искусстве? По коридорам которой бегает «Белинская» Наталья и трясёт обоссанным от умственного напряжения подолом?! Или с другой стороны – Розенбаум, ещё в люльке облысевший от музыкально-сексуального перенапряжения? Да, мы достойны, за малым исключением, того, чтоб Иванова-Белинская-Рыбакова Наталья витийствовала в журналах и представляла нашу литературу аж в Голландиях, а Розенбаум орал блатным голосом про боль Афганистана.

Работники, народ, общество рождает мыслителей и «гениев» себе подобных, а время формирует «ндравы» и выплёвывает, а ныне – высирает тощих и хищных, как озёрная щучка, критиков, подобных Ивановой, при взгляде на которую уже, не читая её опусов, можно точно заключить: до чего же дошло и выродилось человечество!

И вы в «Знамени» её держите за самого «ударного» мыслителя?! Да какое же тогда вы имеете право брезговать её однофамильцем, героем и «классиком» современной литературы? Почему вас устраивают бабы Ивановы и не устраивает мужик Иванов? Или чем лучше Гельман Софронова? Это ж одинаковые казаки-разбойники, столько времени угождают всяк своему, и сабельки-то у них одни и те же – картонные.

Вот вы и журнал ваш в упряжке с Коротичем не пропускаете случая, как Кочетов когда-то не пропускал ни одного номера «Нового мира», чтоб не лягнуть его, лягнуть «Наш современник», и делаете это подловато, и в этой подлости участвуешь и ты, Владимир, человек, которого отличало благородство. И когда писал о Щеглове, Булгакове и когда, изгнанный из журнала, писал об Островском, вёл передачи на телевидении о Пушкине, Толстом... Не меня, себя спроси, Владимир, наедине с собою спроси: куда девались авторы разломленного «Нового мира»?

Я хорошо знаю Викулова. Никто с ним не лаялся так, как я, хлопнув дверью, я даже уходил из редколлегии после «пикулевского дела», и вот, вернулся. Надо! Иначе нас передушат поодиночке.

Спроси себя наедине иль в «передовом обчестве» – не было бы гадких евреев в романе Василия Белова, напал ли бы ты на него? Уверен, что нет. И почему ты не хочешь вспомнить, да и твои «союзники» тоже, что, взявши умерший журнал от пьяницы и бездельника Зубавина, мы не только воскресили его, но и не дали загаснуть костру, зажжённому «Новым миром», и головешки-то собрали новомирские, раздули их и в один только год – перечислю – раз уж у тебя начала память сдавать: «Белый Бим – чёрное ухо» – первый и второй номера. Извини, но во втором, третьем и четвёртом номерах печаталась «Царь-рыба»; дальше – «Комиссия» Залыгина, дальше – «Прощание с Матёрой» Распутина, и завершал год страдалец Ермолинский повестью о рашидовщине, которую громили и оплёвывали те же силы и мыслители, что громили и вас в «Новом мире». Это Викулов искупал свой грех. Он не скажет об этом, но искупал. Он только с виду лопух, но ума у него на многое достаёт. И просится он из журнала давно. Как исполнилось 60 лет. Да замены нету.

Хотел я написать тебе коротко и помягче, но, уж извини, понесло, видно, назрела пора не щипать с курочки перья, а говорить, как должно мужику с мужиком, не уподобляясь этой сикухе, попавшей мне на язык.

Я не жаловался тебе на то, что после оскорбительного, провокационного, жидовского письма Эйдельмана самые гнусные анонимки шли через «Знамя» и под его девизом, и ты уже там работал. А ведь это был первый толстый журнал, напечатавший мой рассказ ещё в 1959 году. Я такие вещи не забываю и благодарно храню их в памяти, в чём ты легко убедишься, прочитав «Зрячий посох».

Наверное, не письменно надо бы разговаривать, а где-нибудь под навесом, как когда-то у кинотеатра «Россия», но суета, враждебность людей доводят до того, что не хочется уже ни с кем видеться.

Мне удавалось сохранять добрые отношения со многими людьми, старался быть предельно честным, хотя бы перед близкими по труду ребятами, и, зная, как неприязненны друг к другу Бондарев и Бакланов, я старался «не брать ничью сторону», но каково же было моё огорчение, какое чувство подавленности и неловкости, когда Григорий спутал трибуну партконференции с коммунальной кухней. Я, ей-богу, считал его умнее! Может, срыв? Может, усталость? Дай-то бог. Только бы не злонамеренность.

Народишко, среди которого я родился и живу, находится на крайней стадии усталости, раздражения и унижения. Его истребляли варварски, а теперь он безвольно самоистребляется, превращается в эскимосов в своей стране. Неужели это радует Коротича и иже с ним? Неужели Бога нет? Неужели милосердие сделалось туманной далью прошлого? Владимир! Ты был умным человеком, выстрадавшим свою жизнь и право на проповедничество. Что с нами произошло и происходит? Зачем мы матушку-Россию превратили в «империю зла» или способствовали этому превращению и далее способствуем? Нам что, уже совсем мало осталось жить-сушествовать? Ведь только на самом краю над пропастью, куда сваливают безбожников, можно так себя вести. «Бывали хуже времена, но не было подлее».

Неужели гибель моего народа-страдальца кому-то в утеху, в утоление ненавистной жажды? Зачем же тогда мы рождались? Зачем Господь вложил нам в руки тот страшный и чудесный инструмент?

Желаю тебе доброго здоровья. Меньше суеты, больше дела и не во вред друг другу, а в утешение. Я знаю, как трудно со временем. Можешь мне не отвечать. Здесь вопросов больше себе, чем тебе. Твой Виктор

2 ноября 1988 г.

Хисар (Болгария)

(В.Андрееву)

Дорогой Володя!

Созвониться нам больше не удалось, поэтому пишу уже из-за кордона. Маленько очухались, отоспались и, хотя погода здесь тоже забарахлила, уже пришли в себя, начинаем читать и даже по малости писать. Вероятно, здесь я пробуду долгонько, если ничего не стрясётся, начну, наконец-то, работать и поэтому, если ты более или менее свободен, тебе, быть может, надо слетать в Красноярск, познакомиться с театром, посмотреть спектакли.

Правда, товарищ Белявский понаставил там ещё те спектакли, завершив свои деяния шедевром Радзинского. Боже! Какая пошлятина! Будто ходил человек по российским вокзалам и собирал харчки в фарфоровую кружечку. Мне неловко было за Витю Павлова, за Догилеву: чем-то и в чём-то родные люди, в родном театре словно бы кривлялись в чужом доме, потрафляя кому-то, говорили лихие пошлости, грязь с чьих-то рук слизывали... и все слова не ихние, и дела, творимые на сцене, и слова – всё выглядело заметно прикрытым насилием. Господи! На какую дешёвку покупаются люди. А Витя Павлов! У него не только некрасивого самого себя, тучного, пухломордого, у него отняли даже русскую фамилию, исказили – Михалев, тогда как по-русски это Михалёв (есть такой поэт на Белгородчине, Володя Михалёв, пастухом работает, кучу детей вырастил). Витя подпрыгивает, подрыгивает, поддакивает.

Вот почему Викулов не отдаёт журнал «Наш современник» – боится отдать его в чужие руки, боится, что он, как театр им. Ермоловой, превратится в пристанище проходимцев, которым особую радость и наслаждение доставляет глумление над русскими людьми... Ничего святого! Ну и Фокин! Ну и молодец! Дождался, проходимец, своего времени...

А ведь наши-то провинциальные дураки и дурочки думают, что это и есть современный театр, что они воюют, как на переднем крае, не иначе. Но и они подустали от драматургии «новой волны», и когда я прочёл им «Черёмуху», – загорелись, оживились, но хитренький Леонид Савельевич Белявский спешил поставить Петрушевскую, Рыбакова, чтоб ему за такие дела и заслуги дали более бойкое место. Вот и дали Рижский русский театр – там уже не слово главное в театре, а символ, театр в театре: одень артистов в бурую кожу, дай им вместо шпаг шариковые ручки, поставь вместо дерева что-то похожее на ракету – вот тебе и «новый театр», вот тебе и «новое прочтение Шекспира».

Я не сулю тебе лёгкой жизни в Красноярском театре имени Пушкина. Тут многое сгнило в прямом и переносном смысле, и зову я тебя не за лаврами, а хоть маленько послужить российской провинции, поставить народную жизнеутверждающую драму, а не разрушительное жидовское варево из говна и вокзальных харчков.

Народ и так обхаркан и обосран, народ зол и раздражителен, народ перестал ходить в театры, ходят фэзэошники – глядеть на полуголых баб и слушать, как за сценой, а то и на сцене насилуют перезрелую, но всё ещё егозистую и несчастную актрису, отдающуюся принародно за 120 рэ зарплаты.

Перед тем как ехать сюда, позвони секретарю по идеологии Валентине Александровне Ивановой (сообщаю служебный и домашний телефоны) – для того, чтоб тебя встретили, устроили и помогли во всех делах. Они тоже устали уже от жидовства. В труппе, кстати, их почти нет, а которые были, так Белявский с собой забирает этот ценный товар. Есть два актёра в Минусинске – Тамара и Александр Четниковы. Их можно пригласить: одного – на роль Феклина, её – на роль матери. Я их знаю ещё по Вологде, надёжные, талантливые люди, хорошей поддержкой будут тебе в работе. А в Минусинском театре дела плохи, он на грани закрытия: сбежал главный, этакое мелкое ничтожество – по ростику и творческим возможностям – Коля Хомяков, подался в Семипалатинск, оставив на счету Минусинского театра 820 рэ. Вот тут и разбежись, а там есть пяток великолепных артистов, не до конца добитых подлой провинциальной жизнью.

Здесь, в Хисаре (Болгария), тихо, малолюдно, погода налаживается, выглянуло солнце, яркие краски вокруг, много тишины, покоя и фруктов. Я пока вплотную ещё не работаю, но как отдохну, возьмусь – потянуло работать. И читаю побольше – запустил и чтение. Домой вернёмся 15—20 декабря. Хорошо, если ты проведёшь до нового года предварительную работу, а потом и я смогу помочь тебе, кое в чём пригодиться.

Пьеса «Черёмуха» уже в доработанном виде напечатана в журнале «Театр в 8-м или в 9-м номерах за 1978 год. Этот текст я читал в театре года два назад, с тех пор они, артисты, и ждут не дождутся, когда начнётся действо, а их заставляют творить на другой «ниве». Старые-то актёры всего понавидались, а если молодых собьют с толку – жалко.

Ну, будь здоров! Привет домашним.

Обнимаю. Виктор Петрович

29 ноября 1988 г.

Болгария

(В.Я.Курбатову)

Дорогой; Валентин!

Отселева мы улетим около 9 декабря, и дома, конечно же, писать будет некогда, вот и поздравляю тебя с Новым годом, с новым счастьем.

Дом, на открытке помеченный крестиком, это то заведение, где мы живём и ты жил бы, если б не сдрейфил. Погода сухая, с морозцем ночами и с солнцем днями.

Я сделал операцию, на ноге отдолбали мне кость, и, поскольку ходить пока не могу, строчу, как изголодавшийся пёс кость хрумкаю. Добил большой очерк про Эвенкию, начерно написал рассказ и ликвидировал старый долг – написал киносценарий по «Краже» на две серии. Беру разгон на роман, рука зудится добить его, а там уж и вольничать можно, коли жив буду и в тюрьму не посадят.

Обнимаю. Виктор Петрович. М. С. Подсоединяется

16 декабря 1988 г.

Красноярск

(С.Н.Асламовой)

Дорогая Светлана Николаевна!

Я почти три месяца отсутствовал, из них два месяца просидел в болгарском городе Хисар. Точнее, эта древняя крепость, стоит она в бывшей провинции греческой – Фракии, где император Максимилиан воздвиг крепость неприступную и время от времени скрывался там от своей жены. Видать, та ещё бабёнка была!

Там я уже бывал – глушь, безлюдье, тишина, бывал и с Валентином Григорьевичем [Распутиным. – Сост.], и нынче со своей Марьей.

Наконец-то удалось поработать и операцию на ноге сделать. Выросла кость (о, великий и могучий!), да такая, что я и ходить уже не мог, вот и отдолбили кость, а она, зараза, старая стала, медленно зарастает, и до сих пор я расхаживаюсь.

Когда ходить нельзя и пьянствовать уже поздно, ничего другого не остаётся, как читать и писать. Написал много и несколько страничек сносных даже.

Дома – шквал бумаг, графоманских рукописей, воплей о спасении людей и народов, подмётных писем с угрозами и оскорблениями, обещаниями немедленно приехать для бесед и прочая, и прочая... «Держись, Гараська, в кутузку тащат!» – вопил когда-то пьяный чалдон, и мне то же самое хоть кричи. Но я надеюсь разгрести бумаги до Нового года и взяться за свои дела.

Красноярск – глухая литературная провинция и ждать от неё, кроме сплетен, пожалуй что нечего. Может, молодые оживятся? И работяги, подобного Марку [иркутский поэт, прозаик, драматург М. Д. Сергеев. – Сост.], здесь нет. Все ленивы и равнодушны, даже к собственной судьбе, все, за исключением трёх-четырёх человек.

Я за то, чтоб Марку дали отдельный том, хотя и знаю неприязнь к нему иркутян. Поклон ему передайте. Вот уж кому принадлежность к избранной мании вредит. Я же всегда относился и отношусь к нему с глубочайшим уважением за его истовую работоспособность, настоящую преданность делу, определённому ему Богом, а мера таланта – это уж тоже от него, но, как говорил один славный писатель: «Талант у меня невелик, да я умею им пользоваться», то есть работать, без работы даже железо ржавеет. Статью Курбатов написал блистательную, не потому что обо мне, а потому что умён, собака, даже то, что я чувствовал интуитивно, что бродило во мне подспудно (в особенности насчёт «Пастушки», вещи в моём понимании необъяснимой), он как-то «раскопал», добрался до сути. С возрастом он всё прибавляет и прибавляет, чего не скажешь о других наших критиках, сидящих в столичных подворотнях. Я горжусь тем, что баба моя и он из одного города родом, из Чусового города, и я их обоих зову «очусовелыми», я сам там молодость угрохал и возмужал, как водится.

Значит, где-то сразу после Нового года я высылаю Вам свои повести и, Наверное, попрошу дать кому-то на расклейку, ибо дома завал. Марья загружена выше сил, а тут ещё внук приезжает, да с двойками в портфеле. Не поручилось у него житьё в Вологде с дядей – нашим сыном. Мы бы и девочку забрали, да сил наших на двоих не хватает, а помощников нет. Вот пожаловаться, поболтать о литературе и перестройке – это пожалуйста, а сварить, еду, постирать и убраться некому, хотя народу кругом полно, а домработницу не найдёшь. А жена после двух инфарктов и с таким букетом болезней, что и говорить страшно о них.

За расклейку я сразу же, куда и кому скажете, вышлю деньги.

С Новым годом Вас поздравляю и желаю всего того, чего желают добры люди добрым людям, и сверх этого, чтоб дети были здоровы, муж работящ в меру пьющ, чтоб в магазинах стало полегче и в издательстве всё шло как маслу. В честь Нового года разрешите Вас обнять и поцеловать в трудовую усталую головушку – уж такой сантимент на меня напал. Кланяюсь, пред; но Ваш Виктор Петрович

1988 г.

(Е.Ф.Светланову)

Дорогой Евгений Фёдорович! Мне передали привет от Вас и сообщили, что Светланов ещё и писать начал и чего-то, мол. Вам уже послал. И я подумал «Мало ему того, что манишка и фрак 6ывают сырые от пота за пультом дирижёра, так надо ему ещё и геморрой нажить и неврастению!..»

Потом читал им написанное и смеялся от души: экий панегирик о Сибири! В экое заблуждение можно впасть, когда смотришь на землю и на людей с вертолёта или за праздничным столом, да когда тебе о «совершенствах и достижениях» вещают иные руководители. Если бы всё было так, мы уж давно бы и не единожды в коммунизме пожили, но увы... Развал, воровство, коррупция, зажим идей, честности, не говоря уж о критике и самокритике. Такие естественные для здорового общества определения и понятия, как честность, порядочность, совестливость, сделались навроде бумажных голубей, которые ребятишки пускают ради забавы.

Ваш счастливый удел «махать» палочкой. Это у Вас получается страстно вдохновенно, да и нельзя себе позволить в музыке впасть в невольный самообман и прекраснодушие. Музыка – это самое честное из всего, что человек взял в природе и отзвуком воссоздал и воссоединил, и только музыке дано беседовать с человеком наедине, касаться каждого сердца по отдельности. Лжемузыку, как и массовую культуру, можно навязать человеку, даже подавить его индивидуальность, сделать единице-массой в дёргающемся стадо-человеке, насадить, как картошку, редиску и даже отравно горькую редьку, но съедаемую, потому что все едят.

Настоящая музыка содержит в себе тайну, ни человеком, ни человечеством, слава богу, не отгаданную. В прикосновении к этой тайне, тайне прекрасной, содержащейся и в твоей душе, что сладко томит и тревожит тебя минуты покоя и возвращения к себе, есть величайшее, единственное, от кого-то и от чего-то нам доставшееся, даже не искусство это (слово, к сожалению, как-то уж затаскано и не звучит), а то, что называется волшебством, я бы назвал – молитвою пробуждения человеческой души, воскресения того, что заложено в человеке природой и Богом – для сотворения красоты и добра.

Настоящая музыка, как и поэзия великая, они возвышают человека, а многое другое спешит унизить, дурно влиять на всё, что есть вокруг. Да и литература не без греха, тоже помогла человеку в самоуничижении. Однако русская классика возвеличивала человека, пробуждала в нём всё лучшее, что дала ему природа-мать. Но... литература, воспевающая и восславляющая войны, революции, преступления, политиканство комиссаров всех рангов!.. Наверное, ни одна литература в мире за столь короткий срок не породила столько лжи и, соответственно, не произвела столько зла, как наша.

Я всё это к тому, что Провидение призвало Вас заниматься самым честным на земле делом, так им и занимайтесь! Ваше дело – благородное, поверьте мне, и самое нужное, потому что оно напрямую воссоединено с человеческим сердцем, и не все ещё сердца остыли, очерствели, забетонировались. Люди ещё и плачут от музыки, на Ваших концертах плачут, плачут о себе, о себе лучших, о том, кем они могли быть, должны были быть, но потеряли себя в пути историческом, во многом нам навязанном, да и самими созданном, самодозволенном пути.

Думаю, не столь уж долго ждать, когда не под Пятую симфонию Чайковского, не под мелодию Глюка, не под дивные марши Моцарта и Шопена, не под самую мою заветную Неоконченную симфонию Шуберта, не под шаловливые пьесы Вивальди и божественный «Реквием» Верди, не под «Молитвы» Березовского и Бортнянского, а под яростное пуканье военной трубы и ревущего зверем контрабаса, под стук первобытного барабана человечество спрыгнет, свалится с криком ужаса на дно пропасти, в кипящий огненный котёл.

Но пока это не наступило – помогайте мне, жене моей, детям моим и внукам, не совсем ещё одичавшим людям, в особенности людям несчастным, жить хотя бы дни, вечера, часы наедине с собой, хорошим, способным на слёзы, на стремление к добру и состраданию.

Кланяюсь, Ваш Виктор Петрович

1989 год

30 января 1989 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Что-то я полюбил ночи. Вот сейчас второй час ночи, за окном гудит и воет ветер, дребезжат окна, стучит чего-то на свете божьем и громыхает, а тут за столом сидишь и чувствуешь – всё же хорошо тут, при свете лампы, при тихом звучании радио, в тепле и домашнем уюте. Вроде и постоянная сосущая тревога под сердцем дальше или глуше становится. Может, это ещё и оттого, что днём совсем работать не дают, да и жить не очень позволяют. Давно уж собираюсь тебе написать, слышал, что хандришь. А кто сейчас не хандрит?

Мы, как приехали с Марьей Семёновной из Болгарии в декабре, так с тем запасом и зимогорим. Не очень чтобы здоровы, но и не совсем больны. У меня было ухудшилось давление и довольно сильно разгулялось, так на уколы походил, таблетки глотаю, так вроде бы и помогло.

К Новому году переехал к нам, и теперь уж навсегда, наш Витя. Сын и невестка наша, делая широкий жест, не совсем представляли себе, что такое ныне иметь троих детей, да ещё одного в очень трудном возрасте.

В эту же пору были у меня самые тяжкие дни и годы, и вот Витя начал повторять мою судьбу, по существу превратившись в затравленного беспризорника. Но у меня не было никакой опоры и зашиты, а у него всё же живы ещё дед и бабка, и недопустимо, чтоб его загнали в детдом. Я там отбыл срок за всех, за многие поколения вперёд. Словом, теперь он с нами, и ему, и нам легче во всём.

Очень уж Марья Семёновна плакала, когда мы уезжали из Вологды. Ночью на верхней полке вагона как носищем-то своим зашмыгает. Я ей раньше не очень-то говорил, каково там детям-сиротам с дядюшкой-фельдфебелем живётся, в себе носил, не зная, как быть и что предпринять. Теперь всё разрешилось само собой. На лето Полю привезут, и если достанет сил, и её оставим у себя. На сколько хватит нас – потянем, а там уж как Господу будет угодно. Сироты уж в его распоряжении. Правда, сейчас ни сиротам, никому пощады нет, все несут кару за сотворенные нашими комиссарами и дураками преступления перед Богом и миром.

Не знаю, писал ли я тебе, что в Болгарии малость работнул. Но дома так взяло в оборот течение жизни, что лишь теперь принялся за черновики рассказов. И вот ныне ночью хорошо прошёл один рассказ, изрисовал его весь и очень удовлетворённый и довольный собою взялся за это письмо. Наверное, скоро закончу три рассказа. Один довольно серьёзный. Очерк доделал, отослал в «Наш современник», в два листа он получился; киносценарий тоже отослал. Разойдусь, так, может, и ещё чего сделаю.

В Москву на пленум и в Ленинград на кинофестиваль не поехал – очень уж на западе сыро и гнило, так боюсь простудиться и заболеть, а это мне ни к чему. Болеть простудой я стал тяжело, могу однажды и не подняться, а у нас ребятишки, кто их ростить будет.

В Овсянке холодно и тоскливо. Августа, тётка моя, совсем ослепла, одна в доме, никуда и ни к кому ехать не хочет, и так жить тоже негоже. Всю неделю, до субботы или воскресенья, пока дети не приедут, управляется сама. Хворать шибко стала, в избе необиходно, а ведь чистюля и хохотунья была, а тут осенью в огороде заблудилась, людей с дороги кличет, чтоб домой увели.

О мачехе вот тоже хлопотал. Забыли, затуркали её дочь с зятем-бичом. Я попросил власти хоть чем-то помочь старухе, квартиру подладить, всего семь градусов в жилье, болеют. Поскольку никогда и ничего не прошу, власти уважили и дали мачехе однокомнатную отдельную квартиру, так трудящиеся тут же накатали письмо за сотней подписей: «Ах, сын-писатель, так ей фатеру, а мы – пропадай!» Совсем народишко наш шпаной и оглоедом становится. Горлохват и вор – главное действующее лицо у нас. Преступность и смертность здесь ужасающие. Ситуация жизни, кажется, уже не контролируется. Полный разброд и анархия вместо обещанного порядка и благоденствия. Уже приходит на ум мысль о том, что жить, слава богу, остаётся немного, тревоги о детях и судьбе нашей измучили. Но наш брат хоть частично может излить тревогу на бумаге, а каково людям, которые носят всё с собой и в себе?!

Год надвигается юбилейный – Шукшин, Игарка, Енисейск, и всё летом, так, может, хоть весной у нас побываешь или сейчас давай рвани. Что-то Марья Семёновна часто тебя поминает, по Уралу тоскует, скорее, по могилкам, оставшимся на Урале. Со смертью бедного Миши Голубкова словно ещё чего-то оборвалось и безысходность какая-то душу охватила – уж больно неподходящий для ранней смерти человек-то был.

Ну, вот писал, писал и вроде ничего ещё не высказал, не сообщил, устал, наверно. Поэтому закругляюсь и спать буду ложиться. Полежу, подумаю, повспоминаю леса, реки, походы, рыбалки, приду к выводу, что всё же я счастливый человек – столько красоты перевидал, столько радостей изведал от природы и людей, да с тем и усну.

А про литературу уже ни думать, ни говорить не хочется, всё же удалось отравить отношение к ней, даже в таком преданном ей и благодарном человеке, как я. Наверное, скоро совсем я запрезираю и себя, и дело своё, а это равносильно смерти. Твой кореш Конецкий вон хоть пьяный бред пишет и безответственно, мимоходом обижает людей, не щадя даже инвалидов вроде Жана Каталя, человека хлебосольного, много лиха на веку хватившего и не лишённого благородства, пусть и французского. Вякал бы про нас, про нас всё можно, мы уж и обижаться сил не имеем, да и досугу тоже.

Ну, обнимаю тебя. Желаю спокойной ночи – третий час пошёл. Пора и мне на боковую. Храни тебя и близких твоих Бог. А Михаил Сергеевич [отец Миха ил (Капралов). – Сост.]уехал-таки в Барнаул. Там молится за нас, грешных.

Преданно твой Виктор Петрович

1989 г.

(В.Г.Распутину)

Дорогой Валентин!

Пришёл твой рассказ, перепечатанный «Литературной Россией», и хорошо, что сдержался, проявил «сибирский» характер и не написал сразу. Нагородил бы кучу восторгов и только, а они, восторги, профессионально работающему человеку ни к чему.

Я вот все эти дни о чём думаю – неужто проклятье этой профессии состоит и в том, что чем больше страдает человек (и физически тоже), тем у него лучше получается?!

Во всяком разе, мне так кажется, что такого мироощущения, такого проникновения в самоё себя, в свою, и значит и человеческую душу, такого внутреннего предчувствия, страдания и сострадания близким, а близкими тут становятся все, и свои и чужие, такого запредельного проникновения и в писанину, в звукопись, тонкость стиля и слова, соединения всего этого вместе не строчкой, не чернилами, а как бы единым, совсем неслышным звуком – такого и тебе ещё достигнуть не удавалось. И хотя я люблю очень «Живи и помни» (больше, чем все остальные твои вещи), но и она, эта повесть, в сравнении с рассказом, лишь кажется не то, чтобы ученической, а уже пройденной и оставленной где-то за большим перевалом.

Дай бог! Я так рад, что ты начал работать, что «объявился», и выразить не умею, да и пишу, потому что словами постесняюсь сказать тебе то, что сказалось на бумаге – опять же «сибирский» характер, будь он неладен!