Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Мне всё время кажется, что кто-то пытается достать меня через жену и угробить её, зная, что без неё мне не работать и не существовать. Я даже подозреваю одного «друга дома», но верить этому не хочу. Может, это моя мнительность, к старости обострившаяся.

Возил тётушку Августу Ильинишну к глазному профессору – правый глаз у неё погас совсем, в левом зрения чуть-чуть, и задача удержать его хоть на время.

Есть и другие неприятности, но поменьше. Попробую вывернуться и сойти с этой ухабистой полосы. Заставляю себя писать «затеси», авось и на этот раз они помогут мне войти в рабочий ритм, а тогда мне сам чёрт не брат.

У нас намечается зима, третий день минус 7—15, и довольно хорошо дышится.

Посылаю выпрошенную для тебя очень славную книгу очень славного человека. Был он завкафедрой фауны в Томском университете, и травник известный, начал с помощью народа нащупывать, что горец (аконит) действительно может послужить основой лекарства от рака – бездари тут же ополчились на него и выжили из университета. Ныне он работает в филиале нашего института леса «по кедру», а годов через пять-семь какому-нибудь Эйдельману-внуку дадут Нобелевскую премию за «открытие», давно сделанное нашим народом и Геной Спиридоновым.

Обнимаю. Пиши почаще и прямо на имя Марьи Семёновны. Сегодня я прочёл в газете, что возле вашего знаменитого города найдена самая северная стоянка древнего человека. Ну никуда от Чусового! Маня посмеялась.

Виктор Петрович

1 декабря 1986 г.

Красноярск

(Е.Ягумовой)

Дорогая Елена!

Я нарочно подобрал Вам открытку с цветами, чтоб напомнить среди зимы о них и о тепле, которое вечно ждётся, а с возрастом ждётся нетерпеливо и как-то болезненно-судорожно: «Скорее бы весна! Скорее!..» И рядом вопрос: «А сколько всего осталось? Надо ли торопить время?»

Простите, бога ради, что долго Вам не писал. Плохо было дома. Сперва недомогал я, а потом свалилась с инфарктом и чуть не умерла жена. Сейчас уже дома, расхаживается, кастрюлями на кухне звенит, а это привычная и такая в жизни нужная «музыка». Мы ведь женились в 45-м году. Для Вас это выглядит небось, как конец первого тысячелетия.

И до стихов Ваших добрался. Ну что Вам сказать? Я переворачиваю горы рукописей, а мне все и отовсюду говорят: «Брось. Не трать своё время», да всё думаю: «Но должна же, должна же быть награда за любой труд!..» И вот такой наградой явились Ваши стихи. Хорошие, вполне уже зрелые. Посмотрел в письме, как мало Вы потратили времени на написание (или на запись – у настоящего поэта стихи постоянно живут и слагаются в душе) стихов и вообще, какое недолгое время Вы их пишете. Вы родились поэтом, и вот дар Ваш затревожил Вас, начал мучить и гнать из себя это мучение и восторг, и страдание и радость, на люди. Молча поэт не может существовать, он собеседник людей, он думает вместе с ними и не может страдать в одиночку. Очищаясь страданием, углублённей его чувствуя, он помогает и нам, его слушателям, очищаться, высоко говоря, вместе с поэтом плакать и возноситься в горние выси, где звёзды, где небо, где что-то есть такое, до чего чувством только и возможно достать, притронуться к какой-то тайне, мучительной и манящей.

Даром своим надо уметь распоряжаться. И на первых порах я Вам помогу, а там уж как бог велит. Из этих стихов, что у меня, я сделаю несколько подборок – для альманаха «Енисей» (плохо в альманахе с поэзией) и для тонких пока столичных журналов, а может, и для толстого одного. Я ещё подумаю. Наверное, Вы написали ещё что-то? Присылайте. И ещё у меня к Вам предложение, может, и неожиданное. Где-то, в чём-то я поймал ухом, что ли, «струну», настрой которой близок любимой мною поэтессе Белле Ахмадулиной. И я подумал: не послать ли ей хорошо отобранные стихи? Если доверите, я сам подберу стихи и пошлю ей с коротким письмом. Она человек, глубоко, по-женски чувствующий мир и его подспудные страсти и трагедии, и пишет поэтому сложно для тугого на ухо массового читателя, она как бы избранник избранных, но так всегда было с настоящими поэтами, больно и по-настоящему чувствующими и через сердце своё пропускающими токи времени. Лермонтов тоже оказался слишком «сложен» для своего времени, а вот Апухтин (я его тоже читаю с наслаждением) – в самый раз.

И Вас, если Вы будете работать в поэзии (не бойтесь этого грубого слова, это хорошее слово!) и жить поэзией (без неё Вы уже не сможете), ждёт очень сложная и нелёгкая жизнь. Да я из стихов «увидел», что таковая жизнь уже мучает Вас – окружение непонятости, одиночества, пронзающего чувства боли и проникновение в женскую душу – ох, какой это груз! Какая Божья награда и наказание одновременно.

Наказание талантом – это прежде всего взятие всякой боли на себя, десятикратное, а может, и миллионнократное (кто сочтёт, взвесит?) страдание за всех и за вся. Талант возвышает, страдание очищает, но мир не терпит «выскочек», люди стягивают витию с небес за крылья и норовят натянуть на пророка такую же, как у них, телогрейку в рабочем мазуте.

Надо терпеть и, мучаясь этим терпением, творить себя, иногда и притворяясь таким же дураком, как «ропщущая чернь». От мира можно уйти «в себя». вознесться до небес в мечтах, но оторваться от жизни и от людей ещё никому не удалось – они его рожают, они и уничтожают. Иногда медленно мучая, иногда выстрелом в упор или изоляцией от общества, чтоб «не смущая невинный взор». Ладноть, будя теорий.

Нужно, чтоб Вы прислали стихи в двух-трёх экземплярах. Может, удастся сформировать книжку, а они. книжки, издаются медленно, уже сейчас утверждаются перспективные планы издательств 1988 года. В трёх же экземплярах короткую биографическую справку. И, пожалуйста, пишите! Как можно чаще «записывайте» стихи на бумагу. И здоровы будьте, насколько это возможно в Норильске, да ещё зимнем. Почерк мой ужасный, поэтому Марья Семёновна напечатает письмо на машинке. Я читал ей часть Ваших стихов, и они ей понравились.

Кланяюсь. Виктор Петрович

1987 год

Март 1987 г.

Красноярск

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

Бандерольки с зеленой верёвочкой шли, шли от вас и иссякли, значит, все пришли. Спасибо! Я понимаю, сколько хлопот вам было, да что же делать? Не переселяться же на старости лет в столицу ради бандеролей и частых встреч с дамочками. Им ведь тоже надоесть можно. А издаля и любовь жарче, прочнее и длительнее. Я уж хотел дать благодарственную телеграмму, а тут письмо от тебя. Хорошее письмо, которому, как и у меня, тесно в мыслях, и оно от бурности характера аж на поля вылазит, и там-то, на полях, неразборчиво пишется самое ценное – «люблю, целую» и прочее.

Мы помаленьку, кажется, выплываем. Марья Семёновна начинает шевелиться на кухне и пятый день, как на улицу выходит. А то у нас зима рассердилась сама на себя и ну нас морозить в марте, да ветрами понужать, и такими, что Марье Семёновне выходить на улицу нельзя было. А она простор и волю любит. Вот едва приподнялась, а уже вольничает и пытается меня словом уязвить. Значит, дело к лучшему идёт.

На каникулы прилетала дочь с внуками. Они уже возвратились домой, но дух ихай, особенно Полькин, в избе витает. Она каждое утро вставала раньше всех, поскольку и уторкивалась раньше, израсходовав все свои сверхсилы, и требует: «Деда, тявай! тявай, тявай! Ку-ку! Ты посему не откукуливаися? Ты спись?» И не отстанет, пока не поднимет.

Я разбираю почту, рукописи, начинаю с мелочей за бумаги браться – сделал предисловие к книге С. В. Максимова «Крылатые слова», переложил на Русский язык рассказ друга-болгарина, завалявшийся у меня, пробую начерно делать скопившиеся «затеей», авось разгонюсь и за «Поклон» примусь. Ну, то уж в деревне, по весне.

М. Н. Алексеев попросил у меня рукопись «Зрячего посоха», сулился прилететь, да у него жена умерла, и он отложил поездку на начало апреля. Я прочитал и сам эту рукопись. Пять лет лежания в столе не пошли ей на пользу, и сделать ничего не могу. Отвык от рукописи. Наверное, лишь уберу какие-то куски своего текста, и, если согласятся не трогать письма А. Н. Макарова, пусть печатают. Чего ж лежать и пылиться рукописи, не такой уж и крамольной, всего лишь честной, в основе своей.

А вот как к «геройству» Валентина относиться, для себя ещё не установил [ речь о присуждении В. Г. Распутину звания Героя Социалистического Труда. – Сост. ]. С одной стороны, хорошо, официальное признание, первый писатель-сибиряк, живущий в провинции со Звездой. А с другой стороны – это ведь и покупка сильная. Характер у Валентина твёрдый, да ведь пряник-то и монаршьи милости слёзы умиления вышибали и у таких титанов, как Достоевский Ф. М., и лишь могучий дух дал ему не оступиться, остаться во много самим собой и даже походить в реакционерах в одухотворённое время в идейном нашем государстве. И третье – как посмотрю на Звёзды Софронова, Иванова, Абашидзе, Маковского, да как вспомню, что Твардовский, Трифонов, Ахматова, Артём Весёлый и прочие не удостоились их, так и тускнеет это золото в моём глазу и никакого трепета не вызывает, хотя Марья Семёнове «тонко» и намекает, что и я, будь попокладистей, имел бы награды повыше. Раз пять уже при мне друзьям сказала бедная Марья Семёновна: «Валентин Григорьевич так объективно всегда выступает». Даже и она не всегда и не в всём меня понимает. А я переделал Грибоедова на свой лад: «Избавь нас Бог от милостей монаршьих и от щедрот вельможных отведи».

Благодарю всех вас за поддержку словом и делом, кланяюсь.

Виктор Петрович

10 апреля 1987 г.

Красноярск

(М. и Ю.Сбитневым)

Дорогие Майя! Юра!

Давно уже наверху стопы, перед глазами, лежит письмо Майи, и каждый день собираюсь отписать ей, да какие-то делишки (дел-то настоящих давно не делаю) отрывают, отбрасывают от стола.

Тяжёлый год прошёл. А будут ли легче следующие? Надеюсь, но как-то слабо надеюсь. Старость подступает, а с этой штуковиной не заспоришь, более что я не бодрый большевичок, который отсиживался в комиссарских блиндажах, а теперь, поскольку атеист и знает, что будут его ись черви те что ели преданный им и погубленный им народишко, пасёт своё здоровье будущего, жрёт по лимиту и по науке всё, бегает почти нагишом по зимнему лесу, купается в прорубях и кричит остатку народа: «Не пей!», «Делай, как я и будешь образцовым примером для будущих поколений».

И тем не менее моя комиссарша не выдержала напору жизни. В прошлом году в апреле умерла её старшая сестра, в июле – тётушка Тая в Подмосковье, много для нас значившая, в конце августа – старший брат Сергей, который, когда нам в молодости бесхлебно и бездомно было, знать нас не знал, а на старости лет притулиться надо ж к кому-то. Был он на фронте шибко избит, глаз повреждён, позвоночник повреждён, по году и более лежал в спецсанаториях, где он и его собратья по изломанной спине умудрялись попивать будучи лежачими больными. Посылали всё, что могли, и деньжонки посылали, хотя и знали, что он их пропьёт. Последний раз попросил 50 рэ. Марья забунтовала: «Не пошлю!» А я как чувствовал что-то... А что чувствовал? Опыт жизни. Бабушка Марья Егоровна [Астафьева. – Сост.], когда я последний был у неё в больнице и принёс ей еврейских апельсинов, попросила меня принести крепко заваренного свежего чайку, а я ушёл, загулял, загусарил и про чай, и про бабушку, впав в веселье и красноречие, запамятовал. А была она не очень лёгким человеком, хотя ко мне проявляла доброту посреди целого народа, забывшего о доброте. И вот мучает этим чаем, невыполненной просьбой – тяжкое это бремя! Два года уже скоро, как умер » деревне последним дядя – Кольча-младший. А тоже любил выпить, до чифиру опускался и занимал по родне рублишки, а жена его за это кляла родню, и вот его не стало и жене нехорошо, и родне больно. А последняя моя тётка Августа, ослепла она совсем, всё плачет и кается: «Просил у меня Кольча рубель, а я не дала. Ну почему я ему не дала этот рубель, так его перетак?!» Вот и говорю М. С: ..Отправь! Не из последнего ведь. Ну хочешь, раздели пополам полсотенную». А когда приехала его хоронить, у него под подушкой от четвертной ещё десятка оставалась и чекунчик недопитый...

Семнадцатого октября хватанул мою бабу инфаркт. Большой. Трудно она выплывала наверх. А тут нас подкопали кругом, телефон обрезали, шофёр мой ко времени разобрал машину, ездил я на советском транспорте, нервничал, мёрз. Однажды голова закружилась, херакнулся среди города, пробую встать, шапку схватить, а внутри вроде как все гайки с резьбы сошли, и не верится, а встать не могу. Шли молодые парень с девкой, гармонично развитые люди в дублёнках и в золоте, так захохотали – такой я неуклюжий и жалкий валяюсь. Они ведь и не знают, что я на фронте из-под пули в ямку или в воронку мог унырнуть. Что, говорю, хохочете? За клоуна приняли? Не Никулин я! Тут подскочил ко мне бритвами резанный, конвоирами битый парняга-мужичок, приподнял, шапку на меня задом наперёд напялил и с известным тебе хорошо жаргонным превосходством зашипел: «С-сэки! Я деда поднял? Поднял! Вы, с-сэки, упадёте, вас поднимать некому будет». Умён, собака, практическим, выстраданным умом умён этот мой вечный «герой», то полпайки отдаст кровной, то прирежет невзначай...

Выкарабкалась баба. А сидеть и лежать-то смирно не умет. На кухне кастрюлями давай греметь, в ванную стирать лезет, наклоняться давай, я тоже привык к ней, к дуре, вечно бегущей и чего-то делающей. 27 декабря умер в Темиртау первый из нашей шестёрки боец, и в эту же ночь у Марьи второй приступ, среди ночи. Хорошо, что под нами врач живёт, знающая нас как облупленных, прибежала, а Марья в клинической смерти. Она её как-то через колено переломила, выпить чего-то дала, и у Марьи выброс с переду и сзаду. Оживать начала. Но в больницу увозили, уже попрощалась и со мной, и с домом. Сцена, скажу я тебе, на театре, как жиды говорят, непоставимая.

Вот до сих пор и тянется всё это. А тут зима осердилась сама на себя, что зимой слабо морозила, и давай нас дожимать в весенние сроки. Вот лишь второй день, потеплело, снег тает, водотечь открылась, жёлтая с зеленцой, снеговая вода пошла.

Ничего я за зиму почти не сделал, а планов было-о-о! Написал предисловие к «Крылатым словам» С. В. Максимова, статейку о Распутине, переложил с болгарского рассказ-притчу, сделал наброски десятка «затесей» и всё. А ведь всё время чё-то делаю и от дела не бегаю. Люди осаждают, и всем чего-то надо. Я уж Марье говорю: «Был бы бабой, с койки не вставал бы, никому отказать не могу».

Устал очень. На каком-то взводе или пределе живу. В деревню охота. А раньше середины мая туда не попасть. В прошлом годе летом побывал в Эвенкии и в Туве. В Эвенкии мне понравилось, в Туве – нет. Может, туда и нынче съезжу.

На каникулах была Ирина с ребятишками. Вите уже 12 лет, Польке пятый пошел, жизнь Ирины идёт на них, я и не ожидал, что она станет такой хорошей, самоотверженной матерью.

Майя! Мария твой роман прочитала [ жена Ю. Сбитнева – прозаик Май я Г анина. – Сост. ], ей понравилось. У меня всё запушено, в том числе и чтение, но летом, в деревне, надеюсь добраться и тебя и Юру почитать, а то стыдно. Правда, читаю я сейчас мало и медленно – голова болит.

Ну что сказать на прощание? Здоровы будьте! Не принимайте взаболь дорогую действительность и наши литдела. Они, право, не стоят того, чтобы ради них и из-за них хворать. Ничтожная жизнь с уклоном в подлость рождает себе подобную литературу и «мыслителей» придворных. От этого можно устать, но гневаться на это и нервы тратить – много чести.

Целую, обнимаю обоих. Ваш Виктор.

14 апреля 1987 г.

(В.Распутину)

Дорогой Валентин!

Пересылаю тебе письмо какого-то идиота. Я уже не смеюсь, читая подобные сентенции на конвертах, юмор мой иссяк.

Марья моя Семёновна начинает шевелиться, но дела её туго идут, а тут весна затянулась. Раньше хоть куда-то скрывались от этой слякоти, а нонче она не каждый день и на улицу выходит, а так хочется бабе поправиться, быть на ногах. Говорит: «И открыток писать к 1 мая не буду. А то как напишу, что поправляюсь, так мне и хуже...»

Телефон у нас опять не работает (третий раз только в апреле выходят из строя кабеля, то их режут, то варят в горячей воде), но я во сне с тобой разговаривал, всё равно как по телефону, и повторяю наяву то, что талдычил во сне: «Пожалуйста, скройся из города и работай! Если б ты знал, как быстро пролетает десятилетие от 50 до 60, а дальше уже работается затруднительно не хватает сил и суеты не убывает, а прибывает...»

У меня зима прошла даром. Ничего почти не сделал, а устал, будто охотничья собака, даже шерсть к весне (читай волосья) лезет от усталости. Улетаю на три дня в Игарку перевести дух и кое-что поглядеть (завтра улетаю).

Тебя летом ждут. Исаев свой катер даст. Он сулится и сам ехать, но это едва ли получится у него.

А я в конце июня махну в Мексику на конференцию по современному роману. Хоть посмотрю на добрых-то людей, да и проверю себя: выдержу Мексику полмесяца – значит ещё ничего мужик.

Поздравляю тебя со Звездой, особо не смущайся, она не только твоя, но и Абрамова и Твардовского, и погубленных мужиков, могучих телом и душой А Зазубрина, Павла Васильева, да и Василия Фёдорова, и многих других, – носи и за них. А моя Марья деликатно так сказала разочков пять, думая, что с одною раза я не усёк: «Валентин Григорьевич так всегда объективно выступает, так объективно», мол, награды мои могли быть почтенней, если бы я был повоздержанней. Бедная наша жизнь, убогое время, даже очень близкий и умный человек до конца не понимает, что я вздохнул бы с облегчением, если б перестали трепать моё имя по поводу посредственнейшего моего романа– э-ээх! [Виктор Петрович имел в виду роман «Печальный детектив». – Сост .-]

Ладно, обнимаю, Виктор Петрович

6 июня 1987 г.

(С.Н.Асламовой)

Дорогая Светлана Николаевна! Первый том «библиотеки» получил. Он мне очень понравился, так должна делаться книга для чтения, а не для стояния на полке. И соболек на корешке мне тоже очень понравился. Я в свою очередь поздравляю Вас и всех иркутских издателей с этим добрым началом. Дело-то очень хорошее затеяно. А то сейчас время хороших слов, без всяких дел, или дел – без слов, как и в прежние годы.

Я на неделю ездил в деревню. Прибрался там, сон восстановил, почту всю одолел, но снова начались холода, и хрипов в лёгких добавилось, самочувствие сразу ухудшилось, еле ноги таскал. Пришлось уехать в город, куда мне больше не хочется ехать. Но надо. Предлагали лечь в больницу, но жена больная, внучек прилетел после болезни, надо кому-то быть на ногах. Лечусь дома.

Жаль, что не могу работать. Остальное всё не заслуживает внимания, ни анонимки, ни явные наветы. Всегда спасала работа, на это и надеюсь.

Роман Солнцев отправляется в Венгрию на полмесяца, но о работе помнит. Парень он упорный, и за что возьмётся – делает твёрдой рукой. Книгу мы составили крепкую. Уверен. А с «Месяцесловом»-то получается ли чего? Я ведь у автора две книги выпросил. Лежат. Уж если в «библиотеку» не войдёт, так хотя бы отдельно издать. Дело-то нужное тоже.

Ну, о деле больше не буду. Отдыхайте. Набирайтесь сил. Впереди много работы. Расклейку я пришлю осенью. Не поздно ведь?

Простите, если что забыл. Кланяюсь, Виктор Петрович

23 июня 1987 г.

(Ф.Р.Штильмарку)

Дорогой Феликс!

Жизнь не даёт спуску. Два раза успел за май проваляться с обострением пневмонии и сейчас лечусь. Но днями надеюсь уехать в Иркутск на экологическую говорильню, на этот раз совместно с японскими писателями. Еду встряхнуться, повидаться с друзьями. Закис. Был недавно на водохранилище и не успел ни одной рыбки поймать – заболел. Более нигде не бывал. Так хотел побывать у твоего знакомого в Бору, и вот опять не вышло, лето проходит.

Вернусь из Иркутска 7 августа, будет текучка, почта, звонки, люди, и время пролетит, а в начале сентября собираюсь поехать в Словакию на международную конференцию под названием «Роксан-87». и там останусь на месяц отдохнуть и подлечиться.

В суете мелькнула твоя статья про детектив с «Наследником», и я даже не заметил, где, и найти не могу [ статья «Маленький детектив о большом романе» в журнале «В мире книг». – Сост. ]. Кстати, у меня ведь и «Наследника» нет. Был один на всю семью, остался в Вологде, у сына.

Черкасова хорошо издали в Иркутске, в серии «Наследство Сибири», и там же вышел первый том 20-томной «Библиотеки Сибири», которую ведёт Ваш покорный слуга.

Вот коротенько мои новости из Енисейской волости. Если дома, черкни маленько. От Виктора Мироновича [ В. М. Довбня, адресат Астафьева из г. Усмани. – Сост. ]получил большое умнющее письмо и думаю, не предложить ли его Залыгину на предмет изготовления на основе письма статьи-рассуждения про мораль в литературе? Как ты думаешь на этот счёт? Ведь обидно, что такие вещи лежат мертво в моём столе.

Обнимаю, Виктор Петрович

Сентябрь 1987 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Надо жить, ребят растить...

Кажется, ещё никогда так трудно не заставлял себя начать работать, но натура всё же мужицкая, заставил, написал три кусочка и новую главу в «Поклон», презабавную и светлую, но заболел Витя воспалением лёгких. Маня топталась, топталась и слегла, пробовала опять умирать. Оставил я Овсянку да сюда. Проку от меня немного, а всё же поддержка. Почты чемодан привёз. Сам-то ведь даже и бандероли не умею завязывать. Оля, невестка, приехала на неделю из Перми, полегче маленько. В воскресенье – сорок дней. Тоже надо переварить [ 19 августа в Вологде от сердечного приступа скоропостижно скончалась дочь Астафьевых Ирина. Похоронена на овсянском кладбище. На попечении Марии Семёновны и Виктора Петровича осталось двое внуков-сирот. – Сост. ].

Я рад, что ты согласился написать предисловие к томику юношеской библиотеки. Оно, по-моему, на пол-листа, так сделаешь без надсады, и всё, глядишь, копейка какая-никакая заработается.

Я посылаю тебе первый томик библиотеки, чтобы ты имел о ней представление. Может, где и доброе слово скажешь о добром и действительно нужном деле, а то ведь как воды в рот набрали. Начни бы эту библиотеку тихое» предприятие, уже бы шум был на весь свет. В четвёртый том станет Толя Соболев с «Грозовой степью», будет и фантастика, и том поэзии, может, удастся продлить библиотеку с 20 на 25 томов и выпустить её не за десять, а лет за шесть.

В Ленинград мне уже не поехать, а вот во Францию, если Марья Семёновна отпустит, в конце октября на неделю съезжу представлять «Печальный детектив», если, обратно, генералы-брежневцы не прикончат за материал, что обещает дать «Литературка» 7 октября [ речь о статье «Да пребудет вечно: память о войне». – Сост.] .

От Миши Голубкова пришло письмо, даже и почерк хлябает от хвори у него. Да что же это такое, что за напасти на нас? В Овсянке неделя без покойника не обходится.

Не хворайте хоть вы-то, семьёю всей держитесь! Обнимаю, целую. Виктор Петрович

3 октября 1987 г.

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

Вы, наверное, уже в отпуске, но я всё-таки пишу и когда вернётесь – прочитаете, а то я могу забыть отписать Вам ответ. Пишу из больницы. Времени здесь больше, чем на «воле», и есть возможность почитать кое-что и письма отписать.

Смерть есть смерть, но переживать детей это большая неправильность, нарушение здравого смысла и всего здравого нарушение.

Переживаем всё тяжело. Марья Семёновна и без того едва ходила, а тут на нас, сперва на малого Витю, потом на Марью Семёновну, затем и на меня напал какой-то жуткий бронхит, кажется, и заразительный.

Я уже поехал в деревню и каким-то мне даже неизвестным усилием заставил себя начать работать и даже начал разгоняться, сделал ещё одну главку, несколько новых кусков, и вот тут меня и подхватила хворь. Отвели 40 дней, и пришлось мне идти в больницу, а Марье Семёновне дома оставаться, ибо надо ж кому-то быть и дома, дети ж не могут быть одни. Прошла почти неделя, как я здесь, а улучшений почти нет и врачиха говорит, что иные с обострениями и этим бронхитом лежат уже по месяцу, но не поправляются. Какая-то напасть небесная, не иначе, ибо, как вчера сказали американцы из антарктической экспедиции, озонная плёнка вокруг нашей Земли совсем истончилась и буди смерти, холода – это прямое следствие нарушению атмосферного хозяйства. Наши помалкивают, ибо «Над всей Испанией безоблачное небо!», как когда-то сказал Франко, а над нами оно вечно нежно-розовое, благополучное.

Хотя и в больнице, я не теряю связи с «Последним поклоном», думаю, иногда что-то записываю, если кашель не бьёт. Не знаю, смогу ли я сдать Книгу в ноябре, но хотя бы в конце года попробую, только бы поправиться.

Сейчас, как и все стареющие люди, я шибко сожалею о беспутно потраченном времени, о бездарно, в разговорах погубленных днях. Задним-то умом то мы, русаки, богаты!

Книга наполняется. Буду писать ещё одну главу, заключительную, из сегодняшнего дня, с оглядом назад, как и чего с нами произошло! Грустные итоги, печальные страницы пролистаю, назвав их «Вечерние раздумья».

А одна глава написалась почти озорная. Это в такие-то тяжёлые дни! Всё-таки раздвоение человека и писателя явление типическое.

Вот. как всегда в больнице, перечитываю Гоголя. Боже, какой писатель! Какой фулюган! И какой горький патриот своей горькой Родины!

Конечно, со школы не перечитывал «Тараса Бульбу», а тут взял и перечитал. Жемчужина! Никому ничего подобного ещё не удавалось изречь на Руси.

Уж как ни пытались изобразить советского «Тараса», да кишка тонка. И стало ещё мне понятно, отчего «Тарас» не попадает в кино и на сцену, в школах и вузах читается успешно. Товарищи жиды там оказываются написанными такими, какие они есть на самом деле. А такие, какие они есть, они никому и даже самим себе не нравятся. Снова я читал по слогам, будто сахарок за щекой держал, «Старосветских помещиков». Вот учебник для молодых писателей. Черпай, учись, смотри – там на всех и всего хватит. Да ведь они читают какие-то подмётные листочки и классику знают совсем плохо, да и текущую литературу знают мало, в основном Жалуются на то, что их не печатают, мечтают разбогатеть посредством пера. Стремясь к этому, потеряешь последние штаны и попутно самоотверженно дожидающуюся материальных благ жену, Конечно, кусок хлеба должен быть у всех, и у молодых писателей не дол жен он отнимать много сил и лет, как это было с нами, но и занимать стол места в душе кусок хлеба тоже не должен.

В № 10 «Нашего современника» будут мои новые «затеси», там парочка есть, что стоит посмотреть. Если я выздоровею к концу октября и состоится поездка во Францию, попробую дозвониться или заглянуть в «Молодую гвардии

Чохом всем кланяюсь, всем желаю доброго здоровья. Кланяюсь, обнимаю. Виктор Петрович

Десятого, на десять дней прилетит из Вологды невестка и станет всем нал легче, а пока...

1987 г.

(Г.Семенову)

Дорогой Гоша!

Какое славное письмо ты мне прислал и как ко времени! Я после тяжкого несчастья, свалившегося на нашу семью лежу в больнице. Кругом ахи, охи да разговоры про болезни, а тут о музыке! Будто живым воздухом подышал, спасибо, брат, спасибо! Видно, ты почувствовал, что мне не очень хорошо. Теперь я не удивляюсь и тонкости, даже изяществу твоего письма и звучной стройности его, всё это от музыки. У меня, к сожалению, было меньше возможностей соприкоснуться с классикой, но рос в певческой деревне и родне, народную песню впитал и пропитался ею с раннего детства.

Обнимаю тебя. Бог есть! Твой Виктор

1987 г.

(В.Г.Распутину)

Дорогой Валентин! Как жив-здоров? Мы потихоньку восстаём из праха. Но девочку пришлось послать к сыну и невестке. Не справляемся. Не хватает сил. Марья Семёновна только начинает подниматься с постели, после сердечных дел было у неё воспаление лёгких, затем воспаление почек, да и я малость в больнице провалялся. Полю – внучку уводили в садик и приводили домой добрые люди. Так она, шустрая и чуткая зверушка говорит: «Меня-то из садика взять не забудьте...»

Последний раз возил их на кладбище, так она. ребенок, плакала, как взрослая женщина, лицо сделалось, как у маленькой старушки. Что-то, какая-то сила проникает и в её маленькое сердечко, заставляет страдать. Когда летели в самолёте, так её мучило, что мне даже страшновато сделалось. Теперь Витька бунтует, в Вологду вослед за Полей просится, а там ещё не обменена квартира. Не понимает пока малой, что в Вологде всё переменилось и ничего уже не вернуть. Ах, сколько горя и бед они ещё переживут!..

Я тут ненадолго съездил во Францию. Чуть не на карачках оттуда прибыл, набегавшись по Москве и намаявшись в очередях в новых, тесных ботинках. До сих пор ноги болят и уже, боюсь, не перестанут, отложение солей разрушает суставы.

Сейчас я работаю. Поездка отвлекла меня и пособила помнить, что пока жив, надо о живом и думать. Делаю «Последний поклон». Понаписал много. Спешу, правлю, в книгу вставляю. В середине января надо книгу сдавать.

Возвращаясь из Франции, я сходил к Карпову и рассказал обо всех издевательствах, творимых над нами. Он всё это знает, тоже ругается и возмущается. Попросил написать письмо, чтоб на основании его выступить в печати или идти с ним в высокие инстанции.

Я посылаю тебе набросок этого письма, если захочешь – подпиши, не захочешь – я только со своей подписью его отправлю. Если письмо тебе кажется резким, можешь его поредактировать, но в любом случае верни мне его и, напечатав три экземпляра, я пошлю его по названным адресам.

Работалось ли тебе хоть маленько? Может, нам в Болгарии снова спрятаться? Зима-то нынче мрачная, ветреная, давящая. Как её и перевалить? Я привёз из Франции лекарство, подобное тому, американскому. Если тебе оно нужно, позвони, разделю.

Всем вашим поклоны. Володе Ивашковскому и Гене Сапронову приветы. Тебе желаю хоть какого-нибудь сносного здоровья и работы по душе.

Обнимаю, твой Виктор Петрович

1987 г.

Секретарю ЦК КПСС т. А. Н. Яковлеву

Министру финансов т. Б. И. Гостеву

Секретарю правления Союза писателей СССР т. В. В. Карпову

Ни в одном известном нам государстве система унижения человека не доведена до такого совершенства, как у нас, в государстве рабочих и крестьян, где гражданские права и достоинство человека гарантируются и вроде бы охраняются Конституцией, многими законами и постановлениями.

Здесь не место перечислять все организации, документы, справки, рекомендации, характеристики, всю бюрократическую управленческую систему, поджидающую тебя за каждым барьером, пропускным бюро, за углом в каждом присутственном месте, чтоб спросить у тебя пропуск, бумагу– справку, удостоверяющие и устанавливающие твою личность и благонаднежность.

Но порой и бумагу некому показать и личность некем удостоверить – перед тобой стена с изощрённой пропускной системой и равнодушием, граничащим с враждебной подозрительностью.