Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Письму твоему тоже рад. Очень хорошо, что с приёмом все так славно получилось. Рад за тебя. Ты «развиваешься» нормально и даже вот становишься граждански активным человеком – это совершенно необходимо в наш век. На отшибе от жизни, а значит, от воистину дорогой действительности могут жить только себялюбы и равнодушные люди. Настоящий писатель не может быть этаким, у него обо всём душа болит. С наступающим вас праздником! Кланяюсь, целую, Виктор Петрович. Марья Семёновна присоединяется. В конце ноября, быть может, окажемся в Вологде.

15 ноября 1984 г.

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин! Да, конечно, русскую печку сложили, и очень красивую, тёплую, хотя эта современная интеллигенция, ну совсем охеревшая от мод, настаивала сотворить камин. Камин им, бля, сауну, участок с дачей, хрусталя, ковров и машинёшку, тогда хоть небо рушься – всем довольны!

Вы, если будете делать каменку (тоже ведь пижонство, только обратного порядка!), выбирайте средних размеров камень, желательно гладкий, обмытый водой, и зорко следите, чтоб не попал дресвяной, пористый камень, а то угорите и подохнете от пижонства в расцвете лет.

Я сейчас в больнице. Лёг на полмесяца подладиться перед поездкой в Ленинград, Вологду, и вот пришла телеграмма – 7 декабря в Японию. Зима у нас взялась за дело хорошо. Сегодня было минус 30 утром, да и неделю с лишним меньше минус 20 нету, но сухо, солнечно, морозно, погода моя, и я даже пытаюсь между уколами и процедурами работать. Два из четырёх летом написанных рассказа почти доделал, один мне и самому по душе – это попытка сделать подобие современных «старосветских помещиков», правда, в мужицком облике. Получилось и сурово, и трогательно, чего я и хотел. Рассказ большой – 62 страницы, и хоть в этом, в количестве страниц, я Николая Васильевича превзошёл, а в остальном-то никому и никогда его уже не превзойти. Он, как планета наша, видимо, неповторим в мироздании мысли, слова и природности, да и в изображении России и россиян. Даже Фёдор Михайлович в этом деле ему не соперник.

Стихами ты нам помог. Толи Гребнева стихи у меня есть, и я бы нашёл что-то, но стихотворение ангарского парня (Анатолия Кобенкова), лучшее из присланных, я бы и не узнал.

Провинция-мама! Взяли мы с Ромкой Солнцевым на себя благородный и тягостный труд – напечатать антологию одного стихотворения профессионально работающих авторов, чтоб как-то образумить публику, помешанную на Высоцком и ещё двух-трёх поэтах, ничего не читающую и не знающую, да и знать не желающую! Написали письма в организации, в города, поэтам – обрушился на нас поток книжек, папки рукописей. Не хочет провинциальный российский поэт отобрать своё лучшее стихотворение или не знает его у себя. Но больше из-за лени, из-за инертности, будто все ему обязаны, и мы тоже, а он оставил за собой право лишь ныть, жаловаться на невнимание, судьбу и бегать по платным аудиториям, сшибая червонец на простой и жидкий апплодисмент для самоутешения.

Конечно же, много хороших стихов попадается в море стихоплётства, есть просто выдающиеся поэты и среди живых – Володя Жуков, Федя Сухов, Асламов, те же покойные Ручьёв, Рубцов, Прасолов, но какое же количество ужасающее поэтического назьма, уже и перегноя. Горами, полосами, отвалами заполнены книжки с квасным местным патриотизмом, злобой дня, убогой уединённостью, плачем о деревне и криками о Родине, нигде никто не поднимается до откровения: «люблю Отчизну я, но странною любовью».

Не знаю, сколь будет пользы дорогому читателю от нашей работы, но для меня лично польза большая, она освободит меня от всяческих заблуждений, насчёт нашей «высокой» культуры вообще и от преувеличений всяческих в частности. [ Антология одного стихотворения российских поэтов «Час России» вышла в издательстве «Современник» в 1988 г. Составители В. Астафьев и Р. Солнцев передали гонорар за эту книгу в Детский фонд страны. – Сост.]

Книгу, куда ты велишь, непременно пошлю, если ранее не послал (ты ведь мне уже писал об этом), коли не забуду. У нас расширяется квартира – подсоединяют соседнюю, двухкомнатную – задыхаюсь от книжной пыли, да и когда дети приезжают, спать негде.

Вот пока и всё. Писать неловко. Столик низкий, а пузо у меня, невзирая на болести, по-прежнему толстое, хоть я и хлеба не ем, и водку не пью, и ничего, кроме художественной литературы, не делаю.

Поклон твоим домашним и Саше Бологову. У Игоря-то Григорьева, наверное, тоже один хороший стишок найдётся? Помнится, когда он не дурел, вроде писал путём. Давайте, помогайте, россияне, доброму делу...

Обнимаю. Виктор Петрович

27 ноября 1984 г.

(В.А.Зубкову)

Дорогой Владимир Анатольевич!

Пишу почти на ходу, поэтому кратко – включайте, что хотите, только сборники присылайте, пожалуйста. С тех пор, как книжка попала в «дехвицит», перестали присылать авторские, а издательство «Радуга» даже в договоре оговаривает сие, и я им недавно прямо на договоре крупно с руганью написал, что хорошо устроились, ничем не обязаны автору.

Да, эпизод повешенья целиком списан с жизни – это было в первый раз в моей жизни, когда я видел, как вешает человек человека, и на всю жизнь, и я же был, и провалился из-за этого на смотре и не попал «в ансамблю». Я ж когда-то неплохо пел. Конечно же, с самого начала всё это в рассказе было, и, начиная с «Нового мира» его холостили [ речь о рассказе «Ясным ли днём» – Сост.]. Один раз, в пермском сборнике «Молодой человек», мне удалось напечатать рассказ целиком [«Молодой человек» – сборник произведений пермских авторов, несколько раз выпускавшийся Пермским книжным издательством в 60-е годы. – Сост.]. Я берёг книжку до хороших времён, но они так и не наступили и едва ли наступят. А вот была у меня редакторша «Молодой гвардии», в доску своя, и я чуть не на коленях умолял её вставить некоторые куски в «Царь-рыбе» и некоторых других вещах. А «Ясным ли днём» расклеил нагло по «Молодому человеку». Второй сборник мне пожертвовал Саша Граевский – ах, как жалко мужика, как жалко! [Александр Граевский – в 60-е годы главный редактор Пермского книжного издательства, фронтовик, друг Астафьева, рано ушедший из жизни. – Сост.]– и редакторша «не заметила» расклейки по-старому, где-то откопанному изданию и, как потом призналась, молилась втихаря, чтоб ещё кто не заметил. Теперь я везде стараюсь издавать рассказ целиком, но вот находятся бдительные «издатели» (я только после Вашего письма заглянул в книжку) центрального столичного (!) издательства и на всякий случай пасут свою шкуру. Я, конечно, насрамлю их, да толку-то!..

Поклон всем «нашим» в издательстве. Поскольку уезжаю я надолго и далеко – аж в Японию, то шлю вам новогодние приветы и пожелания – главное здоровья и мира, а остальное уж всё стало игрушками.

Пусть будут здоровы и Ваши близкие, а Вам пусть хорошо живётся и работается. Кланяюсь Вам. Виктор Петрович

30 декабря 1984 г.

(В.Г.Распутину)

Дорогой Валентин! Пришло твоё письмо, и что-то так мне от него хорошо на душе стало, что я тут же «взялся за перо», как говорят маститые совремэнные литера-мыслители, хотя дома... мне расширяют квартиру. Бондарев летом был здесь проездом и с уничижительной улыбкой, как он только может (и это часто не от ощущения только власти), так вот вопросик: «У классика Чаковского квартира в центре Москвы сто сорок квадратных метров, а у писателя Астафьева на окраине Красноярска – тридцать пять, так что, в вашем воображении именно такие масштабы квадратных метров соответствуют их масштабам гражданским и писательским?» И стукнул где-то там, в крайкоме, кулаком по столу.

Ну, далее долго рассказывать. Подсоединили мне соседнюю двухкомнатную квартиру, давши семье детной соседской трёхкомнатную, и добрые люди из опять же краеведческого музея, где меня родственно любят, взяли на себя всю канитель по объединению и ремонту квартиры, и пока я был в Японии, а Мария Семёновна в Вологде, в основном, всё и сделали.

Да манатки-то и книги, ремонт вверх дном... Надо заказать стеллажи, и нету в магазинах полок. Марья моя умоталась до последнего краю и кабы не захворала. Зато дальняя, дальняя комнатёнка, с видом на Енисей, уже почти в порядке, и я теперь здесь и сплю, и работаю. Поскольку уединения для работы у меня, кажись, и не было сроду, то избушке в Овсянке и этому вот кабинетику я рад, как самому дорогому подарку судьбы.

Да, я знаю, что мы в Москве разъехались, и ещё теперь знаю, что в Японию предлагалось послать нас вместе, да поехал туда со мною отвратительный грузин, вместивший в себя всё ничтожество и маразм современного торгаша-грузина, однако и ему не удалось испортить мне поездку.

Съездил я здорово. Принимали меня... расскажу потом, как принимали, а пока передаю тебе поклон от Харуко-сан, твоей переводчицы, уже побывавшей в Иркутске и снова туда собирающейся в свадебное путешествие. Уж чем ты её пронял и какой заботой окружил, не знаю, но она так была ко мне внимательна, предупредительна, так хлопотала, что я уже сдерживал её порывы и порой брал под руку, чтоб она, как моя Марья Семёновна (а они ростиком и со спины одинаковы), не убегала от меня в порыве заботы о человеке. И это дочь миллионера! Ах, мамочки мои, чем дольше живу, тем глупее себя ощущаю.

Да-а, дома, мимоходом узнал, что ты после Мексики побыл в Иркутске всего три дня и улетел в Сишеа (США), читать лекции в Гарвардском, ага, университете! И снится мне сон (это ещё до получения твоего письма): какой-то зал, смахивающий на зал пригородного чусовского колхоза «Большевик», где я сутками сиживал на отчётно-выборных собраниях (от газеты), народишко в платках и телогрейках, трибуна из фанеры, проломленная пинком спереду, и на трибуне ты, да вроде и под мухой. Чё-то умное говорил, говорил про нашу литературу, а потом и ахнул: «Вот чего достигла наша литература в последние десятилетия, а вы, бляди, Астафьева не издаёте!..» Тут я заёрзал где-то (ну, значит, на кровати) и подумал: «Чего же это он так-то, сразу и бляди! За рубежом же, надо ж тут марку даржать, и, кроме того, они издавали меня, говорят, даже видели в Сингапуре книжку какого-то солидного американского издательства, сборник рассказов от Пушкина, Гоголя и аж до меня и Василия Белова. Э-эх, зря я Валентину осенью ту книжку не показал, он бы так не выражался...» Ну дальше полезли крысы, трупы, я их топтал, крыс-то, и даже пробовал есть вместе с шерстью и, Маня говорит, сильно, задушенно кашлял – это идёт во мне роман о войне и видятся сцены Днепровского плацдарма. Надо как-то писать, избавляться, иначе задушит.

В Японии, Валя, тебя ждут, и тебе надо туда съездить. Они, японцы, предполагают пригласить тебя весною, но и осенью, когда у нас холодно, там совсем хорошо, плюс 8—15, есть ещё зелень, мандарины на деревьях. Я один, будучи в гостях у очень умного человека и писателя, сорвал и довёз до Красноярска, вон он на тумбочке лежит, светит, будто позднее солнышко.

Плохо мне стало лишь в одном месте, в Хиросиме, это опять же из-за романа, который горит, ворочается во мне. И ещё я очень тяжело пережил два местных землетрясения, видимо, колебания эти очень вкрадчивые, совсем не жуткие, сшевелили контузию в голове и череп мой раскалывало, я уже не мог уснуть более, а на сон и без того мало времени оставалось, и под конец очень устал.

Работал много, два-три выступления, встречи, разговоры, да и выпивки, пусть и слабые, по нашим масштабам. В разговорах, в отличие, скажем, от поляков, японцы скорее любопытны и умеют слушать, а враждебности нет. Лишь один раз где-то что-то коснулось нашей демократии, но я их, япошек, тут же сокрушил, сказавши, что сам я рядовой и беспартийный, а жена у меня коммунист и старший сержант...

Сразу же моя Марья представилась, наверное, в кожаной куртке и галифе, персонажем из жуткой трагикомедии под названием «Оптимистическая», которая, наставив на меня маузер, сквозь зубы спрашивает: «Хочешь ли ты ещё комиссарского тела?», и япошки жалостно заморгали, примолкли озадаченно, им из их патриархального семейного уклада такие инсинуации совсем недоступны, уму ихнему непостижимы. Слово это, «инсинуации», я заимствовал из репертуара одного пермского журналиста, он, как напьётся бывало, а пил часто и много (потому и помер рано), всё бывало плакал: «Вот у тебя отец или дед твой коммунист, а мой даже в профосюзе не побывал...» И чуть чего – кулаком по столу, очками сверкнёт и, как ему, поди, казалось, гаркнет: «Всё это инсинуации, ёптьвою мать!..» Что сие слово означает, он так, по-моему, и не успел выучить. Да и я тоже.

Дак вот, «инсинуаций» с награждениями я пережил много. У меня были великие минуты в жизни, связанные с награждением, светлые минуты, можно сказать: Это когда мне за выбитый на Днепре глаз вручали медаль «За отвагу» – самая моя дорогая награда, самая памятная. Я утерял от неё ленточку и колодку, а сама медаль жива до сих пор, и я ею горжусь. Более мне гордиться нечем, может, ещё тем, что изо всех своих сил я берёг свою солдатскую честь и шибко бы слукавил, если б сказал, что сберёг её совсем без пятен, однако многим и многим даже этого сделать не удалось – сохранить хоть дальний уголок души в чистоте и почтении к своим друзьям, к маме, к бабушке и к деду.

Ну-с, Валентин, я тоже чувствую тебя рядом, всего пятьсот вёрст (япошки ахали и хохотали от души, услышав о таком «пустяковом» для нас расстоянии), и тоже живу и держусь твоей незримой поддержкой и теплотой. Ещё очень люблю Николая Николаевича Яновского и Валю Курбатова. Слава богу, что мы не одиноки, хоть снаружи, слава богу! И ещё я очень люблю эту проклятую работу. Пробовал бросить – не могу. И вот нонче, после болезни, накатал четыре рассказа, два уже успел отделать и один отдал в «Новый мир», другой в «Юность». Карпов хочет ставить рассказ в юбилейный номер, я ему говорю, не надо, не юбилейный автор, а он тоже, как пермский журналист, хорохорится, надену, говорит Геройскую Звезду, погоны полковничьи и пойду по инстанциям. Ну, если уж с таким безобидным, на мой взгляд, рассказом надо ходить по инстанциям, то дела наши совсем плохи.

Однако не всё ж в письме, кое-что оставлю и для разговору. Если Харуко-сан объявится весною или летом, предупреди меня заранее и я, взявши за бок свою, тоже кривоногую, сан, рвану к тебе. Харуко-сан, прощаясь, сказала на чистом руссом языке: «Я и мус будем ссясливы...», и нам будет повод повидаться.

Хочу в этом году написать ещё три рассказа и доделать черновики в романе, пройтись по сценарию «Где-то гремит война» (трёхсерийный, телевизионный) хозяйской рукой.

Чем меньше остаётся годов, тем больше хочется сделать. Почаще вспоминай-ка брат мой, не совсем уж и младший, об этом и ещё о том, что весь душевный неуют, вся депрессия и даже хвори сгорают в нашей надсадной работе, сгорают, как бы возрождая из пепла самого тебя более просветлённого и жизнелюбивого или жизнеспособного.

Кудряво сказал и ещё бы кудрявее хотел, да не умею. Желаю тебе работы, работы и не только «унутренней», но и «унешней». Обнимаю тебя, целую, Свете и ребятишкам кланяюсь. С Новым годом! Мир дому Вашему и миру большому – мир! Твой Виктор Петрович

1984 г.

(П.П.Коваленко)

Дорогой Пётр Павлович! (имя-отчество моего отца!)

Прости меня, грешного, – читал твои стихи мало и вразброс. Сейчас вот, после твоего честного и мужественного письма прочёл обе книжки подряд. Нового ничего не открыл и не услышал, но то, что ты поэт органичный, проще говоря, родился со стихом в груди и поэтическим звуком в сердце – это точно.

Очень много на Руси нашей было и ушло в никуда поэтических дарований. Тут и нужда житейская, и чувство самоуничижения, и давление близких, особенно жён, не желающих верить, что мужик ей попался сочинитель, с которым жить трудно, временами просто невыносимо, да и голодно. Всё же в другой организации судьба твоя, Пётр Павлович, была бы более устроенной и сделал бы ты гораздо больше и лучше в литературе.

Я вспоминаю Костю Мамонтова (сейчас он живёт в Белгороде), он жил в Перми, работал машинистом электровоза. В прошлом фронтовик – пехотинец, вдоволь нанюхавшийся пороху, испивший боли и крови, очень, очень аккуратным почерком, чисто писал стихи в блокнотики, однажды показал их в Пермском Союзе писателей. Стихи были одномерные, плоские, тема войны, как стрела огненная, пронзила их; мысль стихов да и тематика с твоею схожа, и уровень ранних стихов тот же, но стихи в то время были ладны, складны, наивно-доверчивы, изобразительно ярки, как и положено в русской поэзии. Стихи его начали печатать в газетах, альманахах, издали в «кассете», приглашали Костю на все совещания молодых и просто на всякие мероприятия. Приходил он редко, общался мало с кем – работа, семья, желание после боёв, фронта и крови уединиться, спрятаться в себя тоже было явным. В стихах он двигался медленно, внутренняя культура, особенно читательская, его не росла, не развивалась почти, однако стихи становились всё более складными, ладными. И когда зашла речь о приёме его в Союз писателей, мы и не колебались, единодушно Костю приняли в члены Союза такого, какой он есть. Вскоре он уехал из Перми в Белгород. Присылал мне оттудова изредка письма, новые стихи и даже книжки. Он на пенсии уже, но при Союзе, в творческом коллективе – и это очень важно. Важно, что его не отторгли от творческого коллектива, хотя и поругивали, и поучали, а эстеты и плевались...

Этот бесноватый вождь тутошний и его помощники виновны в том, что ты остался на отшибе, сам с собою, и твои литературные задатки (хорошие, на мой взгляд) остались почти втуне. Ты мало реализовался как человек, плохо развит как читатель, поэтические твои рывки из банальностей, повторов, одномерности мысли, разобщённость с движущейся литературой – всё-всё видно в твоих стихах, бесхитростных, но кое-где даже профессионально сделанных. Есть строчки и кусочки, достойные пера больших поэтов, но в большинстве стихи, особенно те, где ты «вылазишь из окопа и шинели», просто вяломысленны, вторичны, самодеятельный поэт не даёт тебе прорваться сквозь себя как профессионалу, за штанины и полы стягивает к тому, что ближе лежит. Ах, как жаль, как жаль!

Разумеется, я замолвлю за тебя при случае слово в Союзе, и это не будет каким-то снисхождением или подачкой, я буду просить за талантливого человека, урождённого поэта, плохо, вяло распорядившегося своим дарованием.

Недавно в Томске приняли в Союз шестидесятипятилетнего поэта. Очень он звучен, лёгок, идёт от народной мелодии, изобразительно действует и музыкально, прямо как волшебник! При приёме его в Союз, естественно, спросили: «Где ж вы раньше-то были?!» – «Да так как-то всё, некогда всё было, жил, работал...»

Наверное, и ты так же скажешь. Но для литератора, для сочинителя, да ещё поэта – главная работа и есть сочинение литературных произведений. Да, литература требует очень много сил, всего тебя без остатка, настойчивости, внутреннего ритма и напряжения жизни и мысли. А «так как-то всё» – это по-русски, конечно, однако совсем непростительно.

Понимаю, что огорчаю тебя своим письмом, да что делать-то? Раз написал на книжке: «Солдат солдату», – давай слушай, терпи и дальше иди. Ещё есть у нас немножко времени...

Кланяюсь. Виктор Астафьев

1985 год

12 января 1985 г.

(М. и О. Сбитневым)

Дорогие Майя! Юра!

Книгу и вёрстку получили. И письма получили. Спасибо! Простите нас за чёрствость или невнимание, уже сказывается изношенность, уже прижимают года, и раздраженность по любому, чаще всего пустячному, поводу тоже даёт себя знать.

Сейчас у нас завал. Жили-то мы на 35 метрах, и мне приходилось шляться, по чужим углам спать, когда приезжали дети и внуки, да и книги, бумаги начали выдавливать из помещения. А тут «подарочек» чусовских братьев – Струков (оба давно покинули сей свет – есть бог-то, есть!) – даёт себя знать: стала сильно болеть ножевая рана в левом лёгком, не хватает воздуху, и плечо, особенно почему-то за столом, в сидячем положении, разваливает.

Юра Бондарев шумнул на здешние власти, и они добавили мне соседнюю двухкомнатную квартиру. Ремонт, реконструкция, приобретение мебели, гвоздей, красок – всё это проблемы. И какие! Художественные и гражданские туго решаются, а эти уж становятся непреодолимыми на старости лет.

Но зато теперь устроимся так, что можно будет жить и работать по-человечески, не мучить гостиницы и телефоны, когда приезжают знакомые и друзья, – спать и срать есть где.

Юра! Я, когда прочту вёрстку, напишу тебе побольше, а пока завал. Я тут ещё с кином связался, старый дурак.

Напоминаю тебе о моих «подшефных», в Союз которых принимать. Комиссия, я слышал, приёмная, будет заседать 24 января, и может совпасть так, что пойдёт двое моих (я теперь редко даю рекомендации, тут просто совпадение), и если в Вологде Балакшина Роберта принимали дружески, празднично, как и следует тому быть, и приняли единогласно, то Олега Пашенко в Красноярске самоупоённые фашиствующие графоманы-молодчики едва не зарезали. Парень очень талантливый и, конечно, дерзкий, а графоманы говорят: «Напринимаешь таких вот, нас издавать перестанут». И перестанут, и правильно сделают, ведь они писать так и не захотели научиться, потратили время и силы свои на интриги местного масштаба, на пробивание сырых рукописей.

Словом, всё ты это знаешь. Я тебя очень прошу: поприсутствуй на приёмной комиссии, попроси всех отнестись к ребятам повнимательней. Ведь в Дагестане 300 с лишним членов, в Грузии и того больше. Только что воинствующие графоманы зарезали талантливейшего парня Володю Курносенко, хирурга, парня образованного, дерзкого, честного. Так Россия успешно борется со своими талантами, и вот результат: на Урале за двадцать лет ни одного таланта яркого. Было появился росток в Оренбурге – Ваня Уханов и Петя Краснов, так графоманы матёрые, злые с помощью местных властей выжили обоих с родной земли, оба мыкаются в перенаселённой Москве, а в них нужд на Урале...

Дела эти очень серьёзные, они должны беспокоить русских писателей, если у них ещё хоть чуть-чуть болит сердце о России и её культуре, – ведь одряхлела наша организация, и на такую пространную страну, как Сибирь, по большому счёту, два писателя, да и те уж на исходе сил, и здоровья у обоих уже мало.

Помогайте, братцы! Не мне, не Распутину – мы уж давно на ногах, и жить, и постоять за себя умеем. Молодым и талантливым помогайте – того же Володю Курносенко в назидание новосибирским воинственным графоманам надо бы принять в Союз помимо них, прямо в Москве. Надо, я приеду на приёмное заседание, хоть и со временем у меня и со здоровьем не очень хорошо.

Обнимаю. Виктор

24 января 1985 г.

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Давно уж не писал тебе. Получил уж, кажется, писем пять твоих. Завертело! Перед Новым годом ездил в Японию, а потом расширение и реконструкция квартиры, не закончено это дело и до сих пор, да ещё, как всегда в середине дела, навалились «важные дела», да такие, что папку с черновиками рассказов не дают открыть, и в башке совеем догнивает рассказ. Вот хоть до писем добрался, и то дело.

О деле. Я заходил в «Сов. Россию» и говорил про Конецкого. Урки, давно окопавшиеся на проезде Сапунова, начали говорить, что видели где-то в другом издательстве заявку на книжку о Конецком, и вообще отнеслись к этой кандидатуре и теме без всякого энтузиазма. Остаётся «Современник», но там мне самому надо быть и говорить, там те люди, которых я ещё могу в чём-то и чем-то убеждать. Мы с Солнцевым заканчиваем работу над антологией одного стихотворения, в конце февраля надеюсь её повезти в Москву, вот тогда и поговорю.

«Оженил» я тебя совсем по другому поводу и делу. Получал авторский экземпляр однотомника в «Художественной литературе», и меня прижали к стене две дамочки из тех, что любят литературу и служат ей честно (всё реже, но ещё встречаются такие), и убедили написать предисловие к девятитомному собранию сочинений Мельникова-Печерского. Я сразу вспомнил, что ты с бородой, стрижен под горшок, и подумал, что тебе не чужд этот автор, и согласился, выговорив условие, что будем писать двое, а это значит – писать будешь ты, а я «консультировать». Работу надо будет сдать осенью этого года или в начале 86-го. Мне до той поры надо прочесть хотя бы «Письма о раскольниках». Главная моя забота, чтоб ты заработал хоть какие-то деньги. В «Худ. лите», кажется, хорошо платят за вступительные статьи. Вот пришлют договор – увидим.

Тебе надо как-то приехать ко мне. Есть тут у нас теперь «камара-одиночка», как называл сии заведения мой разлюбезный папуля, с книгами, папками, где пахнет книжным тленом и клеем. Можешь в ней запираться хоть на неделю, никто и не заметит, даже если помрёшь. Тогда и о делах поговорим, хотя дела кругом, прямо сказать... но заработок на дорогу какой-нибудь изобретём тебе.

Кланяюсь, обнимаю. Виктор Петрович

1985 г.

(Г.Ф.Шаповалову)

Дорогой Жора! Вроде весна наступает и у нас, правда, не очень торопится, ночами холодно, однако длинная и холодная зима, кажется, позади. Я, правда, маленько её, зиму, сократил – ездил в декабре в Японию, там было плюс 5-15. Для меня это в самый раз, а япошки говорят: «Холодно».

Поездка была интересная, хотя и пришлось мне много поработать: выступал, встречался с писателями и студентами, побывал во многих городах, в Хиросиме – тоже. Вблизи увидел последствия атомной бомбардировки и ясно представил себе, что ждёт людей, если случится ядерная война. Лучше до этого и не доживать: война, на которой мы с тобой были, – игрушка по сравнению с ужасами войны будущей.

После поездки сидел дома, много работал. Не знаю только зачем. Просят, умоляют написать о войне, напишешь – не проходит в печать: всем нужна война красивая и героическая, а та, на которой мы были, с грязью, вшами, подлецами-комиссарами вроде начальника политотдела нашей дивизии – такая война никому не нужна, а врать о войне я не могу, ибо чем больше врёшь о войне прошлой, тем ближе становится война будущая.

Но всё равно живу работами и заботами. К будущей зиме, здоров буду, надеюсь закончить новую книгу рассказов и, может, сделаю, точнее, доделаю маленькую повесть, а скорее, маленький роман.

С успехом прошёл по телевидению фильм по моему сценарию «Ненаглядный мой». С тем же режиссёром собираемся работать над трёхсерийным телефильмом «Где-то гремит война». Я ещё сделал инсценировку для местного театра ко Дню Победы, и ещё много чего поделал. Очень устал. Твой Виктор

1985 г.

(И.П.Борисовой)

Дорогая Инна Петровна!

Посылаю Вам (в «Новый мир») два, не скрою, дорогих мне рассказа (может, оттого что я давно их не писал, самостоятельных и больших рассказов, и разгон начался с «Медвежьей крови» – спасибо ему хоть за это!). Рассказы эти помогли мне преодолеть душевную депрессию и творческий застой, хотя по мелочам много чего делал – да всё не то...

У меня просьба к Вам и к редакции – оставить посвящение Ульянову. Он знает о рассказе и о посвящении, отнёсся к этому почти благоговейно, и я окажусь не просто трепачом, а попаду перед ним в очень неловкое положение.

Обогатившись опытом литературно-творческой работы по телефону, я уже сам, по доброй воле, поработал за цензуру и карандашом снял «опасные места» – всё же сам я сделаю это лучше и чище, чем чужие руки. И в первом рассказе удалось мне вывернуться из «щекотливых мест и ситуаций» (о Господи! Как иногда сдохнуть хочется!), и более его портить не надо, а снимут – что ж, не первый раз булыжник на голову. Будут лежать рассказы в столе, соберётся сборник – пойду в верха, хотя и знаю, ничего доброго из этого не выйдет – могу сорваться, и срыв этот давно назрел: ведь правят и уродуют меня с первых рассказов! Название рассказа изменил оттого, что он «вылез» из замысла, пошёл дальше и перерос прежнее название. Кажется, и закончить его удалось нужным аккордом – этаким человеческим вздохом о жизни и обо всех нас, незаметно приближающихся к своему естественному концу.

Посылаю «Жизнь прожить» с правкой и такой экземпляр, чтоб видно было правку и вам было бы легче ориентироваться. Рассказы большие, если что-то нужно заплатить за перепечатку – сообщите, куда и кому, немедленно уплачу.

Кланяюсь. Желаю Вам и журналу успехов и хоть маленького послабления со стороны дозревающих наше хилое и горькое слово. [ Один рассказ – «Жизнь прижить» – был всё же изуродован цензурой и опубликован в N° 9 за 1985 г., второй, «Тельняшка с Тихого океана», пришлось автору снять, уже набранный и свёрстанный, и передать в другой журнал. – Сост. ]

Ваш Виктор Астафьев

Март 1985 г.

Красноярск

(М.С.Литвякову)

Дорогой Миша!

Ну, задали вы мне работы, и «Зенит», и ты – только что подписал 29 книг, уж какие в наличности есть [ Литвяков попросил Астафьева подписать свои книги для футболистов «Зенита». – Сост.]. Помаленьку посылками отправим на твой адрес, а ты уж там посмотри, когда и как и кому отдать книги– Я подписывал им книги после очередного проигрыша в Баку. Во, молодцы! я их пытался приободрить, но знаю, что вознесёшься духом, а падать брюхом. Они уже в первой игре с «Факелом» могли пропустить 4 гола, и Миша Бирюков отбивался ногами, головой, брюхом, даже и руками. Теперь, видно и он не успевает отбиваться... Вон, киевляне-то, все непогоды выдержали, самого Буряка выперли в Россию, в кокетливо-модное «Торпедо», за которое даже я перестал болеть, и начали играть.

Снега у нас нынче до крыши, в Хакасии сдуло и к нам принесло. Зимой много писал, в том числе, меж делом, сладил трёхсерийный сценарий «Где-то гремит война» для телевизора. Режиссер тот же, Артур Войтецкий, что делал Ненаглядный мой». Начало съёмок в августе здесь, в нашем крае.

В середине апреля летим в Болгарию отдыхать. Тут ведь не дают ни бзднуть, ни охнуть – всем надо художественно написанных мемуаров и произведений, а цензура совсем не того жаждет. Домой надеемся вернуться числа 3-4 мая, и сразу в деревню. Сейчас, перед отъездом, завершаю все текущие дела, очень устал. Весна у нас, как и зима, плохая, дурная скорее. Надо бежать в Болгарию, там, говорят, тепло.

Тебя и Ирину поздравляем с весной – здоровы будьте, и пусть войны больше никогда не будет. Обнимаю, Виктор Петрович

31 марта 1985 г.

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Четыре уже дня, как и у нас началась весна, поплыло всё кругом, а снегу: было много. В Хакасии и в Минусинской впадине его подняло, сдуло до зелени и к нам принесло. Овсянка завалена до крыши.

Я в морозы и ветра не выходил из дому. Много сделал, большую работу задал надзорному оку любимой Родины. Один из лучших, вполне безобидных рассказов уже цензура зарезала в «Новом мире» [ рассказ «Жизнь прожить опубликован в «Новом мире» позднее, в сентябре 1985 г. – Сост.]. Карпов грозился надеть погоны и Звезду Героя, дабы защитить моё художественное детище. А где? И от кого? От тех, кто цензуру породил, утвердил и за своей спиною спрятал и дёргает за ниточку: «Усь, усь!» Игрушки! Остальные рассказы потыристей и позлей – лежать им в столе. Но и пусть лежат! Там им спокойней, и из меня кровь не пьют. Работать-то меня всё равно не отучат, и к зиме или зимою я сделаю сборник из новых вещей на 20 листов. Чем я лучше; или хуже того же живого Леонова или мёртвого Нилина, у которых остались полные столы превосходных рукописей, а свету является бог знает какое варево?!