Текст книги "Пермский рассказ"
Автор книги: Виктор Астафьев
Соавторы: Лев Давыдычев,Алексей Домнин,Олег Селянкин,Клавдия Рождественская,Александр Пак,Николай Домовитов,Геннадий Солодников,Николай Вагнер,Лев Правдин,Владимир Черненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Александр Спешилов
ЯКОВ СТЕПАНОВИЧ
есна была поздняя. Сердитые утренники задерживали таяние снега. Река прибывала медленно – по вершку в сутки. После первой подвижки льда прошла целая неделя, а лед в заторе был по-прежнему крепок и неподвижен. Даже появились свежие дорожки, как осенью, после ледостава.
Наконец-то в начале мая хлынули проливные дожди. В два дня был смыт снег с полей, вздулась Кама и шумно очистилась ото льда. Распустились почки на деревьях, появилась травка на лугах.
В озере проснулась щука и, как говорится, хвостом разбила хлипкий лед. На озере появились рыболовы.
На одном из первых пароходов я направился за добычей в Верхокамье, где и рыбы больше, и удильщиков меньше.
Доехав до места, ранним утром я пришел на озеро. Большое оно, как Шарташ, и рыбное. По берегам густой ольховник, у воды мокрые кочки.
Отыскивая удобный подход, я заметил, что на противоположном, более крутом и чистом берегу кто-то уже машет длинными удилищами.
Не найдя другого удобного места, я подошел к своему собрату по охоте. Сразу даже не понял, старик ли это или старуха. Без шапки сидит, по самые плечи кудрявые волосы, а на лице, ни усов, ни бороды. Одет в длинный домотканый армяк, из-под подола высовываются новенькие лапти-самоделки с красными опушнями, онучи с голубой каемкой. Рядом большая заплечная сумка из лыка – пестерь и берестяной туес.
– Клев на уду! – приветствовал я удильщика.
– Спасибо, друг.
– Клюет ли?
– Не клюет. Погода испорухалась. Да! Сиверко дует, – ответил мне рыболов. А у самого уже полный туес рыбы.
Мы быстро познакомились. Когда же я подарил ему старую газету на курево и несколько мелких фабричных крючков, – у старика были самодельные, – мы и совсем подружились. Звали рыболова Яков Степанович. Жил он в ближней деревне.
– Сколько тебе лет, Яков Степанович? – спросил я.
– Молодой еще. Первый десяток доходит.
– Как это первый десяток?
– На вторую сотню первый десяток.
– Как живешь? Колхоз кормит?
– Сам кормлюсь. Огороды в колхозе караулю да рыбку ловлю.
На его безбородом лице появилась улыбка. Я спросил:
– Почему у тебя бороды нет? Бреешься?
Яков Степанович пощупал свой голый подбородок и ответил:
– А мне ее ни к чему. Я когда молодой был, пареными орехами подбородок шоркал, волосы и вывелись. Да!
Успокоилась напуганная моим приходом рыба и стала изредка поклевывать. Я тоже закинул поодаль от Якова Степановича свои лески.
Тишина. Только недалеко в ольховнике, нет-нет да и зазвенит коровье ботало. Мой новый приятель проворчал что-то себе под нос, поднялся на четвереньки, вытащил из пестеря большой нож – косарь, встал и, хромая на левую ногу, отправился в кусты. «Не корову ли резать?» – подумал я.
Вскоре послышалась возня. Что-то затрещало. На берег вышел Яков Степанович с ножом в одной руке и железным колоколом в другой.
– С коровы срезал, – объяснил он. – Чтобы удить не мешала. Доколоколила буренушка.
Это было первое мое знакомство с Яковом Степановичем. С той поры во время отпуска я каждое лето приезжал к нему в деревню. Мы удили рыбу, мокли под дождем, сохли под солнышком, жили в балаганах, спали у костров, переживали всяческие тревоги и приключения.
И чем только не приходится питаться удильщику на рыбалке! А ведь не верят. У рыбака всегда, дескать, полно рыбы и жареной, и пареной, и свежей, и соленой чуть ли не в сиговом засоле; уха ершовая, окуневая, стерляжья. Но на самом деле и у счастливого удильщика частенько рыбный садок бывает пустым. Недаром народ придумал поговорку: «Чудак рыбак. Рыбу ловит – сам не ест». Пойдут, например, дожди. Сами знаете, что в ненастье рыба не берет. Так вот и сидишь на берегу, ждешь хорошей погоды. Бывает, недели две сидишь, а домой ехать не хочется. Дудки разные, пиканы, дикий чеснок, кислица, ягоды – все тогда идет в пищу рыболову.
Бывает, что и сыт, но как пройти мимо терпкой черной ягоды черемухи? Крупная, как вишня, висит она кистями на ветках и сама напрашивается: «Съешь меня, съешь меня!»
Есть ее, черемуху, надо умеючи. Если раскусишь ядро, будет горько, как от осины; если ядро выбросить, останется одна пустая кожура. Ну и едят ягоду черемуху целиком, не выбрасывая и не раскусывая твердое ядро.
Яков Степанович говаривал, что желудок у рыбака все равно что петушиный зоб, он не только черемуху, даже стекло переварит. Но однажды и с Яковом случилась проруха.
Сидели мы с ним в Кривоножке – место такое есть на реке, где она кривляет, как кривая нога, – прятались от дождя под лодкой и ели черемуху. Три дня просидели зря и решили ехать домой. Что же, ехать так ехать.
Яков Степанович ушел в кустарники вырубить березку на бастриг, я остался у лодки, чтобы подготовиться к отъезду. Недолго было столкнуть лодку на воду, собрать рыбацкие пожитки, и немного надо времени на то, чтобы бастриг вырубить. Между тем прошло уже часа два, а старик не возвращался. Я стал кричать – не отвечает. Вышел на яр, снова крикнул, прислушался. Никакого ответа. Только дождик шуршит по траве да где-то канючит птица канюк. Пришлось идти на поиски.
Обыскал я первые перелески черемух и березняка – нет Якова Степановича. Пошел дальше по лугам. Кричал, охрип совсем, а старик как сквозь землю провалился. И всякое полезло в голову. Может быть, он в трясину попал, на гадюку наступил? Мало ли что может случиться в глухом месте.
Наконец-то, недалеко от берега, в лощинке я нашел старого рыбаря. И, главное, в том месте, где я уже раза три проходил. Лежит бедняга на спине, руки наотмашь, под дождем. Рядом срубленная березка валяется и топор.
Подбежал я к старику, стал трясти, спрашивать:
– Что случилось? Живой ли ты?
Он жалобно отвечает:
– Ой! Чуть жив… Поезжай домой. Оставь меня одного. Умирать буду. Смерть пришла, Николай Александрович.
– Чего городишь…
– Прости, прощай, Николушко. Не видать мне больше свету белого… Черемухой я объелся, старый хрен. Да! Черемухой… Ой! Фершала скорее…
Сколько мне стоило труда и сноровки, чтобы перетащить «умирающего» в лодку. Положил я его прямо на слань, на дно лодки, оттолкнулся от берега и взял весла.
Дул встречный ветер, как из бездонной бочки полоскал колючий дождь. Старик стонал беспрерывно.
– Ой, умираю! Ой, подходит… К самому сердцу подходит.
Греб я сильно, натер мозоли на руках, а сменить меня было некому.
Когда показалась деревня, еще жалобнее застонал старик, выматывая последние мои силы и нервы.
– Ужельную снасть себе возьми, Николушко, на помин души…
Я развернул лодку и подъехал к берегу вперед кормой, чтобы легче было «выгрузить» больного.
Вдруг со словами: «Ох, Никола, отошло!» – Яков Степанович поднялся на ноги, вскинул на плечо бастриг и свои длинные удилища, подхватил туес с рыбой.
В Монастырский яр мы приехали в дождик. А ведь только что было ясно, и вдруг все небо затянули мокрые тучи, и посыпал такой дождь сеногной, что не только рыбачить, но и в шалаше стало сидеть невозможно. Нудная сырость просачивалась сквозь зелень шалаша, вода капала на руки, попадала за воротники. Подмок табачок, отсырели сухари. Остался один выход – перевернуть на песке лодку и под ее надежным днищем переждать непогоду. Так мы и сделали. Вытащили лодку, перевернули ее вверх дном, сложили пожитки и сами забрались под нее.
Скрючившись в три погибели, провели бессонную ночь. Над рекой нависла гроза, и до утра гремело.
– Как бомбы в японскую, – занимался воспоминаниями Яков Степанович. – Летит она, эта самая бомба – пишшит, да ка-а-к ахнет! У кого ноги нет, у кого руки нет, у кого головы нет, и все бегают, как сумасшедшие…
Только в полдень выглянуло солнце, но рыбу ловить было нельзя. Вода в реке пошла на прибыль, на три сажени от берега потянулась желтая муть.
Яков Степанович без просыпу спал, как будто бы хотел отоспаться за всю свою бессонную рыбацкую жизнь. Я от нечего делать бродил по лугам, собирал в берестяное лукошко душистую бруснику.
Случайно в одной лощинке набрел на лыву, оставшуюся от водополья. В лыве бойко играла рыба. От ее движений, как живая, трепетала в воде сизая осока.
Я разулся, закрутил штанины выше колен и с палкой в руке забрел к воду. Через полчаса вода почернела от взбаламученного ила. На поверхность стали высовываться рыбьи головы с выпученными глазами. И началась охота!
Я выхватывал щурят за жабры и выбрасывал на берег. Попала щука чуть не с метр длиною…
– Вот и рыбка! – радовался Яков Степанович, когда я с добычей вернулся к лодке. – А клева долго не будет, хотя и мутная вода пройдет. На прибылой возле берега катится галька-окатыш, рыба ее боится и уходит в глубину… В лывах рыбачить – дело не мудреное, но чтобы в деревне не засмеяли, скажем, что щук наловили на живцов.
К вечеру небо совсем прояснилось, к ночи вызвездило. Мы развели большой костер, сварили уху, обсушились, обогрелись. Захотелось попить чайку, а спускаться под берег Камы по глинистому скользкому яру за водой ни мне, ни моему приятелю не хотелось. Да и лень было после сытной ухи отходить от уютного костра.
Яков Степанович решил схитрить. Начал он издалека:
– Когда мы были молодыми, я, Никола Закамский, Спиря – он ведь все еще живой – мы на вечерки ходили в деревню Петрову, и всегда с музыкой. Никола играл на железном треугольнике, у меня была гармошка-семиголоска – на горе играшь, под горой слышно. Матерушшие были, никакая нас лихоманка не брала… Закамский, когда ходил на пароходах, по двадцати пудов в трюм носил товару. Видишь, какие мы были… Кроме браги, мы одну камскую водичку уважали, потому и были, как быки. Колодезная вода с известкой. Известка-то всю ее выела. Озерная вода совсем вредная. Сколько в ней всякого гнуса, не приведи господь! С нее только брюхо пучит.
Яков Степанович нежно погладил ручку пустого пузатого чайника, поворошил палкой в костре и продолжил:
– А камская – водичка пользительная, известки в ней нету, гнус в ней не живет. Она самая живая – всю жизнь в море течет. Про нас, примерно, можно сказать то же самое. Нас и мочит, и сушит, мы по три дня хлеба не едим, по неделям старух не видим, а здоровы… Камская водичка пользительная…
Долго говорил хитрый старик о камской водичке, пока не уснул, сидя у костра, но и во сне бормотал он: «Камская водичка пользительная»…
Но чаек-то все равно надо было кипятить. Хочешь не хочешь, а придется сходить за этой самой водичкой. После ухи во рту сухо.
Отойдя с чайником несколько шагов от костра, я вспомнил лыву, в которой днем щурят ловил. Она была совсем близко, и не надо было под берег спускаться. Я подошел к этой лыве.
Вода почти совсем отстоялась, сверху была чистой и прозрачной. Осторожно, чтобы ее не замутить, я нацедил через рожок полный чайник водички и возвратился к костру.
Скоро поспел чай. Вода из лужи, приправленная листьями красной смородины, имеет особый аромат, знакомый только рыболовам.
Разбудил Якова Степановича. Он налил кружку. Пьет да похваливает:
– Вот это чаек! Сразу видно, что не озерная водичка, а камская пользительная.
Я не сказал старику, что вода эта не камская, а много лучше речной, вода из лывы, насквозь прогретой солнцем и впитавшей в себя соки луговых трав и цветов.
Ранняя весна. В деревне на угоре собралась молодежь. Пели песни, плясали. Поодаль, на бревнах, сидели старики. Жена Якова Степановича, восьмидесятилетняя старушка, жаловалась соседям.
– Он весь мой век загубил. Бурлачил раньше. Я одна по затонам жила. А состарился, совсем с ума сошел – рыбкой заразился. Для хороших людей – когда работа, когда праздник – все видишь. Его ж все время черти по озерам носят.
– Зато он тебя, Аграфена Ивановна, свежей рыбкой кормит.
– Если бы кормил – туды-сюды. Редко-редко дохлую сорожку принесет. Все больше пустой домой приходит. Сегодня ушел опять. Ну скажи, есть ли ум у старика? На озерах еще лед – какая рыба?
Яков Степанович в это время подходил к деревне. От усталости он еле ноги передвигал. У деревни сел отдохнуть на кучу битого кирпича. И задумался. Если идти домой по заогородам – грязина, в бахилы начерпаешь. Если по деревне, спросят об улове. А какой же рыбак правду скажет, сколько он рыбы наловил?
Яков Степанович встал, наконец, и, размахивая удилищами, решительно зашагал по улице деревни, прямо на угор.
Кругом его обступили соседи, об улове спрашивают.
– Хорош, ребята, был улов, – отвечал Яков Степанович. – Дал бог рыбки, не пожалуешься. Поднимите попробуйте пестерь.
Многие брались за пестерь Якова Степановича. Поднимет иной – тяжеленько. Даже Аграфена Ивановна поверила, что сегодня старик действительно с рыбой. Она быстренько засеменила домой печку топить, рыбный пирог стряпать.
Важно, вперевалку, отправился за ней и Яков Степанович – счастливый рыболов.
Аграфена Ивановна встретила его с пустым ведром.
– Давай скорей, Яшенька, рыбку-то. Чистить скорей надо, чтобы не испортилась.
Яков Степанович сел на завалинку, снял с плеча пестерь, долго рылся в нем. Вытащил тяжелый мокрый кирпич и протянул старухе.
– Накось, унеси в баню на каменку.
– А рыбка-то где?
– В воде! – злобно ответил Яков Степанович. – Кирпич-от я за деревней в пестерь сунул. А все думают, что у меня рыба. Да!
После смерти жены Яков Степанович перешел на жительство к зятю Афанасию. Сторожил избушку, пас гусей, кое-что делал по дому и, конечно, рыбачил.
Подошла пора сенокоса. Зятю за работу в лесхозе дали небольшой покосик. Афанасий траву выкосил, а убрать времени не было.
– Взял бы ты, отец, грабли да вилы, сгреб бы сено на делянке, – попросил он тестя.
– Давно бы мне в ножки поклонился, не гнила бы зря травушка, – ответил Яков Степанович и стал собираться на покос. Набил кисет самосадом, сложил в пестерь сухари, соль, деревянную ложку.
– На неделю, что ли, собираешься? – сказал Афанасий. – Работы на покосе всего на час.
– Идешь из дому на день, бери харчей на неделю, – ответил Яков Степанович.
К вилам и граблям старик прикрутил веревкой два длинных удилища.
– А это для чего? В лесу ни озера, ни речки.
– На всякий случай, – ответил старик.
И Яков Степанович отправился страдовать. Траву, мокрую от росы, грести было еще нельзя. Яков Степанович вынул из пестеря холщовый мешочек и стал искать под мохом червей.
Когда поднялось солнце и траву обдуло ветерком, старик принялся за работу. Не торопясь, он сгреб сено в валик и сел отдохнуть. В это время из леса вышел кривой Спиридон.
– Помогай бог трудиться!
– Не тружусь, а пока покуриваю, – ответил Яков Степанович. – Садись за компанию.
– Шибко некогда, – ответил Спиридон. – Ребята сказывали, что в Монастырском яру лещи клюют. Я и подался в березнячок удилища вырубить. Лещу, говорят, ход. Весь берег рыбаками усеян. Даже с Висима рыбаки понаехали. Не надо зевать, Яша.
– Врешь, Спиря, – недоверчиво ответил Яков Степанович. – Теперь щуке жор, а лещу рановато.
– Ничего не рано. Говорят тебе, так ты слушай… Будь здоров, а мне некогда. – И Спиридон скрылся за деревьями.
Яков Степанович бросил недокуренную папироску. Встал, взял вилы, поднял пласт сена, потом опустил его на прежнее место, отбросил вилы в сторону. Надел на плечи пестерь, схватил удилища – и зашагал прочь от своего покоса. Если рыба клюет – хоть трава не расти.
До Монастырского яра верст десять. Пока рыболов шел до заветного места, появились облака, заморосил мелкий дождик.
Вот и знакомый яр, но нигде ни единого удильщика, и Спиридона не видно.
– Одному больше рыбы достанется, – проговорил Яков Степанович, сел на бережок и закинул удочки.
Сидел, сидел, задремал, а клева нет. На воде от дождя пузыри плавают – признак затяжного ненастья.
«Обманул Спирька, – догадался Яков Степанович. – Попадешь ты мне, сукин сын».
Посидев еще немножко для порядка, старик собрал удочки, выбросил червей в воду и отправился домой.
В деревню пришел вечером, мокрый до нитки. В избе никого не было, ворота на замке. Пришлось забираться в дровяник.
По крыше шумел дождик. Яков Степанович присел на дрова, прислонился к старому лиственичному столбу, задумался. Вот эти четыре столба все, что осталось от его избушки, в которой он целый век прожил. Когда перешел на жительство к зятю, старую избушку сломали. Афанасий смог выбрать для своего хозяйства только столбы от ворот, а остальное даже на дрова не годилось – сплошная гниль и труха.
Яков Степанович шершавой рукой ласково погладил столб. Глаза старика заслезились. Ему почудился запах родного дома. Казалось, вот-вот войдет в дровяник Аграфена Ивановна и спросит: «Где же у тебя рыбка? Опять, старик, пустой пришел».
– Кто-то тронул его за плечо. Яков Степанович поднял голову. Над ним стоял зять Афанасий.
– Сметал сено, отец? – спросил Афанасий.
– Не клюет. Обманул Спиря.
– Я не о том спрашиваю. Успел до дождика сено сметать?
– Не… не успел.
– Что же ты делал? Где был? – неотступно спрашивал зять.
– Рыбачил в Монастырском яру. Не клюет. Да! Погода видишь какая… дожди.
Лев Давыдычев
СТАРИК И ЕГО САМАЯ БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ
е пейте с утра спиртных и иных возбуждающих сердечную и прочие деятельности напитков, – совсем невесело проговорил старик, – наливая в рюмку глоток коньяку, а в чашку холодного кофе. – Все в жизни надо по возможности делать наоборот, – грустно сострил он, по рассеянности выпив кофе и запив его коньяком. – Не мешайте, мадемуазель, – хмуро сказал он громкой черной мухе, а бесшумной белой бабочке он сказал: – Я вас приветствую, мадам.
И хотя на самом деле муху следовало бы назвать мадам, а бабочку – мадемуазель, старик, ссылаясь на свой возраст, считал необязательным вдаваться в такие несущественные подробности. Да и просто ему было обидно, что муха хозяйничала на столе, а бабочка брезгливо пролетела мимо.
– Нельзя курить на голодный желудок, – мрачно сказал он, – это очень вредно. – И раскурил трубку, лениво успокаивая себя тем, что если дымил всю ночь, то вроде бы даже обязан встретить восход солнца глубочайшей затяжкой.
…Эх, он ведь был стар, как дом, где он жил. А дом за свою долгую жизнь высох, как старик, и каждая дощечка в нем, каждая половица, каждое соприкосновение бревен, каждый шарнир превратились в немудреные музыкальные инструменты. И когда ночью, в тишине, налетал ветер, дом наполнялся звуками, которые воображение старика легко соединяло в любые мелодии – от нежных до тревожных. Днем же никаких мелодий не получалось, дом поскрипывал, повизгивал, покряхтывал самым обыкновенным образом.
Вокруг стоял вековой бор. Сосны неумолчно шумели – глухо роптали кроны, коротко постанывали стволы. Гигантские корни в непрестанном напряжении, будто скрюченные ревматизмом великаньи пальцы, держали крутой песчаный берег.
Противоположный берег был пологим, и в безлунные ночи представлялось, что Кама разлилась до бесконечности…
Неподалеку существовала танцплощадка – хилое деревянное сооруженьице. Оттуда ветер приносил обрывки музыки: духовой оркестр старательно выдувал чистые старинные вальсы вперемежку с подпрыгивающими, разорванными ритмами.
Старик сердился на танцплощадку – она мешала вслушиваться в музыку бора, в его нескончаемую песнь…
Длинными для него ночами старик внимал бору и думал.
Он страдал бессонницей и воспринимал ее уже не как болезнь, а как давнишнего врага, коварного и беспощадного. Ведь самый опасный враг тот, кого когда-то, считая другом, близко подпустил к себе, который знает все твои уязвимые места.
Когда-то бессонница и была старику, – тогда он еще не был стариком, – была другом, он звал ее на помощь, и она помогала ему работать.
И, конечно же, он и не заметил, как из друга она стала врагом.
Старик не сдавался ей, но и победить не мог. Засыпал старик под утро, просыпался через несколько часов, наугад капал в стакан из какого-нибудь пузырька, неестественно бодро крякал и внушал себе, что абсолютно здоров.
И правда: днем он обычно забывал о недомоганиях, но панически боялся наступления вечера, уже заранее готовясь к изнурительному выжиданию сна.
Хотел он этого или не хотел, а вечером старик начинал подводить итоги прожитого дня, – вот и не спалось: опять, казалось, мало сделал, опять не успел…
Бессонница выматывала еще и тем, что вынуждала вспоминать – не особенно приятное занятие, когда она не признак молодых нерастраченных сил, а следствие усталости. Да к тому же иногда по сердцу тупо бороздило ощущение тщетности… А о чем, собственно, жалеть? Всю жизнь у него была любимая работа. Сначала он учился строить города, потом строил города, потом учил строить города … Его не будет на земле, а они останутся – и города, и его ученики, а потом – города учеников, потом – ученики учеников…
Ночью, без сна, человек откровенен сам с собой до конца. Размышляя, он как бы снимает с жизни все условности, называет вещи своими именами, ум немного уступает сердцу, и многое становится ясным. Поражаешься простоте и мудрости пришедших в голову решений. Но ближе к рассвету они кажутся в лучшем случае наивными, и снова – тревожно…
А тут еще о чем-то рокочет бор… И даже старый дом, если вслушаться, о чем-то напоминает своими песнями…
«Я совсем, совсем старею, – думал старик, – жалко».
Нет, не старость сама по себе пугала его. Он не воспринимал ее как нечто, обязательно связанное только с нездоровьем, угасанием сил и невозможностью ничего исправить. Наоборот, он предчувствовал, что иногда именно в старости приходит награда за то, что не успел получить в молодости.
Да и что такое старость?
Если ее понимать лишь как вынужденную необходимость коротать оставшиеся дни и тщетно пытаться любой ценой не выбыть из строя, тогда старость – серьезное наказание.
Он верил в другую старость. Пусть она будет телесным недомоганием, но зато принесет с собой ясность ума и чувств, беспристрастную оценку пройденных дорог, и, учтя победы и поражения, он еще сделает бросок вперед. Обязательно сделает.
И кто знает, может быть, вся жизнь и окажется подготовкой к этому броску?
«Ты хитрюга, – говорил он сам себе. – Ты уже практически старик, так что брось подобру-поздорову теоретические исследования на тему о старости».
И как же случилось, что он утром вместо капель выпил глоток коньяку, покурил на голодный желудок и – еще несколько глотков?
Старик усмехнулся: все понятно. Так случилось потому, что вчера он встретил свою самую большую любовь, с которой не виделся черт его знает сколько лет.
Увидев ее, старик крикнул:
– Ты! – и небрежно пожал ей руку. – Ты можешь не попадаться мне на глаза?
– Изменись хоть немного! – смеясь, воскликнула она. – Нельзя же всю жизнь быть одинаковым. Просто удивительно, как я ухитряюсь любить человека с таким отвратительным характером.
– Я могу уйти, – гордо проговорил старик.
– Можешь, – весело согласилась она, – потому что знаешь: я побегу за тобой. Как всегда – я…
– Скажи! – оборвал старик и больно схватил ее за руку. – Ты действительно любила меня? Да?
– Глупый. – Она с сожалением вздохнула и отвернулась. – Ни разу в жизни я не произносила слова «любить» в прошедшем времени.
– Ну, это ты врешь, – с надеждой выговорил старик. – Так не бывает.
– Ты прекрасно знаешь, что я никогда не лгала тебе. А ты никогда не хотел верить мне.
Старик поперхнулся от возмущения и обиды, но его самая большая любовь сказала:
– Когда ты неправ, тебя так и тянет со мной поссориться. Но это удалось тебе только раз.
– Ты стала болтливой, – проворчал старик.
– Конечно. Раньше у меня были зоркие глаза, чтобы глядеть на тебя. Раньше у меня были сильные руки, чтобы обнимать тебя. Раньше у меня были сильные ноги, чтобы спешить к тебе…
– Надеюсь, ты не будешь продолжать этот перечень частей тела? – грубо спросил старик, потому что сейчас ему было необходимо расплакаться.
– Я и до сих пор думаю, как бы я прожила жизнь, если бы не встретила тебя.
– Да хватит, – жалобно попросил старик, – шмыгнув носом. – Не смеши меня.
– Если бы я не встретила тебя, – продолжала она, – до чего же тускло я прожила бы! Даже подумать страшно.
– Врешь, так не бывает! – И старик вцепился зубами в трубку.
– Как ты изводил меня! – восторженно воскликнула его самая большая любовь. – Сколько я слез выплакала из-за тебя!
– Сто ведер. Эмалированных.
– Не меньше.
Она стояла перед ним, маленькая, высохшая, в больших круглых очках, в каких-то детских тапочках. Старик сказал с невольным вздохом:
– Кто бы сейчас поверил, что когда-то ты… – Он опять погрыз мундштук.
– Ты веришь, и мне этого достаточно.
Старик задумчиво покачал головой. Сгорбившись, он смотрел на свою самую большую любовь сверху вниз, долго смотрел, спросил:
– Значит, ни о чем не жалеешь?
– Не знаю. Скорее всего нет.
«А я? – думал старик, бродя ночью по берегу. – А я жалею?»
Ноги словно сами собой обходили в темноте узлы корней, перешагивали через вросшие в песок пароходные цепи.
Река всегда успокаивала его. Если он приходил к ней растерянный или отчаявшийся, то смотрел на воду до тех пор, пока поток чувств и мыслей не становился плавным, как течение реки.
И даже зимой она оставалась для старика живым существом, страсти которого скрыты и ждут времени, ждут, чтобы прорваться.
Но вчера она оказалась – впервые – бессильной.
После встречи со своей самой большой любовью старик не мог успокоиться.
Он вернулся домой, сел на балкончике. У него было такое состояние – то ли он что-то потерял, то ли вот-вот найдет что-то.
Давно смолкла танцплощадка. Он слушал песнь бора. Монотонная, похожая на морской прибой, она напоминала о чем-то вечном…
Стало прохладно, и старик шагнул в комнату, сел и зажег настольную лампу, и увидел свою тень на стене.
«Старики часто бывают похожи на сердито нахохлившихся или задумавшихся птиц, – пришло в голову. – Птица – символ свободы, молодости, устремления вверх, в беспредельность и – старость? – Он пожал плечами, а его тень как бы пошевелила сложенными крыльями. – Причем птицы чаще гибнут, чем стареют… И все-таки старики часто бывают похожи на птиц, – упрямо думал он, – на птиц! Усталых, не способных к полету, но ведь – летали когда-то. Иначе откуда быть сходству?»
Старик встал и раскрыл окно, чтобы лучше слышать бор.
Комната была большой, но столь нелепо загромождена вещами, что свободного пространства почти не осталось. Радиоприемник на низкой подставке оказался почему-то на самой середине комнаты, кровать почему-то была далеко отодвинута от стены. Книжные полки наклонились и грозили рухнуть.
Сюда старик приехал лет десять назад, когда захотелось тишины, и как в суматохе переезда расставили вещи, так они и стояли до сих пор.
На столе лежала рукопись его последней книги. Старик был уверен, что успеет ее закончить и она получится именно такой, какой он мечтает ее увидеть. В ней он расскажет все, что узнал за свою жизнь о науке строить города. Может быть, ради этой книги он и жил, а все остальное – так, сопутствовало…
Жил он один.
Одиночества он не боялся, да и сюда, в пригород, друзья наведывались куда чаще, чем раньше на городскую квартиру. Они приезжали неожиданно, возбужденные недолгой свободой от жен и внучат, шумные, веселые; доставали бутылки с вином и скляночки с валидолом, рассаживались кто где и начинали разговоры.
Случалось, что и пели.
А под конец почти всегда ссорились: видно, молодели, вырвавшись из круга привычных, но старящих забот, горячились…
А вчера старики расхвастались. У них, оказывается, у каждого была в жизни большая любовь, да такая, что – давайте-ка выпьем! Выпьем…
Эх, были когда-то и мы этими самыми… как их?
У каждого и – большая… Ах, какие это были любви! Беззаветные, самоотверженные, добрые, готовые на любую жертву… И если не выскакивала на дряблые щеки слеза, то лишь потому, что есть еще порох в пороховницах!
Эх, какие они были, эти любви…
Старики пели с молодой удалью и отчаянием, разбросав галстуки и пиджаки по всей комнате, стиснув друг друга за плечи… хрустели под ногами запонки… И появись здесь нынешние девушки, они бы погоревали, что родились поздно, что настоящие-то парни – вот они…
Да-а, были когда-то и мы!
Тут старик и придумал историю о своей самой большой любви и о недавней встрече с ней. Сочинял он с такой верой, убежденностью и потребностью, с какой зовут на помощь в трудные минуты жизни.
Начав сочинять, он еще сдерживался, чтобы рассказ его выглядел наподобие тех, которые он слышал от друзей, но увлекся и…
И она сказала, когда уже собрались прощаться:
– Напиши мне хоть одно письмо. Несколько строчек, и я буду носить их у сердца.
– У старого сердца, – проворчал он. – Ты стара для лирики. Тем более я. И вообще…
– Ты просто не можешь простить себе своей главной ошибки, – мягко перебила она. – Злишься, что слишком поздно понял, что одна я любила тебя по-настоящему…
– Я слишком поздно понял! – воскликнул старик, и трубка выпала на землю. Он, кряхтя, нагнулся за ней, вытер полой пиджака мундштук и закусил его. – А ты не могла подождать? – поневоле сквозь зубы спросил он. – Ты могла не выскакивать замуж сломя голову?
– Я женщина, – тихо и виновато объяснила она, – представительница так называемого слабого пола. А мы прощаем мужчинам все, кроме того, когда они не считают нас женщинами.
…Сочиняя все это, старик боялся, что ему не поверят. Но случилось нечто, более неприятное: ему поверили. И тогда ему стало стыдно. Но останавливаться было уже нельзя, да и он не мог, – и продолжал.
– Ты знаешь, – сказала она, – иногда судьбу решают десятки лет, иногда – годы, а иногда, особенно у женщины, и мгновения. Ты не уловил мгновения, которое решило твою и мою судьбу. И я знаю, почему ты поступил так. Мужчины настороженно и недоверчиво относятся к тому, что их любят сильно. Боятся. Потому что встреча с такой любовью требует, чтобы человек стал лучше. И вот ей, этой любви, назначают испытание за испытанием: она ведь все должна выдержать, раз она сильная.
– Здорово ты научилась философствовать, – как можно насмешливее постарался сказать старик. – Сильная любовь, – почти продекламировал он, – зависит от мгновения… Так?
– Всего-навсего. Сколько я прощала тебе. Помнишь? А ты придумывал и придумывал новые испытания. – Она посмотрела на него с сожалением. – Ты боялся моей любви, потому что она была во много раз сильнее твоей. Тебе было стыдно, что ты не можешь полюбить, как я.
– Неправда, – попросил старик.
– Правда, – ласково возразила она. – Ты долго боролся сам с собой, самому себе доказывал, что ты – конечно, счастье для меня, а вот я для тебя… Хоть бы оттолкнул меня, что ли! – Она даже прикоснулась к его руке, словно все это происходило не много лет назад, а сейчас. – Нет не оттолкнул. И не звал. Я всегда приходила сама. И вдруг я устала, – виновато призналась она, но в голосе проскользнули нотки горького сожаления. – Я бы все выдержала, но… устала. Вдруг. На какое-то маленькое мгновение мне потребовалось хоть одно доказательство твоей любви, чтобы передохнуть, набраться сил, и именно в это маленькое мгновение… – Она закусила губу. – Ты был занят вышеупомянутой борьбой. И я ушла. Сразу. И навсегда.
