Текст книги "Пермский рассказ"
Автор книги: Виктор Астафьев
Соавторы: Лев Давыдычев,Алексей Домнин,Олег Селянкин,Клавдия Рождественская,Александр Пак,Николай Домовитов,Геннадий Солодников,Николай Вагнер,Лев Правдин,Владимир Черненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Иван Байгулов
ДЫХАНИЕ ЗЕМЛИ
ад Дубовкой сгущались звонкие весенние сумерки. Борков издавна любил этот час. За ним наступало для него то единственное время, когда можно было отдохнуть от забот прошедшего дня. Но сегодня он никак не мог отрешиться от мыслей о предстоящем собрании.
Сегодня ему надлежало держать речь перед колхозниками, а он не знал, как истолковать события единственного дня своей председательской жизни, потому что угодил в руководители колхоза самым неожиданным образом, и столь же неожиданным было все, что свершилось потом.
После большого водополья в Дубовку, как каждый год, невесть каким путем, прибыл уполномоченный из района. На собрании, созванном по этому случаю, он долго говорил о том, что нужно делать колхозникам, и, хоть не было в его указаниях былой неумолимой требовательности, а в голосе начальственного звона, однако настойчивость была прежняя. Он советовал вдвое сократить сроки сева и подтянуть все прочие показатели. И, верно, постановили бы по указу уполномоченного – уже пошел было председатель Иван Иванович Птица на трибуну, чтобы дать твердое слово одолеть все трудности, – когда вдруг попросил слово всегда сдержанный и молчаливый шофер Таймалов.
На собраниях, если случалось быть на нем уполномоченному, бывало такое не часто. Каждый, кто отваживался говорить, делал это после председательского доклада, чтобы не сбиваться с руководящей линии. Соблюдая это неписаное правило, Птица протестующе махнул рукой, но уполномоченный остановил его и попросил Таймалова на трибуну. Он, видимо, слышал о нем много хорошего и теперь, должно быть, надеялся, что шофер непременно выдвинет встречные обязательства. Однако Таймалов, едва водворился за шаткую трибуну, сразу повернул в другую сторону и сказал, что подтягивать показатели дальше некуда, потому что гайка у Птицы будто бы ослабла вконец и надо определить в председатели другого человека.
Уполномоченный переглянулся с Птицей, и, наверно, пришлось бы ему поправлять Таймалова, но тут из затихшего зала вдруг донесся чей-то раздумчивый голос:
– А ить верно Таймалов-то говорит. Сымать Иван Иваныча надо.
– Надо!
– Давно пора! – вразнобой и не сразу зашумели колхозники, а те, кто порешительней, норовили пробиться на трибуну.
Птица потупился.
И хоть уже не говорили колхозники столь беспощадно, как Таймалов, но каждый, кто ненадолго утверждался на трибуне, вел дело к тому, чтобы незамедлительно сменить председателя.
Уполномоченный сначала пытался утихомирить мужиков, потом только слушал, а когда убедился, что гайка у Птицы и вправду ослабла окончательно, быстрехонько созвонился с районным начальством, назначил перевыборы и попросил назвать кандидатуру нового председателя.
В клубе воцарилась тишина.
Мужики, должно быть не веря, что их требование сбылось так скоро, недоуменно переглядывались. Кое-кто с надеждой посматривал на баб, которые сбились в тесную кучку на двух передних скамейках, но, судя по тому, что был их шепоток очень несогласным, они ничем пока не могли помочь мужикам.
Уполномоченный нетерпеливо переминался за столом президиума, всем своим видом показывая, что мужики погорячились напрасно. А те боялись дать маху, и, как издавна, когда решалось важное дело, в зале кое-где зашаяли огоньки папирос. И, верно, еще не скоро назвали бы мужики того, кто мог, по их мнению, руководить колхозом, если б не обронил кто-то в шепотливом разговоре имя Боркова. В клубе опять заметно поутихло, а когда уполномоченный повторил свое «так кого же, товарищи?», зал отозвался одним коротким, как вздох, словом:
– Агронома!
Борков вздрогнул.
До этого мгновения он воспринимал все происходящее на собрании как нечто само собой разумеющееся. Но никак не предполагал оказаться в председателях колхоза. Руководить небогатым дубовским хозяйством, по его давнему мнению, мог только человек крепкого характера и редкостных способностей.
Себя он никогда не числил среди людей подобного сорта и, чтобы предостеречь колхозников от опрометчивого решения, хотел сейчас же – пока не дошло до голосования – сказать об этом. Но уполномоченный счел обсуждение кандидатуры нового председателя делом излишним, потому что выбирали колхозники своего человека, и когда Борков поднялся со своего места в президиуме, навстречу ему взметнулись руки колхозников.
Теперь Боркову, как всякому новому председателю, нужно было сказать колхозникам, как он поведет дела. Ждал окончательного слова о сроках сева и уполномоченный. Он поощряюще поглядывал на Боркова: дескать, не робей, в случае чего помогу.
Борков издавна побаивался опрометчивых обещаний, был не уверен, можно ли выполнить требования уполномоченного, и объявил, что решение этого дела нужно отложить до другого собрания и созвать его завтра же.
Уполномоченный запротестовал. Ему, оказывается, надлежало побывать еще в двух колхозах. Но Борков стоял на своем. Его поддержали колхозники. Тогда уполномоченный согласился завернуть к ним на обратном пути и стал снова требовать, чтобы колхозники завершили сев в кратчайшие сроки.
У Боркова щемило сердце, как будто случилось невесть что нехорошее. За десять лет работы агрономом он видел не одни перевыборы и знал, что колхозники до собрания еще могут перекуривать с будущим председателем, а потом так же дружно проголосуют за него, но уже не подойдут к нему с этого часа с пустячным разговором и домой отправятся тоже врозь, даже если случится кому-нибудь быть ему попутчиком.
Каждый, кто оказывался в положении Боркова, должно быть, уже прикидывал, как повести дела, а он ждал конца собрания и той минуты, когда опустеет клуб и между ним и односельчанами ляжет незримая полоса отчуждения. Он боялся этой минуты. Но едва уполномоченный объявил собрание закрытым, к нему один по одному потянулись колхозники.
Первым, еще на сцене, настиг его дядя Митрий. Он, верно, прослышал, что на последнем заседании правления настаивал Птица возвести трехзальный клуб и, как в прошлом году, когда взялся было колхоз поставить на реке собственную электростанцию, прочил его в начальники строительства. Теперь дядя Митрий, наверно, хотел узнать, в какой силе прежнее решение, и, чтобы завязать разговор, посоветовал Боркову с клубом повременить, а перво-наперво приняться за хозяйственные постройки. На этой работе он соглашался верховодить хоть над самыми плохонькими плотниками. И, подтверждая свою готовность послужить обществу, кивнул на подходившего к ним Ваську Дубова, назвал его архаровцем, но будто бы был не против взять его под свое начало.
Но у «архаровца» были свои заботы, и он сразу же приступил к Боркову с просьбой дать ему лошадь, чтобы съездить в район и выправить какую-то позарез нужную бумагу.
Ошеломленный столь поспешными перевыборами и своим новым положением, Борков не помнил, что ответил Ваське, как, впрочем, забыл и многие наставления односельчан, которыми будто бы следовало руководствоваться ему и денно и нощно, если хочет он сделать колхоз богатым.
Домой Борков, как и раньше, когда выпадало ему засидеться на собрании, шел с Таймаловым. И оттого, что не оправдались его предположения и рядом с ним знакомо маячила грузная фигура шофера, он постепенно успокоился.
Борков, как никогда, был благодарен своему попутчику за молчание и, чтобы продлить приятное и легкое состояние успокоенности, поубавил шаг, чему тотчас же последовал и Таймалов.
У подворья Таймалова они остановились закурить. Зная, что шофер не любит подолгу стоять без дела, Борков ждал, что он вот-вот неслышно скользнет в калитку. Но на этот раз Таймалов уходить не торопился. Только дотла спалив папироску, пошел к дому и, обернувшись, сказал:
– Нелегкую работу определили мы тебе, Сидор Матвеич. Все на ней может статься, но держи руль прямо. Не оступись.
– Постараюсь, – коротко отозвался Борков.
Может, не удержалось бы в памяти и это напутствие, если б не почуял он в словах Таймалова какую-то затаенную боль и вдруг вспомнил, как однажды поплатился тот за любовь к своей старенькой машине немалым штрафом.
Было это в самую страдную пору. Три колхозных грузовика едва управлялись с хлебопоставками. Шоферы работали почти круглосуточно, и, верно, выполнил бы план дубовский «Восход» как раз к тому дню, какой определили ему в районе (уже оставалось сдать последнюю сотню центнеров), когда Таймалов неожиданно заявил, что ему надо немедля поставить машину на ремонт. Птица отказал и даже счел его просьбу неслыханным кощунством, что, правда, не помешало Таймалову завернуть по пути в районную «Сельхозтехнику». Там он быстренько отладил мотор, но не успел в тот раз сделать положенное число рейсов.
С хлебопоставками рассчитался колхоз на день позднее намеченного срока. Птица лишил Таймалова половины месячного заработка. И хоть была, как выяснилось потом, немедленная надобность ремонтировать машину, оставил свое решение неизменным.
Таймалов снес наказание без особого возмущения, и оттого оно затерялось среди других событий. Не улови Борков в напутственных словах Таймалова затаенную горечь, никогда бы не подумал, что помнит шофер о давней обиде.
Борков вдруг представил, как поспешно обступили его колхозники после собрания. Видно, была у каждого из них какая-нибудь важная забота или, как у Таймалова, давняя боль, с которой жил он, может быть, не один год, терпеливо ожидая той поры, когда можно будет разрешить свои сомнения.
Борков пожалел, что слушал колхозников вполуха. Он еще не знал, как и с чего начнется его новая работа, но был теперь твердо убежден, что среди шутливых предложений спрыснуть новую должность были и другие. Они, верно, помогли бы ему не сделать в будущем опрометчивого шага. И оттого, что он упустил эту возможность, Борков почувствовал себя безмерно виноватым перед односельчанами.
Наутро Борков, как и каждый день, пришел в правление спозаранку. В маленьком кабинетике, который был недолгим пристанищем доброму десятку дубовских председателей, издавна стоял у окна большой стол, а на стенах висели большие плакаты. На них красовались породистые коровы, лежали горы огурцов и румяных помидоров. Показатели «Восхода» и сытость коров уступали плакатным, отчего цифирь дубовских успехов была выписана помельче и не бросалась в глаза. Эта невинная хитрость как-то спасла Птицу от неминуемого нагоняя, когда высокий областной начальник принял в сумерках цифры на плакатах за колхозные достижения. С той поры Птица строжайше запретил что-либо менять тут, но Борков сразу почувствовал, что в этой казенной комнатушке произошли какие-то приятные перемены и, когда подошел к столу, увидел прибранные бумаги, на которых лежал букетик подснежников.
Сделать это могла только счетоводка Зина. Она, должно быть, приметила, что если случалось Боркову зайти в правление с полей, он приносил с собой несколько цветочков, и, чтобы сделать, ему приятное, неизвестно где в столь позднюю пору отыскала эти, может быть, уже последние подснежники.
Зина на глазах Боркова пережила все переходные стадии повзросления: была Зинкой, Зинушей, Зинаидой, но так и не стала Зинаидой Петровной. И не произошло это только потому, что даже теперь, тридцатилетней, она сохранила редкую в ее годы непосредственность молоденькой девчонки.
Ее исполнительность помогла ей пережить двух главных бухгалтеров и трех председателей.
Правда, Дарья Колячкина считала, что зажилась Зина в правлении по причине легкого поведения. Она не раз рассказывала в бабьей компании, будто бы хороводится счетоводка с приезжими, чему якобы была она свидетельницей, когда квартировал у ней уполномоченный из района. И еще много чего другого рассказывала Дарья про Зину. Но Борков уже давно взял себе за правило не верить досужим бабьим разговорам и был теперь очень рад этому маленькому подарку.
Стол Зины стоял напротив дверей председательского кабинета, и она время от времени отрывалась от бумаг, чтобы глянуть украдкой, как принял Борков ее подснежники.
Наблюдала за ним Зина, конечно, неспроста. Борков не однажды был свидетелем, как приходила Зина с бумагами к Птице лишь после того, когда убеждалась, что «сам» в добром расположении духа.
Борков невольно улыбнулся этой уловке Зины. Она, должно быть, сочла улыбку за доказательство хорошего настроения и принесла папку с бумагами.
Папка эта была вместилищем всех нужных и ненужных отчетов и справок. По ним можно было судить и о достижениях, и о бедах. Последних все еще было немало, и, понимая, как нелегко разобраться в них сразу, Борков отложил эти бумаги в сторону. Однако и еженедельный отчет оказался чуть ли не загадкой. Цифры его, подтверждая, что мудрил Птица с плакатами не от хорошей жизни, могли потянуть лишь на середину районной сводки, но по итогам, о которых раз в неделю следовало обязательно сообщить в район, колхоз уверенно выходил в передовики. Борков недоуменно глянул на Зину. Она смутилась и поспешно пояснила:
– А Иван Иванович всегда так делал. Пока сводка дойдет до района да пока в газету попадет, показатели-то как раз и уравняются с этими.
– Ловко! – подивился Борков изобретательности Птицы и хоть слышал не впервой, будто бы бывают в сводках кое-какие казусы и неувязки, но никак не предполагал, что они так велики.
Зина ждала. Она была уверена, что Борков все равно подпишет отчет, и уже приготовилась положить перед ним другие бумаги. Но он все еще изучал победное донесение, а когда уверился в его полном несоответствии истинным достижениям, подал отчет Зине и решительно сказал:
– Пересчитай. И чтобы все было, как есть.
– Так ведь беды не оберешься, – встревожилась Зина.
Она многозначительно посмотрела на телефон, будто хотела сказать, что бездорожье, может быть, и отведет на время районную комиссию, а разговора по телефону не избежать и закончится он основательной головомойкой.
– Вот и объясним, что к чему, – перехватив ее взгляд, сказал Борков.
Зина пожала плечами и, взяв папку, ушла к своему столу. Там она разложила бумаги, долго сидела над ними и, наверно, никак не могла взять в толк, почему не внял Борков ее предупреждению.
Вглядевшись в растерянное лицо счетоводки, Борков вдруг понял, что двойная бухгалтерия была заведена давным-давно. Она, наверно, не без помощи Зины, как наследство, передавалась от председателя к председателю и, случалось, спасала от больших и малых неприятностей. Зина, должно быть, считала эти приписки не бог весть каким обманом, потому как к отчетному собранию колхозные достижения непременно уравнивались с существующим положением дел, и теперь она уже не скрывала обиду: хотела, дескать, как лучше, но если не желаете слушать, не миновать вам беды…
Судя по тому, как нерешительно придвинула Зина к себе бумаги, беда должна была нагрянуть немалая. Борков уже хотел пойти к счетоводке, чтобы успокоить ее, но тут затрещал телефон.
Звонил начальник районной «Сельхозтехники» Неделькин. Борков не сразу разобрал, чего он хочет, а когда понял, что ему нужен Птица, кое-как вклинился в недолгую паузу:
– Нет уже у нас Птицы.
Но Неделькин, слывший в районе заядлым охотником, истолковал ответ Боркова по-своему.
– Да не та птица, глухие тетери, что в лесу водится, а та, что у вас, черт бы его побрал, в правлении сидит! – громыхнул он и, верно, в гневе прибавил бы к нечистой силе что-нибудь и вовсе непечатное, но, должно быть, вспомнил о выговоре, который схлопотал недавно на бюро райкома за крепкие выражения по телефону, и поубавил голос. – Надо мне вашего председателя.
– Я вместо него, Борков.
– И когда ж ты этим чином разжился?
– Вчера благословили, – вздохнул Борков.
– Э-э, как у вас все быстро делается, – удивленно протянул Неделькин. – Ну, а мне один хрен, что Птица, что ты. Снаряжай-ка, председатель, машину ко мне. Навозоразбрасыватель вам пришел.
– Не доберемся ведь, дороги – болото. Повременить бы денек-другой, – взмолился Борков, зная, как скор на решения Неделькин: того и гляди отдаст позарез нужную машину другому колхозу.
– Доберешься. Мне твою машину хранить негде. Будь здоров, председатель.
«Вот соловей-разбойник. На чем же в такую грязину ехать?» – растерянно прикидывал Борков, не сразу нашарив на стене за спиной рычаг телефонной трубки, что не ускользнуло от мимолетного взгляда Зины.
Она едва заметно усмехнулась: погоди, дескать, председатель, то ли еще будет, если не станешь слушать совета добрых людей.
«Ничего, как-нибудь утрясется», – подумал Борков.
До сих пор машины и прочий инвентарь все-таки получали. И не сразу после телефонного звонка. Наверно, не однажды была Зина свидетелем, как поступал в таких положениях Птица. Борков хотел спросить у Зины, что предпринять ему, но едва вышел из-за стола, она уткнулась в бумаги, всем своим отрешенным видом давая понять, что она человек маленький и ничего путного посоветовать не может.
«Неправда, Зиночка», – все еще продолжая мысленно спорить с ней, подумал Борков и уже вслух добавил: – Если будут искать, я в мастерской.
Зина кивнула и снова склонилась над столом.
Небольшое деревянное зданьице мастерской стояло на берегу речки. Было оно аккуратное, как все, что возвел дядя Митрий, но невместительное, потому как строили его еще в те времена, когда стояло на колхозном дворе только две автомашины да четыре трактора. Каждому, кто в последние годы заступал на председательскую должность, старый плотник советовал начать «опчественное» строительство с новой хоромины под мастерские.
Нужда в ней была и вправду безотлагательная. В мастерской едва-едва умещались одна автомашина или трактор. Чтобы попасть туда пораньше, шоферы и трактористы затевали долгие споры и извели не одну трешницу на угощение механику. Но нынче кому-то из шоферов не помогло ни то, ни другое: на лужайке возле мастерской ровным рядочком стояли уже отремонтированные автомашины и тракторы, а в настежь распахнутых воротах «дубовской ремонтной базы» виднелся старенький грузовик.
Борков узнал машину Таймалова.
Помня, что при любых обстоятельствах Таймалов неизменно попадал в мастерскую первым, Борков не знал теперь, на ком остановить свой выбор, потому что уже решил послать в район именно его.
В полумраке мастерской Борков нигде не увидел шофера и, только попривыкнув к сумеречному свету, заметил торчащие из-под приступка кабины ноги. Они шевелились в такт покрякиванию Таймалова и, когда Борков окликнул его, замерли, а потом утянулись под машину.
Таймалов не торопился оставить работу и по-прежнему невозмутимо покрякивал и звякал ключами. Тогда Борков позвал его еще раз.
– A-а, Сидор Матвеич. Доброго здоровья. Думал, ребята озоруют, – сказал Таймалов, вылезая из-под машины.
Он кинул в кабину ключи, сел на деревянный чурбачок и достал из кармана мятую пачку «Прибоя».
– Что-то запоздал ты, Петрович, с ремонтом? – не скрывая сожаления, спросил Борков.
– Ан нет, Сидор Матвеич, – лукаво улыбнулся Таймалов. – Я грузовичок-то еще в марте весь перебрал да обстукал, а сейчас только проверяю – может, не доглядел чего.
У Боркова отлегло от сердца. Однако посылать машину по весеннему первопутку все-таки было рискованно, и, не зная, как и с чего начать главный разговор, он тщетно искал подходящие слова. Таймалов раза два, будто невзначай, глянул на него и загасил недокуренную папироску.
– Гляжу, маешься, Сидор Матвеич, да не пойму, отчего так скоро?
– Верно, Петрович, маюсь, – признался Борков и присел на другой чурбачок рядом с Таймаловым. – Пришел нам навозоразбрасыватель, а как его привезти – ума не приложу.
– Смотри-ка, ко времени угадали, – удивился Таймалов. – Через день-другой и доставим машину.
– И я так думал, а Неделькин требует, чтобы сегодня же.
– Ну, этот известно – с рук долой и из списков вон: мол, выполнил все в точности и к сроку, – заворчал было Таймалов, но осекся. – Эге, да ты никак в путь-дорогу сговаривать пришел?
– Угадал, Петрович. Больше некому. Дело, сам понимаешь, ненешуточное.
Таймалов не отозвался. Он посмотрел на видневшуюся из-за пожарной каланчи Въезжую гору и, наверно, прикинул, как одолеть самый крутик. Сделать это было нелегко даже после летнего дождя, и Борков уже не сомневался, что Таймалов откажется, но он неожиданно встал и пошел к машине.
– Ладно, Сидор Матвеич, попробую спроворить это дело-, – сказал он, открывая кабину, а когда Борков напомнил, как обязательно нужен сейчас колхозу навозоразбрасыватель, досадливо отмахнулся: – Ты мне акафисты не читай. Лучше не забудь глянуть, как я на Въезжую гору поползу. Ежели что, пришли трактор.
Машина взревела хорошо отлаженным мотором и медленно выкатилась из мастерской. Борков смотрел, как оседает под колесами грузовика еще неокрепшая дорога, и всем телом чувствовал ту беспомощную неловкость, какая бывает у праздного пассажира на грязной дороге, оттого что он ничем не может помочь шоферу. Но грузовик Таймалова уверенно набирал ход и вскоре свернул в большую улицу.
Борков облегченно вздохнул и, твердо уверовав, что Таймалов непременно привезет навозоразбрасыватель, собрался пойти к конюховке на разнарядку. Однако колхозники уже прослышали, что «сам» в мастерских и, как всякий раз, когда появлялось начальство в людном месте, норовили быть к нему поближе – гляди, так какой доброй вестью поделится – и собрались неподалеку от мастерской, благо была она рядом с конным двором.
Мужики сгуртовались отдельной артелью вокруг Васьки Дубова. Судя по тому, что время от времени они зычно хохотали, Васька рассказывал какой-нибудь похабный анекдот.
Борков направился к мужикам и, когда подошел к ним, они с кряканьем и вздохом отходили от смеха, закуривали и еще теснее обступали Ваську, потому как он, должно быть, оборвал анекдот из-за хохота и впереди ожидалось самое интересное.
Борков прислушался, но, вопреки его ожиданиям, Васька вел разговор о курицах.
Этой птицей он, по его же словам, заинтересовался после повышения закупочных цен. И якобы только для того, чтобы в меру сил и возможностей помочь державе решить мясной вопрос, завел немалое стадо разномастных хохлаток.
Курицы разоряли соседские огороды, часто болели, и Васька то и дело наведывался к Боркову или зоотехнику, чтобы «сверить свой курс с наукой». Но наука помогала плохо: Васька был убежден, что курица не птица и, как всякая неблагородная животная, должна добывать себе пропитание в основном самостоятельно.
Каждую весну Васькино стадо заметно убывало, однако он тотчас же пополнял его и, были разговоры, прибыльно торговал яйцами.
Сейчас у Васьки, должно быть, начался очередной мор, но скоро Борков уловил, что на сей раз его донимают другие заботы.
– Беда. Что ни день, яйца меньше. По прошлогоднему счету полтора десятка – яичница от пуза, а нынче, мать честная, едва червяка заморишь, – сокрушался Васька. – Стал я мороковать, что к чему, и дошел-таки до причины: петух у меня, оказывается, квелый! Вроде бы и голосина хоть куда и статью представительный, а вот до куриц неохочий.
– В суп его, негодника! – подсказал кто-то из мужиков.
– Дурное дело нехитрое, – невозмутимо отозвался Васька. – И я смекнул: другого надо, да где его возьмешь об эту пору, мать честная? То-то и оно! Ударился по соседям. Может, думаю, даст кто на ночку-другую. А у них хуже моего – не петухи, а одна видимость. Было дело – залучил раз петушка Толянки Перегудова. Слов нет, голосистый, бойкий, а все без толку. Чахнут, смотрю, курицы, и только одной хоть бы что. Веселехонька! Начал я за ней доглядывать и уследил как-то: повадилась она на двор Никанора Дудочника. Через малое время, гляжу, потянулись за ней и другие. Никаноровский петушина, должно, справлял свою службу исправно и моментально поднял моих курочек на ноги. Пошло дело: и яйца будто стали побольше, и телом день от дня, гляжу, курочки круглее. Все вроде бы наладилось. И уже прикидывал – по первопутку махну на Усовский птицекомбинат да привезу породистого петуха. А до той поры была думка продержаться на иждивении никаноровского. Но порушились вчера, мать честная, все мои планы. Встретил перед собранием самого Никанора. «Здравствуй, говорит, Васенька. Как живешь-можешь?» – «Ничего, говорю, помаленьку». – «Ну и славу богу, говорит. Да только не след тебе о долгах забывать». – «Это о каких таких долгах? – спрашиваю». – «А о тех, смеется вражина, что твои куры наделали. Ежели уж обслуживает их мой петух, то и плата за это должна быть, как, к примеру, в колхозе за искусственное осеменение. Гони пятак за каждую курицу». – «Эх, думаю, живодер ты». А Никанор вдруг спохватился: – «Мало, кричит, они у меня еще и кормом пробавляются. Плати гривенник!..»
Последние слова Васьки потонули в дружном хохоте мужиков. Они смеялись самозабвенно, и хоть, верно, не всем было весело одинаково, но, глядя друг на друга, мужики прибавляли голос.
Васька еще пытался досказать, чем кончились его переговоры с Никанором Дудочником. Он порывался привлечь к себе внимание все еще смеявшихся мужиков, но заметил Боркова, приосанился и приветственно приподнял засаленную кепочку.
С начальством Васька разговаривал солидно и, чтобы все соответствовало важности момента, непременно поднимал разговор до уровня забот собеседника. Борков уже было приготовился услышать, как тяжела его новая работа или что-нибудь в этом же роде, когда Васька неожиданно согнал с лица представительность и буднично спросил:
– Сказывал бригадир вчера, будто бы надо опять навоз на полях раскидывать. А теперь, может, другое распоряжение будет?
– Нет. До пахоты нужно обязательно с навозом управиться, – сказал Борков.
– Эх, мать честная, – заворчал Васька. – За неделю я уже насквозь дерьмом пропах. Девки, как от чумового, шарахаются.
– А ты, Вася, почаще в баню наведывайся.
– Да одеколону, слышь-ко, не жалей, – наперебой советовали мужики.
Васька только усмехнулся: ничего-то вы, дескать, не понимаете, и ушел к конюховке.
За ним утянулись туда и мужики.
Борков не собирался говорить о текущих и будущих задачах, как это делал Птица при каждом удобном случае, и все-таки надеялся, что после шуток затеется у него с мужиками неторопкий разговор. В таких беседах, случалось, узнавал он какую-нибудь нехитрую примету, а она оборачивалась хорошим подспорьем в работе. Он и теперь рассчитывал услышать что-нибудь, что помогло бы ему в его новом деле. Но мужики держались настороженно. В их мимолетных взглядах, как показалось Боркову, сквозила отчужденность: дескать, человек ты, конечно, свой, однако кто тебя знает, куда теперь потянешь.
От этих мыслей Боркову стало не по себе.
Ему не раз доводилось слышать, как важно знать председателю, какими думами живут колхозники. Об этом говорили на районных совещаниях и конференциях, читали лекции.
От частого употребления эти правильные слова вылиняли и безлико стали в ряд с другими, но для Боркова они всегда имели особый смысл. Был он емким и раскрывался в полную меру в незатейливых спорах, в праздной беседе на завалинке и даже в таких вроде бы мимолетных взглядах, какими только что смотрели на него мужики.
После собрания Борков был уверен, что остался для односельчан прежним человеком, а теперь засомневался: видно, отвечал он вчера на их вопросы очень невпопад, а иное что и вовсе оставил без внимания. И не сказать, когда теперь, как раньше, запросто поделятся с ним эти люди важной заботой и даже расхожей побасенкой…
Около мастерской застучал пускач трактора. Борков вспомнил о Таймалове и глянул на Въезжую гору.
На колдобистой глади разъезженной осенью дороги отчетливо виднелись глубокие колеи первого машинного следа и на взлобке пропадали из глаз.
Теперь Боркову надо было вернуться в правление, чтобы подписать пересчитанную сводку, но он вспомнил о предстоящем собрании, на котором нужно будет наметить окончательные сроки посевной, и, как каждый день в эту пору, пошел на поля.
Дорога на пашню еще не просохла, и еще никто не бывал на ней, кроме Боркова: он разглядел только свои полузаплывшие следы, оставленные неделю назад, когда бродил тут по последнему, некрепкому насту.
Земля уже дышала, и это было для Боркова самой верной приметой, что со дня на день нужно начинать весеннюю страду с ее суматошными заботами. Сегодня он еще был свободен от них и радовался возможности побыть наедине со своими мыслями.
Он не замечал, как шаг от шагу тяжелеют сапоги, однако, одолев небольшую гору, почувствовал, что устал, и остановился перевести дух.
С горы были видны заречные поля, пустоши Сотельной и засиненные дали лесов. Кое-где по оврагам еще сохранились серые холстины последнего снега, на приречных луговинах поблескивали лужи, а на солнцепеках и горушках уже проклюнулась свежая трава. Глядя на потемневшие березовые перелески, Борков представил, как через неделю опушатся они пахучей зеленью первых листочков, а пробудившаяся земля начнет делать свою извечную работу, чтобы все дошло на ней в нужные сроки и успело обронить семена новой жизни. Не однажды был он свидетелем обновления земли и все-таки не переставал удивляться этой отрадной перемене, какая случалась каждый год, и каждый год он с нетерпением ждал эту шальную пору.
Но самое памятное удивление произошло давно и круто повернуло жизнь Боркова с намеченного пути.
После окончания семилетки он решил поступать в горнопромышленную школу. Отец утвердил его решение сразу. Мать, правда, поплакала – легко ли расстаться с единственным сыном, – но отцовские доводы насчет твердого заработка в конце концов сломили ее упорство, и она согласилась, что пахать землю можно и без образования, а рудное дело, может, и вправду выведет сына в люди. Не соглашался с этим лишь дед. Он объявил семейный совет недействительным, потому что он не принимал в нем никакого участия, а в подобных делах якобы нужно было полное единогласие, чего никогда вроде бы не дождаться, так как он будет всегда против. Мать заколебалась, но отец без труда рассеял ее сомнения. Дед упорно держался своего мнения. Чтобы отстоять свою совершенно безнадежную позицию, он повел наступление на внука, рассказывал ему страшные истории о городской жизни и стал брать с собой в караул к комбайнам.
В тихие и темные августовские ночи он убеждал внука стать трактористом или комбайнером, что будто бы было так же денежно, как и горная работа. Иногда он прерывал свои уговоры в самом неподходящем месте и неожиданно спрашивал:
– Слышь, как земля вздохнула?
– Не-е, – неуверенно тянул Борков, потому что действительно не улавливал ничего, кроме писка мышей да чуть внятного шелеста колосьев.
– Дурак! И чему только вас в школе учат?
Дед уходил к временному балагашку, но вскоре семенил обратно и, сев рядом с внуком, вглядывался в устоявшуюся темень. Время от времени он поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, как будто боялся не услышать что-то очень важное и необходимое ему.
