Текст книги "Дочь Птолемея"

Автор книги: Виктор Кудинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

8. ПОСТИТЬСЯ, МОЛИТЬСЯ, КАЯТЬСЯ

Вымытый, причесанный и обряженный в свежий белый хитон с вышивкой по вороту, Дидим явился к Нофри на террасу и занял свое ложе. Ему укоротили усы и бороду, постригли концы загибающихся волос, и он стал похож на человека, ни худого и ни полного, не старого, а средних лет и даже не лишенного некоторого благообразия.

– Вот теперь я вижу прежнего Дидима, – сказал Нофри с улыбкой. – И мне, поверь, даже стало как-то тепло на сердце. Я сразу начинаю вспоминать наши Эпикуровы сады.

– Наши Эпикуровы садики, беседы и возлияния Киприде. Услада молодости, легкомыслие и веселье. Где те яблоки, которые мы дарили нимфам? Съедены. Все прошло, и все изменилось, – ответил столь философски на приветливые слова Нофри. Дидим взял со стола ручное круглое зеркало и поглядел на себя.

Он сказал, поморщившись:

– Фу, какая самодовольная рожа! Неужели это я? Даже как-то не по себе. Гордыня, гордыня глядит из этих морщин. Поститься, молиться, каяться! Нет тебе прощения. Это наказание за равнодушие, беспечность, неблагодарность.

Нофри хохотнул: он знал Дидимову привычку ругать и унижать самого себя, и эта черта характера старого товарища всегда его забавляла.

– О Дидим, друг мой, как мне нравится тебя слушать. Видит Олимпиец, ты всегда так бранишь себя, точно являешься врагом всего человечества. А не ты ли говорил, что ты подобие божье!

– Это не я говорил, а великий Комарий, устами которого вещал сам бог Тот, – прознес торжественно Дидим, упоминая, к большому удовольствию Нофри, тайное прозвище его дяди Пшерони-Птаха, умершего совсем недавно и которого посвященные именовали за удивительный ум и знания магических начал пророком всех богов и богинь Верхнего и Нижнего Египта, – ибо он всегда внушал иметь в сердце страх перед всевышним и унижать свою гордыню. Хоть человек и подобие божье, но не должен возноситься. Возносится ли гора, что она высока? Кричит ли река, что несет в себе драгоценность – источник для всего живого? Поет ли солнце хвалебную песню самому себе с небесных высот? Человек, розовогубый, единственное разумное существо на этой земле. Но он ещё не осознал этого и потому ведет себя, как дурное дитя. Животное не может сделать себя лучше, а человеку дана возможность совершенствоваться, то есть стать нравственно чище. Поэтому он должен быть достойным своего создателя. Я ругаю самого себя, ибо не могу ругать других, потому что тоже гадкий. И грешу, грешу, грешу!

– Мне любопытно, что ты скажешь Клеопатре, когда её увидишь? То же, что и мне? Или постараешься вразумить её отказаться от пиров?

– О, не беспокойся и не переживай за Дидима. Я найду, что сказать нашей несравненной Клеопатре. Знаешь, почему с ней легко? Потому, что она благоразумна. А это редкое качество у женщин. Ты уже видел её, скажи, она так же доброжелательна, как и прежде? Не озлобили её заботы и несчастья?

– Доброжелательна-то она доброжелательна… Мне показалось, что она стала лучше. Расцвела, превратилась в цветущую женщину, – сказал Нофри, поднимая со столика, стоявшего у изголовья ложа, алебастровую статуэтку нагой нимфы. – Вот как эта! Как ты находишь эту безделицу? Совершенно случайное приобретение в лавке купца Сократа.

Нофри передал статуэтку Дидиму. Тот повертел её в руках, близко поднеся к глазам. Осмотрев статуэтку, Дидим сказал:

– Тебе не кажется, что она напоминает нашу царицу?

– Ты находишь? Нимфа стройна и красиво сложена, как и многие женщины.

– Я имею в виду не тело, а сходство в чертах лица.

Дидим перевернул статуэтку и осмотрел её основание.

– Здесь клеймо какого-то Филона.

– Филона? Что это означает?

Дидим ответил:

– Это значит, что её сотворил некий Филон. – Он опустил руку со статуэткой и подумал. – Знавал я одного малого с таким именем. Надо тебе сказать, большого о себе мнения человек. И столь сильного тщеславия, что невозможно вообразить. Если он одевается, то его туника должна быть лучше, чем у других. Если у него женщина, то она должна быть непременно красавицей. Если он приобрел кобылу, то она должна бегать быстрее ветра. Если он что-либо вбил себе в голову, то этого уже не выбьешь. За чрезмерное тщеславие и высокомерие с ним никто не хотел водить дружбу. Обычное помрачение ума. Я слышал, что он баловался кое-каким искусством и производил какую-то мелочь, но вот чтобы занимался скульптурой, видеть не приходилось. Однако эта статуэтка – плод необычного вдохновения и упорного труда.

Дидим передал статуэтку Нофри и растянулся на ложе в удобной для себя позе, бросив под локоть две подушки.

– А теперь давай с тобой потолкуем о том, что тебя беспокоит. Но прежде я помучаю тебя вопросами.

– Что бы ты хотел от меня услышать?

– Ну, например, про чужеземных орлов. Что они такое?

– Антоний и Октавиан?

– Пусть будет Октавиан, ибо об Антонии я кое-что разумею. Волчьи дети ромейских менял и ростовщиков. Однако они теперь сильны, и с этим необходимо считаться.

– Немного сыщется людей в Александрии, которые бы так здраво рассуждали, как ты, Дидим. Они не понимают, что грядут иные времена.

Дидим усмехнулся.

– Кто сегодня имеет много, завтра останется ни с чем. Италийские стервятники слишком прожорливы и питаются, как мифические чудовища, свежим человеческим мясом. Особенно там, где пахнет золотом и пшеницей. Итак, Октавиан…

Нофри отозвался сразу:

– Племянник Цезаря. Еще молод. Вероятно, ему не более двадцати двух двадцати трех лет.

– Так юн? Да, он подает большие надежды, прыщеватый людоед.

Нофри, полусидевший на ложе, вытянул ноги, подпер голову левой рукой, почесывая правое бедро.

– Наследник Гая Юлия по завещанию. Пользуется большим расположением в войсках. Особенно в бывших легионах Цезаря. Сенат его боится, народ доверяет. Неудержим в своих замыслах, вместе с тем весьма осторожен. Скрытен и целеустремлен, даже скажем так – настойчив. Нет. Упрям. Это будет точнее.

– А каков он из себя внешне?

– Невысокого роста, худ и бледен. В движениях стремителен, держит голову слегка наклоненной к левому плечу.

– Ты видел его, Нофри? Собственными глазами?

– Я несколько раз встречался с ним в Риме.

– А случалось ли тебе наблюдать, как он ест? Да-да. – Дидим пошевелил губами, будто бы жует пищу.

Нофри налил из амфоры вина в металлический стакан и пригубил.

– Какой запах! Хочешь попробовать? – И передал Дидиму стакан, наполненный до краев.

– Я расплескаю, – засмеялся Дидим, однако не обронил ни капли, донес до рта и сделал несколько глотков. – Недурно, скажу тебе. Совсем недурно.

– Я присутствовал однажды на их общей трапезе, на вилле Антония, в предместьях Рима, – сказал Нофри, плеснув в свой стакан ещё немного вина.

– Ну и каков он тебе показался?

– Неприхотлив. Ест быстро и скоро насыщается. Не то что наш Антоний, тот даже незначительную трапезу может растянуть на весь вечер.

Дидим радостно хлопнул себя по коленке, глаза его возбужденно заблестели, а губы растянулись в улыбке.

– Так я и думал. Мы имеем перед собой два типа человеческого характера, совершенно противоположных один другому.

– И как ты думаешь, кто из них возьмет верх?

– Все зависит от обстоятельств и от их бойцовских качеств. Случалось ли им играть между собой в какие-нибудь игры? Ну, допустим, в кости, в шашки…

– Этого я не видел. Но вот однажды они стравили своих петушков.

– Ну-ка, ну-ка! – проявил веселое любопытство Дидим. – И что же вышло?

– Петушок Октавиана поклевал петушка Марка Антония. О, как расстроился Антоний. Октавиан же остался спокоен, точно с самого начала был уверен в победе своего петушка.

– Вот тебе и божественное предзнаменование! Рано или поздно молодой возьмет верх. Несомненно, он одержит победу. Если и к оракулу обратишься, другого ответа не получишь.

Дидим свесил босые ноги, которыми не достал до пола.

– Теперь давай поговорим о нашей несравненной. Вначале ты обмолвился о завещании Цезаря. Сказал, что Октавиан наследник по завещанию. А как же сын Клеопатры? Неужели Гай Юлий не упомянул о нем ни словом?

– Так оно и было. Клеопатра надеялась, что за её сыном он закрепит хотя бы Египет.

Дидим покачал головой и серьезно заметил:

– Мог ли он закрепить за своим сыном то, что ему не принадлежало? Если бы он прожил ещё года два-три и стал бы полноправным властителем Рима, возможно, это и состоялось бы… Клеопатре не повезло. Так же как не повезло и самому Цезарю. Он не учел решимости и дерзости честолюбивых людей. Цезарь должен был погибнуть, чтобы уступить место молодым. Он расчистил дорогу, как некогда Геракл расчистил Авгиевы конюшни, но воспользуются плодами его труда другие. Увы, это обычный случай. Если бы бог не лишал бодливых коз рогов, они бы перепортили всех своих сестер. Налей-ка мне еще, дружок! Твое вино пришлось мне по вкусу. – И он протянул свой стакан.

– Я вот обратил внимание, – говорил Дидим, попивая вино мелкими глотками, – на твои амфоры. Где ты раздобыл такую красоту?

И он указал взглядом на две невысокие овальные амфоры, каждая с двумя ручками, из обожженной глины и с чернофигурной росписью. На одной амфоре была изображена олимпийская борьба, а на другой – охота на кабана с собаками.

– Нигде, – ответил Нофри, разведя руками. – Они здесь так и стояли. Вероятно, это приобретение Габиния. Он ведь, как ты знаешь, любил керамику.

– Прав мудрец, который сказал, что любовь вседеятельна и полезна. Любовь Габиния к керамике навела меня на мысль: а что, если наполнить эти амфоры розами, которые растут в твоем саду, и отправить в подарок Клеопатре?

– У неё таких роз полон сад!

– Не говори! Я видел твои розы – крупные и сладостные по запаху. Если у неё такие же, то это не беда. Для женщины цветы всегда желанны. Тем более в таких амфорах.

– Сдались тебе эти амфоры, – засмеялся Нофри. – Посылай, коль хочешь!

Дидим поднял указательный палец вверх, рассуждая:

– Но непременно амфоры надо отослать до пира. А когда, собственно, состоится эта желанная трапеза?

– В ближайшие два-три дня.

– Я так горю желанием увидеть нашу несравненную, что, пожалуй, постараюсь с ней свидеться раньше. Да-да. Мне это крайне необходимо. И эти амфоры как раз кстати.

– Да как же ты к ней попадешь раньше, если она никого не принимает?

– О, Нофри! Ты, видимо, забыл, что ромейская война научила нас проникать во дворец, минуя стражу…

– Ты хочешь пробраться через двойное кольцо стен, в проходе которых гуляют львы? Неужели ты забыл чудовище Хосро?

– Так эта зверюга ещё жива? Хорошо, что сказал. Я подумаю, как избежать с ним встречи.

– Но ты рискуешь. Кроме львов, там есть ещё эфиопы, которые метко пускают стрелы.

– Эфиопы мне не страшны. Помнишь, что нам гадали халдеи? Помнишь, как один из них предсказал, каким путем Клеопатра сможет стать царицей? Ну так вот… Тот же халдей предсказал, что я помру своей смертью, если меня не приговорит кто-нибудь из царей. Так что от сильных мира сего я стараюсь держаться подальше.

– Не забывай, что Клеопатра – дочь Птолемея Авлета и внучка царей Египта!

– Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Ну, нет! Моя наипрекраснейшая, разумнейшая Клеопатра никогда не причинит мне зла. Я в этом убежден.

– Мое предостережение ты слышал. Далее поступай как знаешь.

– Договорились! – засмеялся Дидим, откидываясь на подушки.

9. И ОТ ЭТОГО ТВОЯ ПЕЧАЛЬ?

Хармион и Ирада всячески оберегали Клеопатру от ненужных хлопот; никто: ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, ни старик – не могли предстать перед её очами без их ведома.

Все послания, грамоты, письма не личного характера вскрывались и просматривались писцом Диомедом, лысым толстяком, с лиловой родинкой на щеке, за которой он ухаживал все равно что иная красавица за своим прыщиком, и лишь потом прочитывались Ирадой. Если в послании или письме были известия, которые могли вызвать лишние волнения или переживания царицы, их оставляли для ознакомления на более подходящее время.

Государственные дела, требующие решения, исполнял Мордион, полуегиптянин-полуэфиоп, один из самых высоких мужчин Александрии, по прозвищу Маяк, и обладающий таким густым басом, что иные женщины, заслыша его, падали в обморок.

Начальник канцелярии Потин, ещё не старый, подвижный человек, прихрамывающий на левую ногу, отдавленную одним бесноватым жеребцом на конном ристалище, составлял множество документов хозяйственного содержания, и они обнародовались от имени Клеопатры, о чем она порой и не ведала.

Личный врач Клеопатры, седовласый величественный Олимпий, причисляющий себя к роду Филиппа, лечившего в персидском походе Александра Македонского, мог беспрепятственно пожаловать на половину дворца, занимаемую царицей и её многочисленной женской прислугой.

Женщины его обожали, называли «дедушкой», ибо он знал об их болезнях все, что требовалось, и, точно посланник самой Исиды, облегчал их недуги, а если надо, делал аборты с таким мастерством и чистотой, что это не вызывало у страдалиц никаких последствий.

Ему молились, точно Асклепию, и старик, к своей радости и к своему огорчению, не знал покоя. Его постоянно вызывали во дворец, подымали даже среди ночи. И «дедушка» шел с нехитрыми своими инструментами, беззлобно ворча себе под нос, грузный, с толстым животом, бородатый, в просторных длинных до пят одеждах, с непокрытой косматой головой, точно Зевс Спаситель.

Когда Олимпию донесли о недуге его лебедушки, как он именовал только одну Клеопатру, старик пришел в священный гнев и, с красным лицом и насупленными лохматыми бровями, долго бранил Ираду и Хармион, топал ногами и называл их глупыми овцами и сонными мухами за то, что они совсем замучили царицу делами, которые должны исполнять неразумные подданые, а она, птица белая, с очами ясными, должна возлежать в покое, забыв мелочную неугомонную людскую суету, и радовать их своим небесным обличьем.

Пошумев, подобно морскому прибою, перед оробевшей прислугой, Олимпий на цыпочках двинулся в опочивальню царицы, проник за тяжелый, весь в складках, занавес с вышитым городом Вавилоном и подплыл к ложу царицы без малейшего шороха, точно легкая барка по воде.

Одним из методов осмотра Олимпий считал наблюдение за больным со стороны, тайно, ибо поведение недужного иной раз говорило ему больше, чем непосредственные прикосновения.

Царица лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её голова среди распущенных темных волос покоилась на плоской подушке. Грудь спокойно и размеренно вздымалась, а на чистых, точно бархатистых щеках играл легкий румянец, что свидетельствовало о её здравии.

Старец облегченно вздохнул, сложил перед грудью руки и помолился Асклепию. Потом он склонил голову к правому плечу и стал смотреть на неё с умильным выражением; по его толстым щекам покатились слезы. Он был грубоко растроган, ибо его эллинское сердце трепетало перед прекрасным, будь то произведение искусства – дело рук человеческих – либо творение самой природы: деревья, реки, горы, море, животные и люди, – все любил старик и от всего приходил в восторг.

Он всхлипнул. Царица пробудилась, ресницы её дрогнули, глаза раскрылись, но глянули как бы оттуда, из другого мира, не понимая, где она и что она сама такое. Потом встрепенулась и, окончательно придя в себя, приподнялась, опершись на локоть.

– Олимпий, ты?

– Я, божественная! – ответил старец и грузно стал опускаться на колено.

Клеопатра воскликнула, подняв руку:

– Что ты! Что ты! Поднимись!

Он стал жаловаться:

– Стоит мне отлучиться, как ты занемогаешь. Отчего, птица небесная? Отчего?

Она сказала печально:

– У меня много врагов, Олимпий.

– Фу-ты! – выругался старик. – Стоит ли из-за этого горевать? У всех царей есть враги. И врагов даже больше, чем друзей. Чего же тут ужасного?

– Но самый мой главный враг – сестра моя, Арсиноя.

– Неужто о ней есть слух?

– В Эфесе она, в храме Артемиды.

– В этом блудилище ей самое место! Везде шалят и грешат, но в храме Артемиды, кажется, всех превзошли. Даже Коринф перед ними ничто!

– Не оттого она там.

– Хочешь сказать, что она стала скромна, смиренна, покорна, чистосердечна? Никогда не поверю.

Клеопатра спокойно пояснила:

– Близок к Эфесу Марк Антоний. Римский триумвир.

– И от этого твоя печаль?

– Да, Олимпий. Это меня тревожит. Так тревожит, что я лишилась сна на две ночи и два дня.

– Милая моя царица! Да как же без сна-то? Тебе без сна нельзя. Сон врачеватель. Он облегчает душевные муки. Не думай о ней. Как бы ни хитрила Арсиноя, ехидна ядовитая, – не быть ей царицей Египта. И никто ей в этом не поможет. Никакой Антоний. Да будь он хоть четырежды триумвир.

– Так-то оно так. Но я зевать не должна. – Она подобрала под себя ноги и села на пятки, распрямив стан, отчего её груди тяжелыми полукружьями означились под тонкой туникой. Легким движением она перебросила волосы с правого плеча за спину. – Я вот что придумала… пошлю к ней человека.

– А он ей… – И старец показал руками, как сворачивают шею. – Хорошо придумано, госпожа моя! Ничего не скажешь – хорошо! Как же… надо уметь защищаться.

Клеопатра посмотрела на него полными слез глазами.

– Только это жестоко, отец мой! Жестоко! У меня изболелась душа. Я не хочу, чтобы она по моей воле отправилась в страну вечной тьмы. Не хочу. Если бы она по-прежнему сидела в Неаполе или отплыла в Пирей, я бы её оставила в покое. Пусть. Но она знает, знает, к кому подластиться. К этому бабнику Антонию. У неё ничего не получилось с Октавианом. Так она избрала этого выпивоху, потомка Геракла, зная, что он не может устоять даже перед женским мизинцем, я уж не говорю о другом.

– Не тревожься, лебедь моя, пчелка моя сладкая. Дозволь мне, недостойному, осмотреть тебя.

Олимпий послушал её пульс, прощупал кончиками пальцев подреберье, живот, пах, спросил: "Здесь болит?"

Клеопатра старательно, по-детски, высунула розовый влажный язычок, вытаращив глаза. Он осмотрел её глазные яблоки, заставляя поводить ими вслед за своим пальцем слева направо, справа налево.

– Н-да! – проговорил он, заканчивая осмотр. – Покой. Полный. Никаких неприятностей. Ничего. Спальню покинь. Лучше на террасе, на свежем воздухе, в тени…

Клеопатра закапризничала, как маленькая девочка:

– Да я же помру от скуки…

– А кто сказал, что ты должна скучать, лебедь моя? Скуки тоже не надо. Я все объясню Ираде. А ты лежи…

– Не хочу лежать! – простонала она и затрясла головой.

При Олимпии ей хотелось жаловаться, стонать, плакать, чтобы он, этот добрый заботливый старец, её пожалел, наговорил ласковых слов, погладил бы её по голове, как отец гладит дочь, и пожелал бы ей только хорошего.

– Можешь походить по саду, но только со своими служанками. Не принимай никого, чтобы не тревожить душу. Никаких волнений, – говорил Олимпий, пятясь к выходу. – Смотри! – пригрозил пальцем. – Я прослежу!

То же самое он говорил спустя некоторое время Ираде и Хармион, которые стояли перед ним в смирении и внимали ему, как гласу самих небес.

– Неужели, дедушка, оградить её ото всех посещений? – усомнилась Хармион, которая проявляла особенную почтительность к Олимпию.

– Ото всех, – настаивал упрямо старик.

– А музыку она могла бы послушать? – спросила Ирада с вызовом.

Олимпий сверкнул глазами, потом задумался.

– Музыку? Ну что ж… Спокойную, легкую, мелодичную. Но без этих ваших – тум-тум-бум!

– А плясуны её могли бы развлечь?

– Шуты, мимы, акробаты? – почему-то с раздражением начал перечислять Олимпий нежелательных лиц и вдруг развел руками. – Девочки, вы меня удивляете!

– Дедушка, смилуйся! – Хармион сложила руки и с мольбой поглядела на старца. – Немного развлечений. Неужто и этого нельзя?

Ирада же настойчиво предлагала:

– А мужчин для беседы она могла бы принять? Астрологов, алхимиков?

Олимпий пошевелил бровями, находя в просьбе Ирады нечто любопытное, стоящее внимания, подумал немного и назидательно заметил:

– Принять можно. Но только привлекательных и любезных. И беседа должна быть красивой по содержанию: о звездах, небе, деянии, о духовном теле, о небесных водах, иозисе – словом, о философии. Такая беседа полезна, она облагораживает и напоминает человеку, что он создание самих небес! Какая польза, скажи на милость, если увидишь такую рожу, как у нашего Сотиса? Бр-р! Прости меня, о Исида, ибо я эллин и преклоняюсь перед совершенным. Человек должен быть прекрасен!

Женщины взвизгнули от радости и обнялись, так как Олимпий, противник сомнительных сборищ, подсказал им, сам того не ведая, как избежать выполнения его строгих указаний без последующего скандала.

– У нас на завтрашний вечер должно собраться небольшое общество, начала Ирада вкрадчивым ласковым голосом.

Старец насторожился, покосился на неё правым глазом и недоверчиво спросил:

– Какое такое общество? И это слышат мои уши?

– Не волнуйся, дедушка. Будут только свои. Как раз те, о которых ты упоминал, – привлекательные и любезные женщины, а уж о мужчинах и говорить не приходится – одни алхимики, астрологи, философы, поэты, художники и музыканты.

Олимпий замотал крупной белоснежной красивой головой.

– Юбочник Мардоний, болтун Нечкин, рыжий Ксанф, дубина Нестор, хромой Павор, – начал он перечислять с презрением. – Тоже мне нашла астрологов! Да они Венеру от Сириуса отличить не могут! А Плеяд принимают за Близнецов.

– Ну, дедушка, зачем же так! – вступилась за мужчин Хармион. – В звездном небе они как-нибудь разберутся.

– А ты бы молчала, любезная! Что у тебя под юбкой, они разберутся. Я не сомневаюсь. – Он погрозил ей пальцем. – Поберегись, девка. Уж больно ты слаба. Как встретишь обходительного мужчину, так сразу готова пасть на спину.

Хармион скромно опустила ресницы и покраснела, пролепетав:

– Уж такой матушка родила.

При напоминании о матери Хармион, столь близкой сердцу старого Олимпия, веселые морщинки означились в уголках его глаз, розовые губы в ореоле седых густых волос раскрылись в улыбке, и он пробормотал:

– Помню, помню матушку.

– Ты на нас не серчай, дедушка! Мы исправимся, – проворковали женщины, и обе прижались к нему: одна с левого бока, другая – с правого, – и чмокнули его в обе щеки.

Старик разомлел, обнял их за плечи и легонько стиснул, отчего молодушки для приличия попищали: "Ой-ой-ой!" Потом он шлепнул Хармион по задорному упругому заду, а по спине Ирады провел пальцем, по самому позвоночнику, от лопаток до крестца, отчего женщина, боявшаяся щекотки, вся затрепетала и закатилась звонким безудержным смехом.

– Озорницы! Бесстыдницы! – принялся ласково увещевать старик, снижая голос до шепота. – Кого хочешь уластите. А я, грешный, слаб, слаб. Только смотрите, ягодки, – ничего уродливого: ни людей, ни вестей. Опасайтесь Сотиса! Он, разбойник, обязательно принесет какую-нибудь пакость.

– Постараемся, дедушка! Уж будь уверен! – пообещали женщины, провожая его долгими взглядами сияющих глаз.

Олимпий медленной величавой поступью удалился, сладостно улыбаясь.