Текст книги "Дочь Птолемея"
Автор книги: Виктор Кудинов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
6. МЕНЯ ГЛОЖЕТ ЗАБОТА
Нофри покинул дворец Птолемеев разочарованным. Разговор с царицей явно не получился. Он не услышал от неё того, чего хотел и ради чего прибыл из Киликии и чего ждал от него Марк Антоний.
Он считал свое посещение Клеопатры неудавшимся, ибо не смог убедить царицу в необходимости союза с римским триумвиром, и теперь мучился от своего же бессилия. Да ещё эта жара, солнечная скука, одиночество, чувство вины, которое начало возобладать над здравым смыслом. Он потихоньку впадал в уныние – состояние постыдное для человека разумного, каким считал себя племянник верховного жреца.
Дом, который Нофри нанял за немалую плату для Деллия, бывший дом Габиния, располагался неподалеку от порта. То было двухэтажное приличное здание, построенное в стиле римских загородных вилл, с окнами на море, с обширным фруктовым садом и небольшим изящным цветником.
В этом доме у Нофри было любимое местечно – терраса, с трех сторон заслоненная от солнца густыми темно-зелеными виноградными стеблями, где он обычно отдыхал, предаваясь то горестным, то отрадным размышлениям.
По прибытии в дом Габиния он тотчас же прошел на эту террасу и возлег на высокое ложе, чтобы коротким сном оздоровить свои нервы. Однако не успел сомкнуть глаз, как явился слуга Секст, италик, и сообщил, что его спрашивает, просто слезно молит принять какой-то пожилой нищий.
– Что ему нужно? – недовольно спросил Нофри.
– Он сказал, господин, что ты ему будешь рад.
Нофри подивился такому нахальству.
– Да кто он такой?
– Не назвался.
– Гони его прочь!
Слуга ушел, но вскоре возвратился, смущенный и встревоженный, что-то шепча себе под нос.
– Он сказал, что будет сидеть у порога.
– О Юпитер, порази его громом! – проговорил Нофри, смиряясь с мыслью, что все-таки придется принять этого нежданного посетителя. – Ну, хорошо! Впусти его!
Через некоторое время на террсу не спеша ступил невысокий, худощавый человек, одетый бедно; тело его укрывала затасканная, залатанная, давно не стиранная туника, а ноги были обуты в растоптанные, истертые сандалии; в руках он держал свернутый плащ, выгоревший и изрядно потрепанный. Широкое лицо его заросло густой длинной бородой и усами; черные с проседью нестриженые волосы достигали прямых костлявых плеч.
Племянник верховного жреца брезгливо поморщился: как и ожидал, вошедший напоминал бродягу, каких много в шумной Александрии. Ленивые от природы, они предпочитали скорее ничего не делать, жить в грязи и просить подяния, чем трудно и честно зарабатывать свой хлеб. К данной породе людей Нофри относился недоверчиво и враждебно.
– Что тебе? – проговорил Нофри как можно строже, чтобы сразу отбить у того охоту к попрошайничеству.
– Ты не узнал меня, Батал? – прозвучал насмешливый, глуховатый голос. Нофри встрепенулся: его назвали давнишним прозвищем, каким в юности его именовал, иногда в насмешку, а порой с уважением, только один человек грек и мечтатель, философ и гуляка, острослов и гадатель…
– Дидим! – воскликнул он радостно.
Старец улыбнулся, обнажив в ореоле бороды и усов поразительно белые и красивые зубы, которые сразу придали его лицу моложавость и даже привлекательность.
– Слава богу, что ты вспомнил меня, почитатель Демосфена! Конечно же это я, старый твой приятель Дидим!
– Если бы ты мне повстречался где-нибудь в другом месте, я бы тебя не признал.
– Зато я, как только завидел тебя в порту, узнал сразу. Да не успел догнать – ты укатил на своей колеснице. Поверь, мне нелегко было тебя сыскать.
– Но почему ты в таком виде, старина?
– О, мой друг! – проговорил Дидим, вздыхая и покачивая головой. Скажу – не поверишь. Я жил в пустыне…
Нофри пригласил его садиться на соседнее ложе.
– С каких это пор ты, эпикуреец, жизнелюб, завсегдатай пиров и любитель муз, забился в безлюдье, в раскаленные пески?
– Как только в Александрии воцарился мир, меня стала мучить досада. Я все больше и больше разочаровывался в людях из-за их ненависти и вражды одного к другому. О мой златоустый друг, то было самое глубокое мое разочарование. Ибо я понял, что человек неисправим. Я сказал себе: "Все. Ухожу".
Несколько суток Дидим тащился по пескам с котомкой за плечами и копьевым древком в руке, которое служило ему посохом… Жара, безводье, песок. И никого из людей. На седьмые сутки он стал терять силы и волю к какому-нибудь движению. Им овладела апатия. Он начал молиться, потому что почувствовал, что конец его близок. Он не испугался, а обрадовался и сказал себе: "Слава богу, отхожу" – и лег на землю. Солнце между тем закатилось за песчаные холмы. Стало сумеречно, издали доносилось рыканье хищников. Но в его сердце не было страха. Неожиданно ветер донес до него влажную свежесть. Дидим не поверил, однако свежесть была так ощутима, что он из любопытства поднялся на ноги. Перешел холм и оказался в чудной долине между гор. То был маленький оазис с двумя холодными ручьями и рощей больших финиковых пальм и смоковниц. Райское местечко, где он прожил в полном одиночестве более года.
– Ты спросишь, друг мой, что я делал в столь глухом месте? Молился. И скажу тебе: ничего нет приятнее для души, чем молитва господу. Иногда я даже видел его… Но не того, что стоит в Александрийских кумирнях, а другого.
– Другого? Ты вызываешь во мне любопытство. Что же это за другой бог? Амон, Иегова?
– Не знаю, право, как тебе объяснить. Иегова ли это, Амон ли? Не знаю. Одно могу сказать – и пусть меня простят Олимпийцы! – то божество, друг мой, полное невиданного света, доброты и неземного величия. И сердце мое от такого видения всегда наполнялось неземной радостью. Я не называл его по имени. Я только твердил: верую, верую… О Батал, дорогой мой, но бес всесилен. Чтобы отвлечь меня от моей святости и поклонения единственному, он стал являться ко мне, всякий раз принимая новые обличья. Что он только не вытворял и чем только не стращал меня. Однако стоило мне произнести: верую – исчезал. Просто испарялся, как туман. Так продолжалась моя борьба с ним, пока я не потерпел поражение. Послушай, как это произошло.
Однажды Дидим увидел, как к ручью подошла козочка и стала пить. Сначала он любовался её грациозными движениями, потом у него появилось, не без наущения демона, суетное желание – поймать животное. Он даже не подумал, для чего ему она понадобилась. Просто захотелось, чтобы козочка была его, – и все! И он начал к ней подступать. И удивительно: козочка не побежала. Она медленно отошла от ручья. Дидим – за ней. Козочка остановится, поглядит своими невыразимо прекрасными глазами – и следует дальше, бесшумно и плавно перебирая копытцами. Завороженный Дидим плакал от счастья и никак не мог сообразить, куда он, собственно, направляется. Он не заметил, что солнце закатилось за гряду гор и сумерки стали обволакивать пустыню. А когда опомнился – не было его оазиса. Что за диво! Кругом одни пески – и козочка, удаляющаяся к горизонту. "Стой!" – закричал он в отчаянии. Козочка, испугавшись его голоса, бросилась бежать – и скрылась в одно мгновение. И тут, точно по волшебству, поднялся ветер, взметнулся песок и забросал его следы. Как Дидим ни искал свой оазис, он не нашел. Такое бывает только в дурном сне. Дидим взвыл: "Господи! Господи! Верую, верую, верую!" – все напрасно. Он не отыскал своего оазиса.
Утром он шел куда глаза глядят, солнце было нестерпимо жарким; от его яркого света начал слепнуть. Выбившись из сил, пал на горячий песок. На другой день его нашли караванщики, направляющиеся в Мемфис, и забрали с собой.
– Я долго потом размышлял, что со мной произошло и какая такая сила заставила меня вернуться в мир людей? Кому это понадобилось и для чего? Одно только могу сказать: это не могло быть просто так. Что-то должно случиться. Ты понимаешь меня?
Нофри неопределенно пожал плечами и улыбнулся.
– Всякое может быть. Если ты только говоришь правду.
– Клянусь Сераписом! – Дидим приложил правую руку к сердцу и пристально посмотрел в глаза Нофри.
– Когда-то ты гадал по полету птиц и другим различным явлениям, вот и растолкуй этот случай, что же с тобой произошло?
– Увы! Себе предсказать что-либо не в силах.
– Однако знаю и другое. – Нофри лукаво подмигнул своему старому приятелю. – Что ты мастер рассказывать всякие небылицы. Недаром причисляешь себя к роду славного Калисфена.
Дидим сделал обиженное лицо и хотел что-то сказать в свое оправдание; Нофри прервал его поднятой рукой.
– Что бы ни было, я, по старой дружбе, предоставлю тебе и кров, и хлеб, и чару вина. Эй, Секст, принеси нам выпить!
Дидим охотно поддержал его:
– И правильно сделаешь! Будь уверен, я смогу быть тебе полезен. Вот сейчас ты разговариваешь со мной, а сам думаешь о чем-то другом – хмуришь брови и в то же время как бы рассеян. Но ни слова! – Он поднял указательный палец: это был его характерный жест, когда требовал внимания от собеседника. – Тебя гложет какая-то забота. Я угадал?
Слабая улыбка скользнула по тонким губам Нофри.
– Ты недалек от истины. По-прежнему остер твой взгляд и отменно работает мысль. Да, признаюсь: меня гложет забота. Забота, как уберечь Египет от италийской волчицы.
Дидим замотал лохматой головой от левого плеча к правому и от правого к левому, смешно выпятив губы.
– Нет-нет. Не утруждай себя напрасно. Египет не убережешь, как ни бейся. Рано или поздно Рим падет на него, как орел падает на перепелку. Это случилось бы раньше, – Дидим снова поднял свой указательный палец, – но Цезарь встретил Клеопатру, и чары юности увлекли старого греховодника на голубую постель. Так Клеопатра спасла Египет и нашу свободу. Но почему тебя это так волнует? Мало ли ходили другие народы на Египет. Где они теперь? Он выдержал паузу, улыбаясь, воззрившись на Нофри, и сказал: – То-то! А Египет по-прежнему пребывает и будет пребывать вечно, а воители, какие бы ни были, растают, как облака. Приплыли – и уплывут. Пригонит их ветер – и угонит снова. Соберутся на границы нашего царства, а мы скажем: "Идите!" Не они, а мы поглотим их. И так будет всегда…
Нофри сказал после небольшого раздумья:
– У меня появилось одно желание, которое, знаю, ты назовешь суетным, но я хотел бы его осуществить. Однако все зависит не от меня одного… И даже совсем не от меня… А от того, как поведут себя два человека: Антоний и Клеопатра.
– И что это за желание?
– Пергамская библиотека.
– Сокровища Атталидов?!
– После большого пожара, когда наша библиотека заметно поубавилась, перенос пергамских рукописей стал бы её пополнением.
Дидим небрежно отмахнулся.
– Стоит ли забивать голову такой химерической затеей?! И при чем здесь Антоний и Клеопатра? – Но, поглядев на Нофри, воскликнул: – Понял, понял…
Он свел указательные пальцы левой и правой руки вместе. Нофри кивнул, подтверждая, что тот правильно понял, и сказал:
– Антонию нужно золото для ведения войны. Некоторые из его окружения предлагают вначале захватить Египет, да боятся рассердить сенаторов. Хитроумный Деллий посоветовал вначале заключить союз с Клеопатрой. Это, мол, проще. Антоний обмолвился, что он не прочь заключить с царицей союз и более тесный… Надеюсь, ты понимаешь меня? Антоний сказал: "Если это случится, я не пожалею никаких сокровищ". Тут мне и пришла в голову мысль о Пергамской библиотеке. И когда я ему намекнул об этом, он подтвердил: "И даже библиотеку". Тогда я попросил его послать меня в Александрию раньше, чем Деллия. Как частное лицо.
– Чтоб наша кобылка не взбрыкнула? Неплохая мысль, Нофри! Совсем неплохая. Если хочешь, я готов помочь тебе… Ты же знаешь, что я иногда могу воздействовать на Клеопатру…
– Ах, оставь, Дидим… Я говорю серьезно…
– И я серьезно. Разве я когда-нибудь подводил тебя?
Секст принес вино, друзья выпили, и, надкусив яблоко, племянник верховного жреца, как бы ненароком, обмолвился:
– Клеопатра пригласила меня на пир.
– Отлично! Возьми меня с собой. Ей будет приятно увидеть меня. Верно, она считает, что меня нет уже на свете…
– Вот такого-то? Не думаю.
Дидим, смутившись, почесал свою голову и поглядел на грязные ногти на руках.
– Ну так что ж… я вымоюсь в бане, постригусь, побреюсь…
Нофри засмеялся, и друзья шлепнули друг друга по правым ладоням, придя к согласию.
7. ТЫ ПРИГЛАШЕН
Ваятель Филон, о котором говорила Ирада, жил в богатой части города, в районе речного порта, с многочисленными каналами, пальмовыми и платановыми рощами и высокими многоэтажными домами.
На плоской кровле одного из таких домов располагалась под тентом его мастерская. Впрочем, этот дом принадлежал не Филону, а греку Сократу, купцу-перекупщику, торговавшему произведениями искусства по всему Средиземноморью – картинами, скульптурами, цветной вышивкой, вязаными платками, рукописями, брошами, булавками и другой мелкой всячиной, именовавшейся "александрийской роскошью". Для этого купца Филон ваял, обжигал и раскрашивал терракотовые статуэтки, которые пользовались большим спросом.
Филону нравилась его мастерская. Сверху ему открывался чудный вид на озеро, в которое по каналам из Нила вплывали папирусные лодки с высоко поднятыми носами и кормой, плоские барки под парусами и даже легкие галеры с ровными рядами весел.
Почти все свое время Филон проводил в мастерской, хотя у его отца Протелая, тоже купца, была богатая усадьба в западной части города, у старого кладбища.
Протелай не перечил Филону. Раньше он сетовал на поведение своего младшего отпрыска, предававшегося безмерному разгулу и дружеским попойкам. Теперь же – не мог нарадоваться. Протелай приписывал это помощи богов, которым безутешно молился. Он даже совершил пешее паломничество в Фивы, к святилищу Амона, чтобы бог помог сыну освободиться от влияния непутевых друзей.
Однако действительное перерождение Филона произошло не из-за молитв отца, а из-за внезапного стыда, глубокого и мучительного, который молодому человеку пришлось однажды испытать.
Это случилось в Гермонтисе, куда он отправился по случаю прибытия туда из Фив священного быка Бухиса, считавшегося земным воплощением бога Амона-Ра.
Совершенно неожиданно для Филона в этом торжестве приняла участие юная Клеопатра.
После пьяной ночи, подогретые вином, веселые молодые люди, с венками на завитых волосах, присоединились к процессии, но сопровождали не самого быка, а его мать, великую корову, родившую бога Ра, – белое, красивое животное, с крутыми высокими рогами, как у богини Исиды.
Увешанная гирляндами цветов, корова шла удивительно плавно и величественно, проявляя полное равнодушие к людскому ликованию, гортанным крикам и пронзительным звукам флейт. Одно удовольствие было на неё смотреть. Корова была божественно красива.
И вот тут, любуясь животным, Филон увидел царевну в толпе жрецов и храмовых служек.
Стройная, скромно одетая девушка поразила его своим простеньким видом. От других женщин, собственно, она ничем не отличалась: те же запястья на руках, тот же платок на голове, той же белизны длинный хитон. Лишь изящный пояс, сплетенный из золотой нити и слегка провисающий на бедрах, ещё не имевших по молодости лет той прелестной женской полноты, что так волнует мужчин, мог ещё подсказать иному человеку с большим воображением, что перед ним юное существо царского рода.
После, вспоминая первую встречу с Клеопатрой, Филон не мог понять, чем она привлекал его внимание; это было как внезапный гром или как вспышка молнии. Взглянул – и более не отводил взора от её лица, впрочем, по его убеждению, не отличающегося особой красотой. Нет, он не влюбился в нее; он слишком был избалован женщинами, чтобы вот так сразу дать волю своим чувствам, но он был пленен, пленен притягательной силой её глаз, добрым и милым выражением лица, легкой степенной поступью, – по всему было видно, что со временем эта юная девушка станет привлекательной женщиной. Однако такой юной и чистой он запомнил её навсегда.
Видя Филона столь увлеченным, его друзья начали над ним подшучивать, дескать, Филону обычные красотки уже не нужны, подавай царского рода. Особенно старался один из них, молодой мужчина лет тридцати, человек весьма начитанный, веселого, острого ума и образного слога. Филон не знал его имени, ибо все его звали – Дедок, так как он среди них был самым старшим. И вот этот Дедок, усмехнувшись, говорит: "Уж не хочешь ли ты, Филон, мой мальчик, похитить дочь Птолемея?"
Задетый его словами, Филон сдерзил: "А почему бы и не похитить?" Над ним стали смеяться. Он смолчал, а потом, вечером, проглотив за общей трапезой одну-другую чарочку вина, заявил с какой-то злой самонадеянностью: "Я буду с ней спать!"
Его друзья к тому времени обо всем забыли и принялись друг друга подталкивать локтями и спрашивать: "С кем, с кем Филон собирается спать? Кого он собирается попробовать? Кто эта счастливица?" – "Да Клеопатра, царская дочь!" – сказал Дедок. Раздался такой хохот, что Филон, всегда спокойный, рассвирепел; гнев замутил его разум. Он схватил Дедка за горло, считая его одного повинным в своем унижении, и швырнул наземь. А уходя, сказал онемевшим сотрапезникам: "Буду!"
Только на другой день он опомнился и схватился за голову. Ведь обиженный им Дедок мог донести на него, и у Филона, как нечестивца, вырвали бы язык. И это самое лучшее, чего можно было бы ожидать, ибо подобные болтуны заканчивали жизнь в жестоких муках на кресте или на крутящемся колесе.
Филон бежал. Ото всех: отца, друзей, ненавистного Дедка, Птолемеев, Александрии… Ненадолго он обосновался на острове Родос, где от нечего делать научился у мастера Мемнона леписть статуэтки и обжигать их в простой печи.
Узнав, что его никто не ищет, он незаметно возвратился в Александрию и всецело отдался своему нехитрому творчеству.
С друзьями он не встречался. Ему было стыдно показываться им на глаза, так как решил, что они считают его хвастуном. Однако ещё больший стыд он испытывал перед Клеопатрой, перед той юной девушкой, которая, обитая в царских покоях, не только не догадывалась о его терзаниях, но даже не знала о его существовании, что он живет в Египте и имеет мастерскую в одном из домов вблизи её дворца… Но почему-то именно это его мучило более всего. Он испытывал настоящую душевную боль, совесть терзала его постоянно, так что ему пришлось однажды отправиться в храм Асклепия и вместе с нищими, калеками, больными улечься спать на полу перед алтарем, завернувшись в теплый плащ.
К утру он задремал, и к его закрытым веждам прикоснулась божественная благодать: он увидел бородатое доброе лицо, сказавшее ему: "Не терзайся, Филон. Ты думал о женщине, как должно думать о ней мужчине. Но Птолемеев сторонись!"
Филон вылечился от душевной хвори, но, как в таком случае бывает, думать о Клеопатре не перестал. Мало этого, он даже положил себе за правило молиться о её здоровье в день рождения в храме Исиды – вполне невинное действо, некоторая плата за нечаянно обиженную им царевну в молодые легкомысленные годы.
Этот храм Исиды был одним из старых храмов, построенных чуть ли не при возникновении самой Александрии. Изящное, небольшое здание, хорошо продуманное и возведенное с таким мастерством, что в нем верующему было как-то по-домашнему уютней и душевней, чем в других.
Он приходил на закате солнца, когда его посещало немного людей. Однажды он запоздал, и жрец вышел под портик проводить последнюю прихожанку. То была нарядно одетая молодая хорошенькая женщина. Он тотчас её признал. Высокая, черноволосая, с узким лицом, со смуглой и как бы бархатистой кожей. Он видел её в свите Клеопатры и всегда рядом с царицей. Рабыня ли она была или любимая служанка, а может, близкая подруга, он не знал, но, оказавшись с ней так близко, вдруг почувствовал сильное сердцебиение.
Женщина попрощалась и удалилась, даже не поглядев на Филона. Жрец благословил её скупым жестом, сказав: "Иди с богом, Ирада, душа моя!"
Потом Филон узнал, что жрец был её отцом.
Филон стал бывать в храме каждый вечер – женщина не появлялась. Так проходил месяц за месяцем – её не было. Он потерял всякую надежду.
Однажды, когда он заканчивал свою молитву, ему послышались легкие шаги и шорох платья. Обернулся: она, Ирада. Он быстро взглянул на скульптурное изображение богини и проговорил довольно громко: "Госпожа владычица, благослови мою любовь к ней". Это было притворство, он сознательно не назвал имя женщины, любовь к которой должно благословить божество, но именно эти слова заставили Ираду взглянуть на него с любопытством.
От своего отца служанка царицы узнала, что Филон сын богатого купца, один из добропорядочных прихожан, сделавший несколько щедрых пожертвований, – и вообще хороший человек. Правда, в юности слыл за отчаянного забияку, ни одна уличная потасовка не обходилась без его участия; с такими же юнцами, как и он сам, Филон без страха вступил в отчаянную схватку с легионерами Цезаря.
– Так он сражался против царицы!
– Помилуй, дочь моя! Он был против чужеземцев! Кто же из них знал тогда, что наша царица станет наложницей ромея?
Ирада всплеснула руками и в испуге огляделась по сторонам.
– Отец, я же просила, чтобы ты никогда не произносил этого слова. Женой она стала! Женой Цезаря! Ты же у меня не простолюдин, чтобы не понимать разницу между этими словами.
– Ради Исиды, пусть наша царица будет женой Цезаря. Я ничего не желаю ей плохого, – поправился старый жрец, смутившись, как ребенок.
Уходя, Ирада попросила отца понаблюдать за Филоном, так как, объяснила, он может быть полезен.
Филон, в свою очередь, заключил, что жрец вполне мог стать связующим звеном между ним и своей дочерью. Он подарил жрецу бронзовый треножник старой работы.
Добрый старик принял в нем участие. Филон, видя такое отеческое к себе отношение, признался в своей любви к царице. Жрец расчувствовался до слез и без всякой задней мысли благословил его, решив, что ваятель проявляет верноподданнические чувства. Филон в душе посмеялся над наивным чудаком и попросил познакомить со своей дочерью.
Встреча состоялась в храме, но чтобы беседа получилась доверительной, Ирада вывела Филона в маленький садик, и они сели на каменную скамейку тенистой беседки. Филон начал волноваться: нелегко было признаться в любви к царице её служанке. Однако, к его удивлению, речь полилась так гладко, как он и не ожидал. На него снизошло вдохновение. Ирада была женщина тонких чувств; вначале она решила, что Филон молил Исиду о любви к ней, Ираде, а когда узнала, что предметом его пламенной страсти была Клеопатра, несколько разочаровалась, но не подала вида. Она спокойно выслушала молодого мужчину, не перебивая, и только потом сказала, как сказала бы сестра брату:
– Одумайся, Филон, пока не поздно. Клеопатра не та женщина, которая может любить постоянно. Да и мало ли красавиц, которые дадут тебе, что ты желаешь? Почему именно Клеопатра?
– Ни одна женщина не привлекает меня, – сказал ей ваятель со вздохом; он вдруг поверил, что глубоко и искренне влюблен в царицу, и это стало для него самого истинным открытием.
– Коль так, то мне жаль тебя. Болезнь твоя далеко зашла. Так можно и свихнуться. Соверши паломничество в Мемфис, Амон просветлит твой разум и убережет от любовной горячки.
– Теперь поздно что-либо предпринимать, – отвечал Филон убежденно и твердо. – Помоги, если можешь!
Он протянул ей на ладони золотой медальон с ликом Гелиоса собственной работы. Медальон был необыкновенно хорош. Ирада не устояла.
– Не знаю, чем услужить тебе. Но если что и выйдет, знай – с тебя потребуют жертву.
Филон сказал не колеблясь:
– Я готов!
Она удивилась и воскликнула:
– Да понимаешь ли ты, о чем речь?
– За один поцелуй Клеопатры я отдам вот эти руки, голову, себя всего…
Женщина оценивающе оглядела его: по всему было видно, что он говорил правду.
– Будь по-твоему, – прошептала служанка царицы упавшим голосом. Может быть, тебя и допустят лицезреть божественную. Но ты уже не будешь принадлежать себе!
– Согласен на все, – ответил он упрямо и принагнул голову, как бычок, готовый бодаться.
– Когда надо, тебя позовут, – строго сказала женщина, обидевшись, и, не прощаясь, удалилась.
Филон продолжал посещать храм Исиды и припадать к стопам каменной богини; холодные камни половичных плит остужали его лоб; по всему телу пробегала успокоительная дрожь, однако внутренний огонь продолжал разгораться.
Несколько раз он видел Ираду. Она только улыбалась, принимала подарки, но о главном молчала. "Жди!" – успокаивал сам себя Филон.
Он предчувствовал, что с ним вскоре должно что-то случиться. И вот как-то на вечерней заре, выходя из храма, он увидел женщину в длинном покрывале. То была Ирада. И было в её облике, в выражении строгой красоты лица что-то новое, манящее и пугающее. Филон понял, что находится у края неведомого. У него екнуло сердце, он вперил в женщину настороженный взгляд.
– Филон, – сказала Ирада, приблизившись, от неё исходил изумительно сладостный дух: то ли жасмина, то ли резеды, то ли того и другого вместе; влажные уста заманчиво улыбались. – Ты приглашен.
– Приглашен? Куда?
– На пир, во дворец. Ты будешь, счастливый, лицезреть Клеопатру. Царицу Египта. Сама Исида откликнулась на твою просьбу.
Сердце его покатилось в бездну, в глаза запал мрак; бледные помертвелые губы прошептали:
– Я приду…